VII
Стадион

Крокусы растаяли, нарциссы усохли и стали как бумажки, тюльпаны исполнили свой завлекательный танец, вывернув наизнанку, а затем и вовсе сбросив лепестковые юбки. Расцвели травы, взращиваемые на клумбах Ардуа-холла Теткой Клевер и ее сборищем полувегетарианских любительниц махать лопатами. Нет, Тетка Лидия, вы непременно выпейте мятного чаю – вы не представляете, как прекрасно он налаживает пищеварение. В мое пищеварение нос не суйте, хочется рявкнуть мне; но они ведь хотят как лучше, напоминаю я себе затем. Сойдет за убедительное оправдание, когда кровь запятнает ковер?

Я тоже хотела как лучше, порой беззвучно бубню я себе под нос. Я хотела как лучше – ну, за неимением наилучшего, что совсем другое дело. И все равно: представим только, насколько было бы хуже, если б не я.

Херня, порой отвечаю я себе. Порой, впрочем, глажу себя по головке. Кто сказал, что последовательность – великая добродетель?

Что у нас там дальше в вальсе цветов? Ландыш. Такой надежный. Такой кружевной. Такой ароматный. Еще немного – и расчихается моя закоренелая супостатка Тетка Видала. Может, у нее опухнут глаза – тогда ей затруднительно станет следить за мной краем любого из двух глаз в надежде засечь некую оплошность, некое упущение, некую слабину в теологической корректности, что пригодятся, дабы споспешествовать моему падению.

Раскатала губы, шепчу я ей. Мой талант опережать тебя на один прыжок – предмет моей гордости. Почему, впрочем, на один? Больше одного. Свали меня – и я обрушу храм.

У Галаада, мой читатель, застарелая беда: неловко даже сказать, до чего высок уровень эмиграции из этого Царства Божия на Земле. Утечки наших Служанок, к примеру: от нас утекли слишком многие. Как свидетельствует анализ, проведенный Командором Джаддом, едва мы обнаруживаем и блокируем один путь отхода, мигом открывается другой.

Наши буферные зоны чересчур проницаемы. Наиболее дикие участки Мэна и Вермонта – лиминальные пространства, не вполне под нашим контролем, и местные, хотя и не откровенно враждебны, предрасположены, однако, к ересям. Вдобавок они – и это мне известно по личному опыту – плотно взаимосвязаны системой браков, напоминающей вязаное полотно работы сюрреалиста, а если их разозлить, имеют склонность к вендеттам. Посему затруднительно принудить их друг друга предавать. Мы уже некоторое время подозреваем, что из их среды берутся проводники, действующие либо из желания перехитрить Галаад, либо из простейшей алчности, поскольку известно, что «Мой день» платит. Один вермонтец, угодивший к нам в руки, говорил, что у них в ходу такая поговорка: «Мой день – расчетный день».

Холмы и болота, петляющие реки, длинные каменистые заливы, что выводят в море на полной воде, – все способствует нелегальщине. В подыстории региона были алкогольные контрабандисты, сигаретные спекулянты, наркоторговцы, противозаконные барыги всевозможных сортов. Границы для них не значили ничего: они проскальзывали внутрь и выскальзывали наружу, они всем показывали нос, и из рук в руки переходили деньги.

Один мой дядька занимался чем-то подобным. Такая уж у нас была семейка – жили в трейлерах, глумились над полицией, якшались с оборотной стороной системы уголовного правосудия; отец этим гордился. А вот мною нет: я была девчонка, и, что хуже, больно умная девчонка. Что со мной было делать? Только выбивать из меня гонор – кулаками, сапогами или чем придется. Отцу перерезали горло еще до триумфа Галаада – иначе я бы сама это ему устроила. Оставим, впрочем, сии преданья старины.

Совсем недавно Тетка Элизабет, Тетка Хелена и Тетка Видала пришли ко мне с детальным планом закручивания гаек. Назывался так: Операция «Тупик». План решения проблемы женской эмиграции на северо-восточных прибрежных территориях. Описание шагов, необходимых для перехвата беглых Служанок, направляющихся в Канаду, и призыв к объявлению чрезвычайного положения, плюс удвоение числа поисковых собак и введение более эффективной системы допросов. В последнем пункте я различила руку Тетки Видалы: она тайком печалится, что в нашем списке телесных наказаний не значатся вырывание ногтей и потрошение.

– Молодцы, – сказала я. – Очень обстоятельная работа. Я прочту с предельным вниманием, а пока хочу заверить вас, что Командор Джадд разделяет ваше беспокойство и уже принимает меры, хотя я пока не вправе поделиться с вами подробностями.

– Хвала, – сказала на это Тетка Элизабет, возрадовавшись, похоже, не весьма.

– Все это предприятие с вечными побегами надо раздавить на корню раз и навсегда, – возгласила Тетка Хелена, покосившись на Тетку Видалу в надежде на поддержку. И для наглядности топнула ногой – больно, должно быть, у нее же лодыжкам кранты: в юности она угробила себе ноги пятидюймовыми шпильками «Бланик». За одни эти туфли на нее бы сейчас донесли.

– Безусловно, – учтиво ответствовала я. – И это действительно предприятие – по крайней мере отчасти.

– Надо зачистить всю территорию! – сказала Тетка Элизабет. – Они все там неразлейвода с канадским «Моим днем».

– Командор Джадд тоже придерживается такого мнения, – сказала я.

– Как и все мы, эти женщины обязаны выполнять свой долг согласно Замыслу Божию, – сказала Тетка Видала. – Жизнь вообще не сахар.

План свой они сочинили без моей санкции – а это ослушание, – но я сочла, что обязана передать его Командору Джадду, особенно ввиду того, что, если не передам, он точно об этом услышит и отметит мое своеволие.

Сегодня днем все три навестили меня снова. В немалом воодушевлении: рейды на севере штата Нью-Йорк принесли многообразный улов – семерых квакеров, четверых вернувшихся к земле, двух канадских охотников на лосей, по совместительству проводников, и одного контрабандиста лимонов; каждый – возможное звено в цепи Подпольной Женской Дороги. Выжав любую дополнительную информацию, которой они могут располагать, от них избавятся, если они не обладают ценностью: обмен заложниками между «Моим днем» и Галаадом – не то чтобы неслыханное дело.

Я, разумеется, была в курсе происходящего.

– Мои поздравления, – сказала я. – Вы можете гордиться собой, хотя бы за кулисами. Принимать поздравления на сцену выйдет, естественно, Командор Джадд.

– Естественно, – сказала Тетка Видала.

– Мы счастливы служить, – сказала Тетка Хелена.

– У меня, в свою очередь, есть новости для вас, прямиком от Командора Джадда. Однако это не должно выйти за пределы нашего круга.

Они подались ко мне – мы все обожаем секреты.

– Наши агенты в Канаде убрали двух крупных оперативников «Моего дня».

– Пред Его Очами, – сказала Тетка Видала.

– Наши Жемчужные Девы сыграли решающую роль, – прибавила я.

– Хвала! – сказала Тетка Хелена.

– Одна из них погибла, – сказала я. – Тетка Адрианна.

– Что с ней случилось? – спросила Тетка Элизабет.

– Ждем уточнений.

– Помолимся о ее душе, – сказала Тетка Элизабет. – А Тетка Салли?

– Насколько я понимаю, она жива и здорова.

– Хвала.

– Это точно, – сказала я. – Но есть и плохие новости: мы обнаружили посягательство на нашу безопасность. По всей видимости, этим двум агентам «Моего дня» помогали предатели из самого Галаада. Кто-то передавал сведения отсюда туда – сообщал о наших спецоперациях и даже о наших агентах и добровольцах в Канаде.

– Кто это мог быть? – спросила Тетка Видала. – Это же отступничество!

– Очи выясняют, – ответила я. – И если вы заметите что-нибудь подозрительное – о чем бы ни шла речь, о ком бы речь ни шла, даже о тех, кто в Ардуа-холле, – непременно дайте мне знать.

Повисла пауза – они переглядывались. Те, кто в Ардуа-холле, – это значит и они сами.

– Да быть не может, – сказала Тетка Хелена. – Вы подумайте, каким позором это нас покроет!

– Ардуа-холл безупречен, – сказала Тетка Элизабет.

– Но коварно сердце человеческое, – сказала Тетка Видала.

– Держим ухо востро, – сказала я. – А между тем все молодцы. Сообщайте, как у вас дела с этими квакерами и так далее.

Я записываю, я записываю; однако вотще, нередко страшусь я. Черная тушь на исходе – скоро перейду на синюю. Едва ли сложно будет реквизировать флакон в Школе Видалы: они там учат рисованию. Мы, Тетки, прежде раздобывали шариковые ручки на сером рынке, но этому конец: нашего поставщика из Нью-Брансуика арестовали – слишком часто шмыгал туда-сюда под радарами.

Но я рассказывала про фургон с зачерненными окнами… а, нет, пролистала назад и вижу, что мы уже прибыли на стадион.

На поле нас с Анитой тычками отогнали вправо. Мы влились в стадо других женщин – я это называю стадом, потому что загоняли нас, как стадо. Все сборище сцедили в сектор трибун, обведенный желтой лентой, как на месте преступления. Было нас где-то сорок. Рассадив всех, наручники с нас сняли. Я так поняла, они нужны были следующим.

Мы с Анитой сидели рядом. Слева от меня сидела какая-то женщина – я ее не знала, она сказала, что адвокат; справа от Аниты тоже сидела адвокат. Позади нас – четыре судьи; впереди – еще четыре. Все поголовно – судьи или адвокаты.

– По профессиям, наверное, сортируют, – сказала Анита.

И действительно. В миг, когда охранники отвлеклись, женщине в конце нашего ряда удалось через проход поговорить с женщиной из соседнего сектора. Там сидели сплошь врачи.

Мы не обедали, и пообедать нам не дали. Еще многие часы фургоны прибывали и выгружали упирающихся пассажирок.

Молодыми никого из них не назовешь. Квалифицированные специалистки средних лет, в костюмах и с хорошими стрижками. Но без сумок: сумки взять не позволили. Так что ни расчесок, ни губной помады, ни зеркалец, ни пакетиков с леденцами от кашля, ни одноразовых салфеток. Удивительно, до чего голой себя чувствуешь, когда всего этого нет. То есть чувствовала прежде.

Солнце жарило, а у нас ни шляп, ни крема – я так и видела, какой пузырчатой краснотой покроюсь к закату. Хотя бы спинки у скамей были. Если б мы пришли туда с развлекательными целями, вполне удобные были бы скамьи. Но развлечений нам не предоставили, а встать и потянуться нельзя – любая попытка вызывала крики. Если сидеть без движения, неизбежно утомишься, и заноют мышцы ягодиц, и спины, и бедер. Боль несерьезная, но все же боль.

Чтобы время шло быстрее, я распекала себя. Дура, дура, дура: верила в эту впитанную на юрфаке галиматью про жизнь, свободу, демократию и права человека. Ах, это незыблемые ценности, мы будем защищать их во веки веков. Я полагалась на это, точно на амулет какой.

Ты же гордишься своим трезвомыслием, сказала я себе, – ну так посмотри в лицо фактам. Случился переворот – здесь, в Соединенных Штатах, как уже бывало раньше во многих других странах. За любой насильственной сменой власти всякий раз следует уничтожение оппозиции. Оппозицию возглавляют образованные, так что первыми ликвидируют их. Ты судья – хочешь не хочешь, ты у нас образованная. Ты им тут не нужна.

Я всю свою молодость делала то, на что, уверяли все, мне и надеяться нечего. В нашей семье никто не учился в колледже, меня презирали за то, что пошла, а я училась, добиваясь стипендий и ночами вкалывая на бросовых работах. Это закаляет. Развивает упорство. Уж я постараюсь, чтоб меня не ликвидировали. Но вузовский лоск мне сейчас не поможет. Надо вновь обернуться упертой малолетней голытьбой, целеустремленной работягой, мозговитой отличницей, стратегом, карьеристкой, что за волосы вытянула меня на высокий насест, откуда я только что пала. Надо выжать из ситуации максимум – вот только выясню, какова же у нас ситуация.

Меня и раньше загоняли в угол. Я вышла победительницей. Вот какую байку я себе излагала.

Сильно за полдень возникли бутылки с водой, которые мужчины разносили тройками: один таскал бутылки, другой раздавал, а третий целил в нас из автомата – мало ли, вдруг мы запрыгаем, замечемся, защелкаем челюстями, раз уж мы все тут что ни на есть крокодилицы.

– Нельзя нас здесь держать! – сказала одна женщина. – Мы ничего плохого не сделали!

– Нам запрещено с вами разговаривать, – сказал раздатчик бутылок.

В туалет никого не пускали. Появились струйки мочи, побежали по трибунам на поле. Такое обращение должно нас унизить, сломить наше сопротивление, размышляла я, но сопротивление чему? Мы не шпионки, мы не утаиваем никакой секретной информации, мы не солдаты вражеской армии. Или да? Если заглянуть глубоко в глаза кому-нибудь из этих мужчин, на меня в ответ посмотрит человек? А если нет – тогда кто?

Я пыталась поставить себя на место тех, кто нас сюда загнал. О чем они думают? Чего добиваются? Как именно рассчитывают преуспеть?

В четыре часа дня нас развлекли зрелищем. На середину поля вывели двадцать женщин – разной комплекции, разного возраста, но все в деловых костюмах. Я говорю «вывели», потому что глаза им закрыли повязками. Руки сковали спереди наручниками. Расставили всех в два ряда, десять на десять. Первому ряду велели опуститься на колени, точно для групповой фотографии.

Мужчина в черном мундире разглагольствовал в микрофон о том, как согрешившие всегда зримы Божественному Оку и испытают наказание за грех свой, которое постигнет их. И согласными подпевками, как вибрацией, ему отвечали охранники и помощники. «М-м-м-м-м-м…» – как будто двигатель заводится.

– Господь превозможет, – подытожил оратор.

Хор баритонов ответил ему «аминями». Затем мужчины, сопровождавшие этих женщин, подняли винтовки и всех расстреляли. Целились тщательно: женщины рухнули.

Все мы, сидевшие на трибунах, откликнулись общим стоном. До меня донеслись вскрики и всхлипы. Некоторые женщины повскакали, завопили – слов я не разобрала, – но их быстренько приструнили прикладами по затылкам. Больше бить не пришлось: одного удара хватало. Целились, опять же, тщательно: мужчины были обученные.

Смотрите, но молчите – смысл до нас донесли внятно. Но почему? Если планируют поубивать всех, для чего этот спектакль?

Закат принес сэндвичи, по одному в руки. Мне достался с яичным салатом. К стыду своему, должна признаться, что смачно его сожрала. Откуда-то издали пару раз слышалось, как кто-то давится, но, если учесть обстоятельства, таких было на удивление мало.

Затем нам велели встать. После чего вывели нас гуськом, ряд за рядом – в зловещем безмолвии и замечательном порядке, – и распределили по раздевалкам и коридорам у раздевалок. Где нам и предстояло заночевать.

Никаких удобств, ни матрасов, ни подушек, но по крайней мере были туалеты, пусть уже и загаженные. Никакая охрана не мешала нам переговариваться, хотя с чего мы решили, будто никто не подслушивает, для меня сейчас загадка. К тому времени у всех в головах была каша.

Свет не погасили – явили милосердие.

Нет, не милосердие. Свет не погасили ради удобства охраны. Милосердием на стадионе и не пахло.