Я приходил в себя целую неделю. Первые дни я лежал в полной прострации и плохо понимал, что вокруг меня происходит. Я узнавал Томаса Ривейру, который озабоченно щупал мой пульс, поил меня целебными отварами, прикладывал к моей коже противных пиявок – зеленых и красных, и время от времени рассказывал мне рецепты мексиканской кухни – очевидно, для повышения аппетита. Помню Анютку, которая не давала мне сделать лишних движений, умывала и брила меня, кормила меня, а ночью спала со мной, согревала меня, мерзнущего, своим горячим телом. К сожалению, я был способен только на то, чтобы лежать рядом с ней, обнимать ее и вздрагивать, когда мне снились плохие сны. Ни на что большее меня не хватало. Огонь выжег во мне всю мужскую силу. Приходил и Флюмер со сплошь обмотанной головой – только подпаленная борода гордо торчала из бинтов. Он говорил мне что-то о Пчелином Боге, о грозной армии повстанцев и нашей неизбежной победе. Еще я помню Рыжего Йохана с рукой на перевязи, излучающего оптимизм и неуемную энергию. Он настаивал на том, чтобы мне дали его лекарство "от всех болезней". "Правда, – говорил он, споря с Анюткой, – от ентого лекарства у него все волосы повылазят, зато выздровеет махом". "Нет уж! – смеялась Анютка. – С волосами я его больше люблю".

Когда я начал соображать лучше, я осознал, что ни разу не видел в своей палатке Демида Коробова. Наверное, он был очень занят. Я уже начинал говорить и мог бы попросить позвать его. Думаю, что он бы пришел. Но я не стал делать этого. Мне хотелось задать ему несколько неприятных вопросов. Но я знал, что не получу ответов на них. А может быть, я подозревал, что он все-таки ответит мне правду, и она окажется намного хуже чем ложь.

На четвертый день я с помощью Анютки поднялся на ноги и умудрился выйти из палатки, охая от боли при каждом шаге.

Мы находились в большом лагере. Внутри ограды, выстроенной из высоких и заостренных вверху бревен, стояло огромное количество палаток, шатров и просто навесов. Из кузницы раздавались удары молота. Это место сильно изменилось с тех пор, как я видел его в последний раз, но все же я узнал его. Еще недавно это было участком Рыжего Йохана, но теперь бывшая его территория увеличилась раз в десять. Количество боевых машин, стоявших рядами и закрытых брезентом, тоже заметно выросло. Люди – вооруженные и невооруженные – озабоченно проходили мимо меня. Среди них было немало рослых и бородатых гвардейцев инквизиции. Что они-то делали здесь?

– Начальник Зверей заключил союз с теми гвардейцами, которые попались в ловушку в его лесу, – сказала Цзян. – Он морил их голодом три дня, а потом объяснил им, что представляет из себя Вальдес. Эти люди с детства научены ненавидеть демоников. Для них было ужасно узнать, что Вальдес – сам демоник, и вся его сила – только в этом. Томас сказал, что именно из-за Вальдеса Кларвельт пришел в такое плохое состояние. Они согласились, потому что это и так понятно. Томас пообещал им, что когда мы выловим Вальдеса, то сразу уйдем из Светлого Мира. И в мире наступит спокойствие. Они согласились воевать на нашей стороне.

– Воевать? – я покачал головой. – Мы что, собираемся воевать? С кем?

– С Вальдесом. И его войсками.

– Зачем?

– Этого не избежать. Вальдес все равно скоро придет сюда.

– Господи! – застонал я. – Мы пришли, чтобы быстро и без лишней крови забрать Лурдес, а теперь, по-моему, мы вообще забыли о ней. Война! Кто придумал этот бред? Демид?

– Да нет, он тут не причем. Не думаю, что ему хочется войны. Просто так развиваются события. Кларвельт раскололся. Половина его людей не хочет больше слышать ни о Вальдесе, ни о Госпоже Дум. Сотни людей каждый день приходят сюда, чтобы освободиться от влияния Госпожи. Флюмер едва успевает творить свое заклинание. Этот лагерь, – Цзян махнула рукой, – только один из десятков лагерей, и он не самый большой.

– А где Демид?

– Где-то… Я не видела его уже несколько дней.

– Анютка… – Я посмотрел Цзян в глаза. – Ты лучше знаешь Демида. Скажи мне честно – ты доверяешь ему? Он такой двуличный…

– Демид – абсолютно не двуличный! – заявила Анютка, порозовев от возмущения. – Он самый честный и добрый из всех людей, которых я знаю!

– Даже добрее меня?

– Ты считаешь себя добрым? – Цзян посмотрела на меня с прищуром. – Ты можешь быть очень жестоким, Мигель. Извини. Демид таким не бывает.

– Если он честный, так какого черта он лжет мне на каждом шагу? – обиженно спросил я. – Неужели я такой тупой, что не заслуживаю правды?

– Он не лжет тебе. Он просто сообщает тебе лишь ту часть информации, которую считает нужной. Я знаю не больше тебя, и не возмущаюсь. Я воспринимаю это как естественный порядок вещей. Так необходимо – поверь мне, Мигель.

– Поверь тебе… – проворчал я. – Все вы заодно. Все, хватит на сегодня. Пойду полежу. Помоги мне дойти.

Весь остаток дня я мрачно молчал.

А еще через три дня я уже вовсю ковылял по лагерю без сопровождения Анютки. Более того, я всячески старался удрать от нее. Я хотел собрать хоть какую-то информацию, но мне все больше казалось, что цель всех остальных демоников – дать мне информации как можно меньше.

То, что я видел и узнавал, ужасно не нравилось мне. Вальдес со своими карательными отрядами уничтожил за последние месяцы треть населения и без того немноголюдного Кларвельта. Причем действовал он планомерно и беспощадно, убивая людей целыми регионами. Приговоры уже не читались, и виселицы не строились. Ни к чему была эта лишняя трата времени. Вальдес спешил. Людей, не способных сопротивляться воле Госпожи, сотнями загоняли в сараи, обкладывали сеном и сжигали. Единственное слово, которое подходило для всего этого, – ГЕНОЦИД. Впрочем, возникали еще и прямые ассоциации с гитлеровским фашизмом.

Все это было не только ужасно, но и в высшей мере нелогично. Выглядело это так, словно Госпожа не только не защищала свой мир, но и была заинтересована в том, чтобы он скорее разрушился и погиб. Что случилось с добрейшей Клементиной Шварценберг? Она окончательно выжила из ума?

Нашей части Светлого Мира еще относительно повезло. Напомню, что Кларвельт имел форму круга. Так вот, противоположный нам сектор был почти полностью опустошен. Об этом рассказывали немногочисленные люди, вырвавшиеся из огненного ада и сумевшие добрести до нас.

Естественно, что в жителях Светлого Мира все больше просыпался инстинкт самосохранения. Они хотели жить – несмотря на приказ Госпожи, что, мол, пора всем подохнуть. Они шли к нам толпами. По моим выкладкам, уже не менее половины оставшихся в живых обитателей Кларвельта собрались в округе, центром которой стала наша деревня. Флюмер со своими заклинаниями притягивал их как магнит. Откуда они узнавали про него? Большинство крестьян клялись, что их осенило провидение. Но мне что-то не верилось. Были у меня сильные подозрения, что провидение, или озарение или еще что-то – это тихо нашептанные слова. Слова самой Госпожи Дум.

Это было удобно – собрать всех людей в одном месте. Очень удобно для того, чтобы уничтожить их одним ударом. Как убивают тапкой на кухне стайку тараканов, сползшихся к лакомому куску.

Я бродил по лагерю, а через пару дней уже и за пределами лагеря. Я наблюдал. Сотни, тысячи, десятки тысяч людей всерьез готовились к сражению. Не к войне – о какой войне могла идти речь? Сражение должно быть большим, страшным, но единственным. В этом были уверены все. Придет, мол, Вальдес, со всеми своими силами зла, а мы победим их своими силами добра. А после этого испоганенный и запачканный Кларвельт снова станет Светлым Миром. И все такое… Детский оптимизм. Даже название дали будущему дню великого перелома – "День Очищения".

Разумеется, автором концепции победоносного блицкрига был Флюмер. Также разумеется, что истинное авторство сих радостных откровений приписывалось им Пчелиному Богу. Благо, и Бог был под рукой. Квартировал он, судя по всему, где-то в соседнем с деревней поле. Прилетал регулярно, аккурат к молениям в его честь. Эффектных танцев, правда, больше он не устраивал, да и выглядел уже не столь впечатляюще – после побоища у Обители Закона размер пчелиной тучи уменьшился раза в два. Но это не мешало кларвельтцам истово верить в него, как еще совсем недавно верили в Госпожу.

Воспринимал ли я Пчелиного Бога как чудо? Да нет. Что ж тут удивительного – разумный рой пчел? Не более удивительно, чем поле хищных растений, пасущееся само по себе, или мясоверт с зубастым вентилятором вместо морды.

Я устал от чудес Светлого Мира. Тем более что в последнее время все это можно было назвать не столько чудесами, сколько несуразностями. Светлый Мир давно потерял свою прекрасную гармонию, сотворенную его создательницей, но теперь он на глазах терял остатки чего-то, что можно было назвать хоть малейшим смыслом. Светлый Мир расползался по швам. Он вел себя неопределенно, и ему больше нельзя было верить ни в чем. Обманутый своей Госпожой, мир сам стал сплошным, всеобъемлющим обманом. Он расплывался как гигантская, во все небо и землю, амеба. Он полз неизвестно куда, выпуская свои ложноножки, и нигде нельзя было чувствовать себя в безопасности.

Противно мне было все это – я всегда предпочитал иметь дело с чем-то определенным.

Еще недавно я был уверен, что Кларвельт разваливается по одной простой причине: Госпожа Дум сошла с ума и мир ее потерял разум. Теперь же мне все чаще казалось, что подлая магичка находится в полном здравии. Просто она затеяла против нас что-то совсем уж отвратительное, и пудрит нам мозги, пытаясь прикинуться душевнобольной.

Господи… Бедная Лурдес… Жива ли ты? Что ты делаешь сейчас в своей темнице? Веришь ли ты до сих пор, что мы спасем тебя?

Я уж и не знаю, верил ли я сам в это. Но старался верить изо всех сил.

– Завтра, – сказал Демид. – Все будет завтра.

– Что будет завтра? –

Великий день. День Очищения. Грандиозное сражение.

– Ты в этом уверен?

– Я это знаю.

– И что же, – спросил я, – на этом все закончится?

– Ничто не заканчивается никогда. – Демид невесело усмехнулся. – Всякое событие тащит за собой хвост – настолько длинный, что само событие может показаться чепуховиной по сравнению с ним. В геометрии судеб нет простых фигур. Ни прямых линий, ни всяких там треугольников. Вот спиралей, переходящих друг в друга, и интерферирующих окружностей – этого там до черта. Но самое неприятное завтра закончится. Завтра мы уже будем в своем мире. Среднем Мире.

Я нашел Демида сам. Выловил острым своим взглядом черную фигурку, выписывающие фигуры высшего пилотажа в блеклом небе. Покричал ему. Помахал руками. Демид соизволил спуститься ко мне. И теперь он вынужден был отвечать на вопросы.

– Зачем нам это великое сражение? – сказал я. – К чему оно нам? Чтобы напоследок убить как можно больше кларвельтцев? Чтобы оставить о себе в этом мире чернейшую память? Мы и так нагадили здесь достаточно.

– Это не наше сражение. Это ЕЁ сражение. Нам оно и даром не нужно. Но мы будем сражаться, потому что такова ее воля, а мы находимся в ее мире. Нам этого не избежать. Если ты вышел на боксерский ринг, не рассчитывай, что обойдется партией в шашки.

Мы сидели на окраине деревни, бывшей мирной деревни, обезображенной частоколами военных лагерей. Сиреневые прямоугольники аррастровых плантаций, расплодившиеся в последнее время в невероятном количестве, ползали по гладким зеленым бокам холмов. Судя по их необычной скорости и лихим виражам, они устроили между собой гонки. Соревновались, кто быстрее дожрет остатки травы на полях, а вместе с ними – и всю живность, попадающуюся на пути. Аррастра спешила жить. Может быть, чувствовала, что жить ей осталось недолго? Как и всем нам.

Желтое облачко Пчелиного Бога висело над нами. Наверно, подслушивало наш разговор.

– И какие же у нас шансы?

– А никаких! – сказал Демид с неожиданной веселостью. – Надерут нам холку. Хорошо надерут! Вероятно, с смертельным исходом.

– Шутишь?

– Шучу, – с сожалением согласился Демид. Выглядело это так, словно он надеялся, что хоть на этот-то раз его пришибут до смерти.

– Все шутишь… – констатировал я. – Знаешь что? Меня не оставляет ощущение предательства.

– Правильное ощущение, – сказал Демид. – Вся эта история – сплошное предательство.

– Я про тебя говорю, – громко сказал я, поднимаясь на ноги. – Это ты меня предал. Всех нас предал!

– И в чем же выражается это предательство? – поинтересовался Демид, холодно сощурив глаза.

– А как раз в этом завтрашнем великом сражении! Я не верю, что кто-либо, какая Госпожа-разгоспожа она бы ни была, сумела бы навязать тебе свою игру! Это нужно именно тебе! Ты хочешь поиграться! Красиво рубить вражеские головы своим волшебным мечом. Ну правильно… В магических сказках должен быть выдержан канон. Небось, Толкиена любишь?

– Толкина? – пробормотал Демид. – При чем тут Толкиен? Толкиен – это не жизнь. Я люблю ZZ-Top. Я люблю Мади Уотерса. Люблю модерн-джаз. Почему в этом гребаном мире нет нормальной музыки? Завтра же я пойду в кабак, где играют живую музыку и надерусь там водки. Я перегрелся, Мишка, так тебя и растак. Я перегрелся…

– А Лурдес? Ты совсем забыл про нее? Ты не думаешь, как она страдает? Плевать тебе на нее, да? Уже списал ее, как отработанный продукт?

– А, Лурдес… – Демид поднял на меня помутневшие глаза. – Лурдес. Не дергайся, парень. Будет тебе завтра Лурдес. Увидишь ты ее. Гарантирую. Не зря ж мы тут время просираем…

– Просираем?! – Я бешено метнулся к Демиду, пытаясь схватить его за грудки. Но он оказался быстрее. Выскользнул из моих рук и взмыл в небо со скоростью маленькой баллистической ракеты. Сделал в небе пару мертвых петель и растворился в выморочной атмосфере Кларвельта.

Он не хотел со мной драться. Знал прекрасно, что биться я буду всерьез, и ему придется всерьез обороняться. И тогда придется слегка покалечить меня – лучшего своего бойца. Потому что, как бы хорошо я не дрался, по сравнению с Демидом я был просто карапузом из песочницы.

Он берег меня для завтрашнего.

– Сука! – громко сказал я по-русски. – Какая же ты сука, Демид!

– Сука?.. На русском языке это, кажется, означает «самка собаки»? – спросил старый голос за спиной.

– А ты что, знаешь русский язык? – поинтересовался я.

– Знаю. Когда-то я говорил на русском намного лучше. В пятидесятых годах. Тогда я еще не был профессором. Я был просто молодым ученым и поэтому все, на что я был пригоден – валить лес под Хабаровском. В рамках советско-китайской интернациональной дружбы. Было такое…

– Слушай, Ван. – Я повернулся. – Зачем вы притащили меня сюда?! По-моему, вы прекрасно справляетесь без меня. Я только совершаю дурацкие поступки и путаюсь у вас под ногами…

– Ты – самый важный и незаменимый здесь из всех нас, – спокойно произнес Ван Вэй. – Демид так думает. И я тоже так думаю. У тебя – особая роль.

– Плевать на Демида! Но ты-то зачем меня обманываешь?

– Я тебя обманываю? – Ван недоуменно качнул головой. – О чем ты, Мигель?

– Помнишь День Дьявола?

– Помню.

– Тогда Демид тоже только и талдычил, что я – самый главный. Я чуть не загордился. А на самом деле какова была моя роль? Самая ничтожная. Всем командовал Демид.

– А кто убил большого земляного демона? Кто проткнул кинжалом его сердце? Кто изгнал его обратно во Врата Дьявола?

– Ну, я, – признал я неохотно.

– И это – ничтожная роль, по твоему? Без тебя нам не стоило бы и затевать то дело. Главная роль – не у того, кто командует. Поверь мне, Мигель. Главная у того, кто исполняет. Причем именно у того единственного, кто только и может исполнить это действие. Ибо на него указал золотой перст Небес.

Ван сидел на земле, скрестив ноги. Выглядел он неважнецки. И без того маленький и тощий, он усох за то время, пока я его не видел, раза в полтора. Казалось – подуй легкий ветерок и он разлетится по воздуху призрачным желтым облачком.

– Это ты – Бог Пчел? – спросил я.

– Да. Откуда ты знаешь?

– Хоть и тупой, но догадался. Осенило меня, когда вы танцевали небесные танцы с Демидом. Кто, кроме тебя, еще так хорошо владеет школой Багуа-синь?

– Это не Багуа-синь. Это другая школа. Тайди-сянь мынь. Это особая школа. Врата Великого Земного Бессмертного.

– Тогда не "мынь", а "мэнь", – заметил я, припомнив немногочисленные уроки китайского языка, преподанные мне Диего Чжаном. "Ворота" – это называется "мэнь".

– Мынь! – произнес Ван м улыбнулся. Глаза его утонули в сеточке добродушных морщинок. – Мэнь – это на пекинском диалекте. А я – из провинции Гуандун. Я – южный китаец.

– А! Так бы сразу и сказал! – произнес я радостно. – Обожаю южных китайцев! Даже если они притворяются пчелками.

Нравилось мне разговаривать с Ваном. Не то что с Демидом.