Спал я достаточно долго. Во всяком случае, когда я проснулся, солнце уже проделало половину пути от верхушки небесного купола к горизонту. Я повернулся и увидел две спины – Цзян и Трюфеля. Они о чем-то негромко беседовали. Телега все так же погромыхивала и подпрыгивала на колдобинах неровной дороги. Но вот то, что окружало на со всех сторон, совсем не было похоже на пейзаж, который я видел утром.

Для всего этого уже мало подходило название Светлый Мир. Скорее, это можно было бы назвать Странным Миром. Во всем присутствовало нечто неустойчивое, нереальное, вызывающее тревогу. Облака в потемневшем небе напоминали формами хищных тварей, они передвигались с разной скоростью, разевали гигантские пасти и поглощали друг друга. Справа от дороги высился старый и мрачный лес, и те звуки, что доносились оттуда, мало напоминали пение птиц. Зловещий посвист и голодное цвиркание временами переходили в вопли – отдаленные, но исполненные такой боли и отчаяния, что кожа покрывалась мурашками. Слева находились поля, нарезанные на правильные, относительно небольшие прямоугольники. На них росло что-то фиолетовое и голубое, перемежающееся широкими зелеными пространствами. Сперва мне показалось, что все пространство засеяно цветами – фиалками, васильками или чем-то подобным. Но, пока я всматривался в одно из полей, стараясь определить, что же там все-таки растет, оно проявило неожиданную прыть. Оно начало переползать на другое место. Ровные границы поля пришли в движение – невероятное, но совершенно явное. Фиолетовый прямоугольник шустро прополз сотню шагов и остановился. Кзади от него осталась широкая пожелтевшая полоса.

– Эй! – Я приподнялся на локте. – Цзян, Трюф, вы видели? Поле ползло!

– Ага. – Трюфель оглянулся на меня, моргнул светлыми глазками и повернулся обратно.

– Что – ага?!

– Ползло, – равнодушно констатировал Трюфель.

– Это, что, нормально, по твоему?!

– Ага.

– Значит, оно ползло, – произнес я зловещим голосом, испытывая желание вскочить и треснуть невозмутимого крестьянина по макушке. – И для чего же оно это делало?

– Оно пасется.

– То есть как пасется? – опешил я? – Там что, не растения, а животные какие-нибудь?

– Там аррастра.

– Это животные такие?

– Это аррастра. Ну такие, с листиками и цветочками…

– Растения, значит?

– Ну да.

– А чего же они тогда ползают?! – завопил я.

– Пасутся.

Я в изнеможении свалился обратно в сено.

– Останови, – сказал я.

– Зачем? На аррастровое поле захотел сходить? Это сейчас нельзя – аррастру трогать. Она еще незрелая. Может наброситься.

– Иди ты к черту со своей аррастрой. Мне отлить надо. Останови.

– А! – произнес Трюфель с неожиданным облегчением. – Так бы сразу и сказал. А то я думал, ты поползать решил. Бывают у нас такие чудаки – в аррастре поздней весной ползать. Говорят, удовольствие необнакновенное – как будто живым на небо попал. Тут конечно, знать надо, как это делать. Не прозевать, когда поле переползать начнет. У нас вот Густав в прошлом годе так наползался, что и заснул прямо на поле. Ну, оно по нему и прошлось. Смотреть страшно было – шкуру живьем сорвало. Сам виноват. По мне, так дурь все это – по аррастре ползать…

– Слушай, если ты сейчас не остановишь, я тебе все сено обмочу, – сказал я.

– А, да. Прощения просим. Только быстро давай – место тут гиблое, надолго останавливаться нежелательственно.

Он натянул вожжи и кобыла остановилась. Я резво соскочил с телеги, и прихрамывая на отлежанной ноге, помчался в лес. Собирался спрятаться за ближайшим деревом, дабы беспрепятственно совершить естественный процесс. Я переступил границу леса и начал спешно развязывать проклятые веревочки на штанах, путаясь в них пальцами. Я стремился обогнать свой мочевой пузырь, и поэтому совершенно не обращал внимания на то, что происходило вокруг. А между тем лес явно заметил мое присутствие. Он затих. Прекратились лихие посвисты, и только шум ломающихся ветвей в отдалении напоминал о том, что лес жив и обитаем.

– Назад, дурак! – бешено завопил Трюфель. – Быстро назад!

Я еще не успел сообразить, что происходит, а он уже мчался ко мне, проявляя неожиданную для такого увальня прыть и размахивая топором с длинной рукояткой. В то же мгновение оглушительный свист раздался у самого моего уха. Я повернулся и увидел тварь, сидящую на дереве.

Она почти сливалась с темной растрескавшейся корой, и только голова ее, размером с собачью, выделялась ярко, потому что светилась, излучая зеленоватое сияние. У твари было четыре челюсти, и когда она беззвучно разевала их, видно было, что все они усажены длинными зубами в несколько рядов. Длинный раздвоенный язык не был похож на змеиный – скорее он напоминал черную вилку с двумя острыми зубцами и жестко двигался вперед и назад в глубине пасти. Остальное я рассмотреть не успел.

Я дернулся назад, собираясь немедленно сбежать, но хищная тварь снова издала свой свист и ноги мои замерли. Они не слушались меня, мои прежде безотказные ноги. Это было ужасно. Я понял, что сейчас меня будут есть.

Все это длилось не дольше, чем один мучительный вдох, но время растянулось для меня, как это всегда было в моменты смертельной опасности. Я увидел, как широко раскрылись все четыре челюсти, образовав подобие огромного четырехлепесткового цветка и жало-язык высунулось вперед как смертельно опасный пестик. Все это сооружение начало вращаться, слилось в единый круг, превратилось в приспособление для пробуравливания всего, что попадется на пути. Четыре длинные мускулистые конечности вздулись буграми мышц, напряглись, резко оттолкнулись от ствола дерева. Существо выстрелило собой в мою сторону, прошило воздух как снаряд, направляясь точно в мою голову. Если бы оно достигло моей бедной башки – симпатичной, но глуповатой, оную башку срезало бы начисто. Но я все же успел нагнуться, насколько это позволяла мне сделать моя верхняя, неонемевшая половина туловища. От резкого движения я потерял равновесие и свалился вперед. Проклятая тварь пролетела прямо надо мной, едва не задев, и врезалась в землю. В то же мгновение маленькие сильные руки вцепились в мои лодыжки и потянули прочь из леса. Физиономия моя чиркнула по земле, к счастью, покрытой мхом, но несколько камней все же отметили этот путь чувствительными царапинами. Цзян выволокла меня на дорогу и теперь я мог видеть, как Трюфель добивает топором ту гадину, которая собиралась мной пообедать. Ошметки черной шкуры летели во все стороны.

– Трюф, назад! – взвыла Цзян. Увлекшийся процессом разделки туши Трюфель скакнул на дорогу как кузнечик, и кажется, вовремя. Еще три хищника со светящимися головами возникли словно ниоткуда на деревьях и тут же совершили одновременные прыжки. Поскольку Трюфель вовремя исчез из опасной зоны, все три живых бурава столкнулись в воздухе. Сперва трудно было понять, что происходит в этом свистящем и барахтающемся черном клубке, но скоро выяснилось, что уцелела только одна из тварей – остальных разметало в клочья. Тварь-победительница теперь пожирала то, что осталось от ее незадачливых коллег.

– Господи… – Я с ужасом осознавал, что остался жив лишь чудом. – Что это за уроды такие? Кошмар… Это что, демоны?

– Это мясоверты. – Парень вытирал топор о траву. – Они вроде бы как не демоны, а животины такие. Дрянные животины, конечно. Тут все стало дрянным в этом лесу, после того как он испортился.

– Испортился?

– Ну да. Порченым стал. Я ведь, бывал, еще ребятенком в этот лес по грибы-ягоды ходил. И дрова крестьяне рубили без боязни всякой, и на оленей охотились в восьмой месяц, как по законам и положено, а на птиц силки ставили так вообще круглый год. Хорошим местом были наши леса, самой Госпожой созданные для подспорья человеку и отдохновения его. А потом, два года назад, случился вдруг Черный День, а опосля него все пошло наперекосяк. И до Черного-то Дня жизнь становилась с каждым днем хужее. Ежели, к примеру, раньше Госпожа нам всегда говорила, когда вовремя пшеницу сажать, а когда сено косить, предупреждала, когда дождь сильный зарядит или град пойдет, то в последние годы перед Черным Днем стала все больше невпопад угадывать. К примеру, предупредит нам солнышко, а вместо того вдруг снег пойдет да все всходы поморозит. До того дело дошло, что многие Госпожу-то и слушать перестали. Слух появился, что Госпожа наша того… Умом малость повредилась и сама не знает, чего говорит. И ведь знаешь что: тот, кто Госпожу слушать перестал и своим умом жить начал, вроде бы как и из неурожаев выбрался. То есть потихоньку так оно и произошло – жрать-то надобно… Вот и все мы, Дальние крестьяне, стали жить вроде бы как самостоятельно. Конечно, вальдесовы подручники тут слонялись, вынюхивали, не развелось ли среди нас какой-нито ереси. Да только что с нас, олухов деревенских взять? Какая у нас ересь, ежели мы и читать-то не умеем? Обложили нас новым налогом да отстали.

Короче говоря, жизнь вроде бы по-новому налаживаться начала, да возьми и случись этот самый Черный День. Потемнело все сверху, как сейчас помню, – Трюфель ткнул пальцем в небо, – снег посреди лета повалил, – да такой буран, хуже чем зимой. Зверье всякое из лесу побежало на поля, повытоптали все посевы. Птицы замертво начали с неба падать. А люди словно с ума посходили – кто в бешенство впал и начал на всех с кулаками бросаться, кто память потерял, в поле поплелся, да так там и замерз. Ну да что там говорить, – парень помрачнел лицом, – тот был еще денечек, думали, не переживем его.

– С ума, значит, все посходили?

– Ага. Мы ж привыкли все время слушать Госпожу. Как неприятность какая случилась – позови Госпожу, и она добрый совет даст. А тут вдруг все люди, как один, слышать голос Госпожи перестали. Не могу рассказать, до чего неприятно это для нас было. Все равно как половину своего разума потерять. Кое-кто говорит у нас, что в этот день Госпожа Дум померла, потому как мы, Дальние, с того дня ее вовсе слышать перестали. Только я думаю, что все это сущая ерунда. Ведь горожане-то ее слышат, да и Ближние крестьяне слышат, только тихо, а значиться, жива она. По моему разумению, в этот день случилось какое-то большое колдовство. Большое и жутко недоброе.

– Ну а дальше что?

– Ну что дальше? – Трюфель развел руками. – Все ж-таки пережили мы это гиблое лето. Неурожай, конечно, большой вышел, народу много перемерло, а нового не народилось взамен умершего, как то всегда бывало. Но пережили. И к порядкам новым начали привыкать – вернее, к беспорядкам. Раньше ведь как было – из года в год одно и то же. Сколько человек в деревне померло, столько же и родилось. Сколько оленей в лесу добыли, столько же и снова появится. Пшеница завсегда к Житной неделе поспевала, а ячмень – к Заячьему дню. Дрова заготавливали в лесу в восьмой месяц, и в это время зверье на людей никогда не кидалось. Из века в век так было, и сомневаться в этом в голову никому не приходило. Потому что так было заведено Госпожой и записано в Книге Дум. А тут вдруг все пошло поперек обычая. Погода словно взбесилась, рыба в речке стала горькой на вкус, пшеница стала ветвиться на манер кустов – ажно молотить страшно. Лес испортился – не сразу, конечно, только с каждым разом стало все опаснее соваться туда – такие нечисти стали появляться, что этот мясоверт по сравнению с ними мухой покажется. – Трюф погрозил опасно притихшему лесу кулаком. – И аррастра эта тогда же появилась. Сперва она просто новым сорняком была в хлебах – наподобие цикория. А потом, глядишь, в поля собралась, тогда мы и углядели, что цветочки эти ползать могут. Тут-то мы ее аррастрой и прозвали, "ползучкой", значиться. Ну, боролися мы с ней кто как мог. Выпалывали с корнями. Скоту пробовали давать – так он от этой травки как чумной становился. Начали мы тогда аррастру в кучи сваливать да жечь. Так что ты думаешь – так нам это занятие понравилось, что вся деревня работу забросила, и только жгла аррастру. Потому как если в арастровом дыму постоять, настроение такое хорошее становилось, что лучше не бывает. Кажется тогда, что все вокруг добро-волшебное, и легкость в теле необнакновенная появляется, и бабенки все вдруг такие хорошенькие становятся, что хочется немедленно поиметь всех сразу. Что мы и делали… – Трюфель порозовел и смущенно кашлянул в кулак. – Ну в общем, две недели все Дальние крестьяне ничего не делали, окромя как жгли эти цветочки и занимались блудом прямо у друг друга на виду. – Трюфель покраснел окончательно. – А потом появился цельный отряд стражников, ввалил всем селянам по десять плетёв и объяснил, что нюхать аррастру – смертный грех и наказываться будет вырыванием ноздрей и выкалыванием правого глаза. А вся аррастра принадлежит лично Госпоже Дум. Окромя того, предписано нам было выращивать эту мерзость на особых полях, и на каждую деревню была наложена аррастровая подать, причем немалая. Хошь-не хошь, пришлось нам высаживать этот вредный сорняк на своем ячмене, чтобы он на нем пасся. Да надо еще собирать аррастру осенью, сушить ее, сдавать ее стражникам, да следить при этом, чтобы не нанюхался ее кто по глупости, потому как наказать за это могут всю деревню…

– Трюф, – Цзян тронула не в меру разговорившегося парня за руку. – Пойдем отсюда, а? Не нравится мне этот лес. Сейчас выскочит оттуда кто-нибудь похуже мясоверта…

– Чево? Лес?.. – Крестьянин мотнул головой, приводя в движение свои неповоротливые мысли. – А, лес! Не, сейчас ничево не будет. Днем все нечисти через границу леса переползти не могут. Ты не бойся. Вот ночью – тогда оно конечно. Тогда здесь лучше не появляться.

Я вглядывался в мрачную живую чащобу и мне казалось, что я вижу, как быстрые темные тени передвигаются там, прыгают с дерева на дерево, проносятся в кустах, раздвигая их с едва заметным шелестом. Лес ждал, когда какой-нибудь неосторожный олух, вроде меня, войдет в него и предоставит свое тело на растерзание голодным зубастым тварям.

Черта с два!

Я отвернулся от Цзян и Трюфеля и помочился на дорогу. Удобрять лес мне больше не хотелось. Не был он достоин этого.

– Поехали, – сказал я, завязывая веревочки на штанах. – Солнце уже садится. Что-то не хочется мне ночевать на дороге.

Мы с Цзян жили на ферме Трюфеля уже два дня. Нас держали взаперти, как некогда Цзян. Конечно, теперь хозяева не боялись, что мы сбежим. Однако днем высовываться из сарая было опасно. Как утверждали приютившие нас Трюфель и его папаша Мартин по кличке Лысый Хомяк, святоши так и шныряли вокруг. А ночью я и сам не решился бы шляться по Дальней деревне. Вечно голодные твари, мерзкие и непонятные, выходили по ночам из леса и шастали по окрестностям. Только за последний год они умудрились разорвать чытырех незадачливых сельчан, по пьянке вышедших облегчиться на улицу посреди ночи. Я не хотел пополнять собой траурный список.

– Вот, значиться, приходили сегодня три доменуканца, святоши енквизиционные, значится! – Мартин Лысый Хомяк стоял в центре нашего сарая, расставив ноги, уперев руки в бока, и рассказывал последние деревенские события. Он был очень доволен своей сообразительностью, этот пожилой крестьянин. – Говорят, именем закона, отвечайте, смерды, не скрывается ли в оной деревне или других известных вам местах беглый демоник по кличке Шустряк, особливые приметы: высокий, не толстый, глаза зеленые, на спине следы от плетёв и драться умеет здорово. На что я и отвечаю со всей честностию: нет мол, господа енквизиторы (жабоглав вам в глотку), подобного отродья не видывали, а ежели бы и появился в наших краях истый демоник, так давно бы отдаден он был в ваши справедливые руки, как то и положено по закону, ибо народ у нас, как вы знаете (дурни вы расфуфыренные), законопослушный и к порядку приученный. Ничего такого мы не видывали, говорю. А эти самые святоши, значиться, глазами меня так и сверлют, чуть ли не в душу пытаются залезть. Только это без толку. Раньше ведь как было? Человек и соврать-то не мог, потому как только неправду он говорить начинал, Госпожа Дум все это слышала, и знак святошам подавала, что врет, мол, человек. А теперь что? Госпожа до Дальних силою своею не достает, и, значиться, енквизиторам только на себя рассчитывать приходится. А своими башками они работать не привыкли…

Лысый Хомяк разливался соловьем. Любил он поболтать, да и похвастаться любил, что там скрывать. Был он изрядно похож на сына своего, Трюфеля, только старее лет на сорок (Трюф был младшим из трех его сыновей), и, соответственно, толще в два раза, красномордее раза в три и морщинистее – не могу даже сказать во сколько раз. Вероятно, шевелюра его тоже некогда представляла собой сорочье гнездо, но годы выщипали огромную загорелую плешь посреди волосяного раздолья, так что теперь голова Мартина имела форму гигантской груши с лысой макушкой и закругленным широким основанием, образованным толстыми щеками и сглаженным подбородком. Внешность Лысого Хомяка оправдывала его прозвище.

– Слушай, Мартин, а как же Вальдес? – перебила Хомяка Цзян. – Я знаю, что он регулярно отлавливает демоников и сжигает их на Площади Правосудия. Может быть, у Вальдеса есть какой-то способ чуять демоников? Вынюхивать их на расстоянии?

– Что-то не так с этим Вальдесом, – заявил Хомяк, помрачнев при упоминании имени великого инквизитора. – Демоников-то он ловит частенько, кто бы с этим спорил. И волшебник он тоже взаправдашний, это ежу понятно. Да вот только все равно что-то с этими демониками не так. Слишком уж их много стало. И вот что меня, сталбыть, удивляет: не похожи они на злодеев, чтобы там Вальдес и его прислужники не говорили. Эти самые демоники больше похожи на обычных людей, которые неведомо как очутились в незнакомом месте и никак понять не могут, что с ними такое приключилось и что им теперя делать. Оно, конечно, сразу видно, что они откуда-то из другого мира к нам попали, потому как повадки у них странные донельзя. Только не похожи они на злобных тварей. Я думаю, здесь таится какой-то обман. Вот у нас в деревне Эрих живет, он мужик умный, читать даже умеет. Он вот что придумал: наверное, говорит, где-нибудь дырка между вельтами образовалась. Люди из других вельтов через нее к нам и проваливаются – нечаянно. А здесь уж становятся демониками…

– Папаня! – кулак Трюфеля забарабанил в дверь снаружи. – Выходи скоренько! Там еще два стражника пришли, тебя требуют.

– Тьфу ты! – Хомяк сплюнул на пол. – Да когда ж они угомонятся-то? Взаправду, что ли, чего чуют? Лезьте снова в подпол. И не высовывайтесь, пока не скажу.

И ушел, задвинув дверь снаружи на щеколду и навесив на нее здоровенный замок.

Пока нам везло – сарай этот не обыскивали. Но если бы стражники и пришли сюда, они не увидели бы ничего, кроме ворохов старой соломы на полу. Прятались мы надежно.

Там, за стенами сарая, вечерело. Я мог увидеть это, приложив глаз к щели в стене. Солнце спряталось за кронами садовых деревьев, но еще не сползло окончательно за горизонт, бросало спокойные предсумеречные блики сквозь колышущуюся листву и раскрашивало небо в оранжевый цвет. Я стоял и рассматривал закат Светлого Мира одним глазом. Мне отчаянно хотелось на свободу.

Два дня прошло, а память ко мне так и не вернулась. Я уже начинал беспокоиться по этому поводу. Не то что бы я чувствовал себя ущербным, не имея доступа к собственному прошлому, но мне хотелось верить в то, что там, в своем мире, я был таким же умным, как Цзян. Эта девушка вызывала у меня все большее восхищение. Я надеялся, что там, в прошлом, я был умнее чем здесь. Потому что по сравнению с этой девчушкой я казался себе неотесанным мужланом, а порою – полным дураком.

Но самое главное состояло в том, что, кажется, я влюбился в эту девчонку. Не то чтобы втрескался в нее по самые ушки, но обнаружил, что не могу смотреть на нее спокойно. Была она такая ладненькая, тоненькая, миленькая. Она так красиво двигалась, когда выполняла свою гимнастику. А от ее нежного, мелодичного голоска я просто балдел. Правда, она мало разговаривала со мной. Я, конечно, приставал к ней с вопросами, постоянно надоедал ей – расскажи, мол, что-нибудь про наш мир. Но она отнекивалась.

– Цзян, ну почему ты такая свинка? – Я снова завел свою песенку. – Почему ты ничего не говоришь мне? Я хочу знать, что это за мир, из которого мы пришли?

– Ты вспомнишь все сам. Это должно быть именно так. Сам.

– Ну почему я должен все делать сам?

– Чтобы снова стать самим собой.

– А это хорошо – стать самим собой? – поинтересовался я. – Каким человеком я был? Может быть, я был таким мерзким, что лучше мне и не возвращаться в прежнее состояние? Каким я на был самом деле?

– Ты был просто ужасным. Но для меня ты был самым лучшим. И всегда будешь для меня лучшим. Во всех мирах, которые существуют и будут существовать.

Вот так-то, ничего себе признание. Я стоял и смотрел на Цзян, глупо открыв рот. А она приподнялась на цыпочки, обвила мою немытую шею руками и нежно поцеловала меня. Пожалуй, этот поцелуй нельзя было назвать просто дружеским – все вспыхнуло внутри меня и встрепенулось снаружи – там, где и должно было встрепенуться. Но я не успел ответить так, как хотел. Она отстранилась, провела ладонью по губам, упрямо покачала головой. Слегка помрачнела даже. Наверное, не все в наших прежних отношениях было безоблачно.

– Ты… Ты любила меня там?..

– Да. Я и сейчас тебя люблю. – Она смотрела в пол и выводила тапочкой узоры в пыли.

– Мы… – Я пытался найти слова, звучащие не слишком грубо. – Цзян, мы занимались с тобой любовью?

– Да.

– Да?! – радостное изумление прозвучало в моем голосе.

– Только один раз. Ты всегда избегал этого. Ты не хотел трогать меня, потому что я была еще девочкой. Но один раз это случилось – и это был первый раз в моей жизни. – Она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Язычок ее облизал губы, пересохшие от волнения. – Наверное, это было лучшее, что было в моей жизни. А потом мы расстались. Я думала, что навсегда.

– Цзян, милая… – Я схватил ее за руку, заговорил торопливо, боясь опоздать, упустить волшебный миг, когда души наши уже соприкоснулись, а тела еще не дотянулись друг до друга. – Как это чудесно, что мы снова встретились! Теперь никто не мешает нам…

– Нет. – Она вырвала свою ладошку из моих пальцев. – Нет.

– Почему?! – Наверное, мне нужно было произнести это слово вкрадчиво, нежно, заботливо, как и положено в начале тех уговоров, что заканчиваются постелью. Но я взвыл от боли, как человек, которого угостили хорошим пинком между ног. – Почему, Цзян?! Что ты такое говоришь?! Ты же хочешь меня, я знаю это! Только не ври, не говори "нет"!

– Я хочу тебя. Хочу. – Она снова уставилась в пол. – Я всегда хочу только тебя. Когда я ложусь спать, я представляю, что мы лежим с тобой… и ты целуешь меня… везде… и я глажу себя пальцами там… ну, ты знаешь где… И мне кажется, что ты меня… что мы любим друг друга, и тогда мне становится совсем хорошо. И я засыпаю, обняв вместо тебя подушку. Вчера ночью я тоже делала это, когда ты заснул. Каждую ночь так. Да. Каждую ночь…

"Каждую ночь", – шептала она, и глаза ее наполнялись слезами. А я… Что же я? Я слышал от милой девочки такие интимные подробности, что впору было самому кончить немедленно. И при этом совершенно не представлял, что я могу сказать ей сейчас.

– Цзян… – Я шлепнулся на колени, обхватил ее, уткнулся лицом в ее живот. – Ты пришла, чтобы спасти меня. Спасибо тебе , Цзян. Я люблю тебя…

Я шептал горячо и искренне. Я любил ее всегда, всю жизнь. Я готов был простить ей даже то, что она не хотела спать со мной сейчас. Потому что она была, существовала, и самим существованием своим в этом месте вносила в мою жизнь смысл. Теперь я знал, для чего живу.

– Там, в нашем мире, ты не любил меня, – произнесла она резко, даже зло. – Это я любила тебя. Я бегала за тобой как собачка, а ты удирал от меня и прятался от меня в постелях длинноногих грудастых девок, счастливых тем, что ты их осеменяешь. Ты оправдывался тем, что любишь какую-то девушку, имени которой не знаешь. Ты искал ее. Искал во всех постелях нашего городка!

Ее неожиданные слова падали на меня, как капли ледяного дождя, и кожа моя покрывалась мурашками.

– Прости, Цзян, – растерянно пробормотал я. – Мне даже нечего сказать в оправдание, потому что ни черта не помню…

– Именно так все и было. Я злилась, психовала, потому что считала все это лживой отговоркой. Но хуже всего то, что все это оказалось правдой. Однажды ты нашел ее – свою девушку. И места для меня в твоей жизни не осталось совсем. Я ушла, чтобы не мешать вам. Уехала очень далеко, чтобы попытаться забыть тебя. И не смогла забыть.

Я готов был выть от тоски. Я совершенно не помнил эту самую ТУ ДЕВУШКУ и не хотел ее вспоминать. Я сжимал руками горячее тело Цзян, чувствовал под тонкой тканью ее нежную кожу. Я вдыхал ее запах. Я был возбужден так, что терял разум. И вместо того, чтобы делать то, что хотел, что долженбыл делать, я терял время и искал слова, и произносил их, надеясь, что они могут помочь хоть в какой-то степени. Она была здесь – моя Цзян. Любовь к ней раздирала мою душу, царапала душу изнутри острыми когтями, требуя выхода.

– Но ты же сказала, что мы все-таки сделали это… Что я был твоим первым…

– Мы выполнили с тобой ритуал. Просто ритуал. Так получилось, что я должна была принести в жертву свою девственность. И исполнить эту процедуру должен был именно ты. Так сложились обстоятельства… Ты сделал это при всех. Все отвернулись, они не смотрели на нас. Но твоя девушка… Она смотрела. Я видела это. Она смотрела на нас и плакала.

– Прости, Цзян…

– Ты не виноват. Так было предначертано судьбой. Мы сделали тогда все правильно. Если бы не мы, погибли бы все. – Цзян провела рукой по моим волосам. – Тогда ты был нежен со мной. Мне даже не было больно. Мне даже показалось тогда, что ты любишь меня – хотя бы в эти минуты. Спасибо тебе, Шуст… Шустряк.

Она споткнулась о мою кличку как о камень, лежащий на дороге в неожиданном месте.

– Я люблю тебя, Цзян, – тихо произнес я. – Я не хочу ничего знать о том, что было в нашем мире. Все это осталось за пределами Светлого Мира – и та моя девушка, и моя прошлая жизнь. Ты пришла сюда, чтобы найти меня. Ты спасла меня. И теперь мы начнем все сначала. Мы обретем себя истинных. И любовь станет нашей истиной…

– Ты не знаешь самого главного. – Она прикоснулась к моей голове, провела рукой по волосам, и я почувствовал, как дрожат ее пальцы. – Ты пришел в этот мир не нечаянно. И я тоже. И еще несколько людей, которые прорвали врата миров и пришли сюда вместе с нами. Все мы пришли сюда с одной единственной целью – спасти девушку.

– К-какую де-девушку? – Я начал заикаться от волнения, я почувствовал, что лечу в пропасть и ничего не могу с этим поделать. Не за что мне было зацепиться.

– Ту самую девушку. Твою девушку . Лурдес.

Лурдес… Лурдес. Я напряг все свои извилины, но так и не мог вспомнить, кому принадлежит это имя. Ага, Лурдес, значит. Моя девушка по имени Лурдес. Значит, весь этот сыр-бор из-за нее. А я даже не могу ее вспомнить.

– Я не помню ее, Цзян, – честно сказал я.

– Ты вспомнишь ее, Ш… Шустряк. – Она снова запнулась, выговаривая мою кличку. – Ты вспомнишь ее, Шустряк, и все встанет на свои места. Ты вспомнишь, что любишь ее, а не меня.

– Почему ты называешь меня Шустряком? – воскликнул я с негодованием, дурацкое прозвище все больше раздражало меня. – Ты же знаешь мое настоящее имя! Знаешь?!

– Знаю.

– Как меня зовут?

– Не скажу.

– Я хочу знать свое имя! – Я вскочил на ноги, схватил девушку за плечи и встряхнул так, что голова ее мотнулась. – Я имею право знать его!

– Ты сам должен вспомнить его. Вспомнить свое имя и все остальное, что было в твоей жизни. Если я произнесу твое имя сейчас, оно останется для тебя ничего не значащим словом. Ты сам вспомнишь все.

– Когда?! – я сжал пальцы так, что она сморщилась от боли.

– Не знаю! Отпусти меня, синяков наставишь! – Она высвободилась, пошла в угол сарая, потирая плечо. – Я буду спать. – Она улеглась на свой тюфяк, набитый сеном, повернулась лицом к стене, обняла обеими руками подушку как лучшего, безотказного друга, и затихла. Только ноги ее двигались едва заметно.

Интересно, она снова представляла себе, что обнимает меня? Почему-то я почти не сомневался в этом. Дико было все это – девчонка лежит на полу, и стискивает свою подушку, набитую сеном, и трет ногами друг о дружку, и мучается оттого, что в сарае слишком светло, и она не может погладить себя рукой так, как она привыкла это делать. А я живой, настоящий я, стою в пяти шагах от нее и дымлюсь от возбуждения. Смотрю на то, как она заменяет меня настоящего мной воображаемым, знаю, что все это неправильно, и ничего не могу с этим сделать. Просто ничего.

– Не смотри. – Цзян, не оборачиваясь, нашарила за спиной покрывало, натянула его на себя. – Не подглядывай, погаси свет. Я стесняюсь.

– Ты не можешь заснуть просто так? Без меня – того, которого ты сама себе придумываешь?

– Иногда могу. Но сейчас – нет. Погаси лампу, пожалуйста…

– Понятно.

Я взял свой тюфяк и положил ее рядом с постелью девушки, аккуратно пристроил рядом подушку, дунул на фитиль и лампа погасла. Я стянул через голову рубашку, развязал тесемку штанов и снял их.

Я лег на бок рядом с Цзян и потянул на себя покрывало.

– Это мое одеяло! – сердито фыркнула она и попыталась завернуться в ткань, как гусеница в кокон.

– Ты жадина, Цзян! – сказал я ей на ухо. – Гадкая жадина! Ты же знаешь – покрывало есть только у тебя. И я всегда уступал его тебе – потому что ты девушка. Но теперь я снял с себя всю одежду, я голый. И без одеяла я замерзну. Я замерзну и простужусь. И буду долго болеть – кашлять. Чихать… Может быть, я даже умру. Прямо сейчас…

– Оденься…

– Ни за что. Не оденусь даже за сто связок тырков.

– Ты дурак…

– А ты – гадкая жадина.

– Ты правда голый? Ты врешь, да? – Голос ее пресекся взволнованной хрипотцой.

– Абсолютно голый. Голее не бывает. Можешь проверить.

– Врун. – Ручка Цзян выскользнула из-под одеяла и заскользила по моему бедру. Она по-прежнему лежала ко мне спиной, но попка ее сделала непроизвольное движение и прижалась к моему паху, слегка придавив то, что и так уже едва не лопалось.

– Зачем ты это делаешь?! – Пальцы девушки остановились на моей ягодице, замерли там в нерешительности, но пока не торопились уходить. – Зачем? Ты же знаешь, что я все равно тебе не разрешу.

– Ты думаешь, что я – это он? – Я не только шептал в ее нежное ушко, я облизывал ее ухо и чувствовал, как она вздрагивает от этого всем телом. – Ты думаешь, что я – Шустряк? Этот глупый верзила с зелеными глазами? Нет, солнышко. Я – это я. Я прихожу к тебе каждую ночь. Каждую ночь я прижимаюсь к тебе, едва ты закроешь свои милые, любимые мной глазки. Я всегда живу в твоей постели. Я прячусь в твоей подушке, обнимаю тебя вместе с твоим одеялом. Я вползаю в твои пальчики, когда ты ласкаешь себя. Это делаешь не ты. Это делаю я…

Цзян всхлипнула и убрала с меня руку. Но одновременно с этим взбрыкнула всем телом так, что одеяло вспорхнуло вверх и снова опустилось. Опустилось на нас обоих.

Я обнял ее сзади. Провел пальцами по ее тонким предплечьям. Добрался до запястий. Дальше ее кисти прятались в штанах, были зажаты между бедрами, совершавшими непрерывные движения.

– Глупенькая… Почему ты делаешь это в одежде? Штаны нужно снять.

– Я… Я всегда снимаю их… Но сейчас…

Она задыхалась.

– Дай-ка я помогу тебе.

– Не надо… Не мешай…

Я встал на колени, наклонился над ней, одной рукой приподнял ее за талию, а другой быстро спустил ее штаны до колен. Она получила свое удовольствие в тот же момент. Выкрикнула "Ой! Ой!" – этакие два словечка, одинаково звучащие на всех языках всех миров. Ягодицы ее, слабо белеющие во мраке, сжались, тело ее выгнулось вперед, а потом назад, а потом снова вперед, да так и застыло.

– Какая ты быстрая девчонка, – с завистью заметил я, окончательно стягивая с нее штаны. – Только начала, и уже кончила…

– Обычно не так. – Она вдруг повернулась на спину и открыла глаза. – Это из-за тебя так быстро. Потому что ты пришел.

– Всегда к вашим услугам, госпожа. – Я приложил руку к сердцу и склонил голову. – Готов приходить к вам каждую ночь…

Рука ее заскользила по моей коже и вдруг удивленно наткнулась на некую анатомическую особенность, устремленную вверх.

– А ты… Так ты что, еще не всё?

– С чего бы это всё? – горько произнес я. – Я еще практически ничего. Когда вы начали кончать, сударыня, я еще даже не кончил начинать.

Она поднялась на колени, стащила с себя рубашку и прижалась ко мне, обхватила руками. "О боже! – пронеслось в моей перевозбужденной голове. – Я добился своего!" А она, маленькая негодяйка, провела губами по моей щеке, уткнулась в ухо и шепнула:

– Все равно я тебе не разрешу.

Я рухнул на тюфяк как подкошенный. Вот что могут сделать с человеком шесть гадких слов, произнесенных не к месту.

– Я тебе помогу. – Она легла рядом со мной и решительно обхватила рукой мое уязвленное мужское достоинство. – Правда, я не знаю, как это делается. Но ты мне покажешь, да?

– Мы поможем друг другу. – Пальцы мои скользнули вниз, в ее горячее и совершенно мокрое местечко. – Где ты себя гладишь? Вот здесь, да?

– Немножко глубже… Да…

Я не помню, сколько раз мы помогли друг другу в эту ночь, прежде чем заснули, совершенно потеряв силы. Но, проваливаясь в сон, я четко осознавал, что все это неправильно. Это было издевательством – отдавать себя рукам, если можно было сделать это обычным способом – простым, знакомым и таким приятным.

Я чувствовал себя настоящим извращенцем.