3. О сватовстве Модэ к императрице

Всю имеющуюся на сей день информацию о великом гуннском воителе Маодуне, этом удивительном правителе царства кибиток, стад и табунов, современникам и потомкам сообщили исключительно его противники-китайцы. Тем не менее, представляется очевидным, что Рахул Санкритьяян имел все основания ставить Модэ в один ряд с создателями «мировых» империй Киром, Дарием и Александром Македонским. Кир (Куруш) II (названный Санкритьяяном первым в этом ряду) основал «мировую» персидскую державу Ахеменидов. Дарий (Дараявауш) I, сын Виштаспы (Гистаспа), восстановивший ее после периода смут, стал олицетворением, если не сказать, архетипом «царя царей» (т.е. императора) фактически всего Древнего Востока. Александр, царь Македонии, Египта и «всей Азии», конечно же, пленяет всякого, кто интересуется его личностью, гениальной решимостью, буйной фантазией и неудержимым полетом идей, опережающих его время (и потому недоступных пониманию даже его ближайшего окружения). Однако следует заметить: «варвар» Маодун превосходил великого эллинского завоевателя твердостью, осторожностью и обстоятельностью. Возможно, потому, что был, в отличие от македонского «царя Азии», не пришельцем из Европы, а подлинным порождением этой чудовищно-громадной части света, которую так многие стремились покорить и до, и после Александра.

Создатель величайшей в мировой истории азиатской державы происходил из того же региона, и начал свою работу над созданием империи там же, где родился и начал создавать – задолго до него! – гуннскую империю Модэ. Речь идет не о «Потрясателей Вселенной» Чингис-хане (как, возможно, подумал уважаемый читатель), а о внуке Чингис-хана – хане всех монголов Хубилае. В XIII в. п. Р.Х., через 1500 лет после Маодуня, этот внук монгольского «священного воителя» повелевал народами и племенами, жившими на территории от Волги до Китайского моря, от Сибири до индонезийского острова Суматра. Венецианский путешественник, купец (и, вероятнее всего, разведчик папы римского и Ордена бедных соратников Христа и Храма Соломонова, сиречь храмовников, или же тамплиеров), известный ныне всему миру Марко Поло, много лет верой-правдой служивший Великому хану (хакану, кагану, каану) при его дворе во многолюдном Ханбалыке (нынешнем Пекине), получил наглядное доказательство того, как далеко простиралась власть каана Хубилая (едва не завоевавшего даже далекую Японию). Ибо смог, под защитой врученной ему охранной золотой пайцзы «Владыки всей Вселенной», беспрепятственно проследовать через всю Азию домой в Европу.

Разумеется, шаньюй Маудун не выдерживает никакого сравнения с мудрым, просвещенным, глубоко религиозным и интересующимся философией кааном Хубилаем. Последний, вероятно, был, фактически, уже и не монголом, как, скажем, ранние хунну (если только они вообще были монголами), а метисом, с примесью крови какого-либо тюркского племени в жилах. Последнее не представляется особо удивительным, с учетом многоженства, практикуемым владыками кочевников. Зная из заслуживающих доверия источников, что во всех покоренных областях для гаремов князей и владык искали красивых девушек, что, под угрозой суровейших кар, все полонянки представлялись, в первую очередь, на рассмотрение владыки, понимаешь: забота о «чистоте крови» не играла сколько-нибудь существенной роли в мировоззрении правящих родов Центральной Азии. Не раз китайские принцессы, взятые в жены дикими тюркскими кочевниками, способствовали смягчению нравов своих «не знающих церемоний» варваров-мужей и рожали им сыновей, склонных к отвлеченным размышлениям. Попавшая в степной гарем красавица иранских или кавказских кровей вполне могла родить владельцу неисчислимых стад и табунов сына, ощущавшего в своих жилах наследие древней культуры и потому предъявлявшего к себе, к своей жизни, новые, неожиданные для кочевника требования.

Поэтому Модэ-Бордур может быть оценен потомством лишь на основании совершенных им деяний, целого каталога зверств, насилий и побед, как и некоторые его преемники, сменившие Мотуна повелители гуннских «степных кентавров». Той же бесцеремонности (ведь «варвары не знают церемоний!»), беспощадности, грубости и бестактности. Тех же хитрости и лукавства. Той же непомерной кочевнической гордыни, для которой каменная стена – будь она даже Великой Китайской! – была таким же вечным вызовом, как красная тряпка – для разъяренного быка. Наиболее наглядной параллелью между Маодунем и Аттилой, подчеркивающей прямо-таки поразительное сходство судеб Маудуна и его великого потомка, представляется следующее. Настойчивые попытки обоих установить прочную и долговременную связь между основанной на зыбкой почве кочевой державы гуннской деспотией и устоявшейся императорской властью древних оседлых держав, опирающихся на традиции монархии, прошедшие проверку временем. Аттила гневался, грозил и, наконец, привел в движение десятки, сотни тысяч воинов, обрушив их на «мировую» Римскую империю, чтобы заполучить в жены Грату Юсту Гонорию, сестру западно-римского императора Валентиниана III. Аналогичным образом и Маодунь, задолго до Аттилы, развязал кровопролитную, связанную с огромными потерями не только для противников гуннов, но и для самих гуннов, и, в конечном итоге, бессмысленную и безрезультатную войну с «мировой» Китайской империей из-за того, что императрица-регентша Хоу из рода Лю отказалась стать супругой гуннского шаньюя.

Правящие династии обеих держав переживали, в этой ранней фазе своего правления (дело происходило в 192 г.), подъем, или, по Гумилеву, «взлет пассионарности». Пассионариями, «людьми длинной воли» были как тогдашние гуннские владыки царства хунну, так и китайские императоры из прославленной, основанной отважным начальником конницы, династии Хань, по которой китайцы были названы «ханьцами», и которой предстояло 400 лет править Китаем. Императрица-регентша Люй-Хоу (Люй Чжи, Люй Тай-хоу, Гао-хэу), вдова императора Гао-ди, или Гао-цзу (известная также как «вдовствующая императрица Гао»), была, очевидно, слеплена из того же теста, что и Маодунь. Хотя она, как просвещенная, культурная, цивилизованная китаянка, разумеется, действовала не открыто, грубо и по-варварски, а изощренно-утонченно, с помощью хитроумных уловок. Люй-Хоу овдовела, когда ее сыну-престолонаследнику Лю Ину (впоследствии – императору Хуэй-ди) едва исполнилось 17 лет. И потому мать стала править за него и от его имени (а впоследствии – и от имени его сыновей, своих внуков). Как писал де Гроот: «Право на это ей давал классический, и, следовательно, священный принцип, согласно которому владение ребенка является имуществом его отца или его овдовевшей матери и что империя, и даже вся земля, является личным имуществом Сына Неба». Императрица Люй-хоу вписала свое имя в историю «Поднебесной» кровавыми иероглифами. Ибо проявила крайнюю жестокость к другим женам покойного императора Гао-цзу и их детям. При этом регентша-кровопийца старалась максимально усилить влияние в правительстве «Срединного государства» своего рода Люй в ущерб императорскому роду Лю. Регентша исподволь устраняла неугодных, используя яд и кинжал, и подсылала убийц к сводным братьям своего сына-императора Хуэй-ди. Люй-Хоу жестоко надругалась над Ци, другой бывшей женой (а точнее – наложницей, или побочной женой) покойного императора Гао-цзу. Наложнице отсекли ноги, руки, вырвали глаза, прижгли уши, дали вызывающее немоту снадобье и бросили ее гнить заживо в яму, полную нечистот. Изрубив предварительно в лапшу сыновей несчастной, Люй-Хоу заставила собственного сына-императора Хуэйди наблюдать за кровавой расправой. Император заболел от потрясения и, обвинив родную мать в неслыханной бесчеловечности, отказался впредь освящать своим именем творимые регентшей зверства. Он предался пьянству… и скоропостижно скончался, пережив отца всего-то на семь лет. Смерть сына поставила власть регентши-матери под угрозу. Но у энергичной императрицы нашлись опытные советники, да и сама она отличалась умом и сообразительностью, совсем как птица-говорун у Кира Булычева. Ведь оставались в живых другие жены умершего императора. Разыскав самого юного из принцев, рожденных одной из них от Гао-цзу, Люй-Хоу посадила десятилетнего сына побочной жены своего переселившегося в мир иной царственного супруга на престол. Тем самым, она обеспечила себе господство над Китаем. На что имела право, по де Грооту, «ибо классический принцип гласит, что ребенок побочной жены со всем, чем он владеет, является собственностью главной жены».

Обеспечив, таким способом, сохранение своей власти над «Срединным государством», кровожадная Люй-Хоу могла спокойно дожидаться, пока подрастет ее собственный внук, сын слабонервного и слишком впечатлительного Хуэй-ди. Чтобы, в назначенный срок, возвести на престол и его. Разумеется, для этого необходимо было удалить с престола «Сына Неба» (а точнее – сына наложницы), который был временно на этот трон посажен. Люй Хоу убила его собственными руками (повторив затем тот же «фокус» и с другим посаженным на престол «Сыном Неба» столь же сомнительного происхождения). Как видно, нравы, процветавшие при императорском дворе Китая, не слишком-то, по сути, отличались от нравов в «кибиточной ставке» шаньюев «диких» хунну. Впрочем, и полтысячелетия спустя нравы при дворах правителей Ветхого и Нового Рима мало чем отличались от нравов, царивших в ставке Аттилы. Читатель еще сможет в этом убедиться. И вот с этим-то высокородным чудищем, с этим демоном в женском обличье, шаньюй Модэ возмечтал разделить свое ложе! «По его понятиям, это означало, что Китайская империя должна пойти в приданое за супругой, и он надеялся таким образом приобрести весь Китай» (Гумилев).

Исключительно мирным путем, не пролив ни капли гуннской или китайской крови! Возможно, простодушный (несмотря на все свое природное лукавство) степной варвар просто не подозревал о том, что его матримониальный план мог оказаться для него куда опаснее, чем самый рискованный из совершенных им походов. Письмо шаньюя императрице Люй Хоу исполнено иронии и мужской самоуверенности – как сказали бы сегодня, маскулинности:

«Я, одинокий государь, не созданный для одинокой жизни, рожденный посреди рек и болот, выросший на обширных равнинах среди волов и лошадей, нередко пребывал в приграничных землях, желая как-нибудь совершить путешествие в Срединное государство. Твоему Величеству, вдовице, там так одиноко на престоле. Но и я, осиротелый, не могу стоять на собственных ногах и тоже живу в полном одиночестве. Ты в твоем старом дворце, и я здесь, мы, оба государя, влачим, следовательно, безрадостное существование, не имея ни в чем утешения для себя. Желаю то, что ты имеешь, променять на то, чего тебе не хватает». Существуют и другие варианты перевода этого письма. Например: «Сирый и дряхлый государь, рожденный посреди болот, выросший в степи между лошадьми и волами, несколько раз приходил к вашим пределам, желая прогуляться по Срединному государству. Государыня одинока на престоле. Сирый и дряхлый тоже живет в одиночестве. Оба государя живут в скуке, не имея ни в чем утешения для себя. Желаю то, что имею, променять на то, чего не имею». Согласитесь, смысл в этом варианте перевода не совсем такой, как в приведенном выше. Кстати говоря, «дряхлому» (в этом варианте) Маодуню, на момент написания письма жестокосердной Люй-Хоу, не было еще и 40.

Понять, насколько дерзким, наглым, неприличным были, с китайской точки зрения, тон и содержание послания Мотуна, можно, разумеется, лишь сравнив их с цветистыми подобострастными формулами, к которым китайские императоры и императрицы были приучены с детства. Да и принятый в азиатских державах витиеватый дипломатический стиль, достигший особой утонченности в древних Китае и Индии, естественно, резко отличался от откровенных высказываний, вроде содержащихся в письме шаньюя Маодуня. Поэтому китайские анналы сообщают, что императрица-мать Люй-Хоу так разгневалась, что вознамерилась сначала объявить всеобщую мобилизацию и двинуть свои армии против Модэ и его гуннских варваров. Она призвала своего любовника и главного советника Шань Ицзи, носившего титул Пиян-Хоу, и других преданных приближенных, чтобы решить, не следует ли им, не мешкая, четвертовать (вариант: обезглавить) гуннского посланника, доставившего ей столь дерзкое письмо. А затем – призвать все мужское население к оружию и напасть на гуннов-хунну.

Военачальник Фань Куай высказался первым, заявив, что надеется со 100-тысячной армией пройти центральную область хунну, уничтожив их. Тогда императрица поинтересовалась мнением Цзи (Ги) Бу. Тот заявил, что Фань Куаю надо отрубить голову за то, что он не спас императора: «Фань Куай заслужил отсечения головы! Когда он недавно с 320-тысячным войском подавлял восстание в уделе Дай, хунны воспользовались создавшимся положением и окружили нашего императора Гао в его столице городе Пьхин-чен (вариант: Пинчэн, Пьхинчин). Хотя Фань Куай обладал превосходством в силах, он оказался не в состоянии прорвать кольцо окружения и освободить императора. По всему миру об этом пели следующую песню:

 

«Под городом Пьхин-чен подлинно было горько;

Семь дней не имели пищи, не могли натягивать лука»

 

(О сложности перевода и толкования древних китайских текстов говорит, между прочим, и наличие другого варианта перевода той же самой песни:

 

«Под Пьхин-ченом царит большая нужда,

Семь дней уже без хлеба,

А Фан Куай уходит оттуда,

Даже не натянув лука»

 

Согласитесь, смысл несколько иной! – В.А.)

Звуки этой песни еще не отзвучали, раненые еще не излечились, и не встали с одра болезни, а Фан Куай, тем не менее, снова хочет привести державу в беспокойство и движение своим бессмысленным утверждением, что пройдет всего лишь с сотней тысяч воинов через всю хуннскую державу. Это, Государыня, чистый воды обман и ложь, произнесенная перед лицом твоим. На этих варваров ху следует смотреть как на диких животных, то есть, так же мало радоваться сказанным ими вежливым словам, как и обижаться на их злобные и грубые речи».

Эти слова пришлись по душе императрице. Она воскликнула: «Прекрасно!» и, склонив свой слух к речам Ги Бу, повелела Верховному Гостеприимцу (начальнику «посольского приказа») Чжан Цзэ написать (в тонких дипломатических выражениях) ответ, подчеркнув в нем, что она уже стара для брака с Маодунем. Вот содержание ее ответа на письмо Бордура:

«Шаньюй не забыл мое обветшалое обиталище (так нарочито уничижительно она писала не о своей резиденции, а о себе – В.А.), но удостоил его письма. И теперь мое обветшалое обиталище охвачено страхом и ужасом! В эти дни моей жизни, когда меня оставляют последние силы, меня занимают разные мысли; я достигла уже преклонного возраста и страдаю одышкой. Мои зубы и волосы выпадают, в ходу теряю размер в шагах (т. е., походка стала неровной, заплетающейся – В.А.). Если шаньюй вследствие этого поймет меня как-то неправильно, ему не стоит из-за этого огорчаться, и не мое пришедшее в упадок обиталище тому виной; пусть же оно удостоится его прощения. Я, дряхлая вдовица, недостойна тебя, но владею двумя императорскими колесницами, запряженными двумя четверками лошадей, и, если ты и вправду не можешь стоять на собственных ногах, то я осмелюсь предложить тебе эти две колесницы, чтобы ты всегда мог ездить на них».

Автор книги признается, что привел текст переписки Маодуня и Люй-Хоу, переведя его на русский с немецкого перевода де Гроота, этого выдающегося синолога, приведшего, в отличие от многих других синологов, как письмо Модэ, так и ответ императрицы полностью, не пропустив при переводе ни одного иероглифа китайских источников. Этот исторический анекдот описан не менее чем в трех сборниках китайских документов, в том числе в «Ши Цзи» («Исторических записках») Сыма Цяня. Фигурирует он и в жизнеописании вельможи Ци Пу. Так что сомневаться в реальном, а не легендарном характере самого факта данной короткой «личной» переписки не приходится. Лишь текст писем, возможно, был впоследствии «дополнен» и немного «приукрашен».

Маодунь, лукавый и коварный по натуре, поначалу проглотил внешне столь вежливый, но недвусмысленный и издевательский отказ императрицы «вечного» Китая разделить с ним ложе. Он даже извинился в очередном коротком письме за то, что до сих пор не сумел научиться правилам китайской учтивости. Модэ попросил у Люй-Хоу, фактически объявившей во всеуслышание весь гуннский народ стадом неразумных диких животных (вспомним столь же нелестную оценку гуннов гото-аланом Иорданом), на которых и обижаться-то не стоит, прощения и прислал ей в дар хуннских лошадей. Видимо, тонко намекнув тем самым, что и дряхлой вдовице, с ее заплетающейся походкой, лучше ездить на них, чем ходить. Мир был, казалось, восстановлен.

Заметим в скобках, что во всей этой истории обращает на себя следующее обстоятельство. В отличие от «просвещенных», «культурных», «цивилизованных» китайцев (и римлян), смотревших на гуннов как на «диких зверей», «неразумных животных», на которых человеку разумному даже обижаться не стоит, сами гуннские кочевники, при всем своем презрении к китайцам (равно как и римлянам, да и представителям других оседлых, земледельческих, цивилизаций), явно не сомневались в том, что те – не «звери», не «животные», а такие же люди, как и сами гунны. Что, впрочем, не мешало им, вольным кочевникам, глубоко презирать оседлых земледельцев, как рабов. Причем рабов вдвойне. Во-первых, потому что те, в условиях жестко централизованной имперской государственности, фактически прикрепленные к земле, не могли свободно сняться с места и переселиться куда-либо еще, по собственному желанию (да и прочные дома – не юрты, не кибитки, попробуй поставить их на колеса и перевезти в другое место, не говоря уже о каменных стенах, башнях и многоэтажных зданиях огромных городов, вроде Чанъяна, Лояна, Рима, Антиохии, Александрии или Константинополя!). И, во-вторых, потому что китайцы (как и римляне) платили своим властителям налоги и подати. Гуннские же вольные кочевники, хотя им и грозила казнь за неповиновение шаньюю на войне, нарушение военной дисциплины и уклонение от воинской службы (в случае объявления войны), никаких налогов и податей не платили. Наоборот, они имели право на свою законную часть военной добычи, а в мирное время управлялись не шаньюем, а своими родовыми старейшинами, по старым племенным законам. Они воспринимали себя, как свободных и самостоятельных людей, не ограниченных в передвижении и сражавшихся, как то и пристало свободным людям. В то время как оседлые китайцы сражались, на их взгляд, «словно толпа рабов». Аналогично относились варвары и к воинам, государственному строю и всему явно претившему им, «упорядоченному» жизненному укладу другой «просвещенной мировой» империи – Римской (как в ее западном, так и восточном «варианте»).

На сегодняшний день оседлая, городская цивилизация действительно стала мировой – не случайно нынешний глобализирующийся все стремительней единый мир (One World) именуют Мировой Деревней (а не Мировым Кочевьем!) -, в самом деле, а не в воображении глобально-имперских идеологов (как во времена древних Китая и Рима)! – оттеснила остатки кочевников-«варваров» на задворки обитаемого мира. И всем нам стала очевидной уязвимость этой формы цивилизации. Представьте себе на мгновение, что произойдет, если в современном многомиллионном мегаполисе на сутки вдруг отключат газ, воду, электричество или хотя бы Интернет!… Возможно, «дикие кочевники» былых времен были в чем-то правы? Но, как говорится, история не знает сослагательного наклонения… Вернемся к нашим «диким» хунну и «цивилизованным» китайцам.

Уверенная, что мир с варварами восстановлен, Люй-Хоу, тем не менее, с целью закрепления достигнутого, как казалось ей, успеха, даже отправила в жены Модэ, для наполнения реальным содержанием ханьско-хуннского договора «о мире и родстве», одну из своих внучек. Однако же, не «настоящую» законную принцессу, а дитя любви своего сына с наложницей. Срочно возведенную, перед самым ее отъездом на «задворки мира», к человекообразным нелюдям-хуннам, в сан принцессы. Исключительно с целью придяния «подарку» большей ценности.

Приняв «подарок» с подобающими изъявлениями благодарности, гунны всей своей мощью обрушились на «Великую Хань». В ходе двух грабительских набегов (с севера и с запада) на пограничные китайские провинции, степные удальцы Модэ «ополонились челядью» (как выражались в таких случаях древнерусские летописцы) и возвратились в родные стойбища с бесчисленным полоном. Начатые затем неукротимым шаньюем крупномасштабные завоевательные войны в Средней и Центральной Азии полностью подтвердили приведенную нами выше характеристику Маудуна как завоевателя всемирно-исторического масштаба, данную ему индийским историком. Вызвав азиатское «Великое переселение народов», отнюдь не уступавшее по своему размаху, вызванному теми же гуннами значительно позднее другому, европейскому, «Великому переселению народов».

Точно идентификацировать кочевые племена и народности не так-то просто даже в мирное время. Особенно если они обитают в столь отдаленных от нас областях и в столь далекие от нас времена. Когда же эти племена приходят в движение, начинают передвигаться, сталкиваться и перемешиваться в ходе военных конфликтов и завоеваний, точно установить уход одних из них и приход на их место других становится еще труднее.

Эпоха Маодуня приходится на чрезвычайно интересную с культурно-исторической точки зрения фазу истории Азии. На всем азиатском пространстве, между Двуречьем и Гангом еще жива память о македонском вторжении. По всей Азии еще сидят на престолах говорящие и пишущие по-гречески цари, процветают самоуправляющиеся греко-македонские полисы – очаги эллинской цивилизации. На местных монетах греческие надписи красуются рядом с надписями на местных языках. А культура завоеванного в свое время Александром Македонским региона, объединенная собирательным понятием «гандхарская культура», «культура Гандхары», находится под явным греческим влиянием. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на тогдашние статуи Будды Гаутамы (Шакьямуни-Сакьямуни, т.е. «мудреца из рода сакьев», или, иначе – саков, уже знакомых нам азиатских скифов) в т. н. «греко-индийском», или «греко-бактрийском» художественном стиле.

Все это нам известно не только из результатов археологических раскопок, но и на основании письменных, нумизматических, культурных, архитектурных и др. свидетельств. Например, колоссальных греко-бактрийских статуй Будды в Афганистане, чье публичное и широко транслировавшееся варварское уничтожение воинствующими талибами справедливо возмутило весь культурный мир, как западный, так и восточный.

А вот о народах-создателях и носителях этой синкретической культуры, чьи судьбы и передвижения оказывали самое непосредственное воздействие и на греко-римскую Ойкумену, нам известно очень мало. А то немногое, что известно, мы черпаем, главным образом, из древних китайских хроник. Нам известно, что Модун напал на уже упоминавшийся нами кочевой народ юэчжей, или юечжей (опять-таки, китайское название), у которого в юности, как мы помним, он был заложником. Хотя, в-общем, юэчжей считают, как уже говорилось выше, иранской народностью, так называемыми «восточными сарматами», или «саками», по вопросу их точной этнической и языковой идентификации тоже не существует абсолютного единства мнений. Так, например, по мнению Рене Груссе, юэчжи были ветвью индоевропейцев (ариев), продвинувшихся в последнее тысячелетие дохристианской эры на Восток дальше всех других народностей арийского корня. Из Таримского бассейна, в оазисах которого надолго осели юэчжи, они, по мнению Груссе (а также Гумилева), были вытеснены в ходе вооруженных столкновений между китайцами и хунну в степях севернее гор Тянь-Шаня. После чего юэчжам, ослабленным тяжелыми ударами, нанесенными им шаньюем Маодунем, была уготована еще худшая судьба шаньюем Гиюем – сыном и преемником великого хуннского завоевателя. Хуннские конные лучники Гиюя, вероятнее всего, разбили панцирных конных копейщиков «восточных сарматов»-юэчжей тем же способом, каким впоследствии гуннские конные лучники Баламбера победили панцирных конных копейщиков «западных сарматов»-аланов в степях Понтиды, современного Северного Причерноморья. Гиюй (или Лаошань, как звали китайцы отпрыска великого Мотуна), рожденный им, вероятно от упомянутой выше китайской псведопринцессы, сразил (возможно, даже собственноручно) в бою Кидолу (Кидара), царя разбитых гуннами в пух и прах юэчжей. Гуннский шаньюй повелел изготовить из черепа побежденного чашу, из которой потом пил на пирах. Аналогичным образом впоследствии хан других степных кочевников, печенег-баджанак-пацинак Куря, велел сделать пиршественную чашу из черепа разбитого и убитого им русского князя Святослава Игоревича (считающегося традиционно потомком норманна-варяга Рюрика, но происходившего, скорее всего, из готского царского рода Амалов). Хан кочевых протоболгар Крум Грозный – из черепа разбитого им восточно-римского императора Никифора I Геника. Каан монголов Темуджин, будущий Чингис-хан – из черепа побежденного им хана меркитов и т.д.

 

Обтешите череп батыря,

Что ль, на чашу на сивушную

 

(Сергей Есенин. «Песнь о Евпатии Коловрате»).

После битвы большая часть уцелевших от разгрома юэчжей во главе с сыном Кидолу, «утилизированного» или, точнее, «инструментализированного» хуннами описанным выше старым кочевничьим способом, была вынуждена навсегда отказаться от возвращения в родные оазисы и бежать на восток. На территорию нынешнего Афганистана, до которого, правда, посчастливилось дойти не всем юэчжам.

Но тем, кому повезло, удалось, перейдя реку Яксарт (нынешнюю Сырдарью), добраться до северной окраины сегодняшнего Афганистана, где, на берегах Окса (нынешней Амударьи), располагалось эллинистическое Греко-Бактрийское царство – один из последних осколков «мировой» державы Александра Македонского. И находился древнейший центр торговли – Фергана (по-китайски: Давань), густонаселенная область, колыбель высокой эллинистической культуры, отнюдь не безлюдная степь, не ничейная земля… Перемещение одних народов в этой густо населенной области неизбежно вызывало перемещение других. Варвары хунну, гунны или ху, как их ни называй, привели своими боевыми действиями против юэчжей в движение буквально все и вся. Последние восточные греко-македонские царства и иранское (хотя и сильно эллинизированное) Парфянское царство заколебались под ударами степных кочевников, напиравших на них с востока, под напором других кочевников. И, прежде чем смертельный удар поразил античный греко-римский мир в Европе, от удара той же кочевой неудержимой силы содрогнулась вся его эллинизированная периферия – от Инда до Хайберского прохода. Хорошо известного автору и, надо думать, многим из его читателей – тем, что постарше, с юности, по сводкам с фронта необъявленной войны в Афганистане, а кое-кому – и по собственному горькому опыту.

«Так все и будет происходить на протяжении всего хода истории, занимающей нас: малейшее потрясение на одной из самых крайних границ степи всегда будет влечь за собой самые неожиданные последствия на четырех концах этой громадной зоны вечных переселений» (Рене Груссе).

За сто пятьдесят лет мирной (в основном) жизни греко-бактрийские потомки приводивших некогда в страх и трепет всю Азию «среброщитных» фалангистов и неукротимых пельтастов македонского покорителя мира утратили былую боевую доблесть. Так, в военном отношении, их крайне низко оценивали китайцы: «народ (Греко-бактрийского царства – В.А.) слаб и боится войны»…В 160 г. от Бактрии (нынешнего Афганистана) отпала Согдиана (нынешний Таджикистан), надо думать, не без помощи юэчжей. В 129 г. юэчжи без особого труда овладели самой Бактрией. «…и больше не помышляли о войне с гуннами, от которой им пришлось горько» (Л.Н. Гумилев).

Упомянутое выше выражение Рене Груссе «самые неожиданные последствия» никогда не пришло бы в голову китайскому писцу эпохи династии Хань и не было бы написано им черным лаком или тушью. Отстаиваемая им – упорно, непоколебимо и немилосердно – евроцентристская доктрина представляет именно Европу, этот полуостров (или, если быть точнее, мыс) на краю неизмеримо большего Азиатского материка, этот маленький отросток на гигантском теле континента Евразия, самой отдаленной, крайней и последней целью упомянутых Груссе переселений кочевых народов. Со всеми вытекающими тяжелейшими (для римской и неримской Европы) последствиями. Ибо народ, переселяющийся из бескрайних просторов Гоби и Великой Степи в Европу, обречен победить или умереть в тесноте европейских гор, полуостровов и морских заливов. Третьего не дано – «Терциум нон датур», как говорили древние римляне.