4. Мир, у которого не женское лицо?

Все данные о гуннах, которыми мы располагаем, позволяют сделать вывод, что они жили в ярко выраженном маскулинном, мужском мире. Мире, в котором брат обладал гораздо большими правами, чем жена или вдова. А судьба «младших (побочных) жен» (наложниц) мало чем отличалась от судьбы рабынь. И лишь «старшая (главная) жена», мать сына, которому было предназначено властвовать, занимала положение, примерно сравнимое с ролью, которую играла жена в странах Запада.

Корни столь приниженного положения и незначительности социальной роли женщины уходят очень глубоко в историю гуннского общества. Ибо дело было отнюдь не в приниженности, имеющей какое-либо социальное или правовое основание, а в естественной узости женского жизненного пространства, связанного с особенностями кочевой жизни как таковой. Гунны не знали домов, конюшен, хлевов, скотных дворов. Их стада и табуны паслись на приволье, подгоняемые пастухами с палками или арканами (на случай, если возникала необходимость заарканить четвероногое, отбившееся от стада или табуна). И потому жизненный круг (и кругозор) женщин и девушек был ограничен шатром или кибиткой на колесах. Когда смотришь в кино, по телевизору, видео, компьютеру или планшету вестерны, невольно ловишь себя на одной мысли. Каких же усилий стоит сценаристам вводить время от времени женщину или девушку, в действие, в этот суровый мир лошадей, быков, оружия и мужчин! У гуннов же были резко ограничены даже традиционно женские сферы деятельности. Пищу готовили в громадных котлах, десятки которых дошли до нас. Так что нам известно, что неприхотливые покорители римской Европы довольствовались крайне скудной системой общественного питания – даже вступив на галльскую землю (уже славившуюся в те времена особо изысканной кухней). Дети тоже разделяли общую сульбу. Следствием чего является то кажущееся абсурдным обстоятельство, что Аттила знал своего отца, но не свою мать, и не мог сказать, где и когда именно появился на свет. Возможно, он был европейского происхождения, рожденный от матери, облагородившей его кавказской или иранской кровью своего, скажем, древнего аланского или дагестанского рода (само название «Дагестан» – «горная страна» – некоторые авторы связывают с аналогичным по значению названием располагавшегося в свое время на его месте горного государства гуннов-савир «Тавьяка»). А, может быть, великий гуннский царь с германским именем (или же прозвищем) происходил, по материнской линии, из какого-нибудь монгольского рода. Увы, нам это не известно! А вот имена отца и дядьев Аттилы нам известны; мы знаем его брата и имеем много сведений о его сыновьях…

Отношения между полами (или, выражаясь современным русским языком, «гендерные отношения») относятся к числу самых надежных «постоянных величин», констант всякого человеческого общества. Ибо не меняются со сменой одного поколения другим и даже с переходом народа из азиатского ареала в европейский. Вспомним, что Модэ-Мотун-Маодунь-Бордур, этот далекий предшественник Аттилы, властитель хунну, деятель всемирно-исторического масштаба, безобразно (с нашей точки зрения) относился к женщинам. Помните, когда Бордур пришел к власти, не менее воинственный, чем гунны, кочевой народ дунху стоял на вершине своего могущества и решил сбить спесь с молодого гуннского шаньюя. Помните, сначала грозные дунху направили к Модэ послов с требованием отдать им лучшего коня, прославившегося своей быстротой и выносливостью далеко за пределами хуннских кочевий. Помните, советники Модэ были возмущены и предложили отклонить эту просьбу. Маодунь же отвечал: «Как, неужели я должен ценить коня выше соседней державы и мира с ней? Отдайте им коня!»

После того, как первая их провокация не удалась, кочевники дунху выдвинули новое требование: отдать им одну из супруг Маодуня.

«Вот теперь» – заявили советники – «нам не оставили иного выбора, кроме как начать войну!»

«Как?» – возмутился Бордур – «Вы предлагаете мне начать войну с соседней державой из-за женщины? Раз уж мы отдали им моего коня, то отчего бы не отдать им и одну из моих жен!»

И мир был сохранен… чтобы гунны могли как следует подготовиться к войне.

Мы повторно изложили эту историю, чтобы подчеркнуть следующее. При всей ее анекдотичности (китайские хронисты наверняка присочинили что-то от себя), надо думать, суть ее – совершенно пренебрежительное отношение гуннов к женщине («раз уж мы отдали им коня, то уж женщину можно и подавно им отдать, ее-то мне совсем не жалко!»). Возможно, китайцы намеренно исказили историю, представив поступок Модэ чем-то из ряда вон выходящим для хунну, чтобы лишний раз сделать своих исконных врагов предметом осмеяния.

Определенное изменение в отношении хуннов к своим женам и к женщинам вообще произошло после того, как китайцы стали отдавать в жены хуннским владыкам принцесс своего императорского дома. Естественно, это делалось из соображений государственной пользы. И потому судьба миниатюрных, утонченных дам, осужденных впредь разделять ложе с князьями кочевников, была незавидной. Несчастные принцессы вынуждены были отказаться от всего, что украшало и услаждало их жизнь в родном Китае – чтения, музыки, каллиграфии, общения с учеными и стихотворцами, изысканной кухни, утонченного придворного общества. Хотя, судя по всему, их сопровождали в хуннские степи прислужницы, а, может быть, и подруги, согласившиеся добровольно разделить с ними фактическую ссылку на край света. Знатных китаянок неоднократно выдавали замуж не только за шаньюев, но и за других знатных хунну.

Но, странным образом, даже самые дикие варвары чаще всего обращались со своими нежными и образованными женами из «Поднебесной» очень мягко и тактично. Да и вообще, несмотря на, казалось бы, извечную вражду, в сохраненных китайскими хронистами речах и письмах повелителей хунну постоянно звучало сожаление, что они, непросвещенные и неотесанные дикари, не обладают «дао» – истинной жизненной мудростью, утонченностью, знанием правил поведения и церемоний, являющихся неотъемлимой принадлежностью цивилизованных людей (т.е. их китайских «заклятых друзей», ни на мгновение не сомневавшихся в том, что «хороший варвар – мертвый варвар»).

Рафинированные китаянки вековали свой век в хуннских юртах, окруженные многочисленным потомством, благоговейно почитаемые шаньюйскими наложницами, в одиночестве, бежать от которого достойные сожаления прицессы могли только в два царства – фантазии и поэзии. Благодарение небу, фантазировать и слагать стихи они умели. По сей день сохранились потрясающие по своей силе и искренности свидетельства потаенных мыслей этих утонченных дев, с холодным расчетом принесенных в жертву государственным интересам «Поднебесной». Хотя они – всего лишь слабый голосок среди сотен тысяч произведений китайской классической поэзии.

Так, например, Ван Цян (Ван Чжаоцзюань), выданная за шаньюя Хуханье в 33 г. до Р.Х., так описала свою горестную судьбу в стихотворении, сочиненном на чужбине:

 

…Рассталась я с дворцом давным-давно

В недугах коротаю жизнь мою,

Желанья подавляю и мечты,

А чувства – чувствам воли не даю.

Пусть быт и пища непривычны мне

И многое здесь чуждо для меня,

Но на чужбине я совсем одна,

Привычки давние должна менять.

С залетной ласточкой себя сравню:

Гнездо ее отсюда далеко –

В Сицяне, где разливы бурных рек,

Где пики гор до самых облаков.

О мать родная! О родной отец!

Видать, на этом свете правды нет.

Как я тоскую, убиваюсь как!

Глазам бы не глядеть на белый свет!

 

Ван Цян жила в период, именуемый в китайской истории периодом Западной Хань, в I в. до Р.Х. Ее история была трогательной и печальной.

По давней китайской традиции, самых красивых девушек «Поднебесной» привозили в императорский дворец, дабы они удостоились высокой чести стать наложницами императора. Но сам «Сын Неба» был слишком велик и горд, чтобы выходить к ним для знакомства. Придворный художник рисовал портреты девушек и отдавал их императору, а тот уже выбирал, какую из них оставить при дворе, а какую отправить восвояси.

 

О, несравненная красота изысканных дев дворца!

В них обаяние, сладость в них!

Пудра нравится и сурьма – черных бровей черта…

Строен, и статен, и тонок стан, -

Так миловидны черты лица, грация так проста!

В платье коротком летом она, – тонкого шелка ткань,

Тело чуть светится сквозь шелка, а сквозь него – луна…

Танец взвивает края одежд, – благоуханный ток,

Зубы в улыбке ее сверкнут, поступь ее легка!

Полуоткрыла она уста и взор устремила вдаль…

Душу захочешь отдать ей в дар – если душа чиста!

 

Многим кандидаткам в наложницы хотелось беспечной и богатой (хотя, как свидетельствуют «подвиги» Люй-Хоу, далеко не всегда безопасной!) жизни под крылом китайского государя. Девушки подкупали придворного живописца, чтобы он изобразил их более красивыми, чем они были на самом деле. Прелестную Ван Цян тоже привезли в императорский дворец. Но гордая красавица не стала давать взятку живописцу, решив, так сказать, сэкономить на расходах, ввиду своей очевидной неотразимости. Продажный живописец, избалованный щедрыми подношениями, в отместку изобразил Ван Цян блеклой и неказистой. Девушке было отказано в чести разделить ложе с «Сыном Неба». Ее отправили домой. Но тут крайне нестабильные, как нам уже известно, отношения «Срединного государства» с хуннскими кочевниками в очередной раз пошли на лад. Взаимная усталость от войны побудила ханьского императора и владыку хуннов к решению заключить мир. Шаньюй предложил в знак дружбы породниться с китайским императором и попросил руки китайской принцессы.

Западно-ханьский император, не желавший отдавать степному варвару в жены родную дочь, пошел на хитрость. Был издан императорский указ, где говорилось, что девушка, которая согласиться стать женой шаньюя хуннов, будет объявлена принцессой императорского дома. Советники высказывали сомнения: какая китайская девушка в здравом уме захочет покинуть свою родину и выйти замуж за хуннского варвара, не знающего церемоний?

Однако же, такая девушка нашлась. Это была Ван Цян. Она согласилась уехать к хуннам, чтобы помочь родному краю. «Сын Неба» возликовал и пожелал самолично лицезреть храбрую девушку. Увидев Ван Цян, он, ослепленный красотой своей отважной подданной, без памяти в нее влюбился. Но невозможно было отменить указ, изданный им самим. Да и свадьба с шаньюем была уже назначена. Ван Цян была объявлена принцессой императорского дома. Девушку с подобающими почестями отослали в стан кочевников.

Путь в хуннские степи оказался долгим и трудным. Оставив за собой Заставу Нефритовых Ворот, Ван Цян осознала, что никогда больше не увидит своего родного края и своих родных. Сердце ее разрывалось от тоски. Заиграв на лютне, она запела песню, в которой отразилась вся ее боль и грусть. Мимо пролетал дикий гусь. Услышал песню красавицы, гусь замер в небе от тоски, погрузился в меланхолию, перестал махать крыльями, упал на землю и разбился.

Ван Цян благополучно добралась до главной хусской, т.е. хуннской, ставки, вышла замуж за шаньюя и всю жизнь провела на чужбине. Она привнесла в жизнь дикарей частицу китайской культуры, а ее дети поддерживали дипломатические отношения кочевников с Китаем. Всю свою жизнь прекрасная псевдопринцесса способствовала укреплению мирных отношений между хуннами и китайцами.

Не без влияния своей китайской жены, оказавшейся не только ослепительно-прекрасной, но и мудрой, шаньюй Хуханье, «желая спокойствия для народа», решил стать вассалом Китая. Первым из хуннских шаньюев Хуханье, приехал в «Срединное государство» на поклон к «Сыну Неба» и остаток правления провел в мире с «Поднебесной». Следовательно, культурная китайская псевдопринцесса, разделившая с неотесанным мужем-варваром ложе из звериных шкур (или войлока), действительно оказала на него то благотворное влияние, которое обычно приписывают женам. Смягчив его нрав. Умерив его, свойственную всем варварам, природную дикость. Не зря китайцы дали ей прозвище «Супруга, принесшая покой варварам ху» (хотя куда в большей степени она принесла покой и мир своим же соплеменникам-китайцам!).

Правда, иные историки излагают эту историю, похожую на сказку, несколько иначе:

«В 33 году до н. э. шаньюй опять явился ко двору, где получил очередную порцию подарков и императорскую наложницу, «происходившую из добронравной семьи». Точнее, подарены шаньюю были целых пять наложниц, но лишь одна из них, Ван Чжаоцзюнь (Ван Цян – В.А.), оставила след в истории. Китайский историк V века Фань Е расказывает о ней:

«При императоре Юань-ди, как девушка из добронравной семьи, она была выбрана в императорские наложницы. Во время приезда Хуханье император приказал подарить ему пять дворцовых девушек. Чжаоцзюнь, которая пробыла во дворце несколько лет, но так и не видела императора, горько сетовала на судьбу, а поэтому попросила начальника женской половины дворца отправить ее к сюнну. Когда Хуханье явился на большое торжество, устроенное по случаю его отъезда, император захотел показать ему пять девушек. Чжаоцзюнь, с красивым лицом, украшенная (так в цитируемом нами тексте – В.А.) дорогими украшениями, затмила своим блеском остальных обитательниц ханьского дворца. Она расхаживала взад и вперед, рассматривала обстановку и привела в восхищение всех присутствующих. Увидев [Чжаоцзюнь], изумленный император хотел оставить девушку себе, но, не решаясь нарушить данное слово, отправил ее к сюнну. [Чжаоцзюнь] родила двух сыновей». Забегая вперед, скажем, что красавице-китаянке не слишком понравилась жизнь у кочевников и после смерти мужа она послала императору письмо с просьбой дозволить ей вернуться на родину. Но тот приказал Чжаоцзюнь «следовать обычаям хусцев», и она стала женой нового шаньюя. От него Чжаоцзюнь родила двух дочерей, одна из которых, Юнь (она же Имо), во времена императора Ван Мана активно (хотя и безрезультатно) занималась политикой, пытаясь добиться мира между сюнну и Поднебесной. А пока дружба между двумя державами дошла до того, что Хуханье предложил императору снять охрану укрепленной линии едва ли не вдоль всей северной границы Поднебесной, от Шангу (в районе современного Пекина) до Дуньхуана (преддверие Западного края), «чтобы дать отдых народу Сына Неба», – шаньюй брался сам защищать этот район Поднебесной от возможных врагов. Предложение это было очень выгодным для Хань – Китай тратил на содержание пограничных гарнизонов огромные средства. Сановники, на обсуждение которых император вынес этот вопрос, готовы были согласиться с Хуханье, но телохранитель Хоу Ин, «сведущий в пограничных делах», высказался категорически против. Он привел тому целых десять причин, начиная от нелестной характеристики «врожденных свойств» варваров и заканчивая соображением, что «шаньюй, поскольку он будет оборонять и защищать укрепленную линию, несомненно станет считать, что оказывает Хань большую милость, а поэтому его требованиям не будет конца…» (Ивик/ Ключников).

Как бы то ни было, Ван Цян, можно сказать, повезло. Ее имя, вошедшее в хроники, сохранилось в истории, в то время как имена большинства юных китайских дам, обреченных провести свою жизнь в прибайкальских степях, до нас не дошли. Их нежные тела навеки упокоились в земле сегодняшнего Казахстана или Узбекистана.

В связи с историей Ван Цян мы узнаем и кое-что об отношениях внутри гарема гуннского шаньюя (отличавшегося, разумеется, гораздо менее сложной иерархией, чем гаремы китайских императоров и принцев крови императорской). Там имелась супруга «хуань-хоу» (так ее называли китайцы) – любимая жена, фаворитка владыки. Но она не была «великой супругой», т. е. главной, или старшей, женой. Кстати говоря, «старшая жена» могла быть и моложе фаворитки. Мало того! В одном случае она была даже ее младшей сестрой. Очевидно, гаремная иерархия во многом определялась шаньюем по его собственному произволу. Аналогичным образом обстояло дело и с положением сыновей гуннского владыки. Старший сын не обязательно был и любимым сыном. И, соответственно, не всегда считался наследником шаньюя. Хотя на практике нередко становился им. К тому же воля гуннского шаньюя часто нарушалась сразу же после его смерти:

«Супруга «хуань хоу» была его (шаньюя Хуханье – В.А.) любимой супругой, а ее сын Цю Бок Хоу – его любимым сыном, и потому Хуханье, заболев и лежа на смертном одре, потребовал, чтобы после него правил Цю Бок Хоу. Но его мать, супруга «хуань хоу», сказала: больше 10 лет держава хунну была охвачена распрями, постоянно растущими, как растут волосы на голове. И теперь народ, не успев насладиться продолжительным миром, опять будет ввергнут в распри и войны, если им станут править князья. Ибо Цю Бок Хоу слишком юн для того, чтобы снискать привязанность народа, и из этого проистечет новая опасность для государства. Но ведь мы с великой супругой принадлежим к одной семье, значит, ее сыновья – также и мои. Следовательно, будет лучше, если на престол взойдет (уже взрослый – В.А.) Фучжулэй жоти» (Данилко).

После долгих препирательств между сестрами – великой супругой и фавориткой – было, наконец, вынесено поистине соломоново решение. Первым преемником Хуханье стал Фучжулэй жоти, обязавшийся впоследствии, по достижению его (единокровным) братом династического совершеннолетия, передать ему престол. Это был странный «фратриархат», совместное правление двух братьев (как впоследствии – Аттилы с Бледой). Его условия были, однако же, заранее определены женщинами, матерями правителей, вдовами их умершего отца. В эти обычаи раннего периода истории гуннов, неизменно кочевавших между привычными пастбищами, завоевательные походы внесли лишь внешние изменения. Традиционные сезонные переезды с мест летних пастбищ на места зимовок сменились Великим переселением только в одном, западном, направлении. Теперь гунны сами познакомились с Передней Азией, откуда уже давно проникали в Великую степь культурные и художественные влияния, измерив ее в ходе кровавых военных походов. Одна ветвь гуннов, покорив часть одного из главных очагов культуры Древнего Востока – Персии – осела там под именем эфталитов (или «белых гуннов»), оставаясь у власти еще много веков после Аттилы.

Другая же ветвь гуннов, продолжая свой путь сквозь степные пространства, добралась, наконец, до маленького, тесного клочка земли под названием «Европа». До той страны чудес, где от вражеских послов пахло лучше, чем от жен собственных владык, и где люди обитали в столь больших жилищах, что для их уборки требовалось покупать слуг и служанок.

«Богатство пробуждает страсти». Это, разумеется, не гуннская народная пословица. Но в ее правоте кочевые народы, несомненно, не раз убеждались на собственном опыте. Особенно в ходе своих завоевательных походов на народы, чье благосостояние превосходило их собственное. Оказываемый гуннам отпор ограничивался отдельными стычками, двумя-тремя крупными битвами. Оказывать гуннам постоянное сдерживающее сопротивление, вести с ними, выражаясь современным языком, малую или партизанскую войну не осмелился ни один из побежденных ими народов. Поэтому гуннские воины передвигались по римским владениям, с точки зрения гендерных отношений, как по гигантскому гарему, в котором могли брать себе любую женщину, какую только пожелают. Сопротивление «избранницы» насилию лишь добавляло остроты ощущений.

Эти привычки, выработавшиеся у гуннов и других кочевников в ходе завоевательных походов, естественно, разжигали их сексуальные аппетиты. И потому они, даже в период перемирий, осев на новых, покоренных ими землях, вожделели по-прежнему, требуя привычной порции женской плоти. До нас дошли лишь редкие и случайные сведения о том, как поступали правящие государи, чтобы удовлетворить соответствующие потребности своих гуннских воинов или союзников из числа других кочевых племен. Так, персидский царь царей Хосров I Cасанид по прозвищу Анушир(а)ван («Обладающий Бессмертной Душой»), как сообщают летописцы, счел необходимым «после своей победы над эфталитами послать оставшимся в Хорасане аварам (в союзе с которыми Хосров разбил «белых гуннов» – В.А.), в счет причитающейся им части добычи, две тысячи христианских девственниц, для поддержания хорошего настроения своих союзников» (Альтгейм).

Мы не знаем, использовались ли в этих целях всегда только девственницы, и имели ли христианки особую ценность в глазах гуннов. В любом случае, было найдено разумное применение части военной добычи – людей, захваченных в плен. Пленных мужского пола можно было вернуть восточным и западным римлянам за выкуп, т. е. за полновесное золото. Держать у себя захваченных на войне мужчин в качестве пленников было слишком опасно. Учитывая их невиданно огромное количество, не всем нашлась бы работа в условиях кочевой жизни. При желании они могли без особого труда бежать из плена. Ведь у гуннов не было рабских тюрем-эргастулов, как у «цивилизованных» римлян. Гуннам казалось более выгодным делом как можно скорее освободить пленников за соответствующий выкуп. А вот угнанных в полон женщин и девушек можно было использовать в самых разных областях и целях. Об этом сообщали Отцы Церкви, да и восточно-римские послы, вне всякого сомнения, неоднократно в этом убеждались.

Одним из этих послов был уже упоминавшийся выше ритор Приск Панийский, наш основной источник сведений об Аттиле и его дворе, автор самого увлекательного, надежного и достоверного, основанного на личных впечатлениях, сообщения о жизни гуннского царя в дни мира. Процитируем из его «Готской истории», написанной около 472 г., характерный эпизод, датируемый 448 г., когда Приск и другие дипломаты из Константинополя в свите Аттилы странствовали по его владениям, чтобы получить возможность время от времени вести с ним переговоры:

«Проехав некоторое пространство вместе с варваром, мы свернули на другую дорогу по приказанию наших проводников-скифов (гуннов – В.А.), объяснивших, что Аттила должен заехать в одну деревню, в которой он хотел жениться на дочери Эскама; хотя он уже имел множество жен, но хотел еще взять и эту по скифскому обычаю. Оттуда мы продолжали путь по ровной дороге, пролегавшей ло равнине, и встретили судоходные реки, из коих самыми большими после Истра были Дрекон, Тигас и Тифесac. Мы переправились через них на челноках-однодеревках, употребляемых прибрежными жителями, а остальные реки переплывали на плотах, которые варвары возят с собой на повозках для употребления в местах, покрытых разливами. В деревнях нам доставлялось продовольствие, притом вместо пшеницы просо, а вместо вина – так называемый по-туземному «мед» (употребленное Приском название напитка – германское или славянское); следовавшие за нами слуги также получали просо и напиток, добываемый из ячмени; варвары называют его «камос» (слово, подозрительно напоминающее «кумыс», хотя известный нам кумыс, в отличие от пива, делается не из ячменя, а из сброженного кобыльего молока – В.А.). Совершив длинный путь, мы под вечер расположились на ночлег у одного озера с годной для питья водой, которой пользовались жители близлежащей деревни. Вдруг поднялась буря с вихрем, громом, частыми молниями и сильным дождем; она не только опрокинула нашу палатку, но и покатила все наши пожитки в воду озера. Перепуганные разбушевавшейся стихией и всем случившимся, мы покинули это место и впотьмах, под дождем, потеряли друг друга, так как каждый обратился на ту дорогу, которую считал для себя легкой. Добравшись до хижин деревни, – ибо оказалось, что мы все двинулись разными путями по одному направлению, – мы собрались вместе и с криком стали разыскивать отставших. Выскочившие на шум скифы зажгли тростник, который они употребляют как горючий материал, осветили местность и спрашивали, из-за чего мы кричим. Когда бывшие с нами варвары ответили, что мы испугались бури, они позвали нас к себе, оказали гостеприимство и обогрели, зажигая множество тростника. Правившая в деревне женщина, оказавшаяся одной из жен Бледы, прислала нам съестных припасов и красивых женщин для компании (вариант: к нашему удовольствию – В.А.) согласно скифскому обычаю почета».

Приску, высокообразованному ритору, подражавшему в своем повествовании «отцу истории» Геродоту, по идее, не должен был казаться странным этот архаичный обычай предоставлять гостям не только стол, кров и постель, но и женщин. Для гуннов этот обычай был чем-то само собой разумеющимся. Они отправляли ублажать гостей рабынь, имевшихся у них в огромном изобилии, или же местных поселянок из ближайшей деревни, и без того находившейся в руках и, следовательно, во владении завоевателей. Венецианец Марко Поло во время своего путешествия по Центральной Азии тоже познакомился с этим обычаем у потомков членов великого гуннского племенного союза, не ушедших на далекий Запад, а оставшихся дома. Причем у них гостям предлагали насладиться прелестями не каких-то там рабынь, но жен гостеприимных хозяев. И отвергнуть этот дар означало бы нанести радушным хозяевам тяжелое оскорбление. У древних ирландцев, т. е. у народа совершенно иной расы, иного происхождения и иного образа жизни, чем гунны, богатырские состязания завершались в постели. Боец должен был доказать и там, т. е. жене соперника, свою мужскую силу. И лишь в эпоху христианского Средневековья древний обычай был смягчен и сведен к омовению воина в бане руками служанок, дочерей или даже жены его соперника, хозяина дома, оказавшего ему свое гостеприимство. Этот же смягченный христианством обычай описан в поэме «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, в путевых заметках о пребывании папского легата Паоло Санантонио в Каринтии и т.д.

Приск Панийский, утомленный блужданием в ночи и, видимо, недостаточно подкрепленный просом и ячменным пивом, чтобы пуститься во все тяжкие, отказался от услуг местных красоток (за себя самого и за своих спутников), но для приличия разделил с ними трапезу.

«Этих женщин мы угостили предложенными нам кушаньями, но от общения с ними отказались и провели ночь в хижинах. С наступлением дня мы обратились к розыскам своих пожитков и, найдя все, частью на том месте, где остановились накануне, частью на берегу озера и частью даже в воде, собрали вместе. Этот день мы провели в деревне, просушивая все пожитки; ибо буря прекратилась, и солнце ярко светило. Обрядив также лошадей и остальных вьючных животных, мы пришли к царице, приветствовали ее и предложили ответные дары, именно три серебряные чаши, красные кожи, индийский перец, финики и другие лакомства, которые дорого ценятся, потому что не встречаются у варваров; затем мы удалились, пожелав ей благополучия за ее гостеприимство».

К сожалению Приск не только отверг услуги любезно предложенных ему гостеприимными гуннами женщин, но и не оставил нам описания жены Бледы, отличавшейся, судя по тому немногому, что он о ней сообщает, приятным обхождением и прирожденной вежливостью. Тем не менее, из данного фрагмента «Истории» Приска мы узнаем, что у Бледы было несколько, а у Аттилы – даже множество жен. И что некоторые из этих женщин рассматривались западными и восточными римлянами как царицы (что, вероятно, соответствовало их реальному социальному статусу в варварском мире).

Чем дольше мы внимаем Приску, тем больше убеждаемся в пристрастии Аттилы к девушкам и женщинам в как можно большем количестве. Прежде всего – в местах его продолжительного пребывания. В огромном селении, где гуннский царь жил… нет-нет, не в юрте (как можно было бы ожидать от повелителя кочевников), а в большом дворце – «хоромах» (вероятно, его постоянной резиденции) – Аттилу встретили «девицы, шедшие рядами под тонкими белыми и очень длинными покрывалами», распевавшие песни, причем «таких рядов женщин под покрывалами было очень много». Стоит ли ставить пристрастие Аттилы к подобным торжественным встречам в вину «гуннскому варвару»? Ведь нам хорошо известно, что в аналогичных случаях римских (да и не только римских) императоров встречали аналогичные процессии девиц и женщин безо всяких покрывал! Приняв этот «девичий парад», Аттила приблизился к хоромам Онегесия (ряд современных ученых полагает, что это не имя собственное, как считалось прежде, а титул или должность, но мы все-таки будем «по старинке» писать «Онегесий» с заглавной буквы). Онегесий был советником Аттилы и принадлежал к его ближайшему окружению.

«Когда Аттила приблизился к дому Онегесия» – писал Приск Панийский – «мимо которого пролегала дорога к дворцу, навстречу ему вышла жена Онегесия с толпой слуг, из коих одни несли кушанья, другие – вино (это величайшая почесть у скифов), приветствовала его и просила отведать благожелательно принесенного ею угощения. Желая доставить удовольствие жене своего любимца, Аттила поел, сидя на коне, причем следовавшие за ним варвары приподняли блюдо (оно было серебряное). Пригубив также и поднесенную ему чашу, он отправился во дворец, отличавшийся высотой от других строений и лежавший на возвышенном месте».

Все это выглядит вполне по-западному, по-римски, по-германски или по-славянски. Аналогичным образом приветствовала и Адольфа Гитлера жена имперского маршала Германа Геринга, когда фюрер прибыл с визитом во дворец Карингалль (правда, без подношения серебряного блюда, потому что фюрер поспешил выйти из своего черного «мерседеса»). Аттила же остался сидеть в конском седле, как влитой (он не сходил с коня ни во время переговоров, ни во время аудиенций, и вообще – почти никогда, как и подобало истинному гуннскому воителю).

Из описанных выше эпизодов можно убедиться в следующем. Гуннские женщины занимали вполне достойное положение в обществе. Они принимали иноземных послов, торжественно приветствовали царей, въезжающих в свою ставку. Именно женщины пользовались привилегией собственноручно подносить высоким гостям пищу и вино – безо всяких виночерпиев, кравчих и церемониймейстеров. Картина, изображенная Приском, была бы немыслимой в обществе, принижающем женщин и, в т.ч., жен. Или в обществе, прячущем их от посторонних глаз. Что-то подобное было бы невозможно на мусульманском Востоке. Но и в мавританской Испании, где царили более свободные нравы, оно было бы перенесено в патио, крытый внутренний дворик. Женщина, жена на пороге своего дома, при свете дня, с открытым лицом, перед ликом властителя – такая женщина, жена – конечно, не служанка, а госпожа, хозяйка дома в том смысле, в каком она остается хозяйкой дома и сегодня. В то время, как сфера деятельности и интересов мужа, мужчины, лежит за пределами дома, вовне – будь то война, странствия или (рабо)торговля.

Такое положение занимали жены Бледы и Онегесия. А если взять множество жен Аттилы? Как обстояло дело с ними? Приск незамедлительно дает ответ и на этот вопрос:

«На следующий день я пришел ко двору Аттилы с дарами для его жены, по имени Крека; от нее он имел троих детей, из которых старший стоял во главе акатиров и прочих народов, живших в при-понтийской Скифии. Внутри ограды было множество построек, из которых одни были из красиво прилаженных досок, докрытых резьбой, а другие – из тесаных и выскобленных до прямизны бревен, вставленных в деревянные круги; эти круги, начинаясь от земли, поднимались до умеренной высоты. Стоявшими у двери варварами я был впущен к жившей здесь жене Аттилы и застал ее лежащей на мягком ложе; пол был покрыт войлочными коврами (кошмами – В.А.), по которым ходили. Царицу окружало множество слуг; служанки, сидевшие против нее на полу, вышивали разноцветные узоры на тканях, которые накидывались для украшения сверх варварских одежд. Приблизившись к царице и после приветствия передав ей дары, я вышел и отправился к другим строениям, в которых жил сам. Аттила, чтобы подождать, когда выйдет Онегесий: он уже вышел из своего дома и находился у Аттилы».

Следовательно, Приск побывал у Креки дважды. Проделав многонедельное путешествие, восточно-римский посол провел продолжительное время в ближайшем окружении гуннского владыки. Ему было позволено совершенно беспрепятственно передвигаться по царской ставке, поскольку стража уже знала его в лицо. Однако же, Приск ни словом не обмолвился о внешности гуннской царицы.

Возможно, этот элегантный и образованный восточный римлянин-«ромей», человек греческой, эллинской культуры, подражатель Геродота, был ярко выраженным, скажем так, гомоэротиком, впитавшим, вместе с греческим образованием, и некоторые из пороков (с традиционно-христианской точки зрения), присущие античной эллинской культуре. Но возможно и другое. Как профессиональный дипломат, Приск был приучен к сдержанности во всем и привык о многом умалчивать. Нравы, царившие в Новом Риме – «Византии», более близкой к Востоку, чем Ветхий Рим – весьма к этому располагали. Приск писал свою «Готскую историю» через четверть века после своего посольства, а прибыл он в ставку Аттилы сравнительно молодым человеком, которому не исполнилось и 40, и для которого царица – мать взрослых сыновей, готовившихся царствовать, была скорее предметом глубокого почтения, чем эротического интереса.

К тому же тогда люди были вежливее, уважительнее к коронованным особам и никогда бы не писали о них в том бульварном стиле, в каком сегодняшние СМИ сообщают всем и каждому интимные подробности из жизни главы королевского дома Виндзоров, да и других венценосных домов.

И все-таки жаль, что посол Второго Рима проявил такую немногословность в описании нравов при дворе Аттилы. Как интересно было бы узнать побольше о царице Креке, о ее внешности, манере говорить. Узнать о том, на каком языке она беседовала с послом, пользовалась ли услугами толмача, о ее окружении. Были ли служанки-вышивальщицы рабынями или юными дочерьми гуннских князей, имевших возможность, пребывая в свите старшей жены повелителя всех гуннов, приобщиться к «великосветской жизни»? Вероятнее, второе предположение ближе к истине. Как хотелось бы нам окунуться хоть на миг в уютно-традиционную атмосферу этого царского дома, в котором поддерживалось древнее искусство кочевников, где девушки, а, может быть, порой и сама царица шили и вышивали, как и 1000 лет тому назад! В то время, как рядом между Аттилой, восточно-римским посланником Приском и пребывавшими в ставке гуннского владыки западно-римскими дипломатами велись переговоры, в ходе которых решались вопросы жизни и смерти. Вопросы мира для целой части света – или войны и бедствий для миллионов ее обитателей…