Книга: Гунны – страх и ужас всей Вселенной
Назад: V. Часть Пятая. Смерть и преображение Аттилы
Дальше: 3. Смерть деспота на брачном ложе

2. Кровавые каталаунские поля

«Выехав из французского городка Шалон-сюр-Марн в направлении города Реймса и повернув затем на северо-восток, через несколько километров можно увидеть небольшую автомобильную стоянку. Справа от нее простираются волнующиеся нивы, слева – военный полигон французской армии с указателями «Закрытая зона». А на самой парковке автомобилистов приветствует красочный, как вывестка ресторана, четырехугольный плакат с цитатой из Виктора Гюго:

«Ici la Champagne devora les Huns»

(«Здесь Шампань поглотила гуннов»).

Нам не известно, имел ли знаменитый французский писатель в виду именно это место» (Шрайбер).

Как бы то ни было, плакат с аппетитно-красочной батальной сценой в самом деле установлен именно там, где земля действительно поглотила трупы тысяч павших в «битве народов» близ сегодняшнего Шалона-на-Марне (хотя некоторые историки считают, что «битва народов» разыгралась ближе к Трикассии – сегодняшнему городу Труа), приняв их в свое материнское лоно. В том далеком сентябре 451 г. они были преданы огню или зарыты в землю жителями окрестных сел. Видимо, селяне постарались справиться с этой неприятной, но нужной работой как можно скорее, ибо в начале сентября на Каталаунских полях было довольно жарко (как и в нынешней Шампани). А тысячи непогребенных трупов могли стать источником «морового поветрия» (как бывало в истории не раз).

В то время как готы (сражавшиеся в этой грандиозной битве на обеих сторонах), соорудив бесчисленные погребальные костры, сами испепелили на них большую часть павших в «битве народов» соплеменников, у гуннов, в сложившейся ситуации, не было особого желания оставаться во враждебном окружении. Поэтому «кентавры» предоставили местным селянам погребать своих мертвецов. Тем пришлось изрядно потрудиться, зарывая в мать-сырую-землю тысячи гуннов с раздробленными черепами, изрубленными и исколотыми членами. Возможно, в таком виде они внушали местным еще больший страх и ужас, чем при жизни. А ведь гуннов, как мы уже знаем, и живых-то сравнивали со злыми духами, чертями, демонами, бесами, нечистой силой.

Каким же образом гуннские «видимые бесы», погребенные близ Шалон-сюр-Марн, античного Каталауна, забрались так далеко? Что они натворили по пути туда? И с чего началась трагедия, завершившаяся на Каталаунских полях?

Итак, растленную Евгением Гонорию насильно выдали замуж за весьма неприглядную личность. За ничем, кроме знатности, не выдающегося римского сенатора преклонных лет по имени Флавий Басс Геркулан. Новобрачной тоже было далеко за 30 (чтобы не сказать «под 40»), но она возненавидела престарелого супруга всеми фибрами души, как только впервые его увидела. По легенде, Гонория вообще ненавидела всех мужчин на свете, за исключением гуннского «царя-батюшки». Царя, которого, правда, в глаза не видела, но который был единственным человеком, способным отомстить за ее разбитую жизнь равеннскому двору.

«По этой-то причине Аттила приступал к походу, и отправлял опять в Италию некоторых мужей из своей свиты, требуя выдачи Онории. Он утверждал, что она помолвлена за него, в доказательство чего приводил перстень, присланный к нему Онориею, который и препровождал с посланниками для показания; утверждал, что Валентиниан должен уступить ему полцарства, ибо и Онория наследовала от отца власть, отнятую у нее алчностью брата ее; что так как западные Римляне, держась прежних мыслей, не покорствовали ни одному из его предписаний, то он решительнее стал приготовляться к войне, собрав всю массу людей ратных» (Приск Панийский).

В действительности желание заполучить в свои объятия нареченную было для Аттилы, разумеется, лишь предлогом для нападения на западную часть Римской империи. «Бич Божий», всегда находивший поводы и оправдания для того, чтобы начать очередную войну, преследовал, идя войной на Запад «за невестой», наряду с разгромом Западного Рима, еще и другую цель. А именно – разгром вестготов, основавших на территории римской Галлии, в районе города Толосы (нынешней Тулузы), собственное царство, с согласия римлян. Попробовали бы римляне им этого согласия не дать! У толосских готов как раз разгорелась борьба за престол. Или, точнее говоря, борьба за престолонаследие. У царя вестготов (согласно Приску – франков, но это – явная ошибка) было два сына. Старший сын, искавший помощи у Аттилы. И другой, младший сын, усыновленный, по римскому обычаю и праву, хитрым патрицием Аэцием в пору своего пребывания в Равенне. Естественно, этот младший сын держал сторону Западного Рима. И пользовался, в свою очередь, поддержкой римлян. Поэтому Аттила, выступив в поход на Западную Римскую империю, ударил не по римской Италии, а по римской Галлии, раздираемой готской междоусобицей.

Впрочем, у Аттилы была еще одна причина избрать своей мишенью западно-римскую Галлию, а не западно-римскую Италию. В Италии царил жестокий голод, вызванный тем, что вандалы прекратили морской транспорт продовольствия в Италию из Африки. Они перехватывали римские корабли с зерном, шедшие в Италию из римского Египта. Гейзерих, как видим, тоже не сидел, сложа руки. «Колченогий евразиец», спровоцировавший нашествие Аттилы на Западную империю, явно не желал разграбления гуннами Италии, включая «Вечный город» Рим на Тибре. Ведь в «Вечном городе» на Тибре даже после взятия его Аларихом оставалось вдоволь всякого добра. И Гизерих мечтал переместить это добро в свою собственную (но уж никак не в гуннскую!) сокровищницу. Голод и вызванные им эпидемии, опустошавшие Италию, в результате морской блокады, установленной Гезерихом, сделали италийский театр военных действий непривлекательным для гуннского царя. Особенно боялись гунны «моровых поветрий» (мы с вами уже знаем, почему), хотя и голод тоже ведь «не тетка»…

Поняв, что не сможет явиться с огнем и мечом непосредственно в Первый Рим на Тибре, Аттила еще до начала похода на Запад сделал западным римлянам достаточно миролюбивое – во всяком случае, для него – предложение. Предложение, от которого, как он, наверно, думал, те не смогут отказаться. Если ему отдадут его суженую Гонорию, он готов будет удовлетвориться уступкой ему римлянами Галлии. Ему не нужно даже половины Западной империи. Он будет согласен, став добрым другом западного императора, поселиться в Галлии (по ходу дела «разобравшись» с уже поселившимися там вестготами, но это римлян не касается)…

Однако начатые им переговоры уже не могли предотвратить надвигавшейся беды (как это всегда бывает в преддверии великих войн). Хотя обе стороны пустили в ход своих лучших дипломатов. Аэций, например, не побоялся направить к Аттиле своего старшего сына Карпилеона (уже проведшего пред тем несколько лет заложником при гуннской ставке). Карпилион отправился к гуннам в сопровождении Кассиодора, прославленного впоследствии своим тезкой-сыном – упоминавшимся нами неоднократно выше придворным историком осготского царя Теодориха. Теодориха (Феодориха) Великого, убившего полугунна Одоакра и правившего Италией от имени восточно-римского императора, но фактически не как наместник, а вполне самовластно. И преображенного впоследствии легендой в образе Дитриха Бернского, одного из героев «Песни о Нибелунгах» и нордической «Саги о Тидреке». Из «Истории» Кассиодора-младшего наш давний знакомец Иордан щедро черпал материал для своей «Гетики». Впрочем, довольно об этом…

Карпилеону с Кассиодором-старшим не удалось разъяснить «Бичу Божьему» фундаментальное различие между самодержавием римского и азиатского образца и довести ему до ума, почему Западная Римская империя – не частная собственность императора, а лишь наследие и «мандат, выданный Небом на справедливое правление» (как выражались в таких случаях велеречивые китайцы).

Часть своих «конных дьяволов» Аттила бросил на восточную половину Римской «мировой» империи, поставив перед ними задачу вести сдерживающие боевые действия. Они прибыли на второстепенный для Аттилы восточно-римский «фронт» лишь в сентябре 451 г. и были без особого труда отброшены войсками царьградского василевса Маркиана.

Между тем, главные силы царя «видимых бесов» двинулись вверх по течению Дануба в западном направлении. В состав этой «Великой армии» Аттилы, кроме гуннского ядра, входили все его германские вассалы и союзники во главе со своими царями. Давно уже участвовавшими, в качестве военных советников и консультантов, в заседаниях «Круглого стола» царя Аттилы, и вот уже три года не ходившими в дальние походы «за зипунами». Самый сильный военный контингент германских союзников «Бича Божья» составляли гепиды под предводительством Ардариха, «вернейшего из верных». Аттила мог так слепо полагаться на своих гепидов, что позволял им идти в походах самостоятельно, отдельно от основной массы войск. И даже самостоятельно участвовать в боях, как в авангарде, так и в арьергарде (что порой приводило в смущение историков, в чем мы с вами скоро убедимся, уважаемый читатель). Кстати, в «Гетике» гепиды представлены частью готов, переправившейся с «острова Скандзы» на «большую землю» на борту второго корабля. Явно не симпатизирующий гепидам Иордан считает их ленивыми и неповоротливыми. Что, кстати, не соответствует его же описанию гепидов как отменных воинов. Второй по силе контингент союзных войск «Великой Армии» Аттилы составляли остготы под предводительством своего царя Ва-ламера (Валамира). Третий – германцы-скиры во главе с гуннским князем Эдеконом. Четвертый – руги (ругии). Пятый – герулы (эрулы). Шестой – квады. Седьмой (шедший крайним на правом фланге гуннской армии) – туринги (давшие название сегодняшней немецкой области Тюрингии). Чуть позднее к войску «Бича Божья» присоединились военные контингенты племен рипуарских (восточных) франков. Их претендент на престол (или, точнее, на царскую власть) стремился поддержать Аттилу участием в войне на его стороне. А вот уцелевшие от двух последовательных разгромов злополучные бургунды, решив закрыть глаза на то, что в первый раз были разгромлены совместными усилиями западных римлян и гуннов, и лишь во второй раз – только гуннами, выступили, как и осевшие в Галлии вестготы, на стороне западных римлян Аэция против «Великой армии» грозного гуннского царя.

Итак, на переломе V в. разразилась величайшая из войн, в которой приняли с оружием в руках участие почти все народы тогдашней Европы, привычно считавшейся «римской». Неудержимый враг накатывался на нее с востока. «Вексилла регис продеунт инферни» – «Знамена царя ада продвигаются вперед», сказал бы Данте Алигьери, живи он в то грозное время. В, казалось бы, безвыходной ситуации жители Запада еще боялись верить вестникам несчастья и продолжали колебаться, не решаясь взяться за оружие, чтоб встать в солдатский строй. Учитывая, что на бой поднялся целый материк, вряд ли можно надеяться, используя одни только позднеантичные источники, установить численность войск и точные маршруты их передвижений. Точных цифр мы не знаем. Да и вряд ли сможем их когда-либо узнать. Однако истина, как обычно, должна лежать где-то посредине. Между указанной источниками максимальной численностью войск Аттилы и их минимальной численностью, принимаемой современными историками в качестве достоверной. Т.е. между 500 000 (численность, указанная современниками устроенной Аттилой «репетиции конца света») и 50 000–60 000 (численность, приводимая, скажем, одним из наибольших современных скептиков – Луи Амби, профессором Коллеж де Франс).

Воинственные алеманны (в свое время, как мы помним по началу нашего правдивого повествования, участвовавшие в гуннских набегах на римские земли), на этот раз оказались как бы меж двумя фронтами, в качестве своеобразной «третьей силы», осознав, видимо, преимущества вооруженного нейтралитета. Объединенным силам гуннов и гепидов не удалось взломать алеманнский заслон в верховьях Рена. «Пограничный лес» (Маркиана Сильва – так римляне называли сегодняшний лесной массив Шварцвальд, или Черный лес на территории Германии, разделявший в былые времена земли римлян и маркоманов) и горы Восего (сегодняшние Вогезы), близ которых Юлий Цезарь в свое время разбил германское войско Ариовиста, состоявшее из свевов, маркоманнов, гарудов, неметов, трибоков, вангионов и седусиев, оказались неприступными для гуннов и германцев «Батюшки-царя». Войску Аттилы, не желавшему задерживаться из-за алеманнов, не бывших главной целью гунно-германского Великого Западного похода, пришлось разделиться надвое. Более мобильные гепиды пошли на юг, в районе Августы Раврики (ныне – Кайзераугст), близ современного швейцарского города Базеля, форсировали Рен и двинулись дальше через Весонтион, или Византий (современный Безансон – просьба не путать со Вторым Римом на Босфоре!). После чего опять соединились с основными силами Аттилы. «Бич Божий», между тем, взял севернее. Чтоб избежать при переправе через Рен угрозы нападений назойливых, как осы, алеманнов, тревоживших гуннские походные колонны мелкими, но постоянными «укусами», он выбрал для форсирования реки район римского «Укрепления возле слияния рек» (лат. «Кастеллум апуд конфлуэнтес», современный Кобленц) и броды, расположенные ниже по течению реки.

Сама долина извилистой, что твой Меандр, Мозеллы (нынешнего Мозеля), поросшая дремучими лесами, не давала римлянам возможности для постройки своих знаменитых дорог (сохранившихся в других местах по сей день). Через нее гунны могли перевозить свои осадные машины (а они у них имелись в предостаточном количестве, о чем свидетельствует, между прочим, Приск Панийский), лишь вверх по реке. Гуннские войска продвигались пешим порядком по двум римским военным дорогам, ведшим к Августе Треверов (современному Триру), одна – от Антуннака (нынешнего Андернаха), другая – от Бингиума (Винкума, современного Бингена-на-Рейне). Т. о. оборонявшимся с мужеством отчаяния алеманнам удалось отстоять от гуннов «со товарищи» родные горы и долины. А вот гибель римской Августы Треверов в сложившейся ситуации была неизбежной.

При строительстве в западной Германии бомбоубежищ в 1939– 40 гг. и в ходе археологических раскопок были получены во многом неожиданные свидетельства судьбы города Августа Треверов в том беспокойном V в. Утвердившееся там еще при римской власти христианство сохранилось, несмотря на все конфликты, бушевавшие вокруг древнего города на Мозелле (в котором, между прочим, в 395 г.

состоялась первая исторически засвидетельствованная казнь уже не языческими, а христианскими римскими властями христиан по обвинению в ереси). Но… сколько же бедствий пришлось пережить его гражданам! Августа Треверов была дважды разрушена в первой половине V в. Кем именно, точно не известно до сих пор. Не исключено, что гуннскими наемниками на римской службе в ходе раздиравших западную часть империи войн и междоусобиц. Однако третье разрушение родного города крестителя Римской державы Константина I Великого и поголовное истребление его населения, происшедшее весной 451 г., несомненно, было совершено гуннами Аттилы и их союзниками. Разожженный ими пожар обратил в пепел не только гражданские постройки, но и христианский собор, заложенный в 320 г. Святым Агрицием по велению равноапостольного царя Константина. Сравнительно недавние раскопки подтвердили выдающуюся роль, сыгранную в строительстве храма матерью императора Константина I, Святой равноапостольной царицей Еленой. Устояли только базилика, возведенная в 310 г. Константином Великим, да Черные ворота (Порта Нигра). Самые большие (36 м в ширину, 30 м в высоту и 21,5 м в глубину) и лучше всего сохранившиеся ворота на всей территории запада Римской империи. Чьи некогда светлые камни, потемневшие от пожаров, ветров и непогоды, высятся и сегодня на оси север-юг как последнее из четырех укреплений оборонительного пояса города. Правда, хронисты сообщают, что к концу V в. в Августе Треверов был восстановлен римский образ жизни и ее население (или, по крайней мере, его высщий слой) опять жило в соответствии с принципами времен Римской империи. Из чего можно сделать вывод, что части римского населения удалось вовремя бежать или избежать гуннских мечей, стрел и арканов каким-либо иным способом.

Под Августой Треверов римские дороги сливались в одну большую военную дорогу, ведшую на юг, в Диводур (нынешний Мец). С этого момента события начинают находить отражение в «Десяти книгах историй» («Истории франков») Григория, епископа другой Августы – Августы Туронов (современного Тура). Об этом труде немецкий историк из ГДР Рудольф Бухнер писал: «Исторические книги Григория Турского относятся к числу необходимых (каждому историку – В.А.) свидетельств нашего европейского развития».

Георгий Флорентий (Флоренций) принял, после своего назначения епископом Августы Туронов, имя Григорий (в честь своего дяди). Он снискал себе известность под именем Святого Григория Турского. Его предполагаемые годы жизни: 538–595 гг. Т.е. он был не свидетелем Великого Западного похода Аттилы, о котором мы ведем речь в настоящей главе, а представителем следующего поколения. Георгий-Григорий происходил из т.н. сенаторского рода. Т.е. одного из семейств галло-римской провинциальной знати, хранившей в переходный период от поздней, язычески-христианской Античности к раннему христианско-языческому Средневековью (фактически зародившемуся еще в недрах дышащей на ладан Римской империи) старые порядки, стремясь наполнить их духом новой веры. Эта малочисленная элита высоко ценила латинскую образованность. Но в то же время была, в своем искреннем и, может быть, несколько наивном, с современной точки зрения, благочестии, глубоко предана молодому христианскому учению, безоговорочно веря в выдающуюся роль мучеников и творимые святыми чудеса. Среди предков Григория Турского – как по отцовской, так и по материнской линии – были римские сенаторы, комиты и даже епископы, причем столь крупных, древних галло-римских городов, как Августонемет (ныне – Клермон-Ферран), Лугдун (ныне – Лион), Андоматун (Цивитас Лингорум, ныне – Лангр), Августа Туронов и Генава (современная Женева).

В 5-й главе II книги своей «Истории франков» Григорий описывает встречу христианских князей церкви с гуннскими захватчиками:

«Итак, прошел слух, что гунны хотят вторгнуться в Галлию. А в то время в городе Тонгре (именовавшемся при римлянах Адватука Тунгорум древнейшем городе современной Бельгии – Тонгерене, расположенном на речке Геер – В.А.) епископом был Араваций, человек исключительной святости. Он проводил время в молитвах и постах и, часто проливая обильные слезы, молил милосердного бога о том, чтобы он не допускал в Галлию это неверующее и не достойное бога племя. Однако благодаря откровению он понял, что из-за грехов народа его молитва не может быть услышана. Тогда епископ решил идти в Рим, чтобы, заручившись покровительством чудотворной силы апостола, легче заслужить милосердие господа, о котором он смиренно молил. И вот, придя к могиле блаженного апостола (Петра, первого папы римского – В.А.), он умолял о благой его помощи, пребывая во всяческом воздержании, более всего – в еде, так что в течение двух или трех дней он оставался без всякой пищи и питья, чтобы не прерывалась молитва его. И когда он там пребывал в таком удручении уже много дней подряд, он, говорят, получил от блаженного апостола такой ответ: «Зачем ты беспокоишь меня, святейший муж? Ведь господь твердо решил, что гунны должны прийти в Галлию и, подобно великой буре, опустошить ее. Теперь же прими совет: возвращайся скорее, приведи в порядок дом свой, приготовь погребение, раздобудь для себя чистый льняной саван. Ибо когда душа твоя отлетит от тела, да не узрят очи твои бед, которые гунны причинят в Галлии. Так говорит господь наш, бог». Когда епископ узнал обо всем этом от святого апостола, он поспешил отправиться в путь и скоро вернулся в Галлию. И, придя в город Тонгр, он немедленно раздобыл все необходимое для погребения, простился с клириками и прочими жителями города, объявив им с плачем и рыданием, что они его больше не увидят».

Епископ Арваций покинул Адватуку Тунгорум и направился в другой римский город – Траектум ад Мозам (лат. «Переправа через Мозу», т.е. через реку Маас – нынешний нидерландский Маастрихт), которому было суждено стать через 100 лет после гуннского «потопа» резиденцией епископа вместо Тонгра. Там он, измученный горячкой (лихорадкой), «преселился от тела» (Григорий Турский), т.е. отдал Богу душу, был омыт и, по староримскому обычаю, похоронен возле самой столбовой (т.е. отмеченной милевыми, или, по-нашему, «верстовыми», столбами) дороги. Теперь уже никто не сомневался в приближении великих бедствий. Однако гунны «со товарищи», конечно, превзошли своей свирепостью все ожидания несчастных галло-римских христиан (да и язычников). Жители Адватуки и окрестностей пытались всеми способами умилостивить нагрянувших врагов, предлагая им пищу, питье и заложников, в качестве гарантии своих мирных намерений и готовности и впредь снабжать войско захватчиков всем необходимым.

Однако гунны принялись убивать заложников самыми разными способами. Они отняли у молящих о пощаде граждан все имущество, вешали отроков за вытянутые у них из бедер жилы (или, по другой версии – за детородные члены) на деревьях. А более 200 отроковиц предали особо жестокой смерти: привязали их за руки к конским шеям (каждую девушку – к шеям двух коней) и со всей силы принялись стегать коней. Взбешенные кони рванулись в разные стороны, разорвав девственниц в клочья (совсем как в прошлом – росомонку Сунильду и в будущем – царицу франков Брунгильду). Других они уложили на колеи, выбитые в дорожном покрытии колесами повозок, закрепили их кольями (вероятно, вбив их в ступни или же в ладони жертв) и раздавили их тяжело нагруженными возами с поклажей, дробившими несчастным кости. Тела замученных отроковиц варвары бросили в поживу хищным птицам и зверям…

По правде говоря, о столь мучительных и изощренных пытках можно прочитать во многих житиях христианских мучеников. Гунны, народ всадников, вся сила которых была в быстроте, по идее, не должны были тратить драгоценное время на столь изощренные процедуры. Прекрасно понимая, что «время – деньги» (в буквальном смысле слова). Раз-два, «секир-башка», «римский жена у гуннский муж, однако, грязный не бывает», девку поперек седла – и дальше поскакали. Но Григорий обвиняет в совершенных воинством Аттилы (возможно, в отдельных случаях) зверствах не самих «кентавров», а их союзников-турингов. Чья исключительная, запредельная жестокость, намного превосходящая «нормальный» уровень позднеантичного зверства, надолго сохранилась в памяти уцелевших.

На древний Диводур «конные дьяволы» и их союзники обрушились, опустошая все на своем пути, накануне Святой Пасхи, 7 апреля 451 г. гунны взяли город штурмом:

«Они предали город огню, убивали народ острием меча, а самих служителей господних умерщвляли перед священными алтарями. Во всем городе не осталось ни одного неповрежденного места, кроме часовни блаженного Стефана, первомученика и диакона (см. Деяния апостолов, 6, 3–8 – В.А.). Об этой часовне я и расскажу, не откладывая, то, что я узнал от некоторых. А именно: рассказывают, что прежде чем прийти в город врагам, одному верующему человеку было видение, будто блаженный диакон Стефан беседовал со святыми апостолами Петром и Павлом о гибели города и говорил им так:«Молю вас, мои владыки, возьмите под свою защиту город (…) Апостолы отвечали ему: «Иди с миром, возлюбленнейший брат, пожар пощадит только одну твою часовню! Что же до города, мы ничего не добьемся, так как на то уже есть божья воля. Ибо гpexи народа возросли и молва о его злодеяниях дошла до самого бога; вот почему этот город будет предан огню» («История франков»). Из этой легенды, наверняка имевшей в Диводуре широкое хождение, Григорий сделал следующий вывод: «Нет никакого сомнения в том, что благодаря защите апостолов часовня осталась невредимой, в то время как город был разрушен» («Десять книг истории»).

Мысль о наставшем часе Страшного Суда Божия над нечестивыми и убеждение, что запятнавший себя тяжкими грехами галло-римский народ получил от гуннов по заслугам, в воздаяние своих грехов, красной нитью проходит через описания событий в Адватуке и Диводуре. И не следует удивляться тому, что они представляются нам, нынешним, легендарными, сказочными. Перед лицом страшного бедствия, каким было разорение гуннскими ордами как городов, так и сельской местности, единственным выходом для беззащитных и отчаявшихся галло-римлян оставалась попытка искать прибежища и спасения в вере. На равнинах Северной Галлии земледельцы не имели возможности укрыться в труднодоступных для гуннской конницы холмистых и горных районах, как жители других областей. Лишь редкие и не слишком густые леса служили относительно надежным убежищем от «видимых бесов». Отсутствие у гуннов жалости и уважения к святыням подтверждаетсяи и другими источниками. Например, «Древним Шалонским бревиарием», повествующем о захвате гуннами Дурокортора (нынешнего Реймса).

Всего за 43 года до гуннского нашествия город был разграблен и разрушен вандалами, шедшими, через Галлию, в Испанию, чтобы оттуда переправиться в римскую Африку, но за прошедшие с тех пор десятилетия отстроен заново. В отличие от епископа Аравация, дурокорторский епископ Никасий не решился оставить свой город и вверенную ему Богом паству. Справедливо сочтя, что от смерти все равно не убежишь. В сопровождении своей юной и прекрасной сестры Евтропии епископ в полном облачении, взяв священные сосуды, вышел навстречу гуннам. Вышел, преисполненной последней, порожденной отчаянием, надежды изгнать молитвой войско обуянных жаждой добычи и оголодавших в пути «видимых бесов» из Галлии. Подобно тому, как Иисус изгнал невидимых бесов – из евангельского бесноватого. Однако распевавшему стихиры вдохновенному епископу отсекли голову, не дав допеть очередную строфу до конца. Согласно сложенной впоследствии благочестивой легенде, роковое событие свершилось на площади перед собором. Причем, согласно ей, известно даже, что именно гунны не позволили допеть епископу. Это был одии из псалмов Давидовых, представляющих собой поистине одну из вершин поэтического творчества, содержащегося в Священном Писании. А именно – псалом 9-й. Епископ Никасий якобы возгласил:

«Восстань, Господи! Да не торжествует нечестивый человек; да совершится суд Твой над народами!»

Увы! – при этих словах голова епископа была отделена от тела мечом вражеского воина, наверняка достаточно хорошо знавшего латынь, чтобы понять смысл «вредоносного заклинания» и решившего своевременно отвратить его от себя и своих присных. Дело в том, что по-латыни слово «народы» («гентес») в данном контексте означает «язычники».

Однако произволением Божиим епископ Никасий смог завершить начатое, ибо его отсеченная беспощадным гуннским мечом голова успела произнести окончание строфы:

«Поставь, Господи, законодателя над ними, да уразумеют народы, что они только люди!»

Как говорится: «Умри, Никасий, лучше не скажешь!» (прости, Господи!). Гунны, несомненно, уловившие этот нюанс, сожалея о совершенном ими в порыве гнева беззаконном убийстве, обратились, с внезапно переменившимися чувствами, к прекрасной Евтропии, стоявшей, в незапятнанных белых одеждах, надетых специально для крестного хода, над телом обезглавленного брата. Она же, опасаясь, «как бы ее красота не стала угрозой ее чистоте», по выражению меровингского хрониста, бросилась на убийцу своего брата и вырвала ему глаза ногтями. Тот, завопив от боли, ослепленный, рухнул наземь. Тем самым дева подписала себе смертный приговор. И началась повальная резня правых и виноватых.

Но тут внезапно содрогнулись своды дома Божия, и из открытых храмовых врат послышался такой ужасный звук, что гунны, прекратив резню и грабежи, в страхе бежали вон из города. Мало того! Их суеверный страх был так велик, что, по легенде, они бросили то, чем дорожили больше всего на свете – всю свою добычу. Конечно, скептически настроенный читатель XXI в. вправе спросить себя: а может, гунны просто еще никогда не слышали с такой близи звон столь большого колокола? А может, христианский храм с широко растворенными вратами сыграл роль акустического рупора? А может, вид говорящей отсеченной головы навел гуннов на мысль, что они разгневали своим неистовством повелевающего галльскими землями неведомого им, грозного, могущественного и мстительного Бога?

От Дурокортора было не так уж далеко и до Лютеции Паризиев (нынешнего Парижа). Согласно житию святого Дионисия, покровитель Парижа (положившего начало православному учению о благодати), которому римские язычники отсекли голову на названной потом в его честь «горе Мученика» (лат. Монс Мартириум, фр.: Монмартр), совершил чудо. Он взял свою голову подмышку и донес до того места, где впоследствии было основано названное в честь него аббатство Сен-Дени – главный центр паломничества всей Северной Франции. Вот и святой Никасий сподобился допеть псалом Давидов до конца, ибо меч язычника не способен быд прервать слова святого псалмопевца.

Правда, французский фольклор позволяет усомниться в одобрении потомками принятого с легкомыслием, неподобающим князю Церкви, решения епископа Никасия (или, по-французски – Никеза) выйти навстречу гуннам в чисто поле. Вместо того, чтобы попытаться укрыться в каменных стенах. Ибо слово «никез» имеет в сегодняшнем французском значение: «простофиля», «олух». Впрочем, так судят люди. Бог правду видит…

Итак, от Дурокортора до Лютеции было, естественно, не дальше, чем от Реймса до Парижа. Гуннам, по идее, не требовалось слишком много времени, чтобы преодолеть это расстояние, с учетом все еще хорошего состояния римских дорог. Источники не сообщают о каком-либо сопротивлении галло-римлян захватчикам. Никаких боевых действий западно-римские войска с гуннами, похоже, не вели. Мирное же население искало спасение в молитвах и покровительстве глав христианских общин галльских городов. В «Житии преподобной Геновефы (Женевьевы) Парижской» говорится:

«Аттила двинулся на г. Орлеан и путь его лежал через Париж. Охваченные ужасом, парижане хотели, забрав свое имущество, бежать в более безопасные места. Но святая Геновефа, убеждая их не покидать города, говорила, что Париж будет пощажен, а места, куда они собираются бежать, будут, наоборот, уничтожены. Она уговаривала женщин последовать примеру Иудифи и Есфири, которые покаянием и молитвой отвели приближающуюся опасность. Женщины ее послушались и, собираясь в крещальне, денно и нощно вместе со святой Геновефой молили Бога пощадить город (…) И вдруг Аттила круто повернул и подошел к Орлеану, сделав большой круг вокруг Парижа. Молитвами святой Геновефы Париж был спасен».

Конечно, скептики могут объяснить уход Аттилы тем, что Лютеция-Париж был расположен на острове посреди реки Секваны (современной Сены). А это затрудняло осаду и штурм города гуннами. Впоследствии даже варяжские (норманнские) викинги, отдаленные потомки готов, выходцев из той же Скандинавии, поднявшиеся на сотнях драконоголовых «длинных» кораблей-драккаров вверх по Сене, не смогли овладеть столицей королевства франков. Но готовность к борьбе, пробуждению которой в сердцах мужчин порой способствуют пламенные речи воодушевленной искренней, глубокой верой женщины (а тем более – девушки, вспомним хотя бы Орлеанскую деву Жанну д’Арк или батавскую провидицу Веледу!), да еще к борьбе с противником, не слишком сведущем в осадном искусстве (хотя и имевшем на вооружении осадную технику), при наличии у гарнизона опытных военачальников, сделала свое дело.

«Конные дьяволы» обычно не задерживались под стенами городов и крепостей, оказавших им достаточно упорное сопротивление, и, после одного или нескольких неудачных приступов, шли дальше («время – деньги!»). Порой гунны блокировали город сравнительно малыми силами, надеясь взять его со временем измором. Однако опыт показал, что бдительная и решительно настроенная городская община (цивитас) была вполне способна выдержать блокаду. В этом нас убеждает пример маленького города Азима (вариант: Асима), расположенного близ впадения одноименной реки (именуемой ныне Озма) в Дануб. Гунны Аттилы не только безуспешно штурмовали и осаждали этот город на протяжении 441–442 гг., но и понесли, вследствие частых и успещных вылазок азимцев, столь тяжелые потери, что были вынуждены снять осаду. Воистину, Азим стал для гуннов таким же «злым городом», как впоследствии русский Козельск – для монголо-татар, возможных потомков-сородичей гуннов…

Как бы то ни было, Лютеция осталась невредимой. Гунны пошли дальше по хорошим римским столбовым дорогам. Неуклонно приближаясь к основанному на территории Западной империи, с согласия равеннского двора, автономному вестготскому царству. А точнее говоря – к его самому северному городу – Генабуму или Аврелиану, на реке Лигере (нынешнему Орлеану на Луаре). Впрочем, согласно «Гетике», Аврелианом владели не вестготы, а союзный им царь аланов Сангибан. Намеревавшийся из страха перед гуннами передать город Аттиле (хотя вообще-то аврелианские аланы были римскими «федератами», обязанными, жизни не щадя, защищать империю от всех врагов, внешних и внутренних). Чего, однако не допустили гот Торисмуд (Торисмунд, Торисмонд) и патриций Аэций. Опять «темна вода во облацех»…

Следующим галло-римским городом после Дурокортора был Каталаун (Дурокаталаун), переполненный беженцами. Повсюду бродили стада, брошенные пастухами. Виллы и хижины стояли пустыми, с потухшими очагами. Монастыри остались без монахов. Храмы – без священников и причта. Одним убежищем для местных стал Каталаун, другим – крепость Монс Арматум (лат. «Вооруженная гора», впоследствии – Мон Армэ, ныне – Мон-Эме). Гунны не замедлили осадить крепость и взять ее приступом после короткого, хотя и ожесточенного боя. Сотни галло-римлян были убиты, тысячи взяты в плен. Следовательно, гунны все еще продвигались по галльской земле почти беспрепятственно. Об их главных военных противниках – римлянах Аэция, вестготах, меровингских франках – не было пока что ни слуху, ни духу.

Сопротивление «кентаврам» оказывали лишь самые бесстрашные местные жители. Ощущая на своих лицах дыхание смерти, они решились-таки продать как можно дороже свою жизнь, которая, в любом случае, вдолжна была закончиться через пару мгновений. «Мементо мори», как гласит крылатое латинское изречение, «помни час смертный»…

Каталаун отделался сравнительно дешево. Возможно, мирный характер городка подчеркивался, в глазах гуннов, его близким соседством с крепостью. Кроме того, город имел красноречивого заступника в лице епископа Альпина, ученика Святого Лупа Трикассийского (Труаского). Кроме редкостного дара красноречия, Альпин славился искусством заклинать злых духов. А произнесенные им проклятия считались особенно действенными. По провинции ходили слухи о его сверхъестественных способностях. Вне всякого сомнения, недоверчивому и подозрительному царю гуннов Аттиле (тем более суеверному, что ему была неведома истинная вера!) приходилось слышать о молодом галло-римском духовном сановнике.

Как бы то ни было, епископу Альпину удалось, в ходе переговоров с Аттилой за стенами города, убедить царя гуннов в том, что Каталаун, занятый гуннским гарнизоном, но не превращенный в груду дымящихся руин, может оказаться завоевателю даже полезным. Возможно, Альпин показал «Бичу Божьему» древнее земляное укрепление, ныне именуемое «лагерем Аттилы» (Camp d’Attila) и постоянно посещаемое туристами. Гуннский царь, конечно, сразу оценил полезный совет, данный ему благочестивым каталаунским колдуном. И решил сделать это место складом захваченной им в Галлии добычи. Там же гунны могли размещать своих раненых и больных. А также превратить указанное им Альпином укрепление в своего рода тыловой рубеж – на случай, если везеготы вдруг решатся выйти против гуннов в чисто поле. В то, что ему, возможно, придется сражаться еще и с войсками Аэция, «Бич Божий», кажется, всерьез уже не верил. В конце концов, «последний римлянин» мог преградить путь гуннам еще раньше, например, на Ликке (современной реке Лех, несущей свои воды по Баварии и Австрии), или же на Рене. Если бы хотел.

Но и Альпин решил воспользоваться благоприятным моментом. Опытный бесогон, он не побоялся заключить «пакт с дьяволом», предложив Аттиле примерно следующее:

Мы, граждане Каталауна, будем охранять твой лагерь, царь, женщин, раненых и добычу. Ты же выдай нам пленных, захваченных тобой при штурме крепости Монс Арматум, жен и дочерей наших крестьян, которые томятся в обозе твоих воинов, подвергающих их притеснениям.

Это требование было трудно исполнимым даже для такого деспота, привыкшего к беспрекословному повиновению, как гуннский царь Аттила. Ибо как для галло-римлян все гунны были, надо думать, на одно лицо, так же для гуннов все галло-римские крестьянки были тоже на одно лицо. Особенно если с них совлекли последние лохмотья или одели их в ту же одежду, в которую были облачены гуннские «обозные феи» (по выражению участника аналогичной эпопеи – конармейца И.Э. Бабеля). Воины возроптали, не желая отдавать римскому колдуну свою законную добычу – пленниц. Аттила уже был готов склониться перед волей войска, уготовав Альпину судьбу епископа Никасия… Как вдруг всех владельцев пленниц и пленников, захваченных в крепости, стали терзать ужасные судороги и боли в животе. Видимо, в гуннском войске началась дизентерия. А может быть – желудочный или кишечный грипп. Или пищевое отравление. Но гунны решили, что эту хворь наслал на них каталаунский чародей Альпин. Он ведь был на короткой ноге со злыми духами! Кто же этого не знал! И на следующий день в город на реке Матроне (так римляне именовали Марну) стали, одна за другой, возвращаться девушки и женщины, захваченные гуннами в плен при взятии крепости. Отпущенные теперь «видимыми бесами» на волю. Ничего не понимающие и не верящие в то, что спасены.

Гунны переправились через Матрону сразу в нескольких местах и двинулись дальше на юг. Некоторым городам, как, например, Три-кассии, повезло. Ибо мудрый епископ Луп, несмотря на то, что ему было уже под 70, не уступал в мужестве своему ученику Альпину, и скоро вступил в особо доверительные отношения с Аттилой. Или же, наоборот, это сделал сам Аттила, изменивший, с того памятного дня у врат Дурокортора, свое отношение к римским духовным пастырям, и убедившийся, что они в смерти – сильнее, чем в жизни?

Дальнейший путь гуннов лежал через Агединк (нынешний Санс) в Аврелиан. Со дня взятия Диводура 7 апреля гунны прошли с боями более 500 км, предавая все огню, мечу и разграблению, захватывая города, располагаясь станом здесь и там, штурмуя крепости, переправляясь через реки. Их войско насчитывало, по самым скромным подсчетам, около 100 000 бойцов. Быстрее всех продвигались входившие в него чисто гуннские контингенты (преимущественно конные). В то время как союзники Аттилы (главным образом, пехота; лишь у готов была сильная конница, у прочих же германцев конными были лишь царские дружины) продвигались медленнее. Еще медленнее продвигались становившийся, по мере продвижения, все более громадным и неповоротливым обоз с награбленным добром и осадные машины. Надо думать, за войском гнали также отбитый у местного населения скот. А, может быть, и птицу. Войску много всего надо, а народу-войску – тем более…

Если гунны, с учетом всех этих факторов, проходили в день по 10 км, а отдыхали, в общей сложности, 14 дней, значит, одни двигались, в среднем, со скоростью современного пешего туриста. И все-таки гуннам потребовалось на все-про все больше двух месяцев. Ибо лишь в июле месяце они подступили к Аврелиану. И начали осаду города на Лигере, дождавшись подхода тяжелой осадной техники, влекомой упряжками быков или волов, о чем повествовал Григорий Турский:

«… вождь гуннов Аттила опустошил (…) много галльских городов. Осадил он и Орлеан, пытаясь захватить его с помощью мощных таранов. А в то время в упомянутом городе епископом был блаженнейший Анниан, человек замечательного ума и похвальной святости, о чудесных деяниях которого мы достоверно знаем. Когда осажденные громко вопрошали своего епископа, что им делать, тот, уповая на бога, уговаривал всех пасть ниц и с молитвой и слезами молить господа о помощи, которую он всегда оказывает в нужде» («История франков»).

Опытный проповедник, в совершенстве овладевший искусством держать внимающую ему паству во все большем напряжении, епископ повествует, как граждане Аврелиана трижды взывали к Господу и трижды восходили на городские стены посмотреть, не подходит ли помощь. И лишь, когда все уже почти отчаялись в спасении, то, по велению своего дряхлого епископа «посмотрели со стены в третий раз и увидели, что вдали поднимается от земли как бы небольшое облако. Когда они сообщили о том епископу, он им сказал: «Это помощь господня». Между тем стены уже дрожали под ударами таранов и вот-вот готовы были рухнуть. Но тут к городу подошли со своими войсками Аэций и король (царь – В.А.) готов Теодор (Теодерих, Теодорих, Теодорид – В.А.) со своим сыном Торисмодом (Торисмундом – В.А.) и, потеснив врага, отогнали его. После того как заступничеством блаженного предстателя город был таким образом освобожден, они обратили в бегство Аттилу, который, дойдя до Мавриакской равнины (лат. «кампус Мавриакус» – В.А.), приготовился к сражению. Когда его преследователи (римляне и готы – В.А.) узнали об этом, они начали усиленно готовиться к сражению с ним» («История франков»).

Вот как было дело, согласно Григорию Турскому. Древнее житие святого Анниана, вероятно, имевшееся в библиотеке автора «Десяти книг истории», до нас – увы! – не дошло. Слишком часто Франкское, а затем – и Французское королевство (между прочим, все французские короли, вплоть до свергнутого в 1830 г. Карла Х Бурбона, именовались официально «королями франков», «рекс франкорум») становилось морем огня, слез и крови и после гуннов с Меровингами…

Описывало борьбу за Аврелиан-Орлеан и немало других авторов поздней Античности. Средневековья, Нового и Новейшего Времени. Ведь этот город на Лигере-Луаре всегда не только занимал ключевую позицию, но и имел важнейшее значение для Франции. В чем нас не раз убеждала история. Вспомним ту же деву Жанну, переломившую именно под Орлеаном в пользу французов ход кровавой Столетней войны с англичанами. Аврелиан был пограничным городом т.н. Аквитанского (Толосского) царства вестготов на территории римской Галлии. Городом, вроде бы, с согласия царя толосских готов Теодориха, управлял аланский царь (или князь) Сангибан. Для осуществления дальнейших завоеваний в Галлии необходимо было овладеть мостами через Лигер в районе Аврелиана. Да и сам Аврелиан был залогом успеха для всех, кто замыслил напасть на аквитанских вестготов.

Чтобы узнать о разыгравшихся в последующие недели ожесточенных боях между реками Лигером и Матроной, мы с Вами, уважаемый читатель, снова обратимся к «Гетике» нашего старого знакомца Иордана. Опиравшегося, как уже упоминалось выше, на утраченную «Историю готов» своего предшественника Кассиодора.

Флавий Магн Аврелий Кассиодор, сын западно-римского посланника при гуннской царской ставке, достиг больших высот, став в 507 г. квестором, в 514 г. – консулом, сенатором, и сделавшись, наконец, тайным секретарем и советником остготского царя Италии Теодориха Великого – убийцы гунна (или полугунна) Одоакра. Всю свою жизнь Кассиодор стремился примирить восточных готов с западными римлянами. Поэтому труд Кассиодора обладал наилучшими предпосылками, по сравнению с каким-либо иным историческим трудом (за исключением «Готской истории» очевидца событий Приска), для написания Иорданом, на его основе, своего собственного труда – уже известной нам «Гетики» (De origine actibusque Getarum).

Правда, латынь Иордана сильно уступала латыни природного римлянина Кассиодора. Но не это главное. Куда большее значение, с точки зрения исторической достоверности, имеет нечто иное. А именно – склонность Иордана к приукрашиванию действительности. И к вплетению в ткань исторических событий различных легенд. Черты, становившиеся все более характерными всех монастырских писателей Запада. Ведь Иордан писал «Гетику» в последний, монастырский, период своей жизни. Тем не менее, нам следует лишь радоваться тому, что до нас дошла его «Гетика». Ибо, как раз в силу того, что ее писатель («списатель») не обладал выдающимся литературным талантом, будучи ревностным компилятором, скомпилированным им достоверным сведениям можно смело доверять. Но именно поэтому мы при всем не желании не сможем найти в «Гетике» ответа на главный вопрос. Почему римляне так долго выжидали, прежде чем решились оказать гуннам активное сопротивление? И почему вся Северная Галлия, основная часть провинции с обширными сельскохозяйственными угодьями, была без боя отдана гуннам – и кем? «Магистром милитум» всех войск Западной Римской империи! О котором Дж.М. Уоллес-Хедрилл писал, между прочим, в своем труде «Варварский запад. Раннее Средневековье»:

«Что касается римских чиновников, то на Западе не было никого более влиятельного, нежели патриций Аэций, фактический правитель Италии и Галлии. Его задача заключалась в том, чтобы защитить Галлию от полного поглощения варварами: опасность грозила ей отовсюду. Со временем он сумел этого добиться путем стравливания вождя с вождем и племени с племенем. Однако создается впечатление, что его мотивом при этом не была та благородная лояльность по отношению к Империи, которая, по-видимому, была присуща его современникам (однажды он сознательно сдал варварам одну из провинций Империи)».

Но, прежде чем судить Аэция, давайте спросим себя: где, собственно говоря, проходила граница «римской» Европы в середине V в.? В какие глубины каких областей считал для себя допустимым отходить римский военный магистр Флавий Аэций перед угрозой накатывающегося вверх по Данубу неудержимого гуннского вала, сминавшего и сносившего все на своем пути? Ведь между Базилеей и Белгикой, между Восего и Ардвеннским лесом хватало горных районов, где даже с незначительными силами, поднятыми по тревоге, можно было сдержать превосходящие силы противника. Что и доказали алеманны. Но именно это доказательство заставляет нас задаться вопросом, почему не сработала западно-римская система мероприятий по приведению вооруженных сил в состояние повышенной боевой готовности. Вспомним, как быстро отреагировал тот же самый Аэций на сравнительно небольшую, для римлян, угрозу, исходившую от попытки возмущения бургундов! Она были мгновенно подавлена, задушена в зародыше, затоптана, как тлеющий костер. А вот продвижению Аттилы «последний римлянин» нисколько не препятствовал. Может быть, тщетно надеясь, как многие римляне до и после него, что где-нибудь в Галлии все эти варвары передерутся и перережут друг друга. Дав тем самым Риму шанс опять стать тем, чем он когда-то был…

Если у Аэция действительно был такой план, он обладал истинно дьявольским коварством, и ему, в-общем, удалось претворить этот план в жизнь. В оправдание кажущейся медлительности и нерешительности Аэция можно сказать следующее. Опираясь только на «римлян» (т.е., по Иордану, франков, сарматов, арморициан, литициан, бургундионов, саксонов, рипариолов, брионов – бывших римских воинов, находившихся в момент нашествия Аттилы уже в числе вспомогательных войск, и многих других, как из Кельтики, так и из Германии), главнокомандующий армией «гесперийской» половины Римской империи был бы слишком слаб для того, чтобы встретиться с Аттилой в полевом сражении один на один. Аэцию необходимо было привлечь на свою сторону вестготов, если он хотел вступить в «битву народов» с силами, сравнимыми по численности с гуннскими. Поэтому он счел наиболее разумным встретить гуннов где-нибудь в Галлии. В качестве более-менее равного гуннам по силе противника. На берегах Рена римляне – одни, без союзников – были бы уничтожены гуннами наверняка.

Вне всякого сомнения, Аэций и его помощники были гениями красноречия, коль скоро им удалось склонить на свою сторону вестготов. А ведь вестготы люто ненавидели Аэция, десятилетиями воевавшего с ними и даже натравливавшего на них гуннов. Тем более ненавидели Аэция бургунды. Ведь именно Аэций отдал их народ гуннам на растерзание. Как отдавали христиан – на растерзанье хищным зверям в римских амфитеатрах до победы христианства над язычеством. И лишь когда стало ясно, куда и зачем идут гунны, когда они подступили к Аврелиану на Лигере, вестготы поняли, что за опасность грозит им самим, а не одним лишь только римлянам. Что же до Меровеха (Меровея), молодого князя салических франков, то ему не терпелось сразиться с Гундебавдом (Гундобадом), предводителем франков рипуарских, составлявших часть «Великой Армии» Аттилы.

Так сложилось ядро противогуннской обороны: 1) вестготы во главе с Теодорихом I; 2) римские военные формирования (спешно стянутые из галльских гарнизонов и из Северной Италии), во главе с патрицием Аэцием; и 3) салические франки во главе с Меровехом, сыном умершего в 448 г. царя Хлогиона-Хлодиона. Дадим теперь слово Иордану, или, точнее, Кассиодору в пересказе Иордана. Поскольку военных дневников участников тех боевых действий (если они их вообще вели) до нас – увы! – не дошло. Итак, по Иордану, Сангибан, царь аланов, «в страхе перед будущими событиями обещает сдаться Аттиле и передать в подчинение ему галльский город Аврелиан, где он тогда стоял. Как только узнали об этом Теодорид и Аэций, тотчас же укрепляют они город, раньше чем подошел Аттила, большими земляными насыпями, стерегут подозрительного Сангибана и располагают его со всем его племенем в середине между своими вспомогательными войсками» («Гетика»).

Согласно Иордану, гуннский царь Аттила «встревоженный этим событием и не доверяя своим войскам, устрашился вступить в сражение». Что вполне понятно. Нет для армии, осаждающей вражеский город, худшей ситуации, чем попасть под удар полевой неприятельской армии, спешащей на помощь осажденным. Чтобы с успехом выйти из такого положения, надо быть гениальным полководцем. Как, например, Гай Юлий Цезарь под осажденной им галльской крепостью Алезией. Под Аврелианом гунны оказались между двух огней. Мало того: если верить легендам, они уже ворвались в город и вели уличные бои с его защитниками (не забывая при этом грабить), когда на выручку аврелианскому гарнизону пришло объединенное войско вестготов и Аэция. Естественно, гунны были захвачены врасплох и не смогли оказать эффективного сопротивления. Впрочем, любое другое позднеантичное или средневековое войско повело бы себя на их месте не лучше. Потому что добыча для тогдашних воинов имела неизмеримо большее значение, чем для современных солдат. Из-за награбленной добычи арабы-мусульмане проиграли в 732 г. франкскому майордому Карлу Мартеллу битву при Пиктавии (нынешнем Пуатье). В 1689 г. 200 000 турок-османов, осаждавших Вену, потерпели поражение от пришедших на помощь столице Австрии 75 000 немцев, поляков и казаков (предполагаемых потомков черноморских готов), потому что осаждающие не желали расставаться со своей добычей и обозом. В силу аналогичных причин Аэций, используя фактор внезапности, одержал верх над гуннами под Аврелианом. Нам даже не известно, успели ли принять участие в разгроме гуннских войск вестготы. Или же они были только на подходе. Следует также заметить, что разгром гуннов не был полным. Ведь в осаде Аврелиана была задействована только часть «Великой Армии» Аттилы. Т.е. это был быстрый укус в холку хищной бестии – не более (но и не менее) того. Правда, Аттила теперь не мог форсировать Лигер. Поскольку в этом случае он бы отрезал себе пути отхода. Однако у него в арсенале оставалось несколько иных вариантов дальнейших действий:

1) отступать, ведя оборонительные бои;

2) бежать, не принимая боя;

3) дать неприятелю полевое сражение всеми наличными силами – и тем решить исход войны.

Из перечисленных выше трех вариантов Аттила выбрал третий, самый рискованный. Причем по двум причинам.

Во-первых, только полевое сражение с участием всех наличных сил могло принести гуннам полную победу над противником. В случае его проигрыша, можно было удовольствоваться богатой добычей, взятой во всех римских землях вплоть до Аврелиана, и пробиться домой, на Восток. Как гунны это делали и раньше, в ходе своих рейдов и набегов. В случае же выигрыша генерального сражения гунны получали колоссальный приз – не только богатую Галлию, но и всю Западную Римскую империю в придачу…

Второй причиной послужила очередной труднодоступный нашему современному пониманию эпизод (впрочем, и пониманию Аттилы не все, происходящее сегодня, было бы доступно).

По Иордану, царь гуннов помышлял о бегстве, но (и здесь наш нотарий приводит скорее готский, чем римский – или, во всяком случае, позднеримский аргумент) «обдумав, что бегство гораздо печальнее самой гибели, он приказал через гадателей вопросить о будущем. Они, вглядываясь по своему обычаю то во внутренности животных, то в какие-то жилки на обскобленных костях, объявляют, что гуннам грозит беда. Небольшим утешением в этом предсказании было лишь то, что верховный вождь противной стороны должен был пасть и смертью своей омрачить торжество покинутой им победы. Аттила, обеспокоенный подобным предсказанием, считал, что следует хотя бы ценой собственной погибели стремиться убить Аэция, который как раз стоял на пути его – Аттилы – движения. Будучи замечательно изобретательным в военных делах, он начинает битву около девятого часа дня (считая с восхода солнца – В.А.), причем с трепетом, рассчитывая, что, если дело его обернется плохо, наступающая ночь выручит его» («Гетика»).

В этих нескольких строках запечатлен тяжелейший час в жизни «Бича Божьего». Решение избавиться от брата, принятое Аттилой не сразу, а после многих лет соперничества и колебаний, вряд ли далось владыке гуннов слишком тяжело. Теперь же, столкнувшись с неожиданным сопротивлением под Аврелианом, ему необходимо было мудро смириться с неудачей. С неудачей, которой можно было избежать. Ради того, чтобы убрать с дороги человека, смерть которого обезглавила бы Первый Рим, сделав его легкой добычей для гуннов. О воцарившемся недавно на Босфоре храбром василевсе Маркиане гуннский царь пока что знал еще совсем немного. Галла Плацидия была всего лишь женщиной, пусть и в порфире. Западно-римский император Валентиниан – всего лишь жалким неудачником, цепляющимся за подол регентши-матери. Единственным достойным противником в борьбе за власть над миром (Персия бы от Аттилы все равно никуда не ушла, после захвата гуннским царем Первого Рима на Тибре, а там, глядишь – и Нового, Второго Рима на Босфоре) был Аэций. Ради его уничтожения «Бич Божий» не пожалел бы и десятка проигранных битв. Если это, разумеется, не привело бы к гибели всей гуннской «Великой Армии». Всего этого не должна была допустить наступающая ночь.

Современные ученые, судящие о происшедшем задним числом, с более чем 1500-летней временной дистанции, отказывают гуннскому владыке в качествах гениального полководца и дальновидного политика. Не учитывая происшедшего в те летние дни 451 г. на Лигере под стенами города Аврелиана. То, что решение Аттилы основывалось на результатах гадания, нисколько не уменьшает его важность. Для «Бича Божьего» шаманы, скачущие в летнюю жару, как царь Давид перед ковчегом, и гадающие по жилкам на костях, были тем же, что для христианских армий – священные реликвии, хоругви и иконы, сопровождавшие их много сотен лет в походах и сражениях. Если учесть, что слово «шаман» является искаженным санскритским словом «срамана» («святой»), разница покажется не столь большой…

Что происходило по другую сторону «фронта», у Аэция и Теодориха, не вполне ясно. Торисмунд, сын царя готов, вроде бы, успел принять участие (притом весьма активное) в снятии осады с Аврелиана. Вообще же контингенты и союзники противников Аттилы начали, похоже, стали собираться и готовиться к форсированию Лигера не сразу, а постепенно. Причем меньше всего спешил преследовать начавших организованное отступление гуннов Аэций со своими «римскими орлами».

Гунны, сняв осаду с чудом не доставшегося им города Аврелиана, отходили (не испытывая сильного давления со стороны преследователей) на северо-восток, сначала – в район Трикассия. Аттила не торопился. Чтобы дать всем контингентам своего разноплеменного войска успокоиться, передохнуть и вновь поверить в свои силы, оправившись после «конфузии» у стен Аврелиана. Гуннский царь якобы, проявив редкую для полководцев и властителей самоотверженность, собственноручно спас вдову, бросившуюся в реку с детьми, не дав бедняжке утонуть.

Вероятно, «Бич Божий» не преминул издать «приказ по армии» примерно следующего содержания:

Сейчас, когда нам предстоит пройти все пройденные нами земли в обратном направлении, массовое восстание местных крестьян было бы для нас крайне нежелательным, если не гибельным. Итак, не доводите их до крайности.

Через Трикассий, богатейший город епископа Лупа, гунны прошли, «не прихватив с собой и курицы» (как гласит местная легенда). Правда, сам епископ сопровождал «видимых бесов» в качестве заложника, о чем была поставлена в известность его паства. И трикассийцы понимали: если они вздумают напасть на гуннов, которых на этот раз застать врасплох не удастся, затруднив этим убийцам, грабителям и насильникам отступление, первым погибнет их епископ Луп, пресвитер Дурокаталауна.

Тем не менее, без кровавых эксцессов все-таки не обошлось. Правда, по вине не собственно гуннов, организованным отходом которых руководил сам неусыпный Аттила, а гепидов, шедших, вместе с рипуарскими франками Гундебавда, в авангарде, которому было поручено прикрыть переход через приток Секваны (нынешнюю реку Об – не путать с нашей Обью!). Царь гепидов Ардарих и Гундебавд расположились станом близ городка под названием Бролий. Они чувствовали себя во вражеской стране крайне неуютно. Тем более, что провели уже несколько месяцев среди гало-римских православных христиан, черпавших странную и необъяснимую для пришельцев силу в своей вере и почитании своих священников. Только этим можно объяснить нервозность и даже панику, охватившую сидевших на своих лихих конях гепидов при виде приближавшегося к ним крестного хода церковнослужителей во главе с диаконом Меморием. Солнечный луч отразился от золотой дароносицы в руках одного из священнослужителей. И ослепил коня находившегося среди гепидов (видимо, в качестве «ока государева») родственника Аттилы. Конь взвился на дыбы, как пораженный молнией. Гунн не смог его удержать. При виде распевавших что-то непонятное священнослужителей и диковинной для варваров церковной утвари гепиды обнажили мечи, чтобы не дать колдунам навести своими заклинаниями порчу на Ардариха или Гундебавда. Шестерых церковнослужителей они убили. Седьмой, тяжело раненный, бежал, укрывшись за стенами Трикассии.

Этот день – 7 сентября – остался в народной памяти. В честь убитого варварами Мемория, причисленного к лику Святых, Бролий был со временем переименован в Сен-Месмен. Согласно житию священномученика Мемория, он был диаконом в Трикассии. «Святой Луп (…) направил его с четырьмя товарищами к Аттиле с просьбой пощадить город (видимо, не Бролий, а Трикассий – В.А.). Аттила обезглавил Святого Мемория со товарищи». Как видим, в житийном варианте во всем виноват сам Аттила…

Так было положено кровавое начало первому крупному полевому сражению этой войны.

По пути из Аврелиана в Трикассий гунны шли с запада на восток, пройдя т. о. почти 200 км без особых помех. Вероятно, потому, что до Аврелиана успели дойти, чтобы снять с него осаду, лишь самые мобильные отряды их противников – Аэция с его германскими и прочими союзниками. Теперь «последний римлянин» стягивал все свои силы, чтобы собрать их в единый кулак. Победы, даже местного значения, вроде одержанной над гуннами под Аврелианом, всегда побуждают колеблющихся присоединиться к стану победителей. Немало местных жителей, способных носить оружие и бежавших от гуннов в лигерские леса, теперь вышло из-под их спасительной сени. Вливаясь в армию Аэция, они усиливали ее день ото дня.

Под Трикассием гунны, оказавшись на открытой местности, попали в невыгодное для себя положение. Салические франки, союзники западных римлян, не желавшие позволить ускользнуть вражебной им партии рипуарских франков во главе с Гундебавдом, решили воспользоваться представившейся им возможностью отомстить своим недругам, рассчитавшись с ними раз и навсегда. Поэтому, когда Аттила, переправившись через Секвану, повернул на северо-запад, настал час битвы. Аттила все еще не хотел принимать боя, стремясь достичь своего лагеря в районе Мавриака (современного Ла Шепп). Любезно указанного ему епископом Каталауна земляного укрепления, опоясенного рвом и валом. Места хранения добычи, обоза и пребывния больных и раненых. Окруженного на подступах бескрайними Каталаунскими полями. Представлявшими собой идеальное для гуннов поле битвы (надежная защита для обоза, свобода маневра для конницы – главной силы гуннского войска). Поэтому «Бич Божий» предоставил честь отразить первое нападения «римских» салических франков на фланг его «Великой Армии» не самим гуннам, а гепидам и рипуарским франкам. Сошедшиеся в чистом поле давние противники сражались с такой яростью, что дело оказалось весьма жарким. Дав Аттиле предощущение того, что его ожидает. По самым скромным оценкам (данным Иорданом) в схватке между «римскими» салическими франками и «гуннскими» гепидами число одних только убитых составило 15 000. Другие источники сообщают о безвозвратных потерях обеих сторон порядка 90 000 человек (что, по нашему скромному мнению, говорит скорее в пользу достоверности сведений, приведенных Иорданом и теми, чьи данные он использовал).

Разгоревшийся бой имел огромное значение для сошедшихся в нем народов. В его ходе был убит некий не названный по имени хронистом франк царской крови. Вероятно, то был Гундебавд, предводитель рипуарских франков. Его смерть фактически ознаменовала собой восхождение звезды предводителя салических франков Меровеха-Меровея. Основателя будущей династии Меровингов, правившей франками и Галлией, переименованной в их честь во Франкию-Францию, до VIII в.

Ожесточенный, яростный характер этой первой схватки между «гуннами» и «римлянами», вероятнее всего, объяснялся тем, что в ней на стороне «римских» (салических) франков Меровеха впервые приняли участие дважды недорезанные гуннами бургунды. Разумеется, бургундионы не испытывали никаких симпатий к доблестному Флавию Аэцию. Который предусмотрительно, с учетом этой стойкой неприязни, ввел бургундов в бой не отдельным, самостоятельным формированием, а включив их в состав франкского контингента войска юного вестготского царевича Торисмунда. Однако с гуннами у бургундов были еще более давние счеты, чем с «последним римлянином». Ярость, с которой они устремились на врага (ничуть не уступавшая «тевтонскому фурору», заставившему содрогнуться в свое время даже закаленных в множестве походов и боев двуногих «мулов» реформатора древнеримской армии Гая Мария), суждено было, однако, ощутить на себе первыми не самим гуннам. А союзным с гуннами гепидам, отплатившим меровингским ратоборцам тою же монетой. Т. о. с самого начала «битвы народов» стало ясно следующее. Она была, в первую очередь, битвой между германцами (и лишь во вторую – между гуннами и римлянами). Сражением, в котором самые воинственные и боеспособные племена германского сообщества нещадно резали друг друга. В то время как собственно гунны и римляне сумели сохранить во время битвы и после нее значительную часть своих военных сил. В чем мы с Вами, уважаемый читатель, скоро убедимся.

Существовали сомнения в том, действительно ли мученическая смерть Святого Мемория и начало генерального сражения между Каталауном и Трикассием пришлись на 7 сентября. Иордан датировал начало битвы 20 июня. И даже такой трезвый в оценках и знающий историк как Томпсон согласился с датировкой автора «Гетики». Правда, у Франца Альтгейма, судя по всему, с течением времени появились сомнения. В то время как в своей переработанной для французского издания монографии об Аттиле он утверждал, что великая битва началась «sans doute» (фр. «вне всякого сомнения») 20 июня, в его изданном через 10 лет на немецком языке большом, пятитомном труде о гуннах, четко сказано «begann, etwa am 20. Juni» (нем. «началась, примерно 20 июня). Да и в «Википедии» осторожно сказано, что битва на Каталаунских полях началась «ПОСЛЕ 20 ИЮНЯ» (выделено нами – В.А.)…

Придираться к мелочам, осмеливаясь не соглашаться с признанными авторитетами – задача, прямо скажем, не из благодарных. Однако так быстро события таких масштабов просто не могли происходить. Тем более тогда. Первой достоверной датой, связанной с галльским походом Аттилы, можно считать взятие гуннами Диво-дура в пасхальное воскресенье. В таких вопросах, как, скажем, совпадение дня святой Пасхи с захватом города гуннами, народ не ошибается. И такие даты сохраняются в памяти поколений. Однако раньше гунны и не могли дойти до Диводура. Учитывая продолжительность их долгого пути от Паннонии до южной Германии, усыпанного отнюдь не розами, но терниями. Вспомним хотя бы ожесточенные бои с алеманнами, трудности перехода через Рен и прочее. Итак, отсчет следует начинать с 7 апреля – самой ранней приемлемой даты. Добавим 60 дней, потребовавшиеся Аттиле на 500-километровый переход от Диводура-Меца до Аврелиана-Орлеана, и еще пять недель, ушедших на осаду города на Лигере (об этом сказано в дошедших до нас древних источниках). Следовательно, гунны никак не могли оступить от Аврелиана ранее 15 июля. Согласно «Житию Святого Анниана», снятие осады датируется 15 июня. Но это, скорее всего, объясняется ошибкой переписчика, неточно скопировавшего текст или ослышавшегося, если писал под диктовку. Такое ведь случается порой и с нами, многогрешными.

Согласно Бьюри, Томпсону, Альтгейму (до 1951 г.) и др., 200-киломе-тровый переход от Аврелиана до Трикассия занял у гуннов всего лишь семь дней. Поскольку они считают, что «битва народов» началась не под Трикассием, а под Каталауном, речь, в случае правильности их версии, идет о расстоянии в 300 км. Даже если исходить из даты, приведенной в житии аврелианского епископа, «битва народов» никак не могла начаться 20 июня. «Великая Армия» Аттилы, обремененная постоянно растущим обозом, не могла проходить по 40 км в сутки (как, впрочем, и более поздние, средневековые армии). Так быстро добраться из Аврелиана, через Трикассий, в Каталаун мог разве что гуннский конный отряд, спасавшийся бегством, бросив пехоту, обоз и добычу. А после такого бегства гунны не смогли бы с ходу выступить против Аэция в правильном боевом порядке (как о том свидетельствуют все источники).

Все это (с учетом указаний источников на то, что Аэций не слишком торопился преследовать гуннов) свидетельствует в пользу 7 сентября как гораздо более приемлемой даты начала сражения. Скажем даже больше: 20 июня оно просто никак не могло начаться. Поскольку «народ-войско» V в. на конной и бычьей (воловьей) тяге физически не мог продвигаться по Галлии со скоростью продвижения германских танковых и моторизованных дивизий по Франции летом 1940…

Итак, гунны форсировали Секвану. Удары бургундов и вестготов по флангам армии Аттиилы должны были оттеснить гуннов от Матроны. Заставив их принять бой в центральной части Каталаунских полей. Где не было ни холмов (как в их западной зоне), ни многочисленных водоемов и густых лесов (как в их восточной зоне), препятствующих развертыванию крупных войсковых формирований в боевые порядки. Это был своеобразный коридор, известный Аттиле со времен наступления на Аврелиан. И удобный, с его точки зрения, путь к отступлению, в случае неудачи. Если, конечно, гунны хотели избежать рассеяния и разгрома в дебрях под Новиодуном (современным Суассоном), или в Ардвеннском лесу (современных Арденнах). А они этого, вне всякого сомнения, хотели.

Гепиды отбили нападения франков Меровея и бургундов с большими потерями для обеих сторон. Основные сили гуннов, овладев мостами через Матрону, удерживала их, пока все войско не переправилось через реку. После чего мосты были уничтожены.

Следовательно, в описываемое время Аттила уже всерьез опасался погони. И стремился выиграть время для сбора и перегруппирования расстроенных в ходе долгого отступления, пришедших в беспорядок, частей своей «Великой Армии».

Повторение подобного отхода под постоянной угрозой фланговых нападений противника представлялось «Бичу Божью» слишком рискованным делом. Он не знал, представится ли ему еще раз возможность окопаться и сгруппироваться в правильный боевой порядок. Поэтому, несмотря на неясные и темные прорицания гадателей, Аттила решился на генеральное сражение «здесь и сейчас». Благополучная и быстрая переправа через Матрону дала гуннам небольшую передышку. Лагерь под Каталауном создавал им некое тыловое прикрытие. Он обеспечивал безопасность, по крайней мере, обоза. А для его защиты от внезапного нападения было достаточно пары сотен воинов.

Аэцию с союзниками пришлось, потеряв драгоценное время, переправиться через Матрону несколько ниже по течению, выйдя в результате переправы гуннам на западный фланг. Т. о. римляне и их «соции» прикрывали города Каталаун, Дурокортор, Лавдун (впоследствии – Лаон, ныне – Лан) и дорогу на Лютецию, по которой на подмогу Аэцию подходили подкрепления из галльских областей, не затронутых гуннским нашествием. У гуннов же в тылу оставался путь отхода. Их фронт, развернутый лицом к западо-северо-западу, опирался левым флангом на лагерь Аттилы и на римскую дорогу Дурокортор-Туллум Левкорум (современный Туль)-Базилея (современный Базель). На правом фланге были спешно построены земляные укрепления, остатки которых сохранились близ Редут де Нантиве. Сегодня для их посещения необходимо специальное разрешение, поскольку древний редут расположен на территории военного полигона французской армии.

Между римлянами и гуннами и, соответственно, между вест- и остготами, проходила тянущаяся с юго-запада на северо-восток римская дорога, соединявшая Каталаун с Соппией. Между армиями противников возвышался холм с плоской вершиной. Именно холм, а не «гора», как написано в «Гетике». На галло-римских Каталаунских полях было не больше гор, чем в нынешней французской Шампани. С тех пор сей холм – увы! – значительно уменьшился (после 1500 лет упорного крестьянского труда, способного горы свернуть – что уж там говорить о каких-то холмах!; да и бесчисленные грозы и дожди снесли порядочно земли). Ныне его символически маркирует белая башенка научно-исследовательской станции.

«Сошлись стороны…» – пишет Иордан – «на Каталаунских полях. Место это было отлогое; оно как бы вспучивалось, вырастало вершиной холма. Как то, так и другое войско стремилось завладеть им, потому что удобство местности доставляет немалую выгоду; таким образом, правую (восточную – В.А.) сторону его занимали гунны со всеми своими [союзниками], левую (западную – В.А.) же – римляне и везеготы со своими вспомогательными отрядами. И они вступают в бой на самой горе за оставшуюся [ничьей] вершину.

Правое (южное – В.А.) крыло держал Теодерид с везеготами, левое – Аэций с римлянами; в середине поставили Сангибана, о котором мы говорили выше и который предводительствовал аланами; они руководствовались военной осторожностью, чтобы тот, чьему настроению они мало доверяли, был окружен толпой верных людей.

Ибо легко принимается необходимость сражаться, когда бегству поставлено препятствие.

По-иному было построено гуннское войско. Там в середине помещался Аттила с храбрейшими воинами: при таком расположении обеспечивалась скорее забота о короле (царе – В.А.), поскольку он, находясь внутри сильнейшей части своего племени, оказывался избавленным от наступающей опасности. Крылья его войск окружали многочисленные народы и различные племена, подчинявшиеся его власти. Среди них преобладало войско остроготов, под предводительством братьев Валамира, Теодемира и Видемера (Видимира – В.А.), более благородных по происхождению, чем сам король, которому они служили, потому что их озаряло могущество рода Амалов (как потомков реикса Германариха – В.А.). Был там и Ардарих, славнейший тот король (царь – В.А.) бесчисленного полчища гепидов, который, по крайней преданности своей Аттиле, участвовал во всех его замыслах.

Аттила же, взвешивая все с присущей ему проницательностью, любил его и Валамира, короля остроготов, больше, чем других царьков. Валамир отличался стойкостью в сохранении тайн, ласковостью в разговоре, уменьем распутать коварство. Ардарих же был известен, как сказано, преданностью и здравомыслием. Не без основания Аттила должен был верить, что они будут биться с сородичами своими, везеготами. Остальная же, если можно сказать, толпа королей (царей – В.А.) и вождей различных племен ожидала, подобно сателлитам, кивка Аттилы: куда бы только ни повел он глазом, тотчас же всякий из них представал перед ним без малейшего ропота, но в страхе и трепете, или же исполнял то, что ему приказывалось. Один Аттила, будучи королем [этих] королей (царем этих царей – В.А.), возвышался над всеми и пекся обо всех». («Гетика»).

Хотя, конечно, интересно узнать больше о союзниках Аттилы, красноречие Иордана именно в этом месте представляется нам несколько намеренным и неожиданным. Очевидно, наш нотарий т. о. пытался скрыть от читателя, что ход битвы был ему знаком только в самых общих чертах. Его единственное, крайне лаконичное, конкретное сообщение о ходе боя насчитывает всего несколько строк:

«Итак, происходила борьба за выгодную, как мы сказали, позицию этого места. Аттила направляет своих, чтобы занять вершину горы, но его предупреждают Торисмунд (сын царя вестготов Теодориха – В.А.) и Аэций, которые, взобравшись на верхушку холма, оказались выше и с легкостью низвергли подошедших гуннов благодаря преимущественному положению на горе» («Гетика»).

Значит, северный и южный фланги римско-вестготской армии сдвинулись и соединились на вершине «горы», т.е. холма, господствовавшего над местностью. Но это было бы возможно лишь в случае полного окружения гуннов. И потому до сих пор ни один авторитетный историк не решился поверить в возможность одержания противниками гуннов столь молниеносной победы. При всем уважении к стратегическим талантам «последнего из римлян» и к «готскому фурору» Теодориха-Феодориха.

«Каждой из армий удалось занять часть холма частью своих сил, но его вершина осталась не занятой никем. … о точном коде битвы нам ничего не известно» (Томпсон).

«Между обеими армиями располагался крутой холм (именно холм! – В.А.), господствовавший над полем битвы. Обе стороны закрепились на нем, но бой за вершину не принес победы ни одной из них» (Альтгейм).

«Первоначально римский центр был прорван и гунны всей массой обрушились непосредственно на правый фланг визиготов» (Гордон).

Гордон полностью противоречит Иордану, утверждая, что фланговое движение вестготов последовало лишь за гибелью их царя, причем в форме конной атаки, хотя трудно представить себе, что атака визиготской конницы на гуннов снизу вверх по склону не такого уж пологого холма могла увенчаться успехом.

Короче говоря, опять «темна вода во облацех…». Поскольку Иордан, видимо, тоже не имел надежных, достоверных сведений о ходе битвы (хотя писал свою «Гетику» спустя лишь несколько десятилетий после «битвы народов»), он пытается заполнить неизбежные пробелы в повествовании воинственными речами, вложенными им (впрочем, подобно многим авторам до и после него) в уста главных действующих лиц. Конечно, наш нотарий руководствовался примером Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Тита Ливия и прочих. И все-таки, поверить в то, что гунны в самый разгар боя не на жизнь, а на смерть, собрались, чтобы внимать пламенным речам своего грозного царя… Это все равно что всерьез думать, будто у Аттилы не было более важных дел, чем напоминать своим подданным о прежних великих победах гуннского оружия: «Вот уже до вашего натиска поражены враги ужасом: они ищут высот, занимают курганы и в позднем раскаянии молят об укреплениях в степи. Вам же известно, как легко оружие римлян (увы, прошли те времена, когда все римляне были защищены в сражениях стальными или бронзовысм шлемами, панцирями из металлических полос или чешуек и т.д.! – В.А.): им тягостна не только первая рана, но сама пыль, когда идут они в боевом порядке и смыкают строй свой под черепахой щитов. Вы же боритесь, воодушевленные упорством, как вам привычно, пренебрегите пока их строем, нападайте на аланов, обрушивайтесь на везеготов. Нам надлежит искать быстрой победы там, где сосредоточена битва. Когда пересечены жилы, вскоре отпадают и члены, и тело не может стоять, если вытащить из него кости. Пусть воспрянет дух ваш, пусть вскипит свойственная вам ярость! Теперь гунны, употребите ваше разумение, примените ваше оружие! И я первым пущу стрелу во врага!» и т.д. (если, конечно, верить Иордану).

Прямо скажем, уважаемый читатель,слишком уж красивы и витиеваты эти речи для Аттилы. Он, разумеется, орал как оглашенный, угрожая неприятелю и своим нерадивым воинам (возможно, пускал в ход плеть, а то и меч) – но и не более того. Да и если бы кто-либо из очевидцев, а тем более – участников Каталаунской битвы ухитрился записать ее ход, он наверняка сохранил бы для потомства более важные моменты. А не эти вряд ли слышные кому-либо в лязге и грохоте смертного боя высокопарные фразы. Удивительно схожие по содержанию и форме с произнесенными якобы другими полководцами перед многими другими битвами или в ходе этих битв…

Если сравнить описание Каталаунской бойни Иорданом с ее описанием другими авторами – например, бургундским монахом Фредегаром, написавшим в 660 г. свою «Историю франков», или же высокообразованным и литературно одаренным Исидором Гиспальским (более известным как Севильский), то вместо большей ясности в наших представлениях возникнет еще большая путаница. По Фредегару победа над гуннами была одержана уже под стенами Аврелиана.

Битву же на Каталаунских полях он низводит до уровня всего лишь арьергардного сражения, в котором были добиты гуннские отряды, отставшие от улепетывавшей со всех ног армии Аттилы. А Исидор Севильский – тот и вовсе утверждает, что «последний римлянин» Аэций соблюдал нейтралитет, не вмешиваясь в ход сражения и невозмутимо наблюдая, как вестготы и салические франки громят полчища Аттилы…

Т. о. противоречия между античными авторами представляются не менее глубокими, чем, скажем, между Альтгеймом и его учеником Гордоном в ХХ в. А что, интересно, писали о «битве народов» в веке XIX?

«С тех пор как существует история, судьбы народов решались в ходе битв», писал немецкий историк Х.Ф. Маурер в предисловии к переведенной и литературно обработанной им для немецких читателей книге британского историка Э. Кризи «Решающие битвы мировой истории». «Извлечь из этого надлежащий урок многим немцам и сегодня, несмотря на 1870–71 гг., несмотря на 1866 г., несмотря на Освободительные войны,… к сожалению, чрезвычайно трудно» (Маурер). Интересно, что в англоязычном оригинале книги Кризи сражение на Каталаунских полях именуется «битвой при Шалоне», а вот в немецком тексте Маурера – «битвой при Труа». Вестготы, дравшиеся, по Иордану, на правом фланге армии Аэция, у Маурера дерутся на ее левом фланге, а единственной ценной информацией является лишь краткий абзац, посвященный описанию гуннского лагеря:

«Перед лицом этой угрозы Аттила возвратил в лагерь свой центр, и, когда тот (центр гуннского войска – В.А.) укрылся под защитой земляных укреплений и повозок (телег), гуннские стрелки из лука без труда отразили атаки жаждущей мести готской конницы»…

Особо ценной нам представляется информация о том, что гуннский стан был окружен не просто укреплением из соединенных между собой повозок («вагенбургом», «табором», «товаром»), а как земляными укреплениями, так и повозками.

Гораздо большее внимание посвятил Каталаунской битве немецкий историк XIX в. Георг Кауфман, автор изданных в 1868 г. «Исследований немецкой истории». Кауфман, специалист более узкого профиля, посвятил свой первый труд Сидонию Аполлинарию, упоминавшемуся нами историографу и современнику патриция Аэция. В результате тщательной сверки разных фрагментов текста и анализа смысловых оттенков слов с целью точной локализации места битвы, Кауфману удалось доказать, что «кампус Мавриакус» («Мавриакская равнина») – часть «кампи Каталауници» («Каталаунских полей»), и что выражение «ин локо кви вокатур Мавриакус» («в месте, именуемом Мавриаком») не связано с каким-то определенным местом или населенным пунктом, но указывает на «часть дороги, поля, получившую от какого-либо храма или… от какого-либо иного предмета или события название Мавриак(ский, -ская или -ское – В.А.)» (Кауфман).

«Мавриак(ский, – ская или –ское – В.А.)» же, по Кауфману – не что иное, как производное от имени Маврикия, легата (начальника) состоявшего из воинов-христиан римского Фиванского легиона, подавившего в Галлии восстание багаудов, но затем поголовно истребленного, по легенде, императором Максимианом Геркулием (младшим соправителем свирепого язычника Иовия Диоклетиана), за отказ отречься от христианства. Мученическая смерть начальника легиона – Маврикия (одного из владельцев Святого Копья, или Копья Судьбы), его трибунов Ексуперия (Экзуперия), Кандида и других, как факт исторический, осталась в памяти церковной и народной. Галльские христиане, свято чтившие память мучеников, канонизированных еще в IV в., возвели в честь Маврикия немало часовен и храмов. Особенной известностью пользовалась расположенная при дороге на Аргенторат (нынешний Страсбург) часовня Святого Маврикия, по которой было названо и место Каталаунской битвы (Мавриак – искаженное народной «вульгарной» латынью имя мученика «Маврикий»).

Что же за Святое копье, «копье Лонгина» (или копье, наконечник которого был снят со Святого копья) держал в руке легат Фиванского легиона Маврикий в момент отказа принести жертву языческим идолам? Это было копье, якобы выкованное в незапамятные времена для древнееврейского священника (коэна) Финееса. Впоследствии копьем владел ветхозаветный судья израильский Иисус Навин (завоеватель Ханаана) А после Иисуса Навина (Иешуа бен Нуна) – царь Иудеи Ирод. Этим копьем, взятым на Голгофе из рук воина иудейского царя, римский центурион Гай Кассий Лонгин, распоряжавшийся казнью Иисуса, пронзил ребро распятого Спасителя, дабы убедиться в его смерти. Затем Святое копье сменило немало хозяев. Обладание Святым копьем обеспечило императору Константину I Великому победу над его соперником-язычником Максенцием у Мильвийского моста под стенами Первого Рима. Константин же нес наконечник копья Лонгина-Маврикия под одеждой, определяя границы Второго Рима. Этим же копьем был якобы сражен в битве с персами племянник Константина август Юлиан Отступник, изменивший христианству. Затем копьем владел Феодосий I Великий – последний император единой Римской державы, в 385 г. усмиривший с его помощью опустошавших имперские земли остроготов. Готский царь Аларих, взявший Ветхий Рим в 410 г., в качестве контрибуции потребовал передать ему, между прочим, и Святое копье. От Алариха «копье Фи-нееса-Ирода-Лонгина-Маврикия-Константина-Феодосия» перешло к Флавию Аэцию, а от Аэция – к вестготскому царю Теодориху (или же наоборот – если вестготский царь Аларих получил Святое копье от римлян после взятия «Вечного града» на Тибре, то его впоследствии логичнее и легче было получить сперва вестготскому же царю Теодориху, как одному из преемников Алариха). Державший копье Финееса-Ирода-Лонгина-Маврикия-Константина-Феодосия в руке во время битвы с гуннами Аттилы на Каталаунских полях вестготский царь выронил его в разгар боя. Что якобы и послужило причиной его гибели, после которой Святым копьем смог завладеть римский «магистер милитум» Аэций. Впрочем, довольно об этом…

«Итак, мы более-менее разобрались с датой и местом «битвы народов». Она разыгралась в конце лета 451 г. у римской дороги к востоку от Шалона, близ сегодняшнего селения Ла Шепп» (Шрайбер), от Ла Шапель – «капелла», «часовня (Святого Маврикия»), причем в зону сражения входил и лагерь Аттилы. Мы не будем заниматься окончательным выяснением вопроса, кто же в итоге овладел вершиной холма, а лучше снова обратимся к «Гетике» Иордана – к ее фрагменту, следующему за окончанием пламенной речи «Бича Божья» к гуннским воинам:

«Хотя событие развивалось ужасное (т.е. положение гуннов стало угрожающим – В.А.), тем не менее присутствие короля (царя Аттилы – В.А.) подбадривало унывающих. Сходятся врукопашную; битва – лютая, переменная, зверская, упорная. О подобном бое никогда до сих пор не рассказывала никакая древность, хотя она и повествует о таких деяниях, величественнее каковых нет ничего, что можно было бы наблюдать в жизни, если только не быть самому свидетелем этого самого чуда. Если верить старикам, то ручей на упомянутом поле, протекавший в низких берегах (сейчас он называется Ла Ноблетт – В.А.), сильно разлился от крови из ран убитых; увеличенный не ливнями, как бывало обычно, но взволновавшийся от необыкновенной жидкости, он от переполнения кровью превратился в целый поток. Те же, которых нанесенная им рана гнала туда в жгучей жажде, тянули струи, смешанные с кровью. Застигнутые несчастным жребием, они глотали, когда пили, кровь, которую сами они – раненые – и пролили» («Гетика»).

Опять полуготский нотарий сообщает сведения, достоверность которых недоказуема. К тому же аналогичные вещи сообщали о великом множестве других сражений и боев («кровь текла горячими ручьями» – типичное общее место). И о множестве рек и других водоемов. Например, о Сене в страшную Варфоломеевскую ночь, и о кавказской речке Валерик в одноименном стихотворении М.Ю. Лермонтова. Помните, уважаемый читатель?

 

Верхом помчался на завалы

Кто не успел спрыгнуть с коня…

Ура – и смолкло.– Вон кинжалы,

В приклады!– и пошла резня.

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть…

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна (выделено нами – В.А.).

 

Пожалуй, достаточно ограничиться этими двумя примерами.

Но, может быть (как знать?), такое иногда и впрямь случалось? И именно такие необычные в своей жестокой правде эпизоды оставались в памяти народной? Хотя другие, более привычные, быть может, обстоятельства жестоких полевых сражений забывались. Но судьбы полководцев тоже, силою вещей, запоминались лучше, чем судьба простого воина…

«Там король Теодорид (царь вестготов Теодорих – В.А.), объезжая войска для их ободрения, был сшиблен с коня и растоптан ногами своих же; он завершил свою жизнь, находясь в возрасте зрелой старости» («Гетика»).

Описанное событие могло произойти лишь в случае, если Теодорих преградил путь бегущим готам. Или пытался удержать заколебавшихся под гуннским натиском вестготских воинов от бегства и заставить их сражаться. В сомкнутом боевом строю или при наступлении собственных войск своего предводителя с коня не сшибают. А если и сшибают, то сразу подбирают, а не растаптывают. Видимо, догадываясь о неубедительности этой версии исторически засвидетельствованной гибели вестготского царя, Иордан тут же приводит нам другую версию:

«Некоторые говорят, что был он убит копьем (буквально: «снарядом», т.е. дротиком – В.А.) Андагиса (отпрыска царского рода Амалов – В.А.), со стороны остроготов, которые тогда подчинялись правлению Аттилы (и потому дрались за гуннского царя в сраженьи под Каталауном – В.А.). Это и было тем, о чем вначале сообщили Аттиле гадатели в их предсказании, хотя он и помышлял это об Аэции. Тут везеготы, отделившись от аланов, напали на гуннские полчища и чуть было не убили Аттилу, если бы он заранее, предусмотрев это, не бежал и не заперся вместе со своими за оградами лагерей, которые он держал окруженными телегами, как валом; хотя и хрупка была эта защита, однако в ней искали спасения жизни те, кому незадолго до того не могло противостоять никакое каменное укрепление» («Гетика»).

Эти «ограды лагерей» – единственное сохранившееся до наших дней историческое свидетельство реальности той кровавой сентябрьской «битвы народов». Ибо тела убитых в ней давно поглощены землей, их оружие попало в частные коллекции и местные музеи, а монументов, вроде высящихся по сей день в тех же местах, но воздвигнутых в память павших в битвах Франко-прусской (1870–71) и Великой (Первой мировой) войны (1914–1918) ни Аэций, ни Аттила в память своих воинов не воздвигали. Им было попросту не до того…

О дошедшем до наших дней «лагере Аттилы» (когда-то пятиугольной, а ныне – почти эллипсоидной формы) общей плошадью более 21 га и длиной около 2 км, можно сказать следующее. Это земляное укрепление, указанное «Бичу Божьему» епископом Лупом, вероятнее всего, было построено не римлянами – мастерами строительного дела, особенно прославившимися возведением военных лагерей. Еще в 406 г. близ него происходили сражения римских войск с германцами, все активнее проникавшими в Галлию (германцы, возможно, и были создателями укрепления). Некоторые историки, впрочем, считают строителями лагеря, в его сохранившемся виде, гуннов (перестроивших, по их мнению, прежнее римское укрепление в соответствии с собственными потребностями). Естественно, у гуннов было время сделать это во время наступления на Аврелиан, а не во время спешного отступления оттуда. Хотя, с другой стороны, лагерь мог быть перестроен и превращен в отсечную позицию пленными, под надзором оставленных Аттилой в тылу раненых или специально отряженных гуннов, пока главные силы «Бича Божьего» шли на Аврелиан и осаждали город на Лигере. Во всяком случае, официально сооружение было названо французской «Дирекцией по туризму» достаточно осторожно: Enceinte prehistorique dite camp d’ Attila, т.е. «Доисторическое огороженное пространство (или «полоса укреплений» – В.А.), именуемое лагерем Аттилы». Чтобы никого не обидеть…

«Форма лагеря не позволяет приписать его галло-римлянам. Своеобразие сооружения свидетельствует о проведении немалых (земляных – В.А.) работ неопытными (в этом деле – В.А.) людьми; но, с другой стороны, выбор места, функциональность укрепления и наличие устройств для заполнения рвов водой, доказывают, что создатели лагеря были опытными в военном деле и разумными людьми» (А. Пулен).

На юге лагерь гуннов опирался на реку, снабжавшую водой как людской и конский состав, так и обозный тягловый скот. Его солидные размеры говорят о том, что лагерь был рассчитан на большую людскую массу, т.е., по сути дела, явно строился из расчета разместить в нем целое войско. «Доисторическое огороженное пространство» не могло быть задумано как укрытие для прячущегося от вражеского нашествия мирного населения. Его валы отличаются чрезмерной протяженностью для того, чтобы эти беглецы смогли его оборонять.

Плоское внутреннее пространство лагеря сегодня, естественно, используется для сельскохозяйственных нужд. Поэтому, в дополнение к древнему входу в лагерь в валу было впоследствии проделано еще четыре входа. Окружавшие огороженное пространство рвы были засыпаны лишь в XIX в., т.е. сравнительно недавно. На одном из полей, находящемся в государственной собственности, саперы из соседнего учебного лагеря французской армии выкопали более 300 монет. Все они были отчеканены до 451 г. Там не было найдено ни одной более поздней монеты. Если бы столь же систематические раскопки проводились на всей территории лагеря, можно было бы, вероятно, найти тысячи монет и иных артекфактов, награбленных воинами гуннской «Великой Армии» и растерянных ими в горячке последнего боя. До того, как в позапрошлом веке были закопаны рвы, выпускник парижской Политехнической школы Летурно успел в 1829–1833 г.г. исследовать и измерить их. А 30 годами позже археолог А. Летоден в нескольких местах произвел раскопки в образовавшемся после засыпки рвов слоем грунта. Было установлено следующее. Сначала гуннский обоз, а затем и отступившие в лагерь с поля битвы войска Аттилы оказались под защитой наполненных водой рвов глубиной от 7 до 10 м, над которыми возвышались валы высотой 5–10 м над уровнем земли. Это было столь мощное земляное укрепление, что становится понятным, почему гунны, как пишет Иордан, не могли быть уничтожены в этой битве. Даже после ночной сумятицы, предусмотренной дальновидным Аттилой и спасшей его. Ибо войско победителей пребывало едва ли не в большем хаосе, чем побежденные гунны. «Последний римлянин» Аэций, «оторванный от своих в ночной сумятице, бесцельно блуждал между врагами, трепеща, не случилось ли чего плохого с готами; наконец он пришел к союзным лагерям и провел остаток ночи под охраной щитов» (Иордан), а готский царевич Торисмунд (вроде бы, наконец, захвативший вершину холма) был ранен в голову, сбит с коня и едва не взят гуннами в плен. Наутро же сражение возобновилось:

«На следующий день на рассвете [римляне] увидели, что поля загромождены трупами и что гунны не осмеливаются показаться; тогда они решили, что победа на их стороне, зная, что Аттила станет избегать войны лишь в том случае, если действительно будет уязвлен тяжелым поражением. Однако он не делал ничего такого, что соответствовало бы повержению в прах и униженности: наоборот, он бряцал оружием, трубил в трубы, угрожал набегом; он был подобен льву, прижатому охотничьими копьями к пещере и мечущемуся у входа в нее: уже не смея подняться на задние лапы, он все-таки не перестает ужасать окрестности своим ревом» («Гетика»).

Так воинственный гуннский царь, даже попав в окружение, тревожил своих победителей. «Сошлись тогда готы и римляне и рассуждали, что сделать с Аттилой, которого они одолели. Решили изнурять его осадой, так как он не имел запаса хлеба, а подвоз задерживался его же стрелками, сидевшими внутри оград лагерей и беспрестанно стрелявшими» («Гетика»).

Но и в таком отчаянном положении «Бич Божий» не утратил самообладания. Аттила «соорудил костер из конских седел и собирался броситься в пламя, если бы противник прорвался, чтобы никто не возрадовался его ранению и чтобы господин столь многих племен не попал (живым – В.А.) во власть врагов» (Иордан).

Тогдашние седла, обозначавшиеся позднелатинским словом «бастум» (буквально: «лыко»), делались зачастую из лыка (луба) или дерева либо с использованием этих материалов. Иных горючих материалов внутри гуннского лагеря не имелось. Хотя в 1793 г. примерно в центре лагеря случайно было найдено большое углубление около 4 м в диаметре. А в нем – остатки брошенных туда воинами Аттилы, кроме седел, еще и других горючих материалов, чтобы разжечь погребальный костер, на который «Бич Божий» намеревался взойти в самом худшем для себя и гуннов случае:

«Во время этой задержки с осадой везеготы стали искать короля (царя – В.А.), сыновья – отца, дивясь его отсутствию, как раз когда наступил успех. Весьма долго длились поиски; нашли его в самом густом завале трупов, как и подобает мужам отважным, и вынесли оттуда, почтенного с песнопениями на глазах у врагов. Виднелись толпы готов, которые воздавали почести мертвецу неблагозвучными, нестройными голосами тут же в шуме битвы. Проливались слезы, но такие, которые приличествуют сильным мужам, потому что, хотя это и была смерть, но смерть – сам гунн тому свидетель – славная. Даже вражеское высокомерие, казалось, склонится, когда проносили тело великого короля (царя – В.А.) со всеми знаками величия. Отдав должное Теодориду, готы, гремя оружием, передают [наследнику] королевскую (царскую – В.А.) власть, и храбрейший Торисмуд, как подобало сыну, провожает в похоронном шествии славные останки дорогого отца» («Гетика»).

Со смертью Теодориха-Теодорида везеготы потеряли своего царя, а многонациональное войско магистра Аэция – своего второго предводителя. Единственного человека, способного противостоять корыстным римским интересам и разгадать все замыслы, скрытые намерения и частные интересы Аэция. «Последний римлянин» не замедлил воспользоваться ситуацией в западно-римских интересах, молниеносно осознав, какие шансы сулила внезапная гибель Теодориха для будущей европейской политики римского Запада. Отныне слабая западная часть Римской империи снова могла, как когда-то, играть роль решающего фактора в расстановке и игре военно-политических сил. Отныне Аэций снова мог, как и прежде, использовать гуннов в качестве своего военно-политического орудия по принципу «разделяй и властвуй». Ведь удалось же ему заставить даже заклятых врагов Аэция – бургундов – сражаться на западно-римской стороне в «битве народов» под Каталауном! Что же мешало ему теперь, в борьбе с победоносными вестготами или даже с чересчур воинственным восточно-римским василевсом Маркианом, взять себе в союзники вчерашнего врага – гуннского повелителя Аттилу? Аэций знал Аттилу много лет. Возможно, ел с будущим «Бичом Божьим» баранину (а может – и конину), так сказать, из одного котла, пил с ним мед или «кумус» из одной чаши, спал с ним на одной шкуре или же кошме. С ним он всегда мог найти общий язык, договориться… если, разумеется, не дать охваченным жаждой кровавой, справедливой мести за смерть Теодориха свирепым везеготам взять гуннский лагерь под Каталауном приступом, вынудив отчаявшегося найти спасение Аттилу сжечь себя всенародно на костре…

«Когда все было кончено, сын (Торисмунд – В.А.), движимый болью осиротения и порывом присущей ему доблести, задумал отомстить оставшимся гуннам за смерть отца; поэтому он вопросил патриция Аэция, как старейшего и зрелого благоразумием, чтo надлежит теперь делать. Тот же, опасаясь, как бы – если гунны были бы окончательно уничтожены – готы не утеснили Римскую империю, дал по этим соображениям такой совет: возвращаться на свои места и овладеть королевской властью, оставленной отцом, чтобы братья, захватив отцовские сокровища, силою не вошли в королевство везеготов и чтобы поэтому не пришлось ему жестоким или, что еще хуже, жалким образом воевать со своими. Торисмуд воспринял этот совет не двусмысленно, – как он, собственно, и был дан, – но скорее в свою пользу и, бросив гуннов, вернулся в Галлии (Толосское царство вестготов – В.А.). Так непостоянство человеческое, лишь только встретится с подозрениями, пресекает то великое, что готово совершиться» («Гетика»).

Под «тем великим, что готово было совершиться» следует, конечно, разуметь поголовное истребление гуннов и смерть Аттилы. Весьма знаменательным представляется недопущение гибели гуннов именно патрицием Аэцием. Возможно, у его собственного, «римского», войска хватило бы сил, даже без помощи обманутых им везеготов истребить или уморить голодом окруженных в лагере, отрезанных от внешнего мира гуннов. Ведь времени у «последнего римлянина» было теперь предостаточно. Он мог спокойно поджидать подхода новых подкреплений со всей Галлии, на замену ушедшего вестготского войска. Но Аэций явно не желал разделаться с гуннами раз и навсегда. Весь ход короткого, но ожесточенного сражения и события следующего дня не оставляют сомнений в правоте Иордана, да и солидарного с ним Григория Турского:

«После сражения Аэций сказал Торисмоду: «Скорей возвращайся в свою страну, чтобы из-за происков брата ты не лишился отцовского королевства (царства – В.А.)». Услышав это, Торисмод быстро отправился в путь, чтобы своим приездом опередить брата и раньше его захватить трон отца. Подобной же хитростью Аэций удалил и короля (царя – В.А.) франков. Когда они ушли, Аэций собрал добычу с поля боя и с богатыми трофеями вернулся как победитель на родину. Аттила же вернулся после этой битвы с немногими уцелевшими воинами» («История франков»).

«По мнению Приска в изложении Иордана Аэций имел возможность добить ослабленного Аттилу, который в окружении уже приготовился к ритуальному самоубийству, но посчитал более выгодным сохранить (разгромленных, по его мнению) гуннов в качестве противовеса усилившимся везеготам. Тем не менее, исход генерального сражения прославил полководца Аэция в поздней историографии как победителя Аттилы и спасителя христианской Европы» (Википедия).

«Однако, что интересно, это поражение гуннов могло бы обернуться разгромом, если бы Аэций этого захотел; ведь он удержал последнюю атаку вестготов, предпочитая, как выясняется, чтобы гунны выжили для того, чтобы в другой раз сражаться на его стороне и возможно, с вестготами» (Уоллес-Хедрилл).

«Последний римлянин» сознательно вывел из игры неистовых и опытных в военном ремесле вестготов, чтобы спасти гуннов, сохранив их для реализации дальнейших планов хитроумного Аэция. Надо думать, его галло-римские ветераны (и, тем более, «молодые негодяи») были страшно рады, что им не придется брать гуннский лагерь приступом. Аэций объявил своим «римским орлам», что на этот раз для них война с варварами закончена. И те, безмерно благодарные «военному магистру», распевая в его честь во все горло победные песни об истреблении варварских орд типа: «Mилле, милле, милле, милле,/ Mилле деколлавимус/ Деколлавимус, унус гомо! Mилле, милле, милле,/ Виват кви милле милле oкцидит!» (лат. «Тысячу, тысячу, тысячу, тысячу/ Тысячу обезглавил, / Обезглавил один человек! Тысячу, тысячу, тысячу,/ Да здравствует тот, кто сразил тысячу тысяч!») или: «Тысячи, тысячи сарматов мы убили, / Тысячи, тысячи аланов в плен взяли» (содержание дошедших до нас песен римских легионариев и ауксилиариев достаточно однообразно), поспешили вернуться в свои гарнизоны. Лишь части воинов «Вечного Рима» пришлось немного задержаться. Так, на всякий случай, пока недобитые гунны не переправятся обратно через Рен зализывать полученные раны. Дивиде эт импера!

«Битва народов» была, вне всякого сомнения, достаточно кровавой и без поголовного уничтожения всех гуннов в духе приведенных выше образцов легионерского песенного творчества. Цифры потерь, приводимые Иорданом – по 165 000 только убитыми с каждой стороны (плюс 15 000 гепидов и салических франков, павших при Трикассии), не считаются достоверными ни одним из серьезных историков. Однако воины противоборствующих сторон (в первую очередь – «римские» и «гуннские» германцы) дрались с невероятным ожесточением. И, поскольку численность каждой стороны равнялась, по разным оценкам, 50–60 000 воинов, мнение, что под Каталауном пал каждый четвертый участник сражения, представляется довольно близким к истине. Значит, общее число убитых равнялось 30 000. Это превышало население тогдашнего крупного римского города (не считая, разумеется, крупнейших мегаполисов вроде двух Римов, Антиохии или Александрии)…

Щедрая галльская земля, приняв убитых, превратила их останки в плодородный гумус. Но немало мертвецов, благодаря особому составу почвы или в силу иных обстоятельств, сохранилось настолько, что их находили впоследствии в ходе раскопок, дорожных или земляных работ. Больше всего останков было найдено вокруг того холма, за который шла самая яростная схватка, именуемого ныне Пьемон (а раньше – Мон де Питье – «гора сострадания»), высотой 179 м – «скорее выпуклости на большой равнине, чем горы в собственном смысле слова» (Женевьева Девинь), увенчанного современной белой башней. Найденные при раскопках вокруг него более 200 скелетов носили на себе следы серьезных травм, прежде всего – на черепах. В стороне холма Мон де Винь (между Пьемоном и «лагерем Аттилы») преобладали гуннские скелеты. У многих павших гуннов были на поясах чашечки из обожженной глины. Почти у всех рядом с правой большой берцовой костью лежал длинный нож. Вероятно, это был засапожный нож, который гунны всовывали в голенище или же носили в ножнах, прихваченным к правой ноге (так скифы носили свои короткие мечи-акинаки). Почти никто из воинов Аттилы на момент гибели не был старше 25 лет. Венгерский историк Ференц Балог, профессор Дебреценского университета, проводивший в июле 1864 г. с группой студентов Будапештского университета раскопки на Каталаунских полях, был просто ошеломлен, обнаружив эти ножи рядом с большими берцовыми костями погребенных гуннов:

«Венгерский народ не так непостоянен и переменчив, как французский» – заметил он (возможно, справедливо, но явно невежливо) сопровождавшим его французам – «Наши нравы и обычаи почти не изменились с тех времен, когда НАШИМ (выделено нами – В.А.) царем был Аттила. Этот длинный нож у правой ноги, сколько я себя помню, венгры (издавна и по сей день считающие именно себя потомками и преемниками гуннов – В.А.) всегда носили в сапоге. Он служит для самых разных целей, как для нарезания пищи, так и для защиты от нападения».

Странным образом, найденные скелеты принадлежали людям более рослым, чем принято думать о гуннах. А вот обретенные скелеты гуннских лошадей были весьма малы. Несколькими годами ранее, 10 сентября 1860 г., в присутствии императора французов Наполеона III и его генералов состоялась научная демонстрация под открытым небом раскопанных черепов и скелетов. Видный антрополог доктор Конно на этих экспонатах разъяснял племяннику Наполеона I различия между гуннами и галло-римлянами. Наряду с Пьемоном (местом наибольшей концентрации находок павших), в Ла Кот-Робере, в нескольких км восточнее Ла Шеппа было найдено другое большое скопление останков жертв Каталаунской бойни – 26 массовых захоронений с многочисленными артефактами, включая 76 мечей.

Вряд ли раскопки на месте «битвы народов» проводились бы столь основательно и интенсивно, если бы Наполеон Малый (так его, в отличие от великого дяди, прозвал Виктор Гюго) не начал там строительство учебных военных лагерей и полей, предшественников учебно-тренировочных полигонов, существующих и поныне. Эти обширные закрытые военные зоны служат главным препятствием для осмотра поля, на котором Аттила чуть не потерпел полное поряжение. Ибо правый фланг его войска, опиравшийся на спешно возведенный и укрепленный бастион близ нынешнего Нантиве, захватывал территорию современного учебного лагеря войск НАТО. Расположенный там замок принадлежал до 1920 г. аристократическому семейству Бургуа-Тьерри, уступившему его государству. В своих воспоминаниях Женевьева Девинь, кузина последнего владельца замка, писала: «В стеклянных шкафах биллиардной была выставлена коллекция монет, особенно богатая античными экспонатами и содержавшая чрезвычайно интересные находки, сделанные в непосредственной близости замка. Они принадлежали всем пяти народам, сражавшимся здесь против Аттилы (вестготам, галло-римлянам, бургундам, франкам и, наконец, аланам). Был там и медный шлем, откопанный в 1822 г. Все эти предметы пропали в 1914 г. во время битвы на Марне…Все еще хорошо различимы примерно стопятидесятиметровые веерообразные валы, аналогичные валу вокруг лагеря Аттилы и расположенные на северо-восточной оконечности сегодняшнего замкового парка».

Это было написано в 1953 г. Следовательно, многократно прошедшие испытание на прочность земляные укрепления «Бича Божьего», в строительстве которых, несомненно, приняло участие несколько тысяч человек, пережили не только разыгравшееся более 15 веков тому назад сраженье под Каталауном. Но и две мировые войны – окопы и постоянный артиллерийский огонь в годы первой и воздушные бомбардировки в годы второй из них. Умели гунны строить, что ни говори! И лишь послевоенным американским и французским военным инженерам, приспособившим военный лагерь «малого» Наполеона к современным целям НАТО, удалось свести на нет (в буквальном смысле слова) большую часть гуннской фортификационной архитектуры.

«Среди старинных семейств Каталаунии или, если Вам так больше нравится, Белой Шампани, вряд ли сышется хоть одно, не обладающее артефактами тех давних времен, монетами, оружием, металлическими или глиняными сосудами, извлеченными из нашей родной земли» – вспоминала Женевьева Девинь – «Еще лет шестьдесят тому назад (написано, как мы помним, в 1953 г. – В.А.) здесь, в Сипп о Галуа, ходили на раскопки, как в других местах – на сбор турнепса».

Но беспокойные времена и великие армии, принесшие все эти предметы на Каталаунские поля, унесли их с собой. Мертвецы остались с тем, что имели, а живые ушли с тем, что смогли взять с собой. Ведь даже в кровавой сентябрьской битве 451 г. были не только павшие, но и уцелевшие. Еще способные идти, ехать верхом, и сохранившие боеспособность. По милости коварного Аэция, Аттиле удалось увести обратно на восток, за Рен, остатки своих гуннов. А Валамиру, Эдекону и Ардариху – остатки своих германцев.

Но нескольким тысячам гуннов слишком тяжкие ранения не позволяли присоединиться к этому отходу в неизвестность (ведь отступающим в любой момент могло быть навязано новое сражение).

«Аттила, заметив отход готов (везеготов Торисмунда – В.А.), долго еще оставался в лагере, предполагая со стороны врагов некую хитрость, как обыкновенно думают обо всем неожиданном. Но когда, вслед за отсутствием врагов, наступает длительная тишина, ум настраивается на мысль о победе, радость оживляется, и вот дух могучего короля (царя – В.А.) вновь обращается к прежней вере в судьбу (избравшую его для покоренья мира – В.А.» («Гетика»).

Как и все историки, Иордан ничего не сообщает нам об участи «маленьких людей» – брошенных Аттилой на произвол судьбы раненых гуннов, больных, женщин, детей и обозной прислуги. Вероятно, их было достаточно много для того, чтобы отбиться от враждебного местного населения. В конце концов, среди оставшихся было немало опытных воинов. А может быть, местные и не думали лишать их жизни. Принимают же береговые жители в свою среду потерпевших кораблекрушение, независимо от их происхождения и прежних немерений. Хотя в былые времена таких кое-где обращали в рабство и даже убивали по т.н. «береговому праву»…

Назад: V. Часть Пятая. Смерть и преображение Аттилы
Дальше: 3. Смерть деспота на брачном ложе