Глава тринадцатая,
в которой Шарлей после того, как они покинули монастырь бенедиктинцев, излагает Рейневану свою философию бытия, сводя ее – в порядке упрощения – к тезе, что в жизни бывает достаточно спущенных штанов и минутного невнимания, чтобы какой-нибудь недоброхот добрался до твоей задницы. Через минуту жизнь подтвердила эти рассуждения во всей их полноте и деталях. Из затруднительного положения Шарлея спасает некто, кого читатель уже знает, вернее, ему кажется, будто знает.
Экзорцирование у бенедиктинцев – хоть оно в принципе и увенчалось успехом – еще больше усилило неприязнь Рейневана к Шарлею, неприязнь, возникшую, можно сказать, с первого взгляда и усилившуюся после случая с дедом-попрошайкой. Рейневан уже понимал, что полностью зависит от демерита и без него не управится и что в принципе у операции по освобождению его любимой Адели в одиночку исчезающе малые шансы на успех. Понимание пониманием, зависимость зависимостью, однако неприязнь была, докучала и злила, как полусломанный ноготь, как ломаный зуб, как заноза в подушечке пальца. А позы и высказывания Шарлея ее только усугубляли.
Спор или, скорее, диспут разгорелся вечером, после того как они покинули монастырь и находились, если верить демериту, совсем недалеко от Свидницы. Парадоксально, но Рейневан вспомнил экзорцизские шельмовства Шарлея и принялся ему указывать на них во время поглощения даров, обретенных именно в результате шельмовства, потому что благодарные бенедиктинцы вручили им на прощание солидный сверток, в котором оказались ржаной хлеб, десяток яблок, несколько яиц вкрутую, кружок копченой говяжьей колбасы и толстая кишка по-польски, набитая гречневой кашей.
В том месте, где уже разрушенная частично плотина перегораживала речку и образовывался разлив, путники сидели на сухом склоне у опушки бора и вечеряли, посматривая на опускающееся все ниже к верхушкам сосен солнце. И дискутировали. Рейневан пустился было в восхваление этических норм и порицание любых обманов. Шарлей тут же осадил его.
– Я не принимаю, – заявил он, выплевывая скорлупки не до конца облупленного яйца, – моральных поучений от людей, привыкших трахать чужих жен.
– Сколько еще раз, – взъерепенился Рейневан, – ты прикажешь повторять, что это совершенно разные вещи. Несравнимые.
– Сравнимые, Рейнмар, сравнимые.
– Интересно!
Шарлей упёр краюху хлеба в живот и отрезал новый ломоть.
– Нас отличает, – начал он, набив хлебом рот, – как легко заметить, опыт и жизненная мудрость. Потому то, что ты делаешь инстинктивно, руководствуясь простым детским стремлением к удовлетворению склонностей, я делаю подумав и планово. Но в основе всегда лежит одно и то же. А именно убежденность, кстати, совершенно справедливая, что следует принимать во внимание самого себя, свое благо и свое удовольствие, остальное же, ежели оно моему благу и моему удовольствию ничего не дает, может спокойно провалиться пропадом, ибо какое мне дело до всего прочего, если оно ни в чем не может мне служить. Не прерывай. Прелести твоей возлюбленной Адели были для тебя вроде конфетки для ребенка. Чтобы поиметь возможность лизнуть ее, ты забывал обо всем. Важно было только твое удовольствие. Нет, не пытайся оправдаться любовью, цитировать Петрарку и Вольфрама фон Эшенбаха. Любовь – тоже удовольствие, к тому же одно из самых эгоистичных, какие мне известны.
– И слушать не хочу.
– In summa, – спокойно продолжал демерит, – наши жизненные программы ничем не различаются, поскольку исходят из principium: все, что я делаю, должно служить мне. Значение имеет мое личное благо, удовлетворение, выгода и счастье, а все остальное – пропади оно пропадом. Различает же нас…
– Ага, все-таки…
– …умение мыслить перспективно. Я, несмотря на частые искушения, сдерживаюсь по мере возможности от хендоженья чужих жен, поскольку перспективное мышление подсказывает, что это не только не принесет мне пользы, но совсем наоборот – причинит хлопоты. Нищих, как тот позавчерашний дед, я не балую подачками не из-за скупости, а лишь потому, что такое добродейство мне ничего не дает и даже наоборот – мешает… деньги убивают, а о человеке складывается мнение как о дурне и простофиле. А поскольку простофиль и дурней infinitus est numerus, постольку я сам выманиваю у кого и сколько удастся. Не предоставляя никаких льгот бенедиктинцам. И другим монашеским орденам. Ты понял?
– Понял, – Рейневан откусил от яблока, – за что ты сидел в каталажке.
– Ничего ты не понял. Впрочем, времени научиться у нас хоть отбавляй. До Венгрии путь далек.
– А я туда доберусь? Целым и невредимым?
– Что ты хочешь этим сказать?
– А то, что слушаю я тебя, слушаю и чувствую себя все большим простофилей, который в любой момент может стать жертвенным барашком на алтаре твоего личного блага. В числе тех «остальных», на которых тебе плевать.
– Смотри-ка, – обрадовался Шарлей, – а ты, однако, делаешь успехи. Начинаешь рассуждать разумно. Если забыть о бесподобном сарказме – ты уже начинаешь улавливать основной жизненный закон: закон ограниченного доверия. Суть которого в том, что окружающий нас мир непрестанно тебя подлавливает, ни за что не упустит оказии унизить тебя, подстроить неприятность или обидеть. Что он только и ждет, когда ты спустишь портки, чтобы тут же приняться за твою голую задницу.
Рейневан фыркнул.
– Из чего, – не дал себя сбить с мысли демерит, – следуют два вывода. Primo: никогда не доверяй и никогда не верь в намерения. Secundo: если ты сам кого-то обидел или поступил несправедливо, не майся угрызениями совести. Просто ты оказался шустрее, действовал превентивно…
– Замолкни!
– Что значит замолкни? Я говорю истинную правду и исповедую принцип свободы слова. Свобода…
– Замолкни, псякрев. Я что-то слышу. Сюда кто-то подбирается…
– Не иначе – оборотень! – хохотнул Шарлей. – Жуткий человековолк! Ужас здешних мест.
Когда они покидали монастырь, заботливые монахи предостерегли их и посоветовали быть внимательными. В округе, сказали они, особенно во время полнолуния, уже некоторое время разбойничает ликантроп, то есть человековолк, или оборотень, или человек, силами ада превращенный в волкообразного монстра. Предупреждение здорово развеселило Шарлея, который на протяжении нескольких стае смеялся до упаду и измывался над суеверными монахами. Рейневан тоже не очень верил в человековолка и оборотней, однако не смеялся.
– Я слышу, – сказал он, – чьи-то шаги. Кто-то приближается. Это ясно как день.
В чаще предупреждающе заскрипела сойка. Зафыркали лошади. Хрустнула ветка. Шарлей заслонил глаза рукой, заходящее солнце слепило.
– Чтоб тя черт, – проговорил он себе под нос. – Только этого нам недоставало. Нет, ты глянь, кто к нам приперся.
– Неужто… – заикаясь начал Рейневан. – Это же…
– Бенедиктинская дубина, – подтвердил его подозрения Шарлей. – Монастырский великан. Беовульф Мёдоед. Горшколаз с библейским именем. Как там его? Голиаф, что ли?
– Самсон.
– И верно, Самсон. Не обращай на него внимания.
– Что ему тут надо?
– Не обращай внимания. Может, уйдет. Своей дорогой, куда бы она ни вела.
Однако не походило на то, что Самсон собирается уйти. Совсем наоборот, походило на то, что он достиг конца пути, потому что уселся на расположенном в трех шагах от них пне. И сидел, повернувшись к ним опухшим лицом полудурня. Впрочем, лицо было чистое, гораздо чище, чем прежде. Исчезли и засохшие сопли под носом. Однако гигант все еще источал слабый запах меда.
– Ну что ж, – откашлялся Рейневан. – Гостеприимство обязывает…
– Я знал, – прервал Шарлей и вздохнул. – Я знал, что ты это скажешь. Эй, ты! Самсон! Укротитель филистимлян. Проголодался?
– Проголодался? – Не дождавшись ответа, Шарлей показал придурку кусок кишки, совсем так, словно подманивал собаку или кошку. – Бери. Ты меня понимаешь? На, ко мне, ко мне! Мням-мням! Съешь?
– Благодарю, – вдруг ответил гигант – неожиданно четко и вполне осмысленно. – Не воспользуюсь. Я не голоден.
– Странное дело, – заворчал Шарлей, наклоняясь к уху Рейневана. – Откуда он тут взялся? Шел за нами? Но ведь он вроде бы постоянно таскается за братом Деодатом, нашим недавним пациентом… От монастыря нас отделяет добрая миля, чтобы сюда добраться, он должен был отправиться сразу же вслед за нами. И быстро идти. Зачем?
– Спроси его.
– Спрошу. Когда придет время. А пока что для верности будем разговаривать по-латыни.
– Bene.
* * *
Солнце опускалось все ниже над темным бором, курлыкали летящие на запад журавли, начали громкий концерт лягушки в болоте у речки. А на сухом склоне на краю леса, словно в университетском актовом зале, звучала речь Вергилия.
Рейневан неведомо уже в который раз – но впервые по-латыни – излагал недавнюю историю и описывал перипетии. Шарлей слушал либо делал вид, что слушает. Монастырский здоровила Самсон тупо рассматривал неизвестно что, а на его пухлой физиономии, как и раньше, не было заметно никаких признаков эмоций.
Повествование Рейневана было, надо понимать, только вступлением к основному делу – попытке вовлечь Шарлея в наступательную операцию против Стерчей. Конечно, из этого ничего не получилось. Даже когда Рейневан вздумал прельстить демерита возможностью заработать крупные деньги, понятия, впрочем, не имея, откуда в случае успеха возьмется такая сумма. Однако проблема носила чисто академический характер, поскольку Шарлей от пожертвования отказался. Разгорелся спор, в котором диспутанты активно пользовались классическими цитатами – от Тацита до Екклезиаста.
– Vanitas vanitatum, Рейнмар! Суета сует! Не будь опрометчивым, гнев таится в груди глупцов. Запомни – melior est canis vivus leone mortuo, лучше живая собака, чем мертвый лев.
– Почему ж?
– Если ты не откажешься от глупых планов мести, то распрощаешься с жизнью, ибо такие планы для тебя – верная смерть. А меня, если не убьют, снова засадят в тюрьму. Но на этот раз не на отдых у кармелитов, а в застенок, ad carcerem perpetuum. Либо, что они считают милосердием, на долголетнее in pace в монастыре. Ты знаешь, Рейневан, что значит in pace? Это погребение заживо. В подземелье, в такой тесной и низкой келье, что там можно только сидеть, а по мере накопления экскрементов приходится все больше горбиться, чтобы не скрести теменем о потолок. Ты, похоже, рехнулся, если думаешь, что я пойду на такое ради твоего дела. Дела туманного, чтобы не сказать: вонючего.
– Что ты называешь вонючим? – возмутился Рейневан. – Трагическую смерть моего брата?
– Сопутствующие обстоятельства.
Рейневан стиснул зубы и отвернулся. Какое-то время глядел на гиганта Самсона, сидящего на пне. «Он выглядит как-то иначе. Правда, физиономия по-прежнему кретинская, но что-то в ней изменилось. Что?»
– В обстоятельствах смерти Петерлина, – заговорил он, – нет ничего неясного. Его убил Кирьелейсон, Кунц Аулок, et suos complices. Ex subordinatione и за деньги Стерчей. Стерчи должны понести…
– Ты не слушал, что говорила Дзержка, твоя свойственница?
– Слушал. Но значения не придавал.
Шарлей вытащил из вьюков и распечатал бутыль, вокруг разошелся аромат наливки. Бутыли, вне всякого сомнения, не было среди прощальных бенедиктинских даров. Рейневан понятия не имел, когда и каким образом демерит завладел ею. Но подозревал наихудшее.
– Большая ошибка. – Шарлей глотнул из бутыли, подал ее Рейневану. – Большая ошибка не слушать Дзержки, она обычно знает, что говорит. Обстоятельства смерти твоего брата весьма туманны, парень. Во всяком случае, не настолько ясны, чтобы сразу начинать кровную месть. У тебя нет никаких доказательств вины Стерчей. Tandem, у тебя нет никаких доказательств вины Кирьелейсона. Да и вообще ad hoc casu нет даже предпосылок и мотивов.
– Ты что… – Рейневан поперхнулся наливкой, – что ты несешь? Аулока и его банду видели в районе Бальбинова.
– Как доказательство non sufficit.
– У них был мотив.
– Какой? Я внимательно выслушал твой рассказ, Рейнмар. Кирьелейсона наняли Стерчи, свояки твоей любезной. Чтобы он схватил тебя живым. Во что бы то ни стало живым. События в той корчме под Бжегом, несомненно, это доказывают. Кунц Аулок, Сторк и де Барби – профессионалы, делают только то, за что им заплачено. А заплачено им за тебя, а не за твоего брата. Зачем им оставлять за собой труп? Оставленный на пути cadaver для профессионалов лишняя головная боль: грозит преследование, закон, месть… Нет, Рейнмар, тут нет логики ни на грош.
– Тогда кто же, по-твоему, убил Петерлина? Кто? Qui bono?
– Вот именно. Есть смысл об этом подумать. Надо, чтобы ты побольше рассказал мне о брате. По пути в Венгрию, разумеется. Через Свидницу, Франкенштейн, Нису и Олаву.
– Ты забыл о Зембице.
– Точно. Но ты не забыл. И, боюсь, не забудешь. Интересно, когда он это заметит?
– Кто? Что?
– Бенедиктинский Самсон Мёдоед. В том пне, на котором он сидит, шершни устроили себе гнездо.
Гигант вскочил. И снова сел, поняв, что попал в ловушку.
– Так я и думал, – осклабился Шарлей. – Ты понимаешь латынь, братец.
К величайшему изумлению Рейневана, великан ответил улыбкой на улыбку.
– Mea culpa. – Его акценту позавидовал бы сам Цицерон. – Хотя это ведь не грех. А если даже и так, то кто же sine peccato est?
– Я б не сказал, что подслушивать чужие разговоры, прикрывшись незнанием языка, большое достоинство.
– Это верно, – слегка наклонил голову Самсон. – И я уже признал свою вину. А чтоб не плодить провинностей, сразу предупреждаю, что, перейдя на французский, вы тоже ничего не добьетесь. Я знаю его.
– Вот как. – Голос Шарлея был холоден как лед. – Est-ce vrai? Действительно?
– Действительно. On dil, etil est verité.
Какое-то время стояла тишина. Наконец Шарлей громко кашлянул.
– Английским, – рискнул он, – ты, не сомневаюсь, владеешь так же хорошо?
– Ywis, – ответил, не заикнувшись, гигант. – Herkneth, this is the point to speken short and plain. That ye han said is right enoug. Namore of this. Этого достаточно, ибо если б я даже говорил всеми языками человеческими и ангельскими… то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Поэтому, вместо того чтобы упражняться в красноречии, перейдем к делу, ибо время не терпит. Я шел за вами не удовольствия ради, а ведомый жестокой необходимостью.
– В самом деле? А в чем, если дозволено будет узнать, состоит эта dira necessitas?
– Посмотрите на меня внимательно и скажите, положа руку на сердце, вы хотели бы так выглядеть?
– Не хотели бы, – разоружающе честно ответил Шарлей. – Однако ты обращаешься не по адресу, братец. Своей внешностью ты обязан исключительно собственным папе и маме. А опосредованно – Творцу, хоть многое, похоже, этому противоречит.
– Моей внешностью, – Самсон совершенно не обратил внимания на насмешку, – я обязан вам. Вашим идиотским экзорцизмам. Намутили вы, парни, и немало. Пора взглянуть правде в глаза и поразмыслить о том, как скорректировать то, что вы устроили. Да неплохо бы подумать и о возмещении ущерба тому, кому вы его причинили.
– Понятия не имею, о чем ты, – заметил Шарлей. – Ты, дружок, говоришь на многих языках человеческих и ангельских, но на всех невразумительно. Повторяю: я понятия не имею, о чем ты. Клянусь всем, что мне дорого, то есть моим дряхлым кутасом… Je jure ça sur mon coullon.
– Какое красноречие, какой ораторский пыл, – прокомментировал великан. – А смекалки ни на грош. Ты что, действительно не понимаешь, что произошло в результате ваших холерных заклинаний?
– Я… – пробормотал Рейневан. – Я понимаю… Во время экзорцирования… что-то стряслось…
– Вот извольте, – взглянул на него гигант, – как торжествует молодость и университетское образование. Если учесть колоквиализмы, скорее всего пражское. Да, да, юноша. Инкантация и заклинания могут давать побочные эффекты. Библия говорит: молитва смиренного пробьет облака. Вот она и пробила.
– Наши экзорцизмы… – прошептал Рейневан. – Я чувствовал это. Чувствовал неожиданный прилив Силы. Но разве возможно, чтобы… Разве возможно…
– Certes.
– Не будь ребенком, Рейнмар, не дай себя облапошить, – спокойно сказал Шарлей. – Не позволяй ему обмануть себя. Он над нами смеется. Прикидывается. Изображает из себя дьявола, случайно вызволенного силой наших экзорцизмов. Демона, призванного с того света и пересаженного в телесную оболочку Самсона Мёдоеда, монастырского идиота. Прикидывается инклюзом, которого высвободили наши заклинания из драгоценного камня, джинном, выпущенным из амфоры. Что я еще упустил, пришелец? Что ты такое? Кто ты такой? Возвращающийся из Авалона король Артур? Огер Датчанин? Барбаросса, явившийся из Киффхаузена? Вечный Жид? Странник?
– Что ж ты замолчал? – Самсон скрестил огромные руки на груди. – Ведь ты в мудрости своей неизмеримой знаешь, кто я.
– Certes, – с нажимом ответил Шарлей. – Знаю. Но к нашему бивуаку подошел, братец, ты, а не наоборот. Поэтому представиться должен ты.
– Шарлей, – вполне серьезно вмешался Рейневан, – он, пожалуй, говорит правду. Мы вызвали его при помощи наших экзорцизмов. Почему ты не видишь очевидного? Почему не видишь того, что видимо? Почему…
– Потому, – прервал демерит, – что я не столь наивен, как ты. И прекрасно знаю, кто он, откуда взялся у бенедиктинцев и чего хочет от нас.
– Так кто же я? – усмехнулся гигант отнюдь не кретински. – Скажи мне, пожалуйста. И поскорее. Я прямо-таки сгораю от любопытства.
– Ты – разыскиваемый беглец, Самсон Мёдоед. Беглец. Учитывая твои колоквиализмы, скорее всего беглый священник. В монастыре ты скрывался от преследования, прикидывался глупцом, в чем, без обиды, тебе здорово помогала внешность. Явно не будучи придурком, ты мгновенно раскусил нас… точнее, меня. Ты не напрасно здесь прислушивался. Хочешь сбежать в Венгрию, а знаешь, что в одиночку это сделать будет трудно. Наша компания, компания людей ловких и бывалых, для тебя дар с небес. Хочешь присоединиться? Я ошибаюсь?
– Да. К тому же сильно. И в принципе во всех деталях. Кроме одной: действительно, тебя я раскусил сразу.
– Ага. – Шарлей поднялся. – Значит, я ошибаюсь, а ты говоришь правду. Ну, давай докажи. Ты – существо сверхъестественное, обитатель потустороннего мира, откуда мы, сами того не желая, вытащили тебя экзорцизмами. Ну так продемонстрируй свою силу. Пусть вздрогнет земля. Пусть загремят громы и сверкнут молнии. Пусть только что закатившееся солнце взойдет снова. Пусть лягушки в болоте вместо того, чтобы квакать, хором воспоют: «Lauda Sion Salvatorem».
– Этого я сделать не могу. Да если б и мог, ты бы мне поверил?
– Нет, – признался Шарлей. – Я по природе своей не легковерен. К тому же Священное Писание говорит: не всякому духу верьте, потому что много лжепророков появилось в мире. Проще говоря: обманщик на обманщике сидит и обманщиком погоняет.
– Не люблю, – мягко и спокойно ответил гигант, – когда меня называют обманщиком.
– Ах вот как. Серьезно? – Демерит опустил руки, немного наклонился вперед. – И как же ты тогда поступаешь? Я, например, не люблю, когда мне врут в глаза. Настолько не люблю, что мне порой даже случается сломать вруну нос.
– И не пытайся.
Хотя Шарлей был почти на полголовы ниже Самсона, Рейневан нисколько не сомневался в результате боя. Такое он уже видел. Удар по голени и под колено, падающий получает сверху в нос, кость с хрустом переламывается, кровь брызжет на одежду. Рейневан был до такой степени уверен в сценарии, что удивлению его не было предела.
Если Шарлей был быстрым, как кобра, то огромный Самсон был вроде питона и двигался с поразительной гибкостью. Молниеносным контрпинком парировал пинок Шарлея, ловко блокировал предплечьем удар кулака. И отпрыгнул. Шарлей отпрыгнул тоже, сверкнув зубами из-под верхней губы. Рейневан, сам не зная, зачем это делает, одним прыжком оказался между ними.
– Мир! – раскинул он руки. – Pax! Господа! И не совестно? Ведите же себя как цивилизованные люди!
– Ты бьешься… – Шарлей выпрямился, – бьешься как доминиканец. Но это только подтверждает мою теорию. А вралей я по-прежнему не люблю.
– Он, – сказал Рейневан, – возможно, говорит правду, Шарлей.
– Серьезно?
– Серьезно. Такие случаи уже бывали. Существуют невидимые параллельные миры… Астральные… С ними можно связаться. Были также… хммм… случаи посещений.
– О чем ты балаболишь, надежда замужних?
– Не балаболю. Об этом говорили в Праге! Об этом упоминает Зогар. Об этом пишет в «De universo» Рабан Мавр. На существование параллельного духовного мира указывает также Дунс Скот. По Дунсу Скоту, materia prima может существовать без физической формы. Неодушевленное человеческое тело всего лишь forma corporeitatis, несовершенное нечто, которое…
– Прекрати, Рейнмар, – нетерпеливо прервал Шарлей. – Сдержи свой раж. Ты теряешь слушателей. По крайней мере одного. Ибо я удаляюсь, дабы перед сном облегчиться в чаще. Это будет, в скобках говоря, действие во сто крат более плодотворное, нежели то, на которое мы тут тратим время.
– Пошел опростаться, – помолчав, сказал гигант. – Дунс Скот в гробу переворачивается, как и Рабан Мавр вместе с Моисеем Лионским и остальными кабалистами. Если даже такие авторитеты его не убеждают, то какие же шансы у меня?
– Ничтожные, – согласился Рейневан. – Да, по правде говоря, и мои сомнения тебе тоже развеять не удалось. И ты мало что предпринимаешь для этого. Кто ты? Откуда прибыл?
– Кто я, – спокойно ответил великан, – ты не поймешь. И откуда прибыл – тоже. А то, как я оказался именно здесь, я и сам до конца не понимаю. Как сказал поэт: не знаю, как в эти забрел я места.
Io non so ben ridir com’i’ v’intrai,
tant’era pien di sonno a quel punto
che la verace via abbandonai.
– Для пришельца из загробного мира, – поборол изумление Рейневан, – ты недурно знаешь человеческий язык. И поэзию Данте.
– Я… – проговорил Самсон после недолгого молчания. – Я – Странник, Рейнмар. А Странники знают многое. Это называется «мудрость пройденных дорог, посещённых мест». Больше сказать тебе я не могу. Зато скажу, кто виновен в смерти твоего брата.
– Что? Ты что-то знаешь? Говори!
– Не сейчас, сначала мне все надо еще обдумать. Я слышал твой рассказ. И у меня есть определенные подозрения.
– Так говори же, ради Бога!
– Тайна смерти твоего брата скрывается в том обгоревшем документе, который ты выхватил из огня. Постарайся припомнить, что там было. Обрывки фраз, слова, буквы, что-нибудь. Расшифруй документ, и я покажу тебе виновного. Отнесись к этому как к услуге.
– А чего ради ты оказываешь мне услуги? И чего ждешь взамен?
– Взаимных.
– В каком смысле?
– Чтобы ты обернул вспять произошедшее. Дабы я мог возвратиться к моему собственному телу и моему собственному миру, необходимо по возможности точно повторить весь ритуал экзорцизма. Всю процедуру…
Их прервал долетевший из чащи дикий вой волка. И жуткий крик демерита.
Они кинулись туда; несмотря на свой вес, Самсон не дал себя опередить. Они влетели в мрачную чащу, руководствуясь криком и хрустом веток. А потом увидели.
Шарлей боролся с чудовищем.
Огромное, человекоподобное, но заросшее черной шерстью чудо-создание напало, видимо, неожиданно, со спины, сразу охватив Шарлея страшнейшим нельсоном косматых и когтистых лап. Демерит, затылок которого был прижат так, что подбородок втиснулся в грудь, уже не кричал, только хрипел, пытаясь оттянуть голову из поля досягаемости зубастой, испускающей потоки слюны пасти. Он боролся изо всех сил, но безрезультатно – чудовище держало его хваткой богомола, не давая шевелиться одной руке и ограничивая движения другой. Несмотря на это, Шарлей извивался, как ласка, и вслепую тыкал локтем в волчью морду, пытался вырваться и давал пинки, но его попытки сводили на нет спущенные ниже колен штаны.
Рейневан стоял столб столбом, парализованный ужасом и нерешительностью. Зато Самсон не колеблясь кинулся в бой.
Гигант, как опять стало видно, умел двигаться со скоростью питона и грацией тигра. Тремя прыжками он подскочил к борющимся, точно и крепко саданул чудовище кулаком прямо по волчьей морде, растерявшегося зверя схватил за косматые уши, оторвал от Шарлея, завертел, ударом ноги бросил на ствол сосны, в который противник врезался лбом с таким стуком, что посыпались иголки. От такого удара череп человека раскололся бы, как яйцо, но волколак тут же отпрянул, взвыл по-волчьи и кинулся на Самсона. Не нападал, как можно было ожидать, раскрыв клыкастую пасть, а осыпал градом молниеносных, неуловимых глазом ударов и пинков. Самсон парировал и отбивал их, невероятно быстрый и поворотливый для своих размеров и массы.
– Он дерется… – простонал Шарлей, которого Рейневан пытался поднять. – Он дерется, как доминиканец…
Отразив серию ударов и уловив подходящий момент, Самсон кинулся в контратаку. Волколак завыл, получив прямо в нос, покачнулся от мощного удара по голени, но новый удар в грудь кинул его к стволу сосны. Опять раздался глухой удар, но и на этот раз череп выдержал. Чудовище зарычало и прыгнуло, наклонив голову на манер нападающего быка, собираясь повалить гиганта. Однако задуманный маневр успехом не увенчался. Под натиском волколака Самсон даже не дрогнул, охватил бестию руками, так они и стояли, словно Тесей и Минотавр, кряхтя, пытаясь повалить один другого и сдирая дерн ногами. Наконец Самсон осилил, отбросил чудовище и ударил его кулаком – а кулак был не хуже тарана. Глухо стукнуло – потому что сосна по-прежнему стояла на своем месте. Теперь Самсон не дал чудовищу времени для нападения. Подскочил, нанес несколько мощных и точных ударов, кинувших волколака на четвереньки. При этом Самсон оказался позади него. Зад чудовища, не покрытый шерстью и красный, представлял собой отличную мишень, промахнуться было невозможно, а башмаки у Самсона были тяжелые. Получив пинок, волколак завизжал и полетел, уже в четвертый раз врезавшись лбом в ствол злосчастной сосны. Самсон дал ему подняться лишь настолько, чтобы зад снова стал доступной целью. И пнул еще раз, вложив в пинок еще больше силы. Волколак скатился с бережка, плюхнулся в речку, оленем выскочил из нее, прошлепал через болото, с треском и хрустом продрался сквозь лозняк и умчался в бор. Завыл только еще раз. Вдалеке. Скорее – жалобно.
Шарлей встал. Он был бледен. У него дрожали руки и подкашивались ноги. Но он быстро пришел в себя. Только тихо ругался, потирая и массируя шею.
Подошел Самсон.
– Ты цел? – спросил он. – Невредим?
– Обманом меня взял, сукин сын, – оправдывался демерит. – С заду зашел… Ребра мне чуточку помял… Но я все равно управился бы с ним. Если б не штаны… Я бы справился…
И тут же смутился под многозначительными взглядами.
– Хреново было, – признался он. – Чуть шею мне не свернул. Благодарю за помощь, дружище. Ты спас меня. Я мог, что уж говорить, запросто распрощаться с жизнью.
– Жизнь жизнью, – прервал Самсон, – но задницы своей ты бы нетронутой не унес. Здесь этого ликантропа знают, вся округа знает. Будучи человеком, он тоже питал любовь к извращениям, и в волчьей шкуре это у него осталось. Теперь вот подстерегает таких, которые вроде тебя скидают штаны и раскрывают… э… прости, свой междужопок. Привык, паскудник, сзади схватить и сковать движения… А потом… Сам понимаешь.
Шарлей, несомненно, понимал, потому что заметно вздрогнул. А потом усмехнулся и протянул гиганту правую руку.
Полный месяц колдовско светил, бегущая по дну котловинки речка сверкала в его свете, как меркурий в тигле алхимика. Костер постреливал языками пламени, сыпал искрами, потрескивали поленья и смолистые ветки.
Шарлей не проронил ни единого ехидного замечания, ни одного слова недовольства – ограничился тем, что крутил головой и несколько раз вздохнул, чем проявил свое сомнение в целесообразности мероприятия. Но участвовать в нем не отказался. Рейневан же взялся за дело с энтузиазмом. И оптимизмом. Преждевременным.
По просьбе странного гиганта они повторили весь ритуал экзорцирования у бенедиктинцев, так как, по мнению Самсона, нельзя было исключить, что таким образом снова случится пересадка, то есть он вернется в свое привычное бытие, а монастырский кретин – в свое большое тело. Поэтому они повторили экзорцизм, стараясь ничего не упустить. Ни цитат из Евангелия, ни из молитвы Михаилу Архангелу, ни из «Пикатрикса», переведенного ученым королем Леона и Кастилии. Ни из Исидора Севильского, ни из Цезаря Гайстербахского. Ни из Рабана Мавра, ни из Михаила Пселла.
Не забыли повторить и заклинания – против Ахарона, Эгея и Гомуса и против Фалея, Ога, Пофиеля и ужасного Семафора. Испробовали все, не упустив ни «джобса, хопса», ни «гакс, пакс, макс», ни «хау-хау-хау». Рейневан даже с величайшим усилием вспомнил и построил арабские – или псевдоарабские – сентенции, почерпнутые из Аверроэса, Авиценны и Абу Бакра Мухаммеда ибн Закария аль-Рази, известного в западном мире как Разес.
Впустую.
Не удалось уловить никаких признаков дрожи и шевеления Силы. Не произошло ничего, если не считать долетающего из леса стрёкота птиц и фырканья лошадей, напуганных воплями экзорцистов. Странный же пришелец как был Самсоном, гигантом из бенедиктинского монастыря, так им и остался. Если даже принять, что в отношении невидимых миров, параллельных бытий и космосов не ошибались ни Дунс Скот, ни Рабан Мавр, ни даже Моисей Лионский вкупе с остальными кабалистами, то добиться новой пересадки не удалось. Как ни удивительно, но самый более других заинтересованный казался менее других разочарованным.
– Подтверждается тезис, – сказал он, – что в магических заклинаниях значение слов и вообще звуков играет весьма незначительную роль. Решающим здесь является духовная предрасположенность, решительность, усилие воли. Мне кажется…
Он осекся, словно ожидал вопросов или комментариев. Но не дождался. И докончил:
– У меня нет другого выхода, кроме как держаться вас. Придется сопровождать вас, надеясь, что когда-нибудь повторится то, чего кому-то из вас – либо вам обоим – удалось случайно достигнуть в монастырской часовне.
Рейневан беспокойно взглянул на Шарлея, но демерит молчал. Он молчал долго, поправляя нашлепку из листьев подорожника, которую Рейневан приложил к его поцарапанному и искусанному затылку.
– Что ж, – сказал он наконец, – я твой должник. Отложив в сторону сомнения, которые, братец, развеять тебе удалось не до конца, скажу: если хочешь присоединиться к нам – я не возражаю. Кто бы ты ни был, черт с тобой. Но ты сумел доказать, что в пути от тебя больше пользы, чем вреда. В смысле: ты скорее поможешь, чем помешаешь.
Гигант молча поклонился.
– Так что, – продолжал демерит, – вместе нам будет хорошо и весело странствовать. Если, конечно, ты соизволишь воздержаться от нарочитой демонстративности и публичных заявлений о своем внетутошнем происхождении. Тебе следует – прости за откровенность – вообще воздерживаться от каких-либо заявлений, ибо твои высказывания весьма шокирующе не совпадают с твоей внешностью.
Гигант поклонился снова.
– Мне, повторяю, в общем-то безразлично, кто ты таков, исповеди или признаний я не ожидаю и не требую. Но хотел бы знать, каким именем тебя называть.
– «Не спрашивай Странника об имени, оно – тайна», – процитировал Рейневан слова лесной ведьмы-прорицательницы.
– Воистину, – улыбнулся гигант. – Nomen meum quod est mirabile… Совпадение любопытное и совершенно очевидно не случайное. Ведь это «Книга судей Израилевых». Слова ответа, который на свой вопрос получил Маной, отец Самсона. Так что сохраним Самсона, это имя ничуть не хуже других. А прозвище, ну что ж, за прозвище я могу поблагодарить твои, Шарлей, фантазию и изобретательность… Хоть, признаюсь, при одной мысли о мёде меня тошнит… Всякий раз, как только вспомню о своем пробуждении в часовне с липким кувшином в руке… Но принимаю. Самсон Медок. К вашим услугам.
