Мари-Анж вертела в руках письмо, которое ей только что принесли. Письмо от Лашома. Распечатает она его или разорвет, не читая, как это уже не раз бывало?

Заставить себя не распечатывать письма было очень трудно. Нужно было огромное усилие воли, а она так устала! Прошло четыре месяца после ее последней встречи с Симоном; отчаяние и гнев уступили место в душе Мари-Анж подавленности и унынию. Настойчивость Симона слегка трогала ее. Если она позволит себе распечатать письмо, какое-нибудь воспоминание, какая-нибудь фраза пробудит еще, чего доброго, былую нежность, она ответит Симону, а затем и увидится с ним… потому что никого другого в ее жизни по-прежнему не было. А делать этого не следовало, это было нелепо, ни к чему хорошему привести не могло. Можно заново оштукатурить фасад замка Моглев, можно подмалевать лицо Лидии, но возродить чувство нельзя. Здесь и так все подновляют и ремонтируют! Нет, любовь – нечто более хрупкое, чем старые камни и старые лица…

Хирургическое вмешательство, избавившее Мари-Анж от беременности, прошло неудачно. Его непосредственным результатом было сильное кровотечение, а затем у нее наступила долгая душевная депрессия.

Мари-Анж завидовала девушкам, которые служили с нею у Марселя Жермена. Они уже на следующий день после аборта приходили на работу. И нисколько не сердились на своих любовников.

Она даже не предполагала, как дорог ей этот неродившийся ребенок. Не предполагала она также, что, убивая его, убивает тем самым и свою любовь к Симону.

Казалось, Мари-Анж пробудилась после сильного опьянения, когда разламывается голова, тошнит и мучительно стыдно; теперь она видела Симона таким, каким он был на самом деле: человеком с уродливым лицом и телом, слишком старым для нее; он был эгоистом, думала она, он связан по рукам и ногам своей прошлой жизнью и своим нынешним положением, он подчиняет все свои поступки карьеристским целям и расчетам. «Почему я должна расплачиваться за то, что он делал и чем был до знакомства со мной?» Она считала несправедливым, что на ее плечи легла вся тяжесть происшедшего, а Симон остался в стороне.

Узы, которые таинственным, непостижимым образом соединяют порою двух людей, на первый взгляд вовсе не подходящих друг другу, разорвались, во всяком случае для нее.

Еще не вполне оправившись, Мари-Анж присутствовала на странном бракосочетании своего брата. В тот же вечер, оставшись вдвоем с Изабеллой, она почувствовала еще большую тоску, чем обычно, и в нескольких словах рассказала тетке о своей беде.

При этом Мари-Анж думала: «Как глупо! Раньше одна только мысль признаться ей приводила меня в ужас, а теперь, когда все позади, я зачем-то все рассказываю. Какая нелепость!..»

Изабелла, обрадованная возможностью приобщиться к чьей-то драме и еще больше обрадованная тем, что она может рассказать кому-то о своих прошлых переживаниях, ответила племяннице:

– Это ужасно! Кто-кто, а уж я-то могу понять, что ты пережила, моя дорогая. Потому что я и сама, правда, это было очень давно… У меня никогда не было причины говорить тебе об этом. Ведь такие вещи обычно никому не рассказываешь, разве только когда две женщины оказываются в одинаковом положении, как мы с тобой. Для меня все кончилось несколько иначе. Твоя бабушка выдала меня замуж за бедного Оливье… Кстати, как потом выяснилось, этого можно было и не делать – у меня произошел выкидыш. Но так или иначе, жизнь моя была испорчена… Да, у меня тоже был неудачный роман.

Как? Тетя Изабелла – толстая, затянутая в корсет, с поседевшими волосами и в роговых очках… безупречная тетя Изабелла!

– Я назову тебе имя человека, от которого забеременела, – прибавила Изабелла. – Это был, скажу тебе по секрету, Симон Лашом… Ты удивлена? Действуй я немного более ловко, то была бы, пожалуй, сегодня женою министра. Но он был женат. И я побоялась скандала…

Мари-Анж молчала. Но это открытие было для нее последним ударом, смертельной раной, чем-то непоправимым. «Он мог бы по крайней мере сказать мне, – подумала она, – а не разыгрывать человека, с которым это случилось впервые в жизни».

И вот все они отправились в Моглев – средства для реставрации замка Жан-Ноэль получил от Лидии в качестве свадебного подарка – и начали жить среди строительных лесов. Тетю Изабеллу немного удивляла сдержанность, которую проявляла по отношению к ней Мари-Анж. Молодая женщина, казалось, хорошо чувствовала себя в Моглеве только в обществе четы Лавердюр. Но не могла же она проводить все время в домике бывшего доезжачего и потому целые дни не выходила из своей комнаты, из комнаты Дианы – необыкновенной комнаты, стены которой были обиты гобеленами, усеянными множеством маленьких, тканных золотом изображений. В этой комнате умерла ее мать. Мари-Анж оставила за собой ее спальню, полную горестных воспоминаний, еще и потому, что не хотела, чтобы в ней жила Лидия.

Каменную балюстраду, окружавшую лоджию, откуда Лавердюр сбросил тело убитой Жаклин, теперь отстроили заново.

Мари-Анж читала романы, проглядывала газеты – в них под крупными заголовками сообщалось об обострении международной обстановки. Иногда ей встречалось там имя Лашома:

«На банкете в Жемоне, устроенном в честь мэра его избирательного округа, бывший военный министр выступил с подробным обзором политического положения и, в частности, заявил…»

И Мари-Анж вспоминала дом в Жемоне…

Порою – как и сейчас – она по часу вертела в руках очередное письмо от Симона, прежде чем разорвать его. Да, трудно было не поддаться искушению прочесть это письмо, потому что неделя проходила за неделей, дни, полные страданий, наслаивались друг на друга, как наслаивается живая ткань вокруг инородного тела, и ничего нового в ее жизни не происходило…

Была суббота, пробило двенадцать часов, и стук деревянных молотков, рубанков и мастерков, раздававшийся на крышах, вдоль фасада, во дворе и в салонах, затих.

До Мари-Анж доносились голоса… Снова шел спор между Жан-Ноэлем и Лидией, вернее, продолжение все той же сцены, которую они постоянно устраивали с удивительным цинизмом, бросая друг другу в лицо цифры, которые обозначали либо возраст, либо размер состояния. Жан-Ноэль жаловался, что его облапошили, потому что Лидия оговорила в брачном контракте свое право на раздельное владение имуществом. А она, в свою очередь, утверждала, что «облапошили-то» как раз ее – считала она так по совсем иной причине.

Мари-Анж услышала негодующий вопль в коридоре, потом дверь в ее комнату отворилась и вошла Лидия с заплаканными глазами, растрепанными темно-красными волосами, седые непрокрашенные корни которых делали ее еще более отталкивающей. На ней было легкое платье с желтыми и алыми цветами, широко открывавшее худую грудь и плечи.

– Ах, моя дорогая, моя дорогая! – воскликнула она, прикладывая платочек к глазам. – Ваш брат необыкновенно жесток со мной. Знаете, в чем он мне только что отказал? Я хотела, чтобы мою ванную комнату выложили мозаикой из Помпеи, а он воспротивился под тем предлогом, будто это безвкусно. Как будто всегда красиво то, что придумывают они – он и этот отвратительный, этот ужасный мальчишка Лелюк, которого я и видеть не могу… Неужели я не вправе выполнить свое желание? Ведь этот ремонт стоит мне кучу денег! Да и вообще, какая нелепость восстанавливать полуразвалившийся замок, когда у меня есть четыре прекрасных дворца в Италии… И для чего все это мне? Ради пустой надежды; да-да, пустой надежды. Ведь ваш брат импотент, вы этого не знали? Я вышла замуж за импотента. И он назло мне не желает лечиться. Кончится тем, что я в отместку ему стану спать с кем-нибудь из этих каменщиков… А теперь он, изверг, украл мой паспорт и отказывается его вернуть…

Три дня назад старая герцогиня, дверь из комнаты которой туго отворялась, вообразила, что Жан-Ноэль запер ее, и совершила попытку побега в истинно романтическом духе: она открыла окно и выбралась на строительные леса, громко крича, что отправится к Папе Римскому и добьется расторжения брака, ибо брак этот на самом деле не осуществился. В конечном счете она, сидя верхом на балке, оказалась между небом и землей, ее с большим трудом сняли оттуда. После этого Жан-Ноэль и спрятал паспорт своей супруги.

– Я требую, чтобы он вернул мне паспорт, – крикнула Лидия, вскакивая с места и выходя из комнаты так же внезапно, как и вошла.

Из коридора до ушей Мари-Анж снова донесся ее крик:

– Жан-Ноэль… Верни мне наконец мои документы!

В присутствии этой старой женщины Мари-Анж испытывала смешанное чувство отвращения, жалости и стыда.

«В конце концов, мы все живем на ее деньги – не только Жан-Ноэль, но и тетя Изабелла, да и я сама. Кажется, Жан-Ноэль вновь проникся к нам родственными чувствами только из стремления досадить этой несчастной старухе, которая по его вине вот-вот сойдет с ума. Но, может быть, он именно этого и добивается… Чтобы затем упрятать ее в сумасшедший дом. Наши предки, лежащие в склепе под часовней, должно быть, переворачиваются в гробу, видя, до чего мы дошли…»

Письмо Симона по-прежнему лежало перед ней. Что в нем содержится? Мари-Анж не суждено было это узнать: она схватила конверт, разорвала его на несколько частей и, чтобы не поддаться искушению снова сложить разорванные клочки бумаги, сожгла их в камине.

Но она чувствовала, что в следующий раз у нее уже недостанет сил поступить так же.

Надо сделать все, чтобы нового письма не было вовсе.

Она набросала коротенькую записку Симону, где сообщала ему о судьбе его посланий.

«Проявите же милосердие и своим молчанием помогите мне окончательно забыть вас, – писала она. – Вам, должно быть, не внове такого рода истории. Я же с этим сталкиваюсь впервые. Нервы мои издерганы, и привести их в порядок труднее, чем срастить кость».