Неувядающая звезда Большого театра

Имя Екатерины Васильевны Гельцер теперь известно лишь театроведам, хотя она оставила в Большом театре такой яркий глубокий след, что период выступлений балерины на этой сцене называли не иначе как «эпоха Гельцер». Прослужила же она там для танцовщицы необычайно долго – сорок лет.

Екатерина Васильевна родилась в 1876 году в семье известного московского танцовщика В.Ф. Гельцера. Помимо отца было еще несколько человек родственников, служивших в театре; в какой-то период во время обучения на балетном отделении Московского театрального училища Екатерина серьезно подумывала о карьере на драматической сцене. Но в 1889 году она перешла в класс Хосе Мендеса, одного из видных представителей итальянской школы, – и ее покорили сложные комбинации на пуантах, стремительные прыжки и эффектные пируэты, которым обучал своих учениц этот педагог. К тому же все эти приемы как будто бы давались ей без особых усилий, хотя труженица она была великая. В итоге балет одержал победу, и в 1894 году, после блестящей сдачи выпускного экзамена на «пять с плюсом» она была принята корифейкой в балетную труппу Большого театра. Московский балет в ту пору пребывал в состоянии упадка. Екатерина прекрасно справилась с первыми небольшими ролями, обратила на себя внимание критиков, но чувствовала, что до настоящего мастерства ей еще далеко. В 1896 году она подала прошение на перевод в труппу Мариинского театра, где и прослужила два года, совершенствуя свое искусство танца под руководством петербургского преподавателя Х.П. Иогансона, набираясь опыта виртуозного танца у гастролерши-итальянки Пьерины Леньяни, работая над ролями при полном содействии М.-И. Петипа. Школа в Мариинском театре привнесла в ее виртуозную манеру исполнения изящество, мягкость и гибкость в постановке рук и корпуса.

И еще Екатерина в совершенстве познала изнанку театральной жизни, от чего ее в Москве защищало крылышко любящего отца. Она и раньше не питала иллюзий, но в Петербурге лишилась их окончательно. Правление балетоманов, практически подчинивших себе дирекцию, непоколебимое положение Кшесинской, которая творила, что хотела, роли, распределяемые в зависимости от влияния и связей покровителей танцовщиц, критики, способные несколькими словами в статье загубить будущее молодой танцовщицы, интриги товарок – она каждодневно сталкивалась с примерами, самым печальным образом иллюстрировавшими ту простую истину, что театр есть не что иное, как осиное гнездо. В этом осином гнезде надо было суметь не только выжить, но и обеспечить себе место под театральными софитами, достойное своего таланта, – и Катенька с младых ногтей начала действовать, руководствуясь уже известными нам традициями балетной среды.

Какой балериной была Гельцер? Обратимся к мнению уже упоминавшегося нами Ф.В. Лопухова. Говоря о московской балетной труппе, он писал: «Первое место среди них надо отдать Екатерине Васильевне Гельцер. Это явление в своем роде исключительное…

Гельцер – страстная балерина; другого слова для характеристики ее таланта не могу подыскать. Что бы она ни делала, ее танец и мимика пылали огнем. Словом, по амплуа Гельцер – героическая актриса.

Фигура ее по форме была далека от идеала. Верхняя часть и руки напоминали очертания Дианы-охотницы, нижняя часть была несколько грубовата. Ноги, с точки зрения балетной эстетики, не столь блестящего вида: полупузырчатые мышцы икр, чересчур округлые бедра. Но мало кому удавалось так скрывать в танце дефекты своего сложения, как Гельцер…В связи с танцем Гельцер мне хочется выступить в защиту того, что ханжеская критика брезгливо называла „сексуальностью“. Искусство вообще, балетное в особенности, органически проникнуто мужским и женским обаянием – сексуальностью в хорошем смысле этого слова. Я не согласен с теми, кто утверждает, будто в театре показывают не мужчину и не женщину, а человека вообще. Человеческое, человечное – да, бесполого человека – нет. Искусство Гельцер было торжествующим женским искусством – благородным и волнующим». То есть Гельцер обладала той «сексапильностью», которая была свойственна отнюдь не каждой танцовщице, но которая била через край у Матильды Кшесинской. Кстати, любимой партией Кшесинской была цыганочка Эсмеральда; лучшими ролями Гельцер – та же Эсмеральда и Саламбо.

Сходные воспоминания о танце Гельцер оставила выдающаяся русская оперная певица Н.А. Обухова, исполнявшая в 1917 году партию Далилы в опере К. Сен-Санса «Самсон и Далила»:

«Я – Далила в богатой, пышной одежде возлежала на роскошном ложе, усыпанном розами. Вокруг меня молодые филистимлянки с чашами в руках, увенчанные цветами. Толпа наполняет храм. Начинается танец жриц.

Вспоминаю, как в этом действии танцевала знаменитую „Вакханалию“ Екатерина Васильевна Гельцер.

Из-за кулис выбегала стройная юная девушка, в хитоне оранжево-красного цвета (Гельцер было уже под сорок), ее каштановые с рыжеватым оттенком волосы были распущены, голова убрана виноградными листьями, в руках она держала виноградную лозу. Она начинала резвиться, играть и шутя танцевать, изображая невинную девочку. Вдруг, вся съежившись, она садилась на пол и прислушивалась к приближавшимся шагам. Появлялся юноша – еврейский воин. Девушка смущалась и рисовала на песке какие-то знаки. Юноша подходил к ней, тогда она начинала танцевать, сначала медленно, а потом танец постепенно переходил в страстную пляску, в дикое кружение. Потом начиналась „Вакханалия“. В страстном порыве юноша уносил девушку со сцены.

Танец Гельцер отличался ярким артистизмом, предельной выразительностью, темпераментом, экспрессивностью; особенно пластичны и музыкальны были руки. Все ее движения сливались с музыкой. Гельцер была не только танцовщицей, но и артисткой. В то время это перевоплощение в образ и актерская игра в танце были новаторскими».

Добавим, что Гельцер, помимо своего яркого дарования, была еще и очень красива. Завистники злословили, что при таком прелестном личике и прибавки к жалованью добиваться не стоит, всегда найдется тугой кошелек, в который она безо всяких препятствий может запускать свою изящную ручку.

Именно тогда, в петербургские сезоны 1896/97 и 1897/98 годов, на нее обратил свое благосклонное внимание полицмейстер Мариинского театра Владимир Павлович Лаппа-Старженецкий. Он происходил из старого литовско-польского дворянского рода, службу начинал портупей-юнкером лейб-гвардии Егерского полка, участвовал в русско-турецкой войне 1877-78 годов, закончил ее поручиком и вышел в отставку. В 1883 году отставной поручик был назначен полицмейстером Мариинского театра (правда, тогда труппа выступала не в здании театра, построенном позднее, а в так называемом Каменном театре, который еще называли Большой, но это уже частности, значения для нашего повествования не имеющие) и прослужил там до 1888 года. Доподлинно неизвестно, возник ли в его душе интерес к балету самостоятельно или же бывшего воина приохотили к этому жанру искусства балетоманы. Дело в том, что, как писал директор Императорских театров В.А. Теляковский, «самые влиятельные и видные балетоманы в дни балетных спектаклей пользовались особыми привилегиями. Они не шли курить в буфет и общую театральную курилку, где курили обыкновенные смертные, простые любители балета… В каждом антракте они собирались курить в полицмейстерском кабинете, превращаемом в дни спектаклей в курилку балетоманов высшего ранга…В этой курилке собирались только знатоки высших рангов, часто убеленные сединой и с чинами до полного генерала включительно…Балет же в России давно почитался за дело важное, национальное, почти государственное и составлял гордость страны». В результате длительного общения с этими весьма своеобразными людьми Лаппа-Старженецкий, по словам все того же В.А. Теляковского, сам сделался балетоманом, «балетоманов знал хорошо, балетных артисток еще лучше и к ним чувствовал особое влечение». Гельцер было немногим за 20 лет, женатому полицмейстеру – под пятьдесят, но это не играло большой роли.

Как известно, при засилии иностранных солисток, жестком правлении Кшесинской танцовщице в Мариинском театре пробиться было чрезвычайно трудно. Однако первый крупный успех приходит к Гельцер уже 6 января 1898 года после ее выступления в балете Глазунова «Раймонда», который был поставлен в бенефис Пьерины Леньяни. В рецензиях на этот новый спектакль имя Гельцер упоминается сразу после имени исполнительницы партии Раймонды. В том же 1998 году критик журнала «Театр и искусство» писал: «На нашей сцене есть солистки и более заслуживавшие внимания к своему таланту, однако они почти бездействуют, тем и объясняется их всегдашняя наклонность к побегам с петербургской сцены. К числу таких солисток прежде всего нужно причислить г-жу Гельцер, которая, к сожалению, не была своевременно оценена администрацией балета и, по слухам, окончательно переходит на московскую сцену». Почему критики столь благосклонно отнеслись к молодой москвичке? Ведь обычно петербургские знатоки высокомерно считали московский балет глубоко провинциальным и недостойным внимания. К тому же пресса была полностью в руках балетоманов, и подобные статьи с благоприятными отзывами могли появляться в печати только с их ведома. Похоже, пустил в ход свои связи Лаппа-Старженецкий. Надо сказать, что впоследствии и сама Гельцер, прекрасно осознавая силу прессы, всегда поддерживала тесные связи с репортерами.

Обычно биографы Гельцер причиной ее возвращения называют желание работать в Большом театре под руководством отца, много вложившего в ее обучение и воспитание именно как балетной артистки. Вполне возможно, так оно и было, вполне возможно, поняв, что на петербургской сцене ей не добиться звания балерины, она предпочла родные пенаты холодному и враждебному Петербургу. Но вот какое странное совпадение: в начале 1898 года Лаппа-Старженецкий был назначен помощником управляющего московской конторы Императорских театров, причем с перспективой со временем занять место управляющего, ибо занимавший оное П.М. Пчельников за полтора десятка лет привел театры златоглавой в плачевное состояние. Естественно, при такой поддержке Екатерине Васильевне имело полный смысл возвратиться на московскую сцену, что она и сделала. Правда, жизнь несколько поломала ее планы: после увольнения Пчельникова на его место управляющего московской конторой был назначен В.А. Теляковский. Как он пишет в своих мемуарах, «когда я в первый раз встретился… с Лаппой, будущим моим помощником, я не мог не заметить по выражению его лица и манере говорить, что моим назначением он был обижен».

В 1899 году директором Императорских театров был назначен С.М. Волконский (1860–1937), а Лаппа-Старженецкий переведен в столицу на должность управляющего петербургской конторой Императорских театров. Хотя в Мариинском театре у него появилась новая метресса, танцовщица Людмила Генюк, связь с Гельцер отнюдь не была прервана. Лаппа-Старженецкий под предлогом ревизии московской конторы регулярно наведывался в Москву. По свидетельству О.Г. Ковалик, роман с Гельцер обходился ему до 25 тысяч рублей в год, причем большую часть этих денег ему приходилось брать в долг. Он настолько тосковал по обществу очаровательной Екатерины, что отпросился у директора Императорских театров князя С.М. Волконского с парадного спектакля в честь персидского шаха и умчался в Крым на три недели к своей зазнобе.

В 1901 году Кшесинская, оскорбленная до глубины души наложенным на нее штрафом в 50 рублей за выступление в неподобающем роли костюме, добилась увольнения директора Императорских театров князя С.М. Волконского, и на его место был назначен В.А. Теляковский. Тем не менее роман Лаппы-Старженецкого с Гельцер продолжался, хотя окружающие весьма злословили по поводу чисто ребяческих выходок, которые допускал этот уже немолодой человек. Вновь находим свидетельства у Теляковского: «И что за мальчишество со стороны Лаппы – эти поездки в Москву. Директору он сказал, что едет к брату в Вологду. Когда он собирался приехать на бенефис Гельцер, директор его не пустил; так этот раз он уже придумал соврать, будто едет к брату… Как вся эта ложь противна и ложь человека, который должен пользоваться доверием директора, и все это делается для того, чтобы съездить навестить балетную особу… но что делать, когда ведешь себя мальчишкой и врать приходится как мальчишка».

Гельцер регулярно приезжала в Санкт-Петербург для выступлений в Мариинском театре, пожиная вполне заслуженный успех, у нее даже образовалась своя партия поклонников, действиями которой умело руководил ее любовник. Но восторженные отзывы прессы и преклонение поклонников – все это вещи эфемерные и, к сожалению, быстро преходящие, а Гельцер не терпелось поскорее получить звание балерины, чего добиться было нелегко. Талантливейшей Ольге Преображенской, танцевавшей в Мариинском театре, потребовалось одиннадцать лет для обретения этого статуса. Лаппа-Старженецкий без тени смущения буквально осаждал Теляковского просьбами присвоить Гельцер звание балерины, но упрямый директор упирался, поскольку та совсем недавно стала первой танцовщицей и столь быстрое повышение выглядело неуместно. Однако стареющий любовник молодой балерины подключил своих друзей, управляющего труппой Мариинского театра В.А. Нелидова, полицмейстера театра П.Я. Переяславцева и кое-кого еще из влиятельных поклонников Екатерины Васильевны… Такая массированная атака возымела свое действие, и в 1902 году Гельцер получила вожделенное звание балерины. Неудивительно, что Теляковский называл Гельцер «весьма вредным элементом на балетной сцене», а Лаппу-Старженецкого – человеком, «вредным для театров». Кстати, Гельцер, подобно Кшесинской, регулярно появлялась на сцене в слишком коротких юбках, что было строжайше запрещено дирекцией.

Но в 1902 году В.П. Лаппу-Старженецкого на посту управляющего петербургской конторой Императорских театров сменил Г.И. Вуич. Подробности этой замены остались неизвестными, имя Лаппы-Старженецкого в связи с событиями в околобалетных кругах больше не упоминалось, а Екатерина Гельцер приняла предложение руки и сердца премьера Большого театра Василия Тихомирова (1878–1856). Кстати, ни в одном источнике не упоминается, когда они обвенчались, вполне возможно, что просто стали жить вместе, в среде артистической богемы в ту пору это было нередким явлением. С профессиональной точки зрения они были полными единомышленниками, танцевали вместе и, даже когда разошлись и у Тихомирова появилась другая семья, сохранили теплые дружеские отношения до самой смерти Василия Дмитриевича.

Вполне возможно, что у любвеобильного Маннергейма в 1902 году действительно была кратковременная интрижка с Екатериной Гельцер. Как писал в своих воспоминаниях Б.А. Энгельгардт, «Маннергейм был большой знаток балета и балерин». Кстати, 26 июля 1902 года балетоман граф В. Муравьев познакомил его с юной Тамарой Карсавиной, дружеские отношения с которой Маннергейм поддерживал довольно долго. Связь с Гельцер и не могла быть длительной, ибо балерина после своего возвращения в Москву в 1898 году наведывалась в столицу лишь временами. Что же касается ребенка от Маннергейма, якобы родившегося 7 декабря 1902 года, то ситуация получается весьма любопытная. Балерина проезжала в Петербург на период с 17 по 19 февраля, 21 февраля вернулась в Москву, а 27 февраля уехала в Монте-Карло на отдых, где оставалась как минимум до 14 апреля. Хотя с 15 до 20 февраля барон был чрезвычайно занят подготовкой к очень важным соревнованиям по высшей верховой езде, где должен был присутствовать великий князь Николай Николаевич, он вполне мог выкроить время для свидания с Гельцер. Но она точно так же наверняка встречалась в Петербурге и с Лаппой-Старженецким (надо же было довести до конца дело о присвоении ей звания балерины), а в Москве – с Василием Тихомировым. Пребывая в таком сложном любовном четырехугольнике, к тому же собираясь замуж, только что получив звание балерины (надо было подтвердить его в глазах чисто театральных поклонников ее таланта), вряд ли танцовщица стала бы обзаводиться ребенком. Уж больно момент был неподходящий. В то время молодые, пользовавшиеся успехом у публики балерины не спешили становиться матерями, тому есть масса примеров. Так откуда же можно с уверенностью утверждать, что этот ребенок, даже если он действительно появился у балерины на свет, был сыном именно Маннергейма, которому, безусловно, был известен ее роман с Лаппой-Старженецким? Кстати нет никакой информации о том, что Маннергейм, не скупившийся на расходы в отношении двух своих дочерей, помогал деньгами еще какому-то молодому человеку, тем более что при жизни в России был весьма ограничен в средствах.

Что же касается легенды о браке, заключенным Маннергеймом с Екатериной в один из последних морозных дней 1924 года, во время прощания со скончавшимся В.И. Лениным, она вообще не выдерживает никакой критики. Якобы Маннергейм тайно приехал в сопровождении охраны (?) в Москву по фальшивым документам, где обвенчался в православном храме с Гельцер (между прочим, со своей женой Анастасией Карл-Густав венчался еще дополнительно в лютеранской церкви), но решил отдать последнюю дань уважения В.И. Ленину как человеку, даровавшему независимость его родине. Во время стояния в бесконечной очереди Гельцер простудилась и заболела крупозным воспалением легких, после чего свежеиспеченный супруг был вынужден оставить ее в Москве и отправиться восвояси в одиночку.

Всем известно отношение Маннергейма, ярого монархиста, к большевикам – с кем только он ни был готов вступить в союз, дабы покончить с их правлением в России, можно сказать, своими руками безжалостно расправился с большевистским восстанием в Финляндии. Так что ни о какой симпатии или уважении к Ленину и речи быть не может. К тому же он был до мозга костей военным, просчитывавшим каждый свой шаг, и ни за что не поехал бы в Россию, где его могли бы либо просто опознать знавшие его люди, либо его двухметровая фигура и военная выправка моментально вызвали бы подозрение. Кстати, подобный случай уже имел место в его жизни 19 января 1918 года, когда он отправился на север Финляндии из южной ее части, охваченной восстанием финских красноармейцев, которых поддерживали пробольшевистски настроенные русские воинские части. Бывшего генерал-лейтенанта российской армии снабдили фальшивым паспортом на имя шведского торговца Мальмберга. Именно тогда проверявшие поезд русские красноармейцы взяли под подозрение одетого в партикулярное платье человека с военной выправкой и прекрасно изъяснявшегося по-русски – это швед-то! Патруль вознамерился арестовать его, но финский железнодорожный служащий, с которым Маннергейм заговорил по-шведски (он знал семь языков), убедил проверяющих, что документы торговца в порядке, и барона отпустили. О зверствах ЧК по Европе ходили самые ужасающие слухи, и Маннергейму, естественно, никак не хотелось оказаться в ее лапах. Здесь стоит упомянуть и еще один немаловажный фактор: неважное состояние здоровья Маннергейма, которое вряд ли позволяло ему пуститься в столь рискованное путешествие. Как уже упоминалось, будучи искусным наездником, он за свою жизнь получил 14 весьма тяжелых травм. Например, от последствий травмы коленной чашечки левой ноги (ее раздробила копытом лошадь) Маннергейм регулярно проходил лечение до конца жизни. В 1923 году он в начале года совершил путешествие в Алжир и Марокко. В Алжире управляемый им автомобиль упал в пропасть с 5-метровой высоты, в результате чего водитель получил перелом бедра и двух ребер. Ему было уже под шестьдесят, а в таком возрасте кости, как правило, не срастаются без последствий. После лечения оказалось, что одна нога стала короче другой на 2 сантиметра, и, дабы скрыть хромоту, Маннергейм носил вкладыш в обуви. Так что, судя по всему, и поездка Маннергейма в Москву, и венчание с Гельцер – все это чистой воды выдумка.

В двадцатых годах он спокойно разъезжал по Европе с полуофициальными миссиями, ибо негласно считалось, что никто другой в Финляндии не имеет такого авторитета на международной арене. Маннергейм не занимал никакого государственного поста; в 1920 году он возглавил «Союз защиты детей имени генерала Маннергейма», задачей которого было проявлять заботу о физическом и нравственном здоровье подрастающего поколения и, в первую очередь, оберегать его от тлетворного воздействия идей социализма и коммунизма (так что никаких симпатий к Ленину, идеологическому врагу, у генерала явно не было). От народа Финляндии ему в признание заслуг преподнесли в дар фонд имени Маннергейма в несколько миллиардов марок (надо полагать, в полуразоренной Финляндии свирепствовала инфляция и на самом деле сумма не выглядела уж столь впечатляюще), проценты с которых он имел право расходовать на собственные нужды. В 1922 году его избрали председателем общества Красного Креста Финляндии, и Маннергейм колесил по Европе, изучая опыт работы родственных организаций. Он вновь встретился в Лондоне с Тамарой Карсавиной, покинувшей Россию в 1918 году, но это была уже не та хорошенькая молоденькая танцовщица, робевшая в его присутствии. Карсавина приобрела мировую славу, стала женой английского дипломата Генри Брюса и совершенно равнодушно восприняла комплименты бывшего поклонника.

Что касается Екатерины Гельцер, то она осталась в России, где вместе с Тихомировым вынесла на себе в двадцатых годах всю тяжесть балетного репертуара Большого театра, труппа которого из-за революции также понесла изрядные потери. Как известно, большевики сгоряча объявили балет бесполезным искусством, далеким от народа, «игрушкой императорского двора». Надо отдать должное Гельцер и Тихомирову, которые через благоволившего им А.В. Луначарского отстаивали право этого жанра на существование. Тихомиров внес также большой вклад в воспитание учеников балетной школы. Гельцер же первой на родной сцене станцевала партию китаянки Тао Хоа в первом советском балете Р. Глиэра «Красный мак». Все это требовало неустанной работы, вкус к которой Екатерина не утеряла до последних дней своей жизни. Каждый день она поднималась с постели рано утром, принимала ванну, массаж, делала небольшую гимнастику, съедала очень легкий завтрак и проходила 2-часовой урок под руководством В.Д. Тихомирова. Затем шла в театр на репетиции…

В 1925 году Е. Гельцер стала первой балериной, которой присвоили звание народной артистки РСФСР. Она много гастролировала по Советскому Союзу, прослужив в Большом театре почти сорок лет. Ей было некогда заниматься воспоминаниями – она всю себя посвящала активнейшей работе. Даже оставив сцену, балерина принимала самое деятельное участие в культурной жизни Москвы и своего бесценного балета, которому и отдала всю свою любовь. Она ушла из жизни в 1962 году в возрасте 85 лет в окружении своих любимых картин (у нее была собрана отменная большая коллекция работ русских художников).

Маннергейм скончался в 1951 году в Швейцарии, по-видимому, в полном одиночестве. Дочь Софья приехала в клинику буквально через несколько минут после того, как отец испустил последний вздох. Что же касается графини Гертруды Арко—Валлей, его спутнице в последние годы жизни, то о глубине ее привязанности к престарелому маршалу можно судить по тому солидному счету, который она выставила правительству Финляндии «за свою заботу о Маннергейме». Во время нескольких моих поездок в Хельсинки при виде памятника маршалу меня всегда посещало ощущение одиночества этого человека. Эта статуя отнюдь не представляет собой скульптурное изображение победоносного военачальника, за которым мысленно видишь мощную победоносную армию, а приводит на ум образ некого рыцаря печального образа, служившего двум государствам, но теперь в полном одиночестве следующего на коне своим неведомым нам путем по бесконечной заснеженной дороге.