Пополнение
Мы с Пасом лежали на нагретой крыше ангара и щурились от яркого солнца. Ветер Атлантики шумел карибскими пальмами и океанским прибоем, над головой вскрикивали чайки. До обеда оставался час с небольшим.
– Здесь можно превратиться в овощ, – вздохнул я и перевернулся на бок. – Год прошел, но ничего не меняется. А Рипли? Видел, как она сдала?
– Пьет она крепко, – нахмурился Пас. – Постоянно зависает в бунгало с Долговязым. Что ей не дает быть как все? На камбузе она боролась с обстоятельствами и надеялась на чудо, а здесь никто не запрещает ей уходить в глубину, просто тут в глубине делать нечего. Тишь, гладь да божья благодать. Райское место.
– Вот именно. Надо будет совершить какой-нибудь смертный грех, чтобы случайно не попасть в рай, – фыркнул я. – Такая вечность меня пугает.
– Что же тебе надо для счастья?
– Вести «Красотку» через штормовой океан. Тот день был счастливейшим в моей жизни. Мы со стихией были на равных.
– Ты говоришь как салага, а не как «дед». «Дед» должен быть ленивым и толстым.
– А я никогда не хотел быть «дедом», как Краб, Куст или Мичман. Я охотник, как Рипли или Жаб.
– Тогда это диагноз.
– А хоть бы и так.
Мы помолчали, слушая шелест прибоя.
– Можно взять катер, – предложил Пас. – Вытащить Рипли из бунгало и половить тунца. Это ее развлечет. Скорость. Борьба. Развлекуха в ее вкусе.
– Хрен ты что понимаешь в таких развлечениях, – отмахнулся я. – Не знаешь, когда салаг привезут?
– Обещали с утра, но у них катер сдох на третьем форпосте. Слушай, а вон то не они?
Я приподнялся на локте и посмотрел в океанскую даль. Там, в мареве расстояния, подрагивала белая точка патрульного катера.
– Они! – обрадовался я. – Больше некому!
– И что?
– Может, подготовим им встречу?
– Оно тебе надо?
Мне сложно было на это ответить. Я поднялся на ноги и прикрылся ладонью от солнца, пытаясь разглядеть приближающийся катер.
– Салаги, – донесся снизу уверенный голос.
Перегнувшись через край крыши, я с удивлением увидел Долговязого. Он тоже смотрел вдаль, прикрывшись ладонью от солнца. Судя по красным щекам, отставной охотник с утра заправился джином, но это как раз не было удивительным – джином он заправлялся каждое утро. Удивило меня то, что он выбрался из бунгало на свежий воздух.
– Салаги, – повторил он, подняв взгляд на меня. – Можно успеть подготовить им встречу.
– Какой смысл? – пожал плечами Пас, присев на корточки у самого края крыши.
– Вспомни, как вас встречали! – прищурился Долговязый.
– Ужас, – поежился Пас. – Я чуть не обосрался тогда от испуга.
– Зато на всю жизнь запомнилось! К тому же я еще вчера почти все приготовил.
– И акулу? – заинтересовался я.
– Как же без нее? Поймал вчера вечером.
– Ты же пил вчера вечером! – фыркнул Пас.
– Хороший джин ловле акул не мешает. Кстати, Чоп и Гром готовы помочь.
– Делать им нечего, – пожал Пас плечами.
– Это традиция, – сказал Долговязый и опустил взгляд.
– Тебе что, не хочется ощутить себя «дедом»? – решил я подзадорить приятеля.
– Ладно, традиция так традиция. – Пас отряхнул брюки и спустился с ангара по лесенке.
Я поспешил за ним – надо было все окончательно подготовить.
Как и обещал Жаб, салаги прибыли общим числом в десять голов. Вид у них был отменный – уши торчком, форма мешком, глаза дикие, рубашки заправлены. На вороте одного из вновь прибывших красовалась Кровавая Капля – видимо, как и мы с Пасом, он успел побывать в переделке по дороге из учебки в Атлантику. Молодняк сошел с катера и сгрудился на досках пирса, не представляя, что делать дальше. Патрульные за их спинами посмеивались, подавая нам жестами недвусмысленные знаки. Мы с Пасом не реагировали – морды кирпичом, походка вразвалочку, в каждом жесте лени больше, чем движения. Короче, мы давали «дедов» по полной программе. Настоящие «деды», те, что прослужили не год, как мы, а по два и больше, в таких затеях уже не участвовали – наскучило. Даже Долговязый, все организовав, отправился обратно в бунгало. Зато Пас вошел во вкус и неплохо играл свою роль.
– Строиться в две шеренги! – негромко скомандовал он под рокот отходящего катера.
Салаги прекратили броуновское движение, изобразив некое подобие строя. В принципе ничего они встали, даже по росту. Но мне было все равно.
– Что это за стадо беременных обезьян? – поднял я одну бровь, как делал это наш заслуженный «дедушка» по прозвищу Мичман. – Брюхо втянуть! Грудь колесом! Вот так!
Салаги перестали дышать. Некоторые побагровели от усердия.
– Кто старший? – поднял я вторую бровь. – Шаг вперед.
Из строя шагнул тот самый, с Кровавой Каплей. Я взял его двумя пальцами за воротник, обнюхал награду и поинтересовался:
– За что награжден, охотник? И как тебя звать?
– Прозвище Омут, отмечен за стычку с браконьерами на первом форпосте! – отчеканил салага. – Уничтожил противника в рукопашной схватке!
– Круто, – насмешливо сказал я. – Дерешься, значит, хорошо?
Салага понял, что сболтнул лишнее, и умолк.
– Это мы проверим дополнительно и в других условиях, – подлил Пас масла в огонь. – Почему вас только десятеро?
– Так сформировали группу на третьем форпосте! – ответил Омут.
– Опять мало, – я со вздохом обернулся к Пасу. – Ты погляди! Учат их кое-как, а присылают всего по десять человек! На сколько хватило прошлого пополнения?
– На две недели, – поморщился Пас. – Эти вроде покрепче, может, недельки на три хватит.
Строй салаг дрогнул, на их лицах теперь читался откровенный испуг.
– Так, – я прошелся вдоль строя, по-отечески вглядываясь в лица бойцов. – Оружие, наркотики, порнография имеются?
– В отряде три глубинных кинжала, – доложил Омут.
– Это не оружие, – отмахнулся я. – Трофейные «стволы» есть? Порнографические изображения, в том числе на электронных носителях?
Я заметил, что толстячок во второй шеренге напрягся больше остальных.
– Кажется, в ваших рядах имеется онанист! – я направил указующий перст на подозрительного салагу. – Рюкзак и карманы к осмотру!
– Я сам отдам! – Голос у толстячка оказался гораздо более высоким, чем я ожидал. Он дрожащими руками достал из кармана пачку немецких стереоснимков и протянул мне. Я попеременно опустил обе брови, затем снова их поднял.
– Да, Омут, – я сунул снимки в карман. – Отряд у тебя не только малочисленный, но и вконец морально разложившийся. Пидорасов хоть нет?
– Кажется, нет, – бледнея, прошептал старший салага.
– Будем проверять, – кивнул я, снова прохаживаясь перед строем. – Ладно, сейчас я вам покажу территорию базы, затем будет обед, а после него я вами займусь вплотную. Вопросы есть?
– Нет! – рявкнул Омут.
– Тогда напра-во! За мной ша-гом марш!
Первым аттракционом была акула, но Гром и Чоп, которым я поручил выполнение этой части плана, никак не подавали условный сигнал. Мне пришлось поводить салаг по пальмовой роще, не очень удаляясь от кромки прибоя, затем остановить строй и пуститься в объяснение функционального назначения виднеющихся ангаров.
– В первом хранилище содержатся акустическое оборудование и спецсредства, – унылым тоном вещал я. – А также производственные мощности для проверки и текущего ремонта вышеуказанного оборудования.
Наконец от дальнего пирса донеслись душераздирающий вопль и лай легкого гарпунного карабина. Снова крик, на этот раз разборчивый – Чоп громко поминал барракуду, якорь, различные рыболовные снасти и их гипотетическое взаимодействие с человеческим организмом.
– Бегом марш! – скомандовал я салагам и рванул на крик.
У пирса картина маслом: Чоп весь в кровище, Гром с заряженным карабином в руках, на песке у кромки прибоя акула, из развороченной пасти которой торчит новенький говнодав.
– Вашу мать! – подбегая к акуле, заорал я на Грома. – Что тут случилось?
– Послали салагу взять пробу воды для химиков, – утирая лицо от крови, доложил Чоп. – Говорили щенку, не заходи далеко! Нет же, блин, надо было залезть в океан по самые уши!
– Ты что, не мог его из карабина прикрыть?
– Твою мать, Копуха! Я что, поссать не могу отойти? А когда вернулся, эта тварь ему уже башку по самые яйца откусила. Что делать?
– Сухари сушить! – зло рявкнул я. – Даст тебе командир звездюлей, и правильно сделает! Последнего салагу не уберег! Кого теперь на говно посылать? Сам вот и пойдешь на говно, это я тебе обещаю! Я-то уж точно на говно не пойду! И Чистюля на говно не пойдет! Да, Чистюля? Зачем вообще салагу надо было гнать в воду?
– Мне, что ли, лезть? – вздохнул Гром. – И так эти салаги охамели вконец! Что, не помнишь, как Микрон ногу засунул в гладильный станок, лишь бы попасть в госпиталь? Уроды! А нас за них дерут, как котят. Этот тоже, я уверен, сам полез в глубину. Думал, может, отхватит акула ногу, и все – комиссия. А она с головы начала. Погоди-ка! – Гром радостно заглянул мне за спину. – Это у тебя салаги, что ли?
– Ну, – неохотно ответил я.
– Дай одного! А то Пучеглазый мне яйца выкрутит, если я без пробы вернусь.
– Сам лезь в воду! – сурово ответил я. – Не будет тебе больше салаг. Три дня точно не будет. Потом, если останутся от погрузки, я тебе одного дам. Но беречь его будешь, как самого себя!
– Буду, буду! – подобострастно заверещал Гром.
– Акулу разделайте, не бросайте, – добавил Пас. – Хорошая еда.
Мы двинулись дальше – салаги позади меня шли на негнущихся ногах. Вообще сценарий с акулой убойный. Сколько ему лет? Ну, десять точно, с гарантией. А работает! При минимальном, между прочим, актерском мастерстве. С него всегда и начинают. А вторым блюдом дают погрузку.
Я провел салаг через пальмовую рощицу до топливного ангара. Там кипела работа – охотники перегружали с гравилета на кар водородные баллоны. Когда мы подошли ближе, цепь с борта сорвалась и баллоны рухнули на песок. Раздался сдавленный крик, но ребята как ни в чем не бывало закрепили цепь и продолжили погрузку. Я провел салаг так, чтобы они с нужного ракурса увидели, как из-под баллонов торчат дергающиеся ноги придавленного. Ни я, ни Пас не удостоили происшествие комментария, словно такое здесь было в порядке вещей, но строй салаг дрогнул. Они пихали друг друга локтями, затравленно перешептывались и косились в сторону груды упавших баллонов.
Мы еще побродили по острову с пополнением, но им было не до красот. Даже белоснежный мост до материка не очень их впечатлил – они думали только о своей пропащей судьбе. Наконец я довел их до штаба и передал посыльному.
– Обработаны, – шепнул я ему на ухо и подмигнул.
– Значит, на ужин суп из акульего плавника? – ухмыльнулся посыльный.
– Ага. Ты Рипли не видел?
– С утра в бунгало.
– Ладно. Тащи службу, охотник!
Избавившись от салаг, мы с Пасом направились к камбузу – близилось время обеда. За ангаром я заметил Чопа, он отмывался от бутафорской крови, а Гром сидел на ящиках и курил канабис. Я не выдержал и направился в сторону злосчастного бунгало, Пас семенил позади меня. Проходя через пальмовую рощу, мы услышали мерное урчание двигателя.
– С футбольного поля звук, – прислушался Пас.
– Молчунья не сдается, – улыбнулся я и свернул с тропы.
Сбежав с небольшого уклона, мы увидели старый асфальтоукладчик, окутанный клубами выхлопного пара. Стояла эта техника здесь давно, наверняка с того самого дня, когда один из первых командиров базы приказал заасфальтировать вокруг поля беговую дорожку. Капот асфальтоукладчика был распахнут, из-под него виднелись упругие ягодицы и ноги Молчуньи.
Я подошел и тихонько шлепнул ее по заднице. Пас тактично отвернулся.
«Привет», – жестом показала Молчунья, высунувшись из-под капота.
«Решила оживить динозавра?» – Я дотянулся до ее щеки и вытер потек масла.
«А чего он тут стоит? Совсем заржавел. Хороший мотор, немецкий. Хочу попробовать зашлифовать коллектор и смастерить лепестковый клапан».
«Зачем?» – удивился я.
«Проверить, как это отразится на мощности. Если получится, можно и на «Ксюше» провернуть такой фокус. А вы куда?»
«Хотим Рипли пригласить на рыбалку».
«Меня возьмете?»
«Спрашиваешь! Если ты готова променять мотор на нашу компанию».
«В катере тоже есть мотор», – рассмеялась она.
«Тогда ладно. Встретимся на обеде».
Я махнул Пасу, мы добрались до пальмовой рощи и направились к расположенному на мысе бунгало. Когда-то мне казалось странным, что на острове с боевой базой разрешили устроить кабак. Но потом стало ясно, что никакой угрозы боеспособности заведение не представляет, поскольку цены хозяин установил запредельные. По праздникам, правда, тут закатывали мероприятия, но на частое употребление спиртсодержащих напитков средств хватало далеко не у всех. Рипли была исключением, она посещала бунгало почти каждый день. Где только деньги брала – непонятно. С Долговязым все ясно, у него огромная пенсия по инвалидности, а у нашей начальницы, кроме зарплаты, никаких доходов не должно быть. Однако по количеству выпитого она от него не отставала.
Мы с Пасом попрыгали по прибрежным камням и вскарабкались к ресторанчику. Над входом висела вывеска «Три сосны», хотя до ближайших хвойных деревьев было больше тысячи миль. Наверное, хозяин сделал ставку на подавляющее русское большинство этой базы. Я первым зашел внутрь и сразу увидел Рипли. Она сидела за стойкой и пялилась в бурчащий приемник так, словно это был телевизор. Видимо, у нее перед глазами возникало некое изображение, навеянное текилой в стакане. Приемник рассказывал об Алексе Шнайдере – величайшем гитаристе эпохи. Долговязого видно не было.
– Привет, – сказал я, усаживаясь рядом с Рипли.
– Что закажешь? – поинтересовался хозяин заведения.
– Томатный сок.
– С водкой?
– Нет, неразбавленный.
Хозяин фыркнул и исчез в подсобке. Пас тихонько устроился на соседнем стуле. Рипли не сводила взгляда с приемника, и я вдруг понял, что именно это устройство, а не выпивка, держало ее в кабаке. Целый год она каждый день приходила сюда слушать радио. Вдруг передадут новость, от которой все в жизни изменится – тайфун, землетрясение или война с какой-нибудь флибустьерской республикой. Это была ее единственная надежда. Я вспомнил, что и на камбузе у нее постоянно бубнило радио. У меня сжалось сердце.
– Привет, – не отрывая взгляда от приемника, поздоровалась Рипли. – Денежки завелись? Эй, Артур! Дай мне еще текилы! Денежки завелись, спрашиваю?
– Нет, соку захотелось, – соврал я. – Весенний недостаток витаминов.
– Сок – это да, – серьезно кивнула она, отхлебнув текилы. – Это жизнь.
– Еще мы хотели пригласить тебя на рыбалку, – добавил Пас. – Можно взять катер и пойти на тунца.
– На тунца хорошо, – вздохнула начальница. – Это почти охота. А что вообще на острове делается?
– Салаг привезли, – сдержанно сказал я.
– Акулу им хоть показали?
– Конечно. Мы с Чистюлей, Чоп и Гром. Было весело. Хотя без Долговязого ничего бы не вышло – это он акулу поймал.
Рипли ностальгически улыбнулась.
– Нам тоже акулу показывали.
«Ни фига себе! – подумал я. – Сколько же лет этой шутке?»
– Так что, пойдем на тунца? – Пас не дал разговору уйти в другое русло.
– Нет, – покачала головой Рипли. – Я лучше дождусь Долговязого.
– Зря ты так много пьешь, – сказал я напрямую.
– А вот это не твоих соплей дело, – отмахнулась она.
Артур принес мой сок и строго глянул на Паса.
– А мне, – тот потер руки, – яичницу с беконом. Из четырех яиц. Так, чтобы два желтка остались целыми, а два лопнули. Жарить на растительном масле. Двести граммов красного сухого вина, сандвич с тунцом и… Ну, не знаю, салатик какой-нибудь сделай.
Я чуть челюсть до пола не уронил. Рипли сощурилась и отставила свой стакан.
– Ты что, клад под водой нашел? – посмотрела она на Паса.
– Нет, – беспечно отмахнулся тот. – Просто перекусить перед обедом решил.
Хозяин сразу подал ему салат и вино. Я тихо обалдевал, прихлебывая сок из стакана. Рипли покосилась на свой стакан, но допивать текилу не стала.
– Артур! Счет! – стукнула она ладонью по стойке.
Глянув на монитор кассы, она достала из кармана пачку купюр, расплатилась и вышла на воздух.
– Ей не нужна рыбалка, – шепнул мне Пас. – Ей нужна охота. Подводная.
– Для такого вывода не надо иметь много ума, – буркнул я.
– Зато можно применить ум, чтобы как-то решить проблему.
– Ага. На яичницу ты потратил не все деньги, – съязвил я. – У тебя еще остались средства на найм браконьеров, чтобы они тут пошалили, специально для Рипли.
– Таких денег у меня нет, – серьезно ответил Пас. – Но зато у меня есть идея. Она возникла, когда мы показывали акулу салагам.
– Продолжай, – я заинтересованно поднял брови.
– Да ты уже понял, наверное. Можно спереть заспиртованную торпеду из музея и подкинуть ее рыбакам. Под видом ловли тунца. А? Объявят тревогу, и Рипли вволю наныряется с жидкостным аппаратом.
Идея показалась мне не лишенной здравого смысла. В здешний музей никто годами не ходит, так что пропажу мумифицированной торпеды никто не заметит. Точнее, заметят, но где-нибудь через месяц.
– Может, ты уже весь план продумал? – Я допил сок и отставил стакан.
– Конечно. Можно прямо сейчас спереть торпеду, пока все обедают. А завтра утром пойти на тунца. Ну, типа.
Я вспомнил, как мы в детстве пытались подманить охотников при помощи мины. Тогда ничего не вышло, но сейчас для успеха были все шансы.
– Так вот для чего ты заказал яичницу! – восхитился я самоотверженности друга. – Чтобы не идти на обед?
– Отчасти. Вообще-то я хотел немного встряхнуть начальницу, чтобы она хоть ненадолго отвлеклась от стакана.
– Тебе это удалось.
– Ты тоже ешь, не стесняйся. Я на двоих брал. Потом сочтемся, не дрейфь.
Яичница оказалась великолепной. Мы как раз заканчивали ее уплетать, когда в ресторанчик, шатаясь, вошел Долговязый.
– О, Чистюля! – обрадовался он, увидев Паса. – Нормально встретили молодняк?
– Нормально, – ответил я, потому что у приятеля рот был полон. – Спасибо, что помог.
– Традиция есть традиция, – отмахнулся отставник. – А я Чистюле письмо из штаба принес. Пусть пляшет.
Пас нахмурился и проглотил кусок.
– Ты чего? – толкнул я его локтем.
Долговязый понял, что его новость не очень в тему, положил кристалл с письмом на стойку и пропал за дверью.
– От матери? – понял я.
Пас кивнул.
– Знаешь, каково чувствовать, что ничем не можешь помочь? – поднял он взгляд на меня.
Отвечать не хотелось. Кроме того, Пас прибеднялся. Если бы не пособие за Алмазный Гарпун, его мать давно бы ослепла, а так она имела возможность получать приличное медицинское обслуживание. На операцию, правда, сумма нужна была значительно большая, но и пособия могло бы не быть, если бы Пас не вылез с голой задницей под ракетный обстрел. Так что, на мой взгляд, он зря стонал – его помощь семье была ощутимой.
– Не грузись, – посоветовал я.
– Ей стало хуже, когда она узнала про орден, – вздохнул Пас и смахнул кристаллик письма в карман. – Точнее, про то, за что мне его дали.
Мы вышли из ресторана на воздух. Океан шумел невысокими волнами, а чуть в стороне от пальмовой рощи наблюдалась предобеденная суета. Обед и ужин – это два ежедневных мероприятия, когда почти все охотники базы могут увидеть друг друга.
Дождавшись, когда весь личный состав скроется на камбузе, мы с Пасом со всех ног рванули на футбольное поле. Идея была проста – взять у Молчуньи резак по металлу. Не ногами же дверь в музей выбивать! Как мы и думали, Молчунья обед тоже проигнорировала. Техника всегда вызывала у нее больший интерес, чем почти все физиологические потребности. Иногда это меня злило, но сейчас было на руку.
«У тебя есть резак по металлу?» – без предисловий спросил я у нее.
«Конечно. А на фиг он вам?» – удивилась водительница.
«Для доброго дела», – расплывчато пояснил Пас.
«Хотите сказать, что мне знать не положено?»
«Мы решили немного расшевелить Рипли, – мне не хотелось иметь тайн от подруги. – А то сопьется ведь. Жалко охотницу».
Молчунья заглушила мотор и достала из ящика мобильный резак.
«Тогда вперед! – жестом показала она. – В чем ваш план?»
«Да мы сами справимся! – замахал руками Пас. – Потом тебя позовем».
«Нет. Если вы надумали немного похулиганить, то я с вами. А то с ума можно сойти в этих райских условиях».
«Ладно», – я подхватил резак и зашагал к пальмовой роще.
«Что будем делать?» – запыхтел мне в затылок Пас.
«Резать замок».
«Нет, я о Молчунье. Плохо, что она увязалась за нами».
«Не гнать же ее!»
«Чего вы шепчетесь?» – обиделась водительница.
«Решаем, как все проделать», – поспешил оправдаться я.
«Так у вас нет плана?»
«Был, но мы думали, что справимся вдвоем. Теперь нас трое, и надо решить, как лучше использовать силы».
«А в чем ваш план?»
Нам пришлось остановиться посреди рощи и некоторое время махать руками, разъясняя Молчунье суть задуманной операции. Идея ей понравилась.
«Вы тащите торпеду, а я подгоню катер к музею», – решила она.
«Только сделай вид, что испытываешь двигатель», – посоветовал Пас.
«Я что, дурнее акулы? – обиделась Молчунья. – Сама не могу догадаться?»
Мы разделились. Молчунья направилась к эллингу, а мы с Пасом продрались через густой кустарник к музею. Это был довольно большой ангар, когда-то ухоженный, но сейчас на нем виднелись застарелые потеки и пятна прохудившейся штукатурки, а застекленные окна были почти непрозрачными от толстого слоя пыли. Одному из первых местных командиров пришла в голову идея создать музей вражеской техники. Однако охотники эту технику знали вдоль и поперек, к тому же в гробу ее видели и любоваться на устрашающие морды торпед не желали. Музей тихо умер. Под крышей его жили летучие мыши местной породы, вокруг произрастали кусты и колючки, а внутри царило запустение. «Деды» пугали салаг россказнями о духе черного охотника, обитающего в стенах музея, но на это не велись даже самые прибабахнутые. На акулу велись, а на дух охотника – ни в какую.
– Барракуда! – ругнулся Пас, уколов руку о притаившийся в зарослях чертополох.
То, что на двери висела пластилиновая печать со шнурком, нас не остановило. Все запертые объекты на базе были защищены этим древним способом. Метод обхода подобной защиты был не менее древним и передавался от «дедов» к салагам из года в год.
– Огнетушитель тащи, – негромко сказал я Пасу.
– Сам бы сходил! Я укололся.
– Не умрешь. Давай по-честному – я срезаю замок, ты снимаешь печать.
Мой приятель вздохнул и поплелся к облупленному пожарному щиту, на котором висело несколько красных ведер с белыми надписями «ВЕДРО» на боках. Кроме того, там расположились два багра с соответствующими надписями, выкрашенный в красную краску лом без надписи и четыре углекислотных огнетушителя. Отцепив один из баллонов, Пас вернулся к двери. Он отвернул вентиль и выпустил из раструба шипящую тугую струю леденящего пара. Печать покрылась инеем и остекленела. Пас вынул из ножен глубинный кинжал и аккуратненько поддел острием отвердевший пластилиновый оттиск. Печать со щелчком выскочила из углубления и повисла на продетом в нее шнурке.
– Готово, – Пас сунул кинжал в ножны.
Я запустил резак и осторожно срезал головки заклепок, удерживающих замок. Всего десяток секунд понадобилось, чтобы освободить язычок, дверь скрипнула и открылась внутрь, выпустив наружу затхлый музейный воздух. Пас бросил огнетушитель в угол и вошел следом за мной в прохладную полутьму. Посреди главного зала виднелись стеклянные стеллажи с заспиртованной мелочью – донные капканы с зазубренными хитиновыми челюстями, личинки мин и торпед, образцы икры, «глушаки» и ультразвуковые ловушки. Чучела торпед стояли дальше. Некоторые были вплавлены в прозрачные термопластовые кубы, поэтому для нашей задумки не годились. Нам были нужны калибры побольше, потому что торпеды свыше ста килограммов боевого заряда в пластик не запечатывают, а мумифицируют в формалине. Главное было отыскать образец, не разрезанный для наглядности. Первой мне попалась хищница «ГАТ-120» в замечательном состоянии.
– Пойдет? – обернулся я к Пасу.
– Морда у нее какая-то невыразительная, – пожал он плечами.
– Какая бы у тебя была морда после мумификации? Рыбаки не будут вглядываться. У них от такого калибра начнется истерика, я тебя уверяю.
– Наверное. Надо как-то ее до катера дотащить.
– Она легкая, – я подошел к стелажу и поднял чудовище за хвост. – Без нитрожира и внутренностей сорока килограммов не весит. Только надо бы ее хоть чем-то накрыть, а то прикинь, кто-то увидит, как мы ее тянем до берега.
– Глазам не поверят, – спокойно ответил Пас.
Может, и так, но все-таки я решил поискать брезент для сокрытия краденого. Миновав зал, я добрался до следующий комнаты, где была представлена экспозиция мин, но там ничего не нашлось, поэтому я решил осмотреть подсобку. В служебном помещении наверняка можно было отыскать что-нибудь вроде брезента. Однако, распахнув дверь, я был поражен тем, что увидел – в отличие от остального пространства музея, здесь были видны следы человеческой деятельности, причем весьма необычной. Первое, что меня ошеломило, это работающая криогенная камера – смотровое окно было покрыто инеем, а индикатор манипуляторов находился в положении паузы, словно кто-то проводил препарирование замороженного объекта совсем недавно, а сейчас просто вышел на обед. За это говорила и служебная дверь, выходящая из подсобки, – она выглядела не такой запущенной, как дверь центрального входа.
Я протер рукавом смотровое окно и ахнул – на препарационных растяжках висел жидкостный аппарат со вскрытой жаберной полостью. К нему были подшиты белковые трубки, ведущие от двух газовых баллонов. Неизвестный хирург, кажется, неплохо знал свое дело – аппарат, несмотря на постороннее вмешательство в его организм, был жив, о чем говорили дрожащие полосы на нейрографе.
– Пас! – невольно выкрикнул я. – Давай сюда! Здесь такое!
Мой приятель ворвался в подсобку и тоже оторопел, заглянув в недра камеры.
– Кажется, кто-то хочет заставить жидкостный аппарат дышать воздухом из баллонов, – сказал он.
– И на кой черт? – удивился я. – Из воды он разве плохо берет кислород? Весь смысл глубинного аппарата в том, чтобы не дышать газовой смесью!
– Погоди, – Пас потер коротко стриженную макушку. – Может, кто-то хочет изолировать жаберную полость от внешней среды?
– Зачем?
– Чтобы обезопасить себя от ультразвуковых пушек, к примеру.
Самому мне эта мысль в голову не пришла. Рациональное зерно в ней было.
– Но тогда возникает проблема декомпрессии! – задумался я. – Чистый кислород под давлением в жаберную полость не впрыснешь, а любой газ из смеси растворится в крови и вскипит на всплытии.
– Не любой, – поправил меня Пас. – Водород, к примеру, выводится из тканей с большей скоростью, чем гелий или азот.
– Ага! Ты предлагаешь впрыскивать в жабры кислород с водородом? Гремучий газ? Да он рвануть может от чего угодно! Хоть от статического разряда! Кроме того, от кессонки ты все равно полностью не избавишься. Просто декомпрессионная таблица будет выглядеть дико.
– Она будет выглядеть круто, – мой товарищ снова заглянул в окошко. – Можно будет нырять почти на любые глубины, а всплывать с остановками через километр. Не так хорошо, как с обычным жидкостным аппаратом, зато можно не бояться ультразвуковых пушек. Кто-то придумал забавную схему. Надо только довести ее до ума.
– Думаешь, не доведена еще?
– Не знаю. Но, на мой взляд, у аппарата незавершенный вид.
Пожалуй, он был прав.
– Интересно, кто здесь экспериментирует втихаря от всех? – сказал я.
– Это может быть кто угодно. Но вообще-то установить это несложно, достаточно понаблюдать за музеем пару дней.
– Ладно, – я вспомнил о том, зачем мы сюда вломились. – Может, понаблюдаем, но не сейчас.
Брезент мы так и не нашли, так что пришлось открепить «ГАТ-120» от постамента и, как бревно, вынести из ангара. Замок я поставил на место старым испытанным способом – перевернул заклепки неповрежденными головками наружу, а срезанные концы расклепал ударами рукоятки кинжала. Получилось хлипко, но внешне пристойно. Кроме того, теперь в случае надобности дверь можно было открыть без всякого резака, просто подцепив и вытянув заклепки клинком ножа.
Пас прилепил на место подтаявшую пломбу, после чего мы вытащили торпеду на берег и уложили между камней. Смотрелась она, честно говоря, не очень устрашающе, отличаясь от живого чудовища так же, как вяленая вобла от только что пойманной.
– Думаешь, рыбаки клюнут? – Пас с сомнением осмотрел наш трофей.
– Клюнут, если придать идее завершенный вид. Надо закрепить торпеду у дна и нацеплять на нее водорослей, тогда под водой в полутьме ее от спящей не отличить. Испугаются рыбаки, можешь не сомневаться!
– Хотелось бы верить, – вздохнул Пас.
– Вообще-то идея спереть торпеду была твоя, – напомнил я.
– Я не думал, что она будет такая сушеная.
– Какая есть. Или хочешь вернуть это чучело обратно?
– Обратно не надо, – вздохнул Пас.
Из-за мыса послышался рокот катера.
– Молчунья прибыла, – я залез на камень и помахал рукой. – Как будем грузить торпеду?
– Лучше ее не грузить, а закрепить под днищем.
Это была неплохая мысль с точки зрения маскировки, но сложная в плане воплощения в жизнь. Молчунья подогнала катер как можно ближе к берегу и показала на пальцах:
«Дальше мелко! Киль оцарапаю!»
– Придется лезть в море, – Пас со вздохом стянул рубашку и брюки.
Я последовал его примеру. По пояс в воде мы дотолкали торпеду до катера и притопили, насколько могли. Молчунья без знаков поняла нашу идею, быстро разделась до плавок и, подхватив капроновый шнур, поднырнула под днище. Там она возилась минуты полторы, затем вынырнула, чтобы продышаться.
«Там есть пригодные для крепления петли, – показала она, разбрызгивая с пальцев соленую воду. – Еще пару раз нырну, и все будет в норме».
Еще минут пять нам пришлось держать торпеду притопленной, но постепенно, нырок за нырком, Молчунья закрепила ее надежно.
«Полезайте на катер», – вынырнув, показала она.
Мы забрались с кормы и подали ей руки, помогая вскарабкаться на борт. Я уже год знал Молчунью взрослой, но не переставал удивляться ее раскрепощенному поведению – она не только имела обыкновение нырять в одних плавках, без майки, спокойно демонстрируя окружающим упругие груди, но и запросто могла, отвернувшись, избавиться от плавок, чтобы не носить мокрое. Она так и сделала – сначала показала нам спину, а затем, стянув плавки, продемонстрировала голые ягодицы. Пас ненадолго замер, не сводя с нее взгляда, пока Молчунья не натянула рубашку и брюки.
«У тебя, Чист, глаза когда-нибудь лопнут», – съязвила она, пробираясь к штурвалу.
«Если ты вправе оголять при мне свою задницу, то я в таком же праве глазеть на нее», – парировал Пас.
Молчунье приходилось показывать наши прозвища по слогам, поэтому она старалась их сократить. Так Чистюля превратился в Чиста, а я в Копа. Гром с Чопом не пострадали, они как были в один слог, так и остались. Кроме того, с нашей общей подачи Жаба почти все перестали звать Огурцом. Более короткое прозвище прижилось, превратившись в новый позывной командира. Надо сказать, что мы с Пасом к полученным от Рипли кличкам быстро привыкли и нередко звали друг друга именно так. На Копуху я давно перестал обижаться – на базе были прозвища и обиднее.
Молчунья запустила мотор и погнала катер к эллингу. Мне нравилось ходить по невысоким волнам на полной скорости – это возбуждало и радовало, заставляя сердце стучать быстрее. В такие минуты я вспоминал, что все мы охотники, а не какие-нибудь биологи на забытой богами станции в океане. Молчунье нравилась мощь и управляемость катера, Чистюля млел от морского ветра и солнца. Каждый из нас любил в скорости что-то свое, но все мы любили скорость. Может, так и должно быть в команде?
– Перестань пялиться на Молчунью, – сказал я Пасу, зная, что она нас не слышит.
– С чего бы? – напрягся Чистюля. – Думаешь, если она тебе иногда дает, то ты ее купил с потрохами?
Я знал, что это не так, но все равно во мне иногда закипала ревность. Дурацкое, надо сказать, чувство, но избавиться от него было выше моих сил. Конечно, нравы у моей подруги были более чем свободные. Время от времени, в ночной тишине у моря, она пыталась донести до меня свою философию.
«Секс – это такая же физиологическая потребность, как еда, например, – складывала она фразы на пальцах. – Никто ведь не осудит человека за то, что он не ест одни лишь овощи или одно лишь мясо. Так и в сексе – хочется разнообразия ощущений, а это невозможно без смены партнеров».
«Значит, я для тебя один из партнеров?» – впадал я в обиду.
«Ты для меня дурачок неразумный, – улыбалась Молчунья. – Нас с тобой связывают чувства большие, чем примитивное влечение. Спать с тобой – это блаженство, но вместе с тем дикая потеря энергии. Мне же иногда хочется просто потрахаться, чтобы сбросить напряжение. С тобой так не получится, а с Чопом запросто. Он работает, как электровибратор – сплошная физика и никаких эмоциональных потерь».
Иногда я был готов убить всех, с кем она так вот «сбрасывала напряжение». Лично мне это казалось извращением, так же как и тяга Молчуньи демонстрировать свое тело. Но я ничего не мог с этим поделать.
За бортом катера шипела бурная пена из-под форштевня, Молчунья разогнала мотор до самых больших оборотов, пар из выхлопных труб бил тугими струями, оставляя позади пелену тумана.
«Для ловли тунца сгодится». – Она повернулась к нам.
«Рипли не захотела с нами рыбачить», – огорчил ее Пас.
«Я так и думала, – сказала Молчунья. – Но нам все равно идти. Надо же торпеду рыбакам подложить».
Загнав катер в эллинг, мы договорились на завтра и разбежались – Молчунья торопилась покопаться в недрах асфальтоукладчика, а мы с Пасом никаких срочных дел не имели.
– Ты на меня обиделся? – спросил Пас, ступая по полосатому от теней песку. Пальмовые листья шумели над головами.
– Иди ты в жопу, – сказал я в сердцах. – Себя поставь на мое место!
– Мое место хуже твоего, – глухо произнес Пас. – Молчунья тебе хоть дает время от времени. А я могу только облизываться.
– Можно подумать, ты с Молчуньей не трахался! – вспылил я.
– Да что мне твоя Молчунья! – отвернулся он.
Я притих. Кажется, Пас готов был выложить мне свою сердечную тайну. Вообще-то ему действительно не везло – из шести женщин-охотниц, живущих на базе, ни одна не желала иметь с ним отношений. Почему – непонятно. Но меня интересовало даже не это, а то, кого он сам из них всех хотел. То, что не Молчунью, я уже понял. Рипли была для него старовата… Старовата? Я вспомнил ночь, когда мы впервые познакомились с кухаркой, вспомнил, как Пас ощупывал взглядом ее фигуру.
– Рипли?! – невольно вырвалось у меня.
– Только попробуй что-нибудь сказать по этому поводу, – хмуро ответил он.
Я прикусил язык. Яркий, светящийся от солнца песок скрипел у нас под подошвами.
– А она знает о том, что ты к ней испытываешь? – осторожно поинтересовался я после долгой паузы.
Пас покачал головой.
Ну и дела! Раньше я об этом не думал, но теперь меня одолело любопытство – а с кем вообще трахается Рипли? Единственный мужчина, с которым она могла бы сойтись и по возрасту, и по статусу, – Жаб. Но их отношения не выходили за рамки уставных между командиром и подчиненным. У них даже дружба не ладилась, если честно. В конце концов я пришел к выводу, что Рипли хватает джина или текилы. Печально, но скорее всего дело обстояло именно так – никто из мужиков ей не был нужен. Я не знал тонкостей женской физиологии, но где-то слышал, что женщина, как и мужчина, способна удовлетворять сексуальное желание самостоятельно, если в этом возникает необходимость. Молчунья как-то обмолвилась, что ей такой фокус не удается, но она знала девчонок, которые умели удовлетворять себя лишь прикосновением собственных рук.
– Ей никто не нужен, – уверенно заявил я.
– Я тоже так думаю, – вздохнул Пас. – Ладно, давай не будем об этом.
Не будем так не будем, я не настаивал. Но помимо воли в моей голове копошились мыслишки, переворачивая полученную информацию то так, то эдак. Получается, что в нашей команде все чокнутые, кроме меня. Молчунья трахается с кем попало, Пас – конкретный геронтофил, а Рипли сдвинулась на глубине. Жаб тоже не без чудины. Я только не знал, на чем именно он свихнулся. В памяти прочно засела фраза «Поганка М-8», но мои осторожные расспросы ни на пядь не приблизили меня к цели – никто не знал, о чем идет речь. Вообще-то индексом «М» иногда обозначались донные платформы класса «Марина», где цифра после дефиса обозначала число пусковых шахт под мембранами. Но о восьмишахтных «Маринах» каталог Вершинского знать не знал. У меня не было сомнений, что в Индийском океане прячется какая-то тварь, зацепившая нашего взводного за живое, но что это за штуковина, выяснить не удалось. На самом деле особой разницы и не было – важно было лишь то, что Жаб хотел перебраться отсюда поближе к Индии, но мы зависли тут намертво, от чего взводный озлобился сверх всякой меры.
Я вздрогнул, когда прямо на нас из-за кустов вышел Жаб. На миг мне показалось, что он вынырнул из моих мыслей, как дьявол из пустоты при упоминании его запретного имени. Командир и похож был на дьявола – лысый, пупырчатый, ни одного волоса на лице, словно их спалило адово пламя.
– Чего вы тут шляетесь? – с ходу накинулся он на нас. – Охренели совсем, опустились! В свиней превращаетесь! Когда последний раз занимались делом?
Пас опустил взгляд.
– Если акустик не занимается две недели, его можно списывать! – покраснел от злости Жаб. – А снайпер должен не вылезать из тира, отстреливая за год вагон гарпунов!
– Я три дня назад занимался на симуляторе, – поспешил оправдаться Пас.
– Три дня! Быстро в учебный класс! Увижу до вечера где-то еще, будешь вычерпывать говно из гальюна столовой ложкой!
Чистюлю как ветром сдуло, только кусты зашуршали, обозначая его траекторию.
– А ты в тир! – Жаб повернулся ко мне своими смотровыми щелями. – Послезавтра буду принимать норматив на полсотни метров. Если промахнешься хоть раз, сгниешь на камбузе. Забыл, как тебя прозвали Небритой Жопой? Махом верну все, как было! Доступно?
– Так точно! – вытянулся я по струнке.
– В тир!!! – взревел взводный, заставив меня сорваться с места.
Пробежав метров сто, я взмок от жары и, оглянувшись, перешел на шаг. Париться в душном тире мне совершенно не улыбалось, но перечить Жабу – ну его на фиг. Себе дороже. Пришлось спускаться в полутьму бывшего подземного хранилища, переделанного под закрытое стрельбище.
Кроме пожилого коменданта, внутри никого не было.
– Здравствуйте! – кивнул я ему.
– Привет, Копуха. Огурец пригнал?
– Ну да. По доброй воле в такую погоду кто станет стрельбой заниматься?
– Это точно. Что тебе выдать?
– Легкий карабин. Жаб пригрозил устроить зачет на пятьдесят метров.
Мы прошли в оружейку, я взял свой кое-как пристрелянный карабин и две кассеты с гарпунами.
– Вагон гарпунов, говорит, надо за год отстрелять, – пожаловался я коменданту.
– Дерьмо случается, – философски заметил он.
Я со вздохом отправился на огневой рубеж, а комендант в свою каморку, попивать чаек. Варил он его крепко-накрепко, до черноты, отчего цвет его лица приобрел желтовато-чайный оттенок. Такая жизнь казалась мне растительной, но ему нравилась. Я не знаю, повлиял ли вид коменданта на мое отношение к оружию, но за прошедший год оно изменилось с обожания на отвращение. Немалую роль в этом сыграл Жаб, заставляя меня по нескольку часов в день «работать над выстрелом», то есть щелкать незаряженным карабином, вырабатывая спусковой рефлекс. Короче, когда у меня не было доступа к оружию, я его обожал, а теперь пресытился, и уважения к карабину во мне осталось не больше чем к лопате, которой иногда приходилось выбивать траву по периметру ангаров, чтобы предотвратить возгорание.
Огневой рубеж представлял собой ровный деревянный настил, на котором лежали один возле другого пыльные войлочные коврики. На стенах висели обучающие пособия по стрельбе для салаг и схемы устройства разных моделей оружия. У края настила, возле коврика, торчали стойки зрительных труб для корректировки стрельбы. Расстояние до мишеней – пятьдесят метров. Я бросил карабин на пол и поплелся к мишеням, чтобы сменить продырявленный пластик с человеческим силуэтом на новый.
Земляной настил над головой гасил все звуки, отчего шелест шагов бродил между стен, как в пустом съемочном павильоне. Сменив три мишени, чтобы не бегать каждые пятнадцать минут, я вернулся на огневой рубеж и улегся на один из войлочных ковриков. Перед стрельбой полагалось хотя бы полчаса «поработать над выстрелом», но это было скучнейшим занятием, так что я решил сачкануть. Пристегнув кассету, я послал несколько гарпунов один за другим и глянул в окуляр трубы. Выстрелы легли неважно – сегодня у меня совсем не было настроения. Кроме того, прицел немного уполз и средняя точка попадания ушла левее, чем нужно. Я задумался, прикидывая, на сколько щелчков сместить прицел, чтобы карабин бил по центру мишени. Была для этого какая-то формула, я ее даже записывал, но сейчас позабыл.
– Четыре щелчка вправо, – голос над ухом заставил меня вздрогнуть.
Повернувшись, я увидел Долговязого, лежавшего возле соседней трубы.
– Ты ходишь, как кошка! – буркнул я. – Заикой когда-нибудь сделаешь. Чего тебя сюда принесло? Ты же пьяный, комендант не даст тебе карабина.
– Класть я хотел на твоего коменданта, – заявил Долговязый. – Что он мне, начальство? Для меня только бухгалтер начальство, который мне пенсию выписывает. На остальных я срать хотел с мачты. Поправься, говорю, на четыре щелчка.
Я четырежды щелкнул барабаном прицела.
– И не пали бездумно, – добавил отставник. – Ты же не по пиратам колотишь, где чем чаще, тем лучше, а по мишеням.
– Ты что, учить стрельбе меня решил? – огрызнулся я. – Шел бы лучше отсюда, у меня зачет через три дня.
– Ты его не сдашь, – хохотнул Долговязый.
– Не твоего ума дело.
– Ну это уж не тебе решать. Знаешь, почему у тебя ничего не выходит? Потому что ты оружие разлюбил.
– Оно мне надоело, вот и все.
– Это ты так думаешь, – Долговязый перешел на шепот. – А дело в другом.
Странно, но у меня от этих слов холодок пробежал по спине.
– В чем же, по-твоему?
– В том, что ты стал бояться оружия, когда увидел, как оно убивает людей.
– Арабов, что ли? – скривился я.
– Ты можешь усмехаться сколько угодно, но я вижу, как ты целишься. Ты стрелял в мусульман и видел, как они падают. А потом, когда все кончилось, наверняка представлял, что происходит при попадании гарпуна в живот, или в печень, или в грудную кость…
– Заткнись! – прервал его я. – Ты ненормальный придурок. Среди охотников все психи, черт бы вас побрал!
Меня трясло мелкой дрожью. Я вспомнил, что именно так все и было, как он говорил.
– Ты теперь боишься попадать в цель, – заявил отставник. – Страх подсознательный, но именно он заставляет тебя увиливать от тренировок.
Я не знал, что на это ответить. Соглашаться с ним не хотелось, хотя бы из принципа, а перечить – не нашлось аргументов.
– Ты-то сам в стенку с пятидесяти метров сможешь попасть? – Мне хотелось его поддеть, поскольку я ощущал себя задетым за живое. Такая дурацкая маленькая месть. Чтоб не теребил мое подсознание.
– Я выпил немного, – сконфузился он. – А вообще-то неплохо стрелял, когда приходилось.
– Ну так показал бы класс!
– Сейчас не буду. Пил бы коньяк – другое дело. А от джина мозги набекрень.
– Трепло ты, – проворчал я.
Он помолчал, словно ожидая, когда прогоревшая тема осядет в воздухе пеплом. Затем уставился на меня и произнес тоном циркового гипнотизера:
– Сила оружия не в убийстве. И не в убийстве его основная суть.
От неожиданности я немного опешил, но постарался взять себя в руки.
– В чем же тогда?
– В красоте.
Это меня окончательно выбило из колеи.
– Бред собачий! – Критическая оценка вещей постепенно возвращалась ко мне.
Глаза Долговязого сузились в щелочки.
– Дай мне гарпун, – он протянул руку.
Непослушными пальцами я вытащил гарпун из кассеты и положил в его взмокшую от жары и джина ладонь.
– Острие, – он поднес полированную сталь к глазам. – Бриться можно. Но ты ошибаешься, если думаешь, что инженеры проектировали эту штуку, чтобы максимально эффективно пробивать плоть. Нет! Эта форма, совершенная, как обводы музыкального инструмента, несет в себе идею полета. Полета в двух средах – газообразной и жидкой. Все в гарпуне подчинено достижению этой цели – длина, угол заточки, элемент оперения и шлифовка поверхности. Видишь эти волны на зеркальной поверхности? Для чего они, как ты думаешь?
– Не знаю, – признался я, ошарашенный таким напором эмоций.
– Они предназначены для срыва вихрей, образующихся при движении в среде на огромной скорости.
Я отложил карабин и внимательнее посмотрел на гарпун. Его форма, казавшаяся мне примитивной, теперь приковала мое внимание.
– Некрасивое не может хорошо выполнять свои функции, – завершил свою мысль Долговязый. – Чем больше над вещью работали, чем больше в нее вложено труда, бессонных ночей и кропотливых расчетов, тем она получается красивее и тем лучше выполняет данное ей предназначение.
– Чем красивее гарпун, тем он лучше летает?
– Да. Тебе следует понять его красоту, а потом соединиться с ней.
– Как это?
– Запомни, что предназначение выстрела не в поражении цели и уж тем более не в разрушительной мощи. Оно в красоте и точности траектории полета. Выстрел – это отправление гарпуна в полет. В момент выстрела ты должен стать таким же красивым, иначе совершенство оружия и снаряда потеряет всяческий смысл. Красота полета стоит на трех китах – на красоте гарпуна, на красоте карабина и на красоте позы стрелка в момент выстрела. Если хоть один из элементов будет несовершенным – все зря. Ты умеешь танцевать?
– Терпеть не могу, – скривился я.
– В тебе нет тяги к прекрасному. Но и у танцора, и у стрелка, и у музыканта есть масса общего – владение телом. Красота исполнения каждого элемента движения. Я знаю, чему тебя учили инструкторы, что говорил Огурец и что написано в руководстве по стрелковому делу. Но там нет главного. Чтобы отлично стрелять, надо делать это красиво.
Долговязый шагнул ко мне, взял карабин и тут же преобразился. Передо мной стоял не подвыпивший инвалид, а некто мне незнакомый – волевой, собранный, с сияющим взглядом.
– Перед выстрелом нельзя смотреть на мишень, – даже голос у Долговязого изменился, стал упругим и четким. – Только шесть секунд ты будешь смотреть на нее. Запомни. Не больше шести секунд!
– Почему? – осмелился спросить я.
– Глазной нерв омывается кровью, а кровь несет кислород. С момента прицеливания и до самого выстрела ты не будешь дышать, чтобы оружие не колыхалось. Так вот, зрительный нерв при недостатке кислорода теряет чувствительность, и через шесть секунд выстрел будет не таким точным. Поэтому не смотри на мишень, пока не начал прицеливаться, дай отдохнуть взгляду. Лучше смотреть на зеленое – этот цвет благоприятен для глаз. Дальше делаешь полный вдох и прижимаешь приклад к плечу. Полный вдох обязательно – это важно. Затем полувыдох. Это самое устойчивое положение тела. Не полный вдох, не полный выдох, а именно полувыдох. Твои мышцы сами займут верное положение. Затем ловишь мишень в прицел и очень плавно тянешь спуск. Плавно – это не значит медленно. Плавно – это значит без малейших рывков. Равномерно. Можно тянуть очень быстро, но плавно. Такая сноровка приходит при постоянной «работе над выстрелом». Запомни, тянуть спуск больше шести секунд нельзя. Если не успел – отложи выстрел. Опусти карабин, отдышись и дай отдохнуть взгляду. Затем все сначала. В тире тебя никто не торопит, это не бой. Теперь смотри, как это выглядит на практике.
Долговязый глубоко вдохнул, чуть выдохнул, прицелился и почти сразу выстрелил, следом полетели еще два гарпуна. На все три выстрела ушло не больше шести секунд. На мой взгляд, все произошло слишком быстро. Я хотел посмотреть в трубу, но Долговязый меня остановил.
– Успеешь. Лучше послушай меня, – он вернул мне оружие. – Есть одно прямо-таки волшебное упражнение при «работе над выстрелом».
Он достал из кармана обычный болт с шестигранной головкой и попросил меня поднять карабин. Как только ствол принял горизонтальное положение, Долговязый поставил болт на ровную площадку за мушкой.
– Не урони, – усмехнулся он. – Твоя задача состоит в том, чтобы не уронить этот болт, когда тянешь спусковой крючок. Вынимай кассету.
Я с интересом разрядил карабин. Болт был снова водружен мне на ствол, и я с большим трудом удерживал его от падения.
– Тяни за спуск.
Мне пришлось тянуть очень плавно, поскольку каждый рывок вызывал опасное подрагивание ствола. Когда щелкнул спусковой механизм, болт все же сорвался и стукнулся об пол.
– Тренироваться надо, – усмехнулся Долговязый.
– Да это невозможно! – вспылил я. – Что ты мне лапшу на уши вешаешь?
Он спокойно взял у меня карабин и с грациозностью балетного танцора упер приклад в плечо.
– Ставь болт, – выдохнул он.
Я поставил. Долговязый потянул спуск, и уже через секунду звякнуло спусковое устройство. Болт не шелохнулся, словно я намазал его клеем, прежде чем ставить. Мне трудно было поверить своим глазам, особенно когда Долговязый щелкнул еще дважды, а потом еще и еще. Только на десятом щелчке болт покачнулся и грохнулся на пол.
– Тебе бы тоже было неплохо этому научиться, – усмехнулся отставник, возвращая мне карабин. – Без этого пускать гарпуны в мишень совершенно бессмысленно. Только достигнув полного контроля над оружием в момент выстрела ты сможешь контролировать полет гарпуна. Это все.
Он повернулся и вышел, слегка пошатываясь под действием спиртовых паров. Я не выдержал и рванул к мишеням. Можно было посмотреть в трубу, но мне хотелось оценить попадания невооруженным глазом, без всякой оптики. Честно говоря, я не особенно удивился, когда увидел, что два гарпуна пробили отверстия в самом центре мишени, а третий чуть в стороне, образовав вершины скособоченного треугольника. Это было высшим классом стрельбы, который мне приходилось видеть, но я уже ожидал подобного результата. Потому что Долговязый стрелял красиво.
Я и раньше замечал, что всякий талант заразен. В детстве я долго наблюдал за незнакомой художницей, которая, установив этюдник на берегу океана, создавала красками новые, не существовавшие до нее миры. Она, словно не замечая меня, стояла у кромки прибоя, но рисовала совсем не прибой. Из ярких пятен, мазок за мазком, на полотне проявлялась выжженная солнцем пустыня, по которой бегут пауки выдранных ветром колючек. Казалось бы что? Пустыня ну и пустыня. Но главное было не в изображении, а в том ощущении, которое нес рисунок. Меня поразило то, что главного, о чем хотела сказать своей работой художница, на картине как раз и не было. Оно все осталось за кадром! Я видел только пустыню, но был уверен, что это не просто пустыня, а высохший океан. Об этом говорили трещины на красной земле и едва заметный в углу полотна обломок ракушки. Дальше начинала работать фантазия, и я представлял, что неподалеку медленно разрушается город, убитый распухшим Солнцем, а еще дальше чернеет круг спекшегося грунта на месте старта фотонного корабля. Он унес людей на поиски нового мира, и после долгих скитаний космические странники выбрали планету, сплошь покрытую океаном. Лишь по экватору ее опоясывает ожерелье райских коралловых островов.
И я понял, почему художница рисовала пустыню именно у кромки прибоя. Не пустыню она рисовала, а этот самый берег в столь отдаленном будущем, какое я даже представить себе не мог. В одном полотне она соединила три океана – теперешний, будущий и океан далекой планеты. Это была картина не про пустыню, а про все океаны, какие только есть во Вселенной.
Придя домой, я сразу взялся за цветные карандаши. Я хотел вложить в нарисованное больше, чем умещалось на альбомном листе, но у меня не получилось изобразить даже то, что я видел. Неродившееся творение во всех деталях стояло перед моим мысленным взором, но неумелые пальцы и дешевые карандаши не желали воспроизводить это великолепие на бумаге.
Примерно то же я ощутил и теперь, глядя в пустой дверной проем, в котором скрылся Долговязый. Мне страстно хотелось повторить то, что он сделал, или хотя бы приобщиться к той науке, которую он попытался мне преподать. Я думал было вставить кассету и начать стрелять, стрелять до отупения, до изнеможения, пока гарпуны не станут ложиться точно в цель. Но, вспомнив опыт со своим детским рисунком, я не мог решиться. И тут мой взгляд зацепился за болт, лежащий на полу. Может, я и с рисунком тогда поспешил? Может, надо было для начала рисовать линии и кружочки, над какими корпели чистюли в художественной студии?
Я поднял карабин и поставил болт на конец ствола. Надо хоть раз в жизни попробовать сделать что-то последовательно. Хотя нет, слово «надо» не очень подходило к моим ощущениям. Я желал это сделать. Сам. Хотелось пройти тем же путем, какой преодолел Долговязый, до совершенства. Мне вдруг показалось, что именно этот путь и определяет талант.
Час я щелкал спусковым механизмом, пытаясь работать пальцем и так, и эдак, но болт падал и падал, доводя меня порой до бешенства. Сначала я пытался уловить ритм покачивания и дернуть палец в момент наибольшей устойчивости болта – не помогало. Затем я попробовал дергать как можно быстрее, чтобы болт не успел свалиться. Напрасно. Под конец вспомнил все стрелковые наставления и попытался тянуть спуск плавно и медленно – тоже не вышло. Болт падал, словно его гравитационная масса перестала соответствовать инерционной.
В разгар тренировки я услышал громкие шаги за спиной. Это могла быть только Молчунья – звуки для нее не имели значения, поэтому она о них не думала и топала, как хотела.
«Ты занят?» – спросила она, заметив, что я обернулся.
«Уже нет». – Я был доволен, что она меня оторвала, иначе я бы окончательно зациклился на этом болте.
«Пойдем на берег?»
Сердце у меня в груди сладко вздрогнуло и начало набирать обороты.
«Конечно», – улыбнулся я.
Она подступила ко мне вплотную, поднялась на носки и коснулась языком мочки моего уха. Ощущение от прикосновения напоминало одновременно порыв урагана и удар молнии. Еще я почувствовал, какое жаркое у Молчуньи дыхание.
«Надо сдать карабин», – шевельнул я пальцами.
«Да, – она отстранилась и потянула меня за руку. – Идем на воздух».
