Лестницы, на которых работали маляры, уже были убраны в чулан. Однако запах белил и скипидара, просачиваясь под дверьми, заполнял комнаты.

Сильвена наконец решилась расстаться со своей квартирой на антресолях в доме на Неаполитанской улице, где прожила пятнадцать лет. Она сняла квартиру на авеню Клебер – в том же квартале, где жил Симон. Как раз в это время она поступила в труппу «Комеди Франсез». «Начинается новый этап в моей жизни. Я, как змея, меняю кожу», – говорила себе Сильвена.

Квартира была чересчур велика для одного человека. Но Сильвена втайне надеялась, что Симон рано или поздно женится на ней. Сколько бы она ни твердила о своей любви к независимости, но все ее усилия были направлены именно к этой цели.

То была последняя ступенька на лестнице общественного положения, которую ей осталось преодолеть. Правда, Симон все еще был женат на этой ничем не примечательной особе, которую толком никто не знал, на женщине, с которой он по недоразумению соединил себя брачными узами в самом начале своего жизненного пути и давным-давно не видится. Он часто повторял, что может развестись, когда ему заблагорассудится, и Сильвена все ждала, когда же он наконец примет это решение. Новую квартиру с большой залой для приемов она и выбрала в надежде, что Симон вскоре поселится вместе с ней.

Она воображала, что отремонтировать и обставить апартаменты можно недели за две, и слишком поспешно отказалась от своих антресолей на Неаполитанской улице. Однако работы, начатые полтора месяца назад, все еще продолжались, и Сильвене пришлось переехать в не отделанную до конца квартиру.

Дорогая, но довольно безвкусная мебель сиротливо выглядела в этой белой пустыне, освещенной резким электрическим светом, который струился из прилаженных к стенам гипсовых раковин и слепил глаза. Средства Сильвены иссякли, она не знала, как заплатить по счетам и довершить убранство квартиры. Новая кожа оказалась слишком дорогой. И этот упорный запах краски, от которого щипало в глазах и першило в горле…

Еще до посещения салона Жермена Сильвене удалось настоять на том, чтобы Лашом приехал к ней в тот вечер обедать… «Обед возлюбленных, только ты да я». Ей хотелось, чтобы он все увидел своими глазами, убедился, как красиво будет выглядеть ее, вернее, их гнездышко, когда ремонт закончится, и помог ей выпутаться из денежных затруднений. Ведь, откровенно говоря, именно ради него она так мучилась и хлопотала…

Симон пообещал прийти в восемь часов, но появился только около десяти. Он очень поздно произнес свою речь, прения затянулись, а затем его еще задержали секретари департаментских федераций партии.

Ожидая его, Сильвена опорожнила бутылку виски, и клокотавший в ней еще с утра гнев только усилился.

Все еще опьяненный успехом, который имела его речь, Симон ничего не слышал, ничего не видел и, подняв подбородок, звучным голосом повторял свои пышные тирады – делая это якобы для Сильвены, а на самом деле для себя самого.

– И когда я бросил в зал слова: «История катастроф, которых нам удалось избежать, еще не написана», я подумал, что они воспарят над головами собравшихся, и они действительно были встречены громом аплодисментов.

«Какой эгоист, какой чудовищный эгоист!» – возмущенно думала Сильвена.

Они пообедали в спальне, на столике для игры в бридж; ели без скатерти, потому что все скатерти еще лежали в чемодане, ключ от которого куда-то запропастился. Горничная ушла в кино, и Сильвена сама приносила пересохшие в духовке кушанья; при этом она думала: «А ведь я могла бы сейчас обедать у “Максима”, ну хотя бы в обществе этого перуанского дипломата, который уже третий день обрывает мой телефон…»

Грязные тарелки остались стоять на паркете. Симону хотелось икры, шампанского: по мере того как он старел, он все больше привыкал к изысканной еде. Но икры не было, а шампанское оказалось теплым – холодильник еще не включили.

И может быть, именно поэтому Симон вдруг обратил внимание на все то, что прежде ускользнуло от него: на голые стены, стоящие на полу тарелки, чуть подгоревшие кушанья, а главное – на непомерно большую квартиру и запах масляной краски, от которого болела голова.

«А ведь я мог бы сейчас обедать у “Максима” в уютной обстановке вдвоем с какой-нибудь девушкой, которую не знал раньше, – хотя бы с Мари-Анж Шудлер, – и это развлекло бы меня, – мысленно сказал он себе. – У меня не так уж много свободных вечеров, и глупо проводить их так бездарно».

Именно в эту минуту Сильвена и дала выход гневу, который терзал ее целый день.

Лашом с выдержкой человека, дорожащего собственным покоем, объяснил ей как можно мягче, кто эта юная девушка, с которой он разговаривал в салоне мод, и почему – из уважения к давним связям с семейством Шудлер – он проявил к ней интерес и выразил свое сочувствие.

– Откуда этот внезапный приступ великодушия? – крикнула Сильвена. – Ведь всем известно, что ты сделал карьеру, именно предав интересы Шудлеров. Ты что – дурой меня считаешь?

– Я сделал карьеру благодаря своему таланту, – сухо отрезал Симон.

– Хотела бы я посмотреть, испытывал бы ты такие же добрые чувства к этой девчонке, будь у нее нос картошкой? Ты лжив, ты низок, смешон. Всю свою жизнь ты увивался возле старух…

– Женщинам, которых ты именуешь старухами, во всяком случае большинству из них, в пору моей близости с ними было столько же лет, сколько тебе сейчас, – ответил Симон, все еще сохраняя спокойствие, что особенно бесило Сильвену.

Про себя же он думал: «В конце концов она своего дождется. Если ей нужен скандал, она его получит. Как все это пошло и ненужно…»

– А теперь, – кричала Сильвена, – ты записываешь адреса и телефоны манекенщиц из салонов мод! Ax, до чего он хорош, наш господин министр! Сколько в нем достоинства! Ты мне просто отвратителен.

– Значит, по-твоему, иметь дело с манекенщицей унизительно? Да?

– Вот именно… Это низко, вульгарно!

– А быть твоим любовником, любовником женщины, которая начинала с того, что ее за деньги приглашали на танцы в ночном кабаре…

Симон изо всех сил старался сохранить спокойствие, но гнев неумолимо овладевал им, и черты его лица обострились.

– Это подло, подло – то, что ты сейчас сказал! – визжала Сильвена. – Мне нечего было жрать, я была на мостовой…

– Чтобы сойти с мостовой, не обязательно шляться по панели…

Симон вовремя увернулся от пощечины и, сжав запястье Сильвены, толкнул ее на кровать.

Слезы бежали по щекам актрисы, но ярость ее не стихала. Великолепная огненная грива разметалась, волосы упали на лицо, она дрожала как в лихорадке, от ее тела исходил терпкий запах, смешивавшийся с запахом масляной краски.

– Ну, коли я уличная девка, – вопила она, – зачем ты живешь со мной? Коли я девка, зачем ты помог мне поступить в труппу «Комеди Франсез»?

– Именно эти вопросы я себе сейчас и задаю, – медленно ответил Симон.

И ссора, на первый взгляд похожая на десятки таких же ссор, продолжалась; между тем Сильвена, как обычно, уже раздевалась.

В их взаимных упреках и оскорблениях смешивалось прошлое и настоящее; между ними шел постыдный поединок, в котором на стороне Симона было преимущество мнимого спокойствия и умелого владения речью, а на стороне Сильвены – ожесточение.

Симон попрекал ее и стариком Эдуардом Вильнером, и давно умершим Люлю Мобланом, и многими другими. Она тоже не оставалась в долгу и яростно швыряла ему в лицо свои «козыри» – укороченную ногу Инесс Сандоваль, близко поставленные глаза госпожи Этерлен.

Потом Сильвена принялась играть свою излюбленную роль, то есть собственную роль или, вернее сказать, ту, которую она считала своей коронной ролью, – роль самоотверженной любовницы-страдалицы.

– Ты никогда меня не понимал, – жаловалась она, – и никогда не поймешь. Впрочем, ни один мужчина не способен меня понять. В любви я отдаю себя целиком. Ты даже не знаешь, что я тебе отдала, или, вернее, знаешь, но пренебрегаешь этим.

– Но что ты, собственно, мне отдаешь?! – воскликнул Симон. – Давать, отдавать, женщина отдает, мы отдаем! Только это и слышишь от вас с утра и до вечера, а потом еще и ночи напролет! Есть женщины, которые от любви получают больше удовольствия, чем другие; и вот они кричат, будто всегда что-то отдают. Но что вы такое нам даете, черт побери? Что вы нам приносите? Одни неприятности! Вот уже скоро пятьдесят лет, как я живу на свете, и больше тридцати лет, как сплю с женщинами, но до сих пор мне так и не удалось понять, в чем состоит этот пресловутый дар. Очевидно, он запрятан так глубоко в недрах вашего существа, что невооруженным глазом его не разглядишь. И вот во имя этого таинственного дара вы требуете, чтобы мы тратили на вас все – наше время, деньги, нервы… Найдите в себе мужество сознаться, что вы сами получаете удовольствие от любви, и не требуйте за это особой признательности, тем более что это удовольствие доставляем вам именно мы.

Симон не заметил, как и сам машинально разделся.

И тогда, чтобы не показаться смешным, он тоже улегся в постель.