ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Шустряк: пробуждение

В бесчувственной слепой черноте, что окружала меня со всех сторон, вдруг прорезалось одно-единственное, но очень яркое ощущение: отчаянно чесалась левая рука. Затем я открыл глаза и свет хлынул в меня, заполнил меня, напомнив о том, что я могу видеть. Потом появились звуки.

– Так вот что я тебе говорю, Шустряк, – сказал мне невысокий человек, стоящий напротив меня и отражающийся спиной в зеркале. – Обычно бой идет не до смерти. Но сегодня – Праздник Крови, и сегодня псам разрешено убивать. Если ты сегодня будешь плохо двигаться, Бурый Черт снесет тебе череп. Мой совет – не позволяй ему это сделать. Лучше убей его сам.

Я почесал руку и это доставило мне непередаваемое наслаждение. Рукав из тонкого черного велюра, обтягивающий левое предплечье, мешал добраться до участка воспаленной ноющей кожи, но зуд все же уменьшился.

Не могу сказать, что я понял что-либо из слов этого человека, но все, что он сказал, мне не понравилось. Все – каждое слово, включая предлоги. И сам он мне тоже не нравился. Хотя я видел его впервые в жизни, я уже был твердо уверен, что он – плохой человек. Мерзкий, продажный тип – скользкий, как заплесневелый гриб, выловленный из старой забытой кадки. И пахло от него чем-то затхлым, смешанным с ароматом дешевых духов в пошлую застоявшуюся вонь.

– Шустряк – это я? – поинтересовался я. – Это что, кличка такая?

– А что, у тебя есть имя? – мерзкий тип вытаращил на меня свои глазки цвета болотной тины. – Может быть, ты вспомнил свое настоящее имя, Шустряк?

– Нет, не помню, – честно признался я.

– Тогда не гавкай, простолюдин.

Он определенно был противен мне. Он был ниже меня почти на голову и я имел счастье, или скорее несчастье, наблюдать сверху его тусклую белую лысину. Волосы его, растущие над ушами и затылком, падали на плечи длинными кудрями, черными и сальными, завитыми, очевидно, при помощи горячих щипцов. Плечи красного камзола покрывали мелкие чешуйки перхоти. Из длинного разреза камзола высовывались кружева рубашки – некогда, вероятно, белой, а теперь застиранной до неопрятной желтизны. Ниже камзола находились жирненькие ножки, обтянутые зелеными лосинами с фиолетовыми продольными полосками, а еще ниже – потертые туфли из красной кожи, с большими медными пряжками.

– А ты красавчик! – заметил я. – Только вот рубашка грязновата. Не пора ли купить новую?

– Заработаешь сегодня денег – куплю. – Типчик приосанился, глянул в зеркало, поправил свои локоны кокетливым бабьим движением. Толстощекая физиономия его была украшена малоразвитым сизоватым носом, торчавшим посредине лица как чурбачок. Рот, непропорционально широкий, разъехался в улыбке и показались зубы, напоминающие подгнивший и частично переломанный штакетник. На верхней губе наличествовали тонкие усики – черные, прореженные рыжими ниточками подкрашенной седины. – За две недели ты неплохо подзаработал, Шустряк. Но ты же знаешь: все ушло на то, чтобы оплатить лицензию на твое содержание. Я говорил тебе об этом. И святошам тоже пришлось отстегнуть немало – чтобы они закрыли глаза на то, что ты до сих пор жив. И жрешь ты слишком много, Шустряк – только успевай тебя кормить. Видишь, как благородный господин Бурбоса ради тебя старается! Откуда ж деньгам-то свободным взяться? Какие ж там рубашки? Шесть лет рубашек не покупал…

Врал он все – по глазам я видел. Был он достаточно богат, и только жадность не давала ему купить себе что-то поновее и поприличнее. Итак, звали этого мерзавца господином Бурбосой, и судя по всему, знал я его уже в течение достаточно длительного времени. У нас была тема для разговора, проистекающая из нашего общего дела. Общее дело было очень простым – я зарабатывал деньги, а Бурбоса ими распоряжался.

Левая рука жутко чесалась, и я снова поскреб ее.

– Ты что, недоволен? – Бурбоса глянул на меня раздраженно, как на капризного ребенка, выпрашивающего очередную подачку. – Тебя-то я как одел! Тридцать флоренов выложил – попробуй, найди одежду для такого верзилы!

Интересно, тридцать флоренов – это много?

Я изучил свое изображение в зеркале. Пожалуй, выглядел я приличнее, чем Бурбоса. Я был весь в черном. На мне была рубашка из велюра, с длинными рукавами, за неимением пуговиц завязанная многочисленными поперечными серебристыми тесемками, короткие черные бриджи и огромные башмаки из грубой кожи. Все не новое, но, по крайней мере, чистое.

Я понравился себе гораздо больше, чем коротышка Бурбоса. Лицо мое можно было назвать симпатичным, пожалуй, даже благородным. Ум светился в моих темно-зеленых глазах. И самое главное, это было именно мое лицо. Я узнал его – то самое лицо, которое я видел в зеркале всю свою жизнь, каждый день. К сожалению, ничего кроме того, что это лицо принадлежало мне с самого рождения, я сказать не мог. Я не помнил даже своего настоящего имени.

Обстановку вокруг можно было назвать полубогемной, полуроскошной, полууродливой. Высокие потолки, отделанные ажурной пыльной лепниной, мраморный пол, черные колонны, темные ниши, в которых прятались статуи, неумело вырезанные из дерева и аляповато раскрашенные зеленой и розовой краской. Бесчисленные бронзовые канделябры, жирные свечи, горящие с чадом и потрескиванием. Многочисленные зеркала отражали людей – гуляющих по залам, беседующих друг с другом, пьющих вино из серебряных бокалов. Все эти люди были одеты так же крикливо, пестро и безвкусно, как и господин Бурбоса. Небольшой оркестрик, состоящий из женоподобного лютниста, двух обшарпанных флейтистов и одного бородатого и одноногого скрипача, фальшиво наяривал в углу музыку, навевающую тоску своей писклявостью и однообразностью.

– Не вздумай сегодня проиграть, – сказал Бурбоса. – Я поставил на тебя кучу денег. Ты, конечно, неплох. С тех пор, как тебе понавтыкал Козлоухий, ты ни разу не проигрывал. Но сегодня тебе драться с Бурым Чертом, а он намного сильнее Козлоухого. Бурый Черт и тебя сильнее, что уж там говорить. Он не проигрывал еще ни разу. Он побеждает уже три года – с тех пор, как оторвал голову Шепелявому. Хотя… Ты быстрее его, Шустряк. Я думаю, новым победителем года станешь ты. Главное для тебя сейчас – правильно выбрать оружие.

Так… Значит, я умею драться. Я посмотрел на свои кулаки и подумал, что пожалуй, это действительно так. У меня были широкие ладони, длинные сильные пальцы. Руки были покрыты царапинами – свежими и зажившими. Похоже, я часто пользовался этими руками, чтобы набить кому-то физиономию.

– И какое оружие ты мне посоветуешь? – спросил я.

– Фаджету, конечно – твое коронное оружие. Никогда бы не поверил, что при помощи такой ерундовины, как фаджета, можно справиться с топором, мечом или кусилом. Но ты умеешь это делать. Бери фаджету, Шустряк. В тот раз, когда тебя побил Козлоухий, ты пытался отбиваться алебардой. Больше не советую. Хорошо, что тебе руку тогда не отрубили.

– Какую руку?

– Левую. – Бурбоса посмотрел на меня с недоумением. – Ты сам должен помнить, какую руку тебе покромсали, Шустряк. Странный ты тип, Шустряк. Клянусь Госпожой, странный! – Он постучал себя пальцем по лбу.

Я задрал рукав, обнажил левое предплечье и обнаружил, что то место, которое чешется, представляет из себя огромный багровый рубец со следами грубых швов. Шрам еще не зажил – на вид ему было меньше недели. Серая влажная нитка торчала из середины шва. Я стиснул зубы, сморщился от боли и выдернул ее. Зуд утих.

– Я – странный, – согласился я. – Но я ведь всегда был странным, не так ли?

Почему-то мне было приятна мысль о том, что я – странный для этих людей. Может быть, даже немножко сумасшедший. Я все больше убеждался в том, что не жил в этом обществе всегда, а пришел откуда-то. И мне хотелось верить, что в том месте, откуда я пришел, порядки были другими.

– Ты всегда был странным, – утвердительно кивнул коротышка. – Когда тебя нашли на площади Трамбурга, ты был таким странным, что Самеро, священник округа Лакримы, решил, что ты демоник. Он собирался тебя сжечь. Но ты тогда побил его людей. Хорошо отлупил. До меня дошли слухи, как умело ты это сделал, и мне это понравилось. Мне как раз нужен был новый боец – старый у меня обленился, стал плохо двигаться, ну и, само собой, однажды он обнаружил, что у него оторвана голова. Я отправился в Трамбург и выкупил тебя. Это было непросто, священник злился на тебя. Очень злился. Он уже заготавливал дрова для большого костра. Ты стоил мне немалых денег. Но я не прогадал – ты окупаешь то, что я в тебя вложил. Поэтому меня не волнует, странный ты или нет, Шустряк. Единственное, что мне нужно – чтобы ты был странным не настолько, чтобы при этом проигрывать драку. Видишь этих людей? Все они поставили на Бурого Черта, все уверены в том, что он выиграет – за последние три года Бурый Черт не проигрывал ни разу. Это меня устраивает, потому что все они поставили на него. Если ты выиграешь, все эти деньги достанутся мне…

– А мне что достанется? – поинтересовался я.

Кулаки мои чесались, но не от желания встретиться с неизвестным Бурым Чертом. Мне очень хотелось засветить в морду самому господину Бурбосе, который, оказывается, распоряжался мною как своей собственностью и даже имел на меня какие-то права.

– Как что достанется? – ухмыльнулся Бурбоса. – Ты что, забыл, Шустряк? Я думал, такие вещи не забываются.

– Я не забыл. Просто я хочу услышать еще раз эти слова из твоей лживой пасти.

Я немножко придвинулся к нему и он опасливо отпрянул.

– Эй, ты полегче, Шустряк! Не забывайся!

– Я жду, – я придвинулся еще ближе и почти прижал его к зеркалу.

– Я же сказал тебе! – взвизгнул он. – Если ты побьешь Черта и я заработаю больше трех сотен, я отдам тебе сорок флоренов!

– И все? – Я поднял брови с выражением негодования, хотя понятия не имел, много ли это – сорок флоренов. – И это все? Сорок жалких флоренов за то, что я рискую своей шкурой?!

– Сорок три флорена! – прошипел он. – Сорок три, и ни одной флориньей больше! Люди решат, что я сошел с ума, если узнают, что я даю такие деньги своему псу, но я дам тебе сорок три, мясоверт тебя задери! Хотя я вообще не должен давать тебе ничего! Ты должен быть счастлив тем, что я кормлю тебя вдосталь, одеваю как благородного человека и не даю сдохнуть в лапах святош…

– Это кто здесь пес? – зловеще поинтересовался я. – Я – пес?

– Ты – пес! – утвердительно произнес пузатый гаденыш, нисколько не сомневаясь в своих словах. – Ты мой пес, Шустряк, и ты должен благодарить Госпожу день и ночь за то, что это действительно так. Потому что если бы я не выкупил тебя и не проявил милость провозгласить тебя своим псом, ты бы давно уже превратился в горстку обгорелого вонючего праха, как и должно поступать с любым нечестивым демоником. Ты – шелудивая псина, и еще осмеливаешься требовать у меня деньги…

– Во-первых, я человек, – гордо произнес я. – Во-вторых, я не демоник…

– Ты – человек? – Бурбоса ткнул в меня коротким жирным пальцем. – Ты не демоник? А как же ты тогда сумел придти в Кларвельт?

– Просто пришел, – сказал я, надеясь, что это звучит не слишком странно по местным представлениям. – Пришел собственными ножками, понимаешь? Я пришел из другой страны.

– Страны? – Бурбоса повторил мое слово гадливым шепотом, как какую-то совершенно непристойную похабщину. – Ты что, совсем сбрендил, Шустряк? Конечно, ты неотесанный мужлан, но такой дряни я от тебя еще не слышал. Какого черта ты произносишь своим поганым ртом это поганое слово в моем присутствии? Жить надоело? В инквизицию захотел?

– А что я такого сказал? Да, я из другой страны. Вы что тут, в вашем драном Кларвельте считаете, что других стран не существует?

– Заткнись немедленно! – Бурбоса втянул голову в плечи, опасливо оглянулся по сторонам, лицо его перекосилось от страха. – Кто научил тебя этой ереси – Флюмер? – зашептал Бурбоса, обдавая меня запахом кислого вина. – Он сбрендил, этот книжник Флюмер, но его сожгут завтра, а тебе нужно жить! Нет никаких стран, есть только вельты! И люди не могут ходить из одного вельта другой – ибо так сказано в Книге Дум! Из другого вельта пройти в наш может только демоник! И если ты говоришь, что ты пришел из другого вельта, тебя должно сжечь, как любого демоника! Я же объяснял тебе, ослу тупому, что ты просто потерял память! Если ты хочешь жить, запомни то, что ты просто крестьянин, потерявший память из-за пьянства, полностью разорившийся и выкупленный мной в псы. В любом другом случае тебе нет места среди людей…

– Я хочу, чтобы ты освободил меня. Если я выиграю у Бурого Черта, ты освободишь меня. Денег можешь не давать.

– Ты ненормальный, – уверенно сказал Бурбоса. – Иногда мне кажется, что ты теряешь память два раза в неделю, причем в самые неподходящие моменты, и я снова должен объяснять тебе простейшие вещи. Но сейчас некогда делать это. Пора идти. Иди и навтыкай Черту так, чтобы мало не показалось. Об остальном поговорим потом. И не ошибись в оружии.

– Ладно, – буркнул я.

Настроение у меня было препаскудным. Совершенно мне не хотелось драться. К тому же я абсолютно не помнил, как это делается.

Бурбоса долго шлепал по коридору – вначале широкому и хорошо освещенному, потом все более узкому, кривому и темному. Я наблюдал его переваливающуюся спину и с трудом удерживался от желания проверить, как я умею махать кулаками. Проверить прямо сейчас и прямо на нем – на господине Бурбосе.

Арена встретила меня воплем, оглушила и едва не сбила с ног. Сотни голосов взвыли одновременно и вонзились мне в уши. Я зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что нахожусь на краю большой и основательно утоптанной площадки, посыпанной грязным песком вперемешку с пылью. Факелы, укрепленные на столбах, ярко освещали площадку и людей, пестрым кольцом окружающих ее. В дальнем углу арены на деревянном помосте стоял десяток кресел с высокими подлокотниками, в них восседали жирноватые люди весьма чванливого вида, обмахивались веерами, сделанными из перьев птиц. Они не орали – только молча раздували щеки, и уже за это я был благодарен им. Остальные голосили так, словно глотки их были сделаны из железа.

Мне показалось, что я уже видел такую картину. Ах да, ну конечно! Оказывается, я, пес господина Бурбосы, уже несколько недель выхожу на эту арену и бью кого-то. Вероятно, других таких же бойцовых псов. Может быть, кто-то из них и отшиб мне память удачным ударом по бедной черепушке?

Народ вопил: "Бурый, вломи ему! Сделай из Шустряка хорошую лепешку! Разделай чертового выскосчку под орех! Оторви ему голову, руки, ноги, яйца"… И так далее. Эти горлопаны перечисляли все, что у меня теоретически можно было оторвать и не могу сказать, что это было очень приятно. Но еще более острые чувства я испытал, когда увидел Бурого Черта.

Без сомнения, это был он. Я догадался, что это он, потому что кожа его была смуглой, едва не коричневой. Негром он, правда не был (откуда я знаю такое слово: "Негр"?), но загореть ему удалось весьма неплохо. И поднакачать мышцы тоже. Он выглядел как культурист, обожравшийся анаболиками (господи, откуда в мою голову лезут такие странные слова: "культурист", "анаболики"? Таких слов попросту не существует в мире). Бурый черт представлял из себя гору упругих мышц, обтянутых лоснящейся кожей. И вся эти мышцы рвались в бой, даже пританцовывали от нетерпения. Сверху гора была увенчана круглым лысым шаром, отдаленно напоминавшим человеческую голову. Уши отсутствовали – очевидно, их некогда отрезали за какую-нибудь провинность, а может быть, они отвалились сами за ненадобностью. Круглые, навыкате, глаза вращались и были налиты кровью, как у быка миурской породы ("миурской"? Еще одно воспоминание из моей забытой жизни?).

Ростом этот монстр был с меня – то есть превышал всех людей, встреченных здесь мною, почти на голову. Выходит, и сам я был далеко не маленьким. Только весил этот дяденька больше меня раза в полтора-два. И судя по тому, как он пританцовывал, двигаться он умел.

Чему тут радоваться, скажите пожалуйста?

Еще одно грустное обстоятельство – в правой руке Бурого Черта была зажата рукоятка какого-то неизвестного мне предмета, без труда, впрочем, классифицированного мной как холодное оружие. На деревянной ручке длиной в локоть сидел увесистый бронзовый шар, утыканный острыми конусообразными шипами. Бурый Черт весьма жизнерадостно размахивал палицей над головой – вероятно, ему не терпелось приласкать меня этой дрындой по голове. Мне же, как ни странно, эта идея нисколько не нравилась.

Сбоку на столбе сидел человек. Очевидно, это был судья соревнований и его специально посадили на возвышенное место, чтобы лучше были видны все нюансы происходящего поединка. Он напомнил мне стервятника – тощий, взъерошенный, в ободранном черном плаще. Длинная шея его была покрыта то ли редким пухом, то ли перьями. А может быть, он просто забыл помыть шею и к ней прилипла всякая дрянь. Ног его я не видел, а вот руки с длинными когтистыми пальцами, которыми он вцепился в свой насест, выглядели точь-в-точь как птичьи лапы. Мне показалось, что он отчаянно боится свалиться со столба. Стервятник, который обожрался падали и разучился летать.

– Против Бурого Черта, пса господина Бумберто, выступает Шустряк, пес господина Бурбосы! – провозгласил судья-стервятник. – Ставки сделаны! Напоминаю псам, что нельзя убивать противника в живот. Если противник будет убит посредством разрывания живота, каковое действие противно законам Книги Дум, то победа признана не будет!..

Вот оно как, значит. Если меня убьют посредством разрывания живота, то выходит, противник старался напрасно. Шиш ему, а не победа! Интересно, кого же тогда признают победителем? Мой труп с выпущенными кишками? Очень трогательно…

– Чего стоишь, пес? – Бурбоса толкнул меня в плечо. – Раздевайся. И иди выбирай оружие.

Раздевайся… Да, действительно, Бурый Черт был почти гол, если не считать небольшой металлической раковины, прикрепленной к его туловищу при помощи веревочек и прикрывающей его сомнительные мужские достоинства. Очевидно, в таком же сценическом костюме предстояло выступать и мне. Я со вздохом начал развязывать тесемки на своем кожаном костюме и вскоре все, что осталось на мне – такая же железная раковина на веревочках. Причем раковина моя была размером раза в два побольше, чем у Бурого, что позволило мне ощутить некоторое моральное превосходство. К сожалению, во всем остальном превосходство было на стороне противника. Осмотрев себя, я обнаружил, что сложен весьма неплохо, но, в отличие от Бурого Черта, не являюсь обладателем объемистых наростов мяса. Это повергло меня в раздумья – а не является ли сегодняшний день, без сомнения, чудесный, последним в моей жизни?

– Эй ты, Шустряк, глиста бледная, – заорали в толпе. – Убей Бурого своим большим членом! Трахни его до смерти!

– Заткнись, падаль смердящая! – громко сказал я, приставил большой палец к ноздре и высморкался на землю. Очевидно, сделал я что-то крайне оскорбительное по местным понятиям, потому что в толпе тут же завопили от ярости, благородные боровы в переднем ряду молча, но неодобрительно сдвинули брови, а судья произнес громко и наставительно со своего насеста:

– Господин Бурбоса, делаю вам замечание за непристойное поведение вашего пса. Делаю ему первое предупреждение и налагаю на него наказание в десять плетей, каковые он должен получить немедленно после окончания поединка, независимо от того, останется ли он живым или мертвым.

Бурбоса тут же отвесил мне подзатыльник и прошипел что-то яростное. Я презрительно сжал губы и пошел к столу, на котором было разложено оружие. Топор, короткий и ржавый меч, что-то среднее между багром и алебардой… Так-так… Интересно, а где эта самая фаджета, с которой, по словам Бурбосы, я так хорошо управляюсь? Вот некая странная веревка или отрезок каната – длиной в половину моего роста, толщиной в полруки, сплетенная из жестких волокон, с наконечниками, обшитыми черной дубленой кожей. Что можно сделать такой веревкой против увесистой палицы?

Я протянул руку и поднял веревку, чтобы получше рассмотреть ее.

– Фаджета… – зашумели в толпе зрителей. – Шустряк опять берет фаджету. Он орудует ей как демоник. Он, наверное, демоник, этот пес Шустряк…

Вот сейчас мы узнаем, как работают с этой фаджетой. Надеюсь, память моего тела подскажет мне это, если с памятью головы дело обстоит так плохо. Надеюсь… А в самом деле, что я буду делать? Положу Черта на свое колено и надеру его бурую задницу веревкой, как ремнем?

Пожалуй, так и сделаю. Если только он не убьет меня сразу.

Я намотал кусок каната на левую руку, молча кивнул судье и пошел к Бурбосе.

– Ты помнишь, что я тебе сказал? – произнес я одними губами, глядя в его шакальи глаза. – Я отлуплю Бурого Черта, а ты меня отпустишь.

– Не нравишься ты мне сегодня, Шустряк, – губы Бурбосы раздраженно скривились. – Ты не в себе сегодня, пес. Чует мое сердце – этого дня ты не переживешь.

– Я всех вас переживу, – бросил я через плечо, уже повернувшись лицом к Бурому. Тот двигался к мне пританцовывающей походкой, перебрасывая булаву из одной руки в другую. Зубы его клацали при каждом прыжке.

– Шустряк! – крикнул он. – Я убью тебя! Убью в голову! Это будет чистая победа!

Большая часть зрителей взвыла от восторга. Похоже, что меня здесь не очень-то любили. Неужели я был такой скотиной, что этот бурый ублюдок был лучше меня?

Да нет, просто эти люди сами были отбросами. Пусть даже они считали, что стоят намного выше столь шелудивого пса как я, все они были тупым и жадным стадом. Они жаждали моей крови, они жаждали денег, которые могли заработать на этой крови.

– Размечтался! – я медленно разматывал свою фаджету. – Слышишь, ты, рэппер нью-йоркский, тебе кто уши отгрыз – Майк Тайсон? У меня есть мысль: ты сдаешься и получаешь вместо меня десять плетей – в качестве гуманитарной помощи. А за это я тебя прощу и не буду бить сильно…

Боже мой, что я такое говорю? Откуда ко мне приходят странные слова? Что это вообще за язык? Я не помню такого языка…

Бурый бросился на меня с боевым воплем, собираясь, очевидно, проломить мою голову с первого удара. Не берусь точно описать, что я сделал в этот момент. Перепуганные мысли подсказывали мне, что необходимо срочно удирать со всех ног. Но тело мое считало по-другому – сделало какое-то сложное движение, плавно скользнуло ногами вбок, взмахнуло руками и грациозно перекрутилось в пояснице. В результате Бурый Черт перелетел через подставленную мной подножку, вспахал физиономией утоптанную землю арены и получил по спине хороший удар фаджетой. Грубый кожаный наконечник оставил на его коже вздувшийся багровый след.

Ого! Оказывается, двигаюсь я не только хорошо, но и вполне артистично. Не скрою, это стало для меня приятным сюрпризом. Хотя орущее быдло вокруг вряд ли могло это оценить.

Пока здоровяк поднимался на ноги, я повернулся к нему спиной, лицом к зрителям, пошел по арене красивым, легким шагом, поднял руки, предлагая зрителям похлопать мне. Я сделал это как настоящий торе… Торе… что? "Тореадор", – легко додумал я это слово, даже прошептал его. Слово мягко легло на мои губы, согрело их своей дружественностью. Я не помнил, что это такое – тореадор, но теперь уже не пугался незнакомых слов. Теперь я знал, откуда они прорывались ко мне. Они приходили из моего прошлого как вестники забытого счастья, напоминали мне, что когда-то я был чем-то большим, чем бойцовый пес в чужой стране.

Сам по себе, с жалкой веревкой, я был почти беззащитен перед Бурым Чертом. Но за мной стояло прошлое. Стояло как войско в засаде: легионы суровых воинов со щитами и копьями, переминающихся с ноги на ногу в нетерпении, ждущих команды ринуться в бой. Я обладал большой ценностью – своим прошлым, и мне стоило выжить, чтобы сохранить это сокровище – ибо чего стоило мое прошлое без самого меня? Оно было только приложением ко мне самому.

Я услышал топот за спиной: противник уже вскочил на ноги и теперь несся на меня там, сзади, размахивая своей палицей. Времени на то, чтобы обернуться и посмотреть на него, не оставалось. Осталось время только на то, чтобы закрутиться вокруг собственной оси, с одновременным движением в сторону. Я освободил фаджету, предоставил ей свободу для собственных действий, и, похоже, не напрасно. Я почувствовал как она ударила – так сильно, что я с трудом удержал ее. Если бы я просто ушел вбок, Бурый промчался бы мимо меня. А так кусок жесткого каната перетянул его поперек живота и выбил дыхание. Моя скорость и скорость Черта сложились, удвоились, столкнулись со звуком хлыста, канат ударил не хуже толстой палки. Бурый захрипела, пытаясь сделать вдох. Толпа засипела – мой удар выбил дыхание и из нее тоже, сломал дружный вопль, вырывавшийся из глоток. Они рассчитывали, что Бурый Черт расколет мой затылок, но я подпортил им удовольствие.

Удар не сбил Бурого Черта с ног, только остановил его на бегу, как хороший удар бандерильями останавливает быка на арене. Я даже не спрашивал себя, что такое "бандерильи", не было у меня времени на раздумья. Я почему-то хорошо помнил, что быка нужно как следует измотать, чтобы он начал делать ошибки, подчиняться тебе в движениях, играть в игру, которую ты ему навязываешь. И я помчался к Черту. Я оказался сзади от Черта, подпрыгнул, врезал ему пяткой в поясницу, мягко приземлился и пронесся дальше, пока он медлительно разворачивался. Крепкий был он человек – удержался на ногах и на этот раз. Вдох он все-таки сделал, жадно схватил ртом воздух, замотал лысой башкой, пытаясь придти в себя.

Ладно, увалень. Оказывается, я побил тут всех до тебя. И тебя отлуплю. Наверное, в том месте, из которого я пришел, дерутся получше, чем здесь. Я тебя просто ногами запинаю. Голову отрывать не буду, это не в моем вкусе – оторванные головы. Живот разрывать тоже не стану – в конце концов, это столь естественное действие почему-то запрещено местными законами. Уложу тебя хорошим нокаутом (кстати, что это такое – нокаут?) и спокойно пойду к господину Бурбосе. А если он не отпустит меня на свободу, я сделаю с ним то же, что и с тобой, Бурый Черт.

Так думал я, а между тем раз за разом подскакивал к противнику и наносил ему чувствительные удары ногами. Бурый Черт вертелся, взревывал яростно, пытался достать меня своей дубиной, но прыти ему не хватало. Медлителен он был, да и туповат изрядно.

Люди в толпе болезненно голосили при каждом моем ударе, словно не Бурому, а им я бил по почкам. Единственный, кто бурно радовался, был Бурбоса. Он подскакивал на одной ножке как шестилетний мальчик, взвизгивал тонким голосочком и, наверное, подсчитывал в своей лысой тыкве грядущую прибыль.

Я, конечно, заигрался. Я делал все не так, как следует. Мне казалось, что я играю с быком, выматываю его. Когда он окончательно перестанет соображать, и слюна начнет падать с его морды на пыльный песок, я должен буду нанести ему последний удар. Последний…

На самом деле именно он играл со мной. Он притворялся, что взбешен, что ему больно. Он отдыхал, а я носился вокруг него и тратил свои силы попусту. Мои бестолковые тычки не наносили ему никакого вреда. И когда Черт отдохнул достаточно и увидел, что я начал задыхаться от беготни, он схватил меня за ногу.

Бурый Черт поймал меня без труда, как лягушка ловит комара – коротким автоматическим движением. Он вцепился в мою лодыжку с такой звериной силой, что я заорал от боли. А потом он вывернул мою ногу пяткой вперед. Почти вывернул. Потому что я все-таки успел перевернуться в воздухе и стукнуть другой пяткой его в нос. Он хрюкнул от неожиданности и ослабил хватку, я вырвался и на четвереньках помчался от него, волоча за собой фаджету. Я вырвался, но это было ненадолго. Я осознал это и ужас ледяными клещами сжал мое сердце. Бурый Черт стоял и спокойно смотрел, как я улепетываю. Теперь он не спешил догнать и размозжить мой череп своей палицей. Теперь ему некуда было спешить – я уже стал его добычей, и он растягивал удовольствие.

Бурый Черт вытер кровь, текущую из его носа, размазал ее по лицу. Теперь он стал спокоен и сосредоточен. Он шел на меня и поигрывал огромной своей дубиной, летающей в его пальцах как пушинка. Я отползал на заднице назад, не в силах оторвать взгляд от палицы, выписывающей круги в воздухе. Я полз назад, пока не уперся спиной в ноги сопящих от кровожадного вожделения зрителей. И получил пинок, бросивший меня прямо к ногам Бурого Черта.

Бурый Черт немедленно обрушил на меня удар. И промахнулся – я успел перекатиться по земле. Я даже попробовал вскочить на ноги, но не смог – отчаянно болела лодыжка, вывихнутая Чертом. Снова удар, я снова крутанулся в пыли и услышал, как тяжелая палица с тупым звуком воткнулась в землю рядом со мной. Тумм! Бегом на четвереньках. Тумм! Тумм!! Боже, неужели я еще жив! Тумм!!! Тумм!!! Тумм!!!

Это не могло продолжаться долго. Он почти не тратил сил, пытаясь попасть по мне своим шипастым оружием. Он не расстраивался по поводу того, что не мог попасть. Пока не мог. Он знал, что скоро один из его ударов достигнет цели, потому что я терял силы с каждым своим ускользающим маневром. Все шло к концу. Моему концу.

И вдруг я увидел в толпе лицо. Может быть, для всех остальных оно было обычным лицом, но для меня оно выделялось на общем фоне так же ярко, как луна на ночном небе. Я едва не вскрикнул от изумления, когда увидел его. Потому что я знал эту девушку. Знал по-настоящему, в своей прежней, реальной жизни.

И тут же голос прозвучал в моей голове. Призрачное эхо, странное шевеление уснувшей в коме памяти, словно лицо знакомой девушки, снова возникнув в моей жизни, выдернуло вслед за собой череду воспоминаний – может быть, связанных с этой девушкой, а может быть, и не связанных никак.

"Ты слишком много думаешь, – произнес голос. – Я не для того учил тебя в течение долгих месяцев, чтобы ты думал о том, что надо делать. Твое тело само должно это знать. Тело должно быть быстрее мыслей. Быстрее твоих мыслей, быстрее мыслей противника. Расслабься – пусть произойдет то, что должно произойти".

Я знал, кто некогда говорил мне так. Диего Чжан, мой учитель. Сейчас я не мог вспомнить его лица, да и не помнил о нем ничего, кроме того, что он существовал в моем собственном мире и некогда говорил мне эти слова. Но и этого было достаточно.

Я ощутил, что я не одинок. Со мной был мой друг – моя фаджета, мое оружие. Она, как живая змея, извивалась в моей руке, она злилась на меня, она страдала от бездействия и просилась в бой. Я увернулся от Бурого Черта и вскочил на ноги – на этот раз получилось. Мой враг снова ударил своим тяжелым оружием, но я скользнул в сторону, оказался сбоку от него и тут же сделал движение рукой. Фаджета вылетела вперед как анаконда в броске – она определенно знала, что нужно делать, эта умная веревка. Она обмоталась вокруг палицы Бурого Черта, вернулась ко мне свободным своим концом, и я на миг разжал пальцы, чтобы ухватиться за нее покрепче. Я дернул за веревку и развернул Бурого к себе лицом. Он еще не понял, что произошло – совершал суетливые движения, пытаясь выдернуть веревку у меня из рук. Я рванул фаджету вместе с палицей, Бурый потерял равновесие и почти свалился на меня. Я не дал ему сделать это. Я ударил его коленом в живот. Мощные мышцы его напряглись, но все же пропустили колено в солнечное сплетение. Бурый Черт задохнулся, пальцы его разжались и он грохнулся на землю, лишившись своей любимой палицы.

А потом все оружие полетело в сторону – и палица, и фаджета (перед последней я мысленно извинился). Я стоял и смотрел, как Бурый медленно встает, держась рукой за живот. Я еще не знал, что нужно делать, но все шло именно так, и значит именно так все и должно было происходить.

И еще: мне нужен был совет. Новый совет.

Я обводил глазами бесчисленные физиономии зрителей и все они казались мне отвратительными злобными масками. Я хотел снова найти лицо той девушки. Как ее звали? Я не помнил. Но я страстно хотел снова увидеть эти странные глаза – узкие и черные, столь не похожие своей формой на глаза всех местных обитателей. Эта девушка выглядела как…

Как китаянка .

Я был рад, что это приятное слово пришло ко мне, хотя у меня не было времени задуматься о том, что оно значит. Бурый Черт очухался окончательно, и даже радостно осклабился, увидев, что не только он лишился оружия, но и я сдуру выкинул свою фаджету, с которой так искусно умел обращаться. Бурый Черт понял, что судьба повернулась к нему лицом. Наверное, в кулачном бое он был силен. Во всяком случае, природные данные для этого у него были более чем подходящие. Как я уже говорил, он был одного роста со мной, но руки у этой гориллы были длиннее моих, а каждый кулак – раза в два поболее моего. Так-то вот. Вот и верь после этого всяким голосам, которые приходят к тебе из прошлого.

Его кулаки пришли в действие. Не буду утомлять вас рассказом о том, как проходил наш кулачный бой. Скажу только, что вначале мне удавалось довольно удачно избегать его ударов, но, к ужасу своему, я скоро убедился, что это все, на что я способен. Мне никак не удавалось дотянуться до Бурого Черта. Он теснил меня назад и я начал понимать, что по убийственному действию его кулаки мало чем отличаются от выброшенной мной палицы. И что так или иначе скоро я попробую действие этих кулаков на собственных костях.

Где моя девушка? Я все еще искал ее взглядом в толпе. И когда я наконец увидел ее, то испытал странное чувство – облегчение и острую душевную боль одновременно. Я вдруг понял, что то, что происходит со мной – реальность. До сих пор я все-таки считал, что вся эта чушь – и мерзавец Бурбоса, и арена, пропитанная потом и кровью, и Бурый Черт с его желанием убить меня в голову – все это сон. Дурацкая сказка, которая кончается, когда открываешь глаза и обнаруживаешь, что снова находишься в своей постели. Теперь я понял, что если сейчас не начну бороться за свою жизнь по-настоящему, мне никогда не будет суждено проснуться. Что я умру прямо здесь, на сером пыльном песке.

"Багуа синь", – тихо прошептала девушка-китаянка. И снова исчезла. Я отчетливо услышал ее негромкие слова – они проткнули рев толпы, как острый нож вспарывает грубую холстину. Они дошли до моего сердца и остались там.

И в ту же секунду я не просто отпрыгнул от удара Бурого, но отбил его ребром ладони, а потом сделал полшага вперед и нанес удар сам. Удар тыльной стороной и костяшками кулака прямо в переносицу врага. Этот удар определенно был каким-то специальным . «А-а-а!!!» – взревел Бурый и попытался заграбастать меня, но я молниеносно сделал три шага назад, выскользнул из опасной зоны и он схватил пустоту. Бурый Черт держался за сломанный нос и слегка пошатывался, а я стоял напротив него в низкой стойке. Теперь я не был встревожен, но и не испытывал радости. Я не был ни напряжен, ни расслаблен. Я находился в особом состоянии, единственном состоянии, каковое только и подобало моменту боя. Когда-то я находился в таком состоянии сотни раз, потому что меня научили этому. И теперь мое тело вспомнило это.

Бурый Черт обрушился на меня, как молотилка. Он очень старался, сражался со мной так, словно я был десятью противниками сразу. Может быть, это была лучшая серия ударов в его жизни. Но я спокойно парировал каждый из этих ударов и не оставил ни один из них безнаказанным. А потом я поймал мощную руку Черта, сделал плавное движение по дуге назад, Бурый Черт перевернулся в воздухе через голову и грянулся спиной об землю с такой силой, что все кости затрещали в его теле.

Публика вопила. Мой противник пытался встать, прикладывал для этого все силы, но руки и ноги уже не слушались его. "Шустряк, прикончи его! – голосили луженые глотки. – Возьми дубину! Убей его в голову!" Я с ненавистью посмотрел на палицу, которая валялась поодаль. Скорее я прикончил бы ей половину этих дрянных подонков-зрителей – так они меня раздражали. К самому Бурому Черту я не испытывал ни ненависти, ни даже злости. Скорее, мне было жалко его. Он был таким же псом как и я, и досталось ему сегодня достаточно.

Я встал на одно колено рядом с ним, заглянул в его глаза, в его зрачки, расширеннные от боли. "Извини, брат, – тихо сказал я. – Я стукну тебя еще разочек. Так нужно. Это лучше, чем убивать тебя".

Я ударил его раскрытой ладонью в висок – несильно, мягко. Но этого было вполне достаточно. Голова его бессильно откинулась и глаза закрылись. Может быть, он потерял сознание, а еще вероятнее, понял, что нужно вовремя прикинуться жмуриком. Так или иначе поединок был закончен. Я выиграл.

И, конечно, мое воображение сразу разыгралось. Я представил, как меня несут на руках, ставят на пьедестал, вешают на шею большую золотую медаль (размером с тарелку). Как меня объявляют чемпионом. Как местный лорд, или бургомистр, или принц, или какой-нибудь еще местный босс говорит мне: "Господин Шустряк, сегодня вы проявили истинную доблесть, и искусство, и несомненное благородство, а потому просите об исполнении любого вашего желания, и оное исполнено будет". На что я скромно отвечаю: "Благодарю вас, сэр, сеньор, гражданин начальник. Я свободный человек, и прошу вас засвидетельствовать этот несомненный факт. Прошу вас отпустить меня на все четыре стороны и дать мне справку об освобождении. А далее я сам разберусь, из какой страны я пришел и сделаю все, чтобы вернуться туда"…

– В последнем поединке турнира победил пес Шустряк! – прокаркал судья со столба. – Сие означает, что чемпионом года становится…

Публика притихла.

– Чемпионом становится благородный господин Бурбоса!!! – прохрипел судья, изнемогая от охвативших его радостных чувств.

Зрители заголосили: "Ура! Да здравствует чемпион Бурбоса, сильнейший из бойцов, храбрейший из воинов, доблестнейший из рыцарей!" Бурбоса шел через арену, сияя, как начищенный медный чайник, и все дружно рукоплескали ему.

А как же я? Не то чтобы мне очень нужны были слава и признание – плевать мне было на них. Но я собирался извлечь из статуса победителя определенную выгоду. Я не хотел быть псом господина Бурбосы всю свою жизнь.

Между тем, никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Бурбоса добрался до помоста, на котором восседали вельможи, и самый жирный из них лично вручил ему кубок из чего-то, похожего на золото, обнял его и даже поцеловал, а теперь громко говорил о замечательных человеческих качествах господина Бурбосы, о его неукротимой львиной свирепости и выдающемся таланте бойца…

Я пересек арену, хотя кто-то пытался схватить меня за руку. Я оказался у самого помоста.

– Эй, вы! – заорал я! – Благородные и достопочтимые господа! Ваши светлости, величества и преосвященства! Не будете ли вы так добры выслушать меня?! В конце концов, я тоже кое-чего заслужил сегодня!..

– Энто еще что за смерд? – Главный вельможа сморщил нос, словно к нему непозволительно близко подошла большая куча дерьма на двух ногах. – Господин Бурбоса, что сие значит?!

– Простите, господин Обершмуллер! – пробормотал Бурбоса, извинительным жестом приложив руки к сердцу. – Этот пес не в себе в последнее время! Он ведет себя очень странно. Очевидно, сказались множественные удары по голове…

– Так! – Тот, кого назвали Обершмуллером, повернулся ко мне и тут же несколько человек навалилось на меня сзади, выкрутили мои руки назад так, что я и пальцем не мог пошевелить. – Энтому наглому псу назначено десять плетей, крутить его собачью мать. Я, значица, милостью своею добавляю ему еще десять. Ввалите-ка ему, ребятки, все двадцать прямо сейчас, и чтоб без всяких жалостев. Таких, значица, псов, как он, нужно лечить токмо плетями. Я думаю, опосля энтого в евойной башке точно просвежеет!

Меня поволокли в середину арены и повалили на землю. Я еще не понимал, что происходит.

– Бурбоса, скотина ты эдакая, скажи им, чтобы они прекратили! – завопил я. – Скажи этому жирному, чтобы меня отпустили!..

– Спасибо, господин Обершмуллер! – масляным голосочком произнес подлец Бурбоса. – Как тонко вы изволили подметить – токмо плетями! Истинно чувствуется ваша высочайшая образованность…

И только когда хлыст со свистом разрезал воздух и впился в мою спину, до меня дошло.

Я озверел. Я с ревом вскочил на ноги, раскидав корявых людишек – тех, что пытались меня удерживать. Они дружно бросились на меня, но я уложил всех их, потратив на каждого не больше, чем по удару. Ко мне уже бежали два стражника с алебардами. Я схватил хлыст и сшиб им стражников с ног. Не думаю, что я нанес им значительный вред, но они предпочли закрыть глазки и сделать вид, что лишились чувств. Зрители оцепенели на мгновение, а потом дружно подались назад. Желающих показать свою удаль и укротить вышедшего из повиновения пса среди них явно не было.

– Пес Шустряк, именем Госпожи Дум приказываю тебе остановиться и перестать бесчинствовать! – провозгласил судья-стервятник. Наверное, он чувствовал себя в безопасности, сидя на высоком столбе. Напрасно. Я взбесился не на шутку. Я преодолел расстояние до столба в три прыжка и в последнем прыжке ударил в столб обеими ногами. Дерево затрещало, пошатнулось, судья сорвался со своего насеста и спикировал на землю. Но, как я и предполагал, летать он разучился совершенно, а может быть, и не умел никогда. Он шлепнулся так, что мослы его загремели, как камни в деревянном ящике. Я немедленно вытянул его хлыстом по спине. И еще раз. И еще. Пусть знает, как назначать наказание плетьми хорошим людям.

– Госпожа Дум! Взываю к тебе, о великая Госпожа! – Один из свиноподобных обитателей помоста воздел руки к небу, в тонком голосе его чувствовалась торжественность и уверенность в том, что он делает. – Останови этого безумца! Прояви свою силу, Госпожа наша, пусть оцепенеет сей пес как камень и отдастся в руки справедливости и порядка! Ибо нарушает он законы Книги Дум! И восславим тебя, Госпожа наша, владычица Кларвельта, создавшая мир наш и людей его…

Наверное, этот человек был местным священником, потому что одет он был в черную длинную сутану, а на голове его красовалась высокая цилиндрическая шапка.

Несколько секунд все таращились на меня, будучи уверенными, что я обездвижен на самом деле. А я не хотел их разочаровывать, выдерживал артистическую паузу, застыл в неудобной позе на одной ноге и с поднятым хлыстом. Судья, вроде бы уже совершенно потерявший способность двигаться, вдруг ожил и начал вставать на четвереньки, скрипя всеми суставами. И по толпе тут же пронесся вдох облегчения – кажется, никто здесь не сомневался, что эта самая Госпожа Дум может заочно навести порядок – наслать на меня оцепенение, и паралич, а может быть даже гром и молнию. Единственный, кто в этом сомневался – я сам. Не ощущал я никакого воздействия – только проклятая левая рука снова начала чесаться.

– Ну, ладно, хорош дурака валять! – Я опустил ногу на землю, продолжил начатое движение рукой, в результате чего хлыст опустился на спину судьи и снова сшиб его на землю. – Значит так, господа, сэры, герры и прочие местные уроды! Не знаю, как там насчет вашей Госпожи Дум, но мне эти игры надоели. – Я подобрал с земли свою запыленную одежду и начал натягивать ее на себя. – Я ухожу. Мне у вас не нравится. Если кто-то хочет меня остановить – пусть попробует…

И я двинулся к зрителям. Те заголосили – на этот раз не от азартного вожделения, а от страха. Они расступались передо мной, давя друг друга, глядя на меня глазами, выпученными от изумления. Не знаю, чем я их так удивил. С виду я был намного нормальнее, чем большинство этих расфуфыренных индюков.

– А ведь энтий пес – демоник! – услышал я сзади голос Обершмуллера и обернулся. – Он не слышит, значица, Госпожу Дум и не подчиняется ей! Сталбыть, он демоник в самом натуральном виде! Что вы скажете, Бурбоса, мерзавец вы энтакий?! Демоников пригреваете на своей греховной груди? Да вы хоть понимаете башкой своей дурацкой, что вытворяете?! Инквизиция по вам плачет…

– Я тут не причем! – взвыл Бурбоса и повалился на колени. – Я не знал, честное слово благородного господина!.. Я не знал, милостивые господа!.. Он подло обманул меня…

Меня уже не интересовали разборки между местными эксплуататорами трудящихся масс. Я хотел найти девушку-китаянку, которая могла стать ключом к моей поврежденной памяти. Я не знал, что делает она в этом дрянном месте, но чувствовал, что она является здесь столь же чужеродным элементом, как и я. Я искал ее и не мог найти.

Толпа к тому времени полностью раздвинулась и я увидел перед собой высокого человека. Он стоял, сложив руки на груди, и разглядывал меня. Я оторопел, увидев его. Он был хорошо знаком мне, но это узнавание не доставило мне радости. Ему было около сорока пяти лет, но, в отличие от местных бурдюков с жиром, он был подтянут, широкоплеч и даже красив. Только красота его была жестокой. Усмешка, растягивающая его тонкие губы, напоминала кривой острый нож. Светлые, почти бесцветные глаза смотрели на меня не мигая.

– А ведь старый дурак Обершмуллер прав, – сказал мне человек. Голос его – глубокий, теплый, почти нежный, прозвучал полным диссонансом внешности убийцы. – Ты – демоник, Шустряк. Ты – живой демоник. Живой. Хорошие дела происходят в Кларвельте! Сколько времени меня не было здесь – всего месяц? И что я вижу? Живые демоники нагло разгуливают по городу и бьют хлыстом благородных господ?!

"Вальдес! – пронесся по толпе испуганно-благоговеющий шепот. Сам господин Вальдес! Вальдес Длиннорукий! Великий Инквизитор!"

Я не помнил, что именно связывало меня с этим Вальдесом. Но я догадывался, что ничего хорошего. Вряд ли можно было ожидать хорошего от человека с такой жестокой улыбкой.

– Господин Вальдес, – произнес я. – Я понятия не имею, что такое демоник. Я не знаю, что такое Кларвельт. Более того, я не вполне представляю, кто таков сам я. Если вы благородный человек, господин Вальдес, то отпустите меня, и я уйду восвояси. Я обещаю более не причинять никому неприятностей и напоминать каким-либо образом о своем существовании. Я просто уйду.

– И куда же ты уйдешь, Шустряк? – Вальдес наклонил голову, провел рукой по волосам, подстриженным коротким ежиком и совершенно белым.

– Не знаю… Уйду куда-нибудь из вашего Кларвельта. Попытаюсь найти свою страну…

– Страну?.. – Вальдес снова усмехнулся и покачал головой. – Любой житель Кларвельта с детства знает, что никаких стран не существует. Есть только один мир, в котором живут настоящие люди. И мир этот называется Кларвельт. А еще есть другие миры – вельты. Но там обитают не люди. Там живут злобные магические твари – демоники. Человек не может уйти из Кларвельта – границы его закрыты создательницей нашей, Госпожой Дум. И тот, кто сумел пройти в Кларвельт из другого мира, никак не может быть назван человеком, как бы он не пытался человеком притворяться. Имя такой твари – демоник. И, дабы демоник не мог творить зло свое в нашем счастливом, добром и справедливом мире, надлежит каждого демоника уничтожать. Так сказано в Книге Дум…

– Я не знаю, демоник я или нет, – честно признался я. – Но я не собираюсь творить зло. Мне кажется, я просто заблудился и забрел куда-то не туда. Отпустите меня, Вальдес. Я хочу вернуться домой. Я хочу вспомнить где мой дом и вернуться туда.

– Я помогу тебе вернуться, милый мой демоник, – голос Вальдеса стал еще нежнее, он обращался ко мне, как к маленькому ребенку. – Я отнесусь к тебе с добротой, дорогой ты мой Шустряк. Когда демоника сжигают, его душа возвращается в ад. Ад – это и есть твой дом. Я сделаю так, что ты вернешься домой, и очень скоро.

– Иди к черту! – Я сделал шаг в сторону, пытаясь обойти инквизитора. Но он не дал мне сделать это. Он протянул руку и схватил меня за горло.

Меня и Вальдеса разделяло расстояние в двадцать шагов. Но Вальдес не сделал ни единого шага вперед – он просто вытянул руку и вцепился мне в кадык. Рука его теперь была длиной в двадцать шагов. Пальцы его сжали мою глотку с такой силой, что я не мог сделать вдох. Все поплыло перед моими глазами. Я еще пытался дергаться, колотил руками по его жуткой длинной конечности, но карта моя была бита.

– Любой демоник должен быть предан огню.

Это были последние слова, которые я услышал перед тем, как снова провалиться в черноту.