Девушка спрыгнула с высокой ступени двуколки и исчезла в серебристом тумане: на ней была шляпа без полей темного цвета, но и та пропала из виду. Казалось, девушка нырнула глубоко под воду, в снег, сквозь огромный лист папиросной бумаги. Но уж очень неожиданно! В темноте или же в толще воды еще с секунду виднелось бы подвижное светлое пятно; в снегу или папиросной бумаге осталась бы яма или дыра. Титженс же ничего не видел.

Это его заинтересовало. Он внимательно наблюдал за девушкой, опасаясь, что она оступится, пропустив нижнюю ступеньку, и тогда неизбежно поранится. Однако она ловко и храбро спрыгнула с двуколки, несмотря на его просьбу спускаться осторожнее. Сам бы он так никогда не поступил, не рискнул бы нырнуть в белую пелену…

Он хотел спросить, не ушиблась ли она, но он уже и так попросил ее быть осторожнее, а демонстрировать излишнюю заботу ему казалось неуместным — ему хотелось сохранять бесстрастность. Он был бесстрастным йоркширцем; она — южанкой, мягкой, эмоциональной, позволяющей себе восклицания вроде «Надеюсь, вы не поранились!», тогда как йоркширец бормотал что-то неразборчивое. Мягкой, потому что жила на юге страны. Она была ничем не хуже мужчины — мужчины-южанина. Она относилась к северной сдержанности с уважением… Таково было их соглашение, и потому он не крикнул ей: «Вы не ушиблись?», хотя ему очень того хотелось.

Ее приглушенный голос раздался, казалось, из его же затылка, словно он вдруг овладел удивительным талантом чревовещания.

— Иногда заговаривайте со мной. Тут очень плотный туман, а фонарь почти не светит. Он вот-вот потухнет.

Титженс вернулся к размышлениям о «камуфлирующем» воздействии водного пара. Ему нравилось думать о том, как гротескно выглядит его фигура в этом однообразном пейзаже. Справа виднелся огромный, неправдоподобно яркий полумесяц, и свет от него разливался вокруг, словно по морю, и падал ему на шею; рядом с месяцем сияла удивительно яркая и большая звезда, а над ними расположилась Большая Медведица — единственное созвездие, которое он знал. Хоть он и был математиком, но астрономию презирал, она была недостаточно теоретической наукой для истинного ученого, и непонятно было, как ее применять в повседневной жизни. Разумеется, ему доводилось высчитывать траектории движения небесных тел, но только исходя из предоставленных ему цифр, в небе же он эти тела никогда не искал… Небо над его головой было усыпано другими звездами, большими и источающими яркий свет, но бледнеющими перед рассветом настолько, что их легко потерять из виду.

Рядом с луной виднелись одно-два облачка, розовых снизу и багровых сверху, два пятна на бледноватой голубизне ясного неба.

Но что за странный туман!.. Он подходил вплотную к его шее, густой, серебряный, и тянулся до самого горизонта. Вдалеке справа виднелись черные силуэты деревьев, растущих группками, и таких группок было четыре, они были точь-в-точь как коралловые острова в серебряном море. Он никак не мог избавиться от этого дурацкого сравнения — других попросту не было.

Но несмотря на то что туман обхватил его шею, он видел свои руки, поднятые на уровень груди, — они походили на бледных рыбин, а от них тянулись в никуда длинные поводья. Но когда он дергал за них, лошадь поднимала голову. В разлитом вокруг серебре виднелись два треугольных уха: туман поднимался чуть не на десять футов от земли. Что-то вроде того… Ему хотелось бы, чтобы девушка вернулась и еще раз спрыгнула с двуколки. На этот раз он бы понаблюдал за ней глазами ученого. Разумеется, он не мог попросить ее об этом — это бы ее разозлило. Этот эксперимент мог бы доказать — или опровергнуть — его идею о дымовой завесе. Представители китайской династии Мин, как принято считать, подкрадывались и побеждали врагов в облаках тумана, разумеется, не ядовитого. Еще Титженс читал о том, что жители Патагонии под покровом тумана научились так близко подходить к животным и птицам, что брали их голыми руками. А греки в эпоху правления династии Палеологов…

Вновь послышался голос мисс Уонноп — он звучал откуда-то из-под двуколки:

— Прошу, скажите что-нибудь. Тут очень одиноко, да и опасно. По обеим сторонам дороги наверняка есть канавы.

Справедливое замечание. Он так и не смог придумать, что ответить, чтобы не выдать своего беспокойства, а выражать его было нельзя — это значило нарушить правила игры. Он попытался было просвистеть известную песню об охотнике Джоне Пиле, но получилось неважно. Он пропел: «Знаешь ли ты Джона Пила…» — и ощутил себя полным дураком. Но песню он продолжил — на единственный известный ему мотив. Эта песня была маршевой у йоркширской легкой пехоты, в полку, находящемся в Индии, в нем служили его братья. Титженс и сам очень хотел в армию, но отец не соглашался отдать в офицеры третьего сына. Титженс гадал, удастся ли ему еще когда-нибудь вообще поохотиться с борзыми, как Джону Пилу, как было уже пару раз. Или с гончими из Кливленда, которых он видел, когда был еще мальчишкой. Раньше он и сам сравнивал себя с Джоном Пилом, который, как известно, носил серый плащ… Он представлял, как сквозь заросли вереска стая собак разбегается по полям Уортона, как с травы капает роса, а кругом клубится туман… совсем не такой южный и серебристый. Удивительная субстанция! Волшебная! Да, вот это слово. Глупое слово… Юг страны… На севере тяжелый серый туман обыкновенно клубится у подножий черных холмов.

Теперь его в армию уже не тянуло — вот что сделала с ним жизнь бюрократа!.. Если бы он ушел туда раньше, вместе с двумя своими братьями — Эрнестом и Джеймсом… Но там бы ему, вне всяких сомнений, не понравилось. Дисциплина! Вероятнее всего, ему пришлось бы с ней смириться — для джентльмена это неизбежно. Потому что, как говорится, noblesse oblige — последствия же его не особо пугали… Армейские офицеры казались ему жалкими. Они вечно орали, брызжа слюной, чтобы заставить солдат ловко подпрыгивать, и в результате таких апоплексических усилий они действительно начинали ловко прыгать. Но это еще цветочки…

На самом деле туман был не серебряным — или, возможно, не до конца серебряным, если взглянуть на него взглядом художника… Точным взглядом! В нем просматривались полосы фиолетового, красного, оранжевого цвета, нежные отражения, темно-синие тени неба, где клубились целые сугробы тумана… Точный взгляд, точное наблюдение — абсолютно мужская работа. Исключительно мужская. Почему же тогда художники такие нежные, женоподобные, совсем не похожие на мужчин, а армейские офицеры с ограниченным умом школьного учителя мужественны, как и подобает мужчине? Пока не становятся похожи на старух!

А как же бюрократы? Они становятся толстыми и разнеженными, как он сам, или сухими и жилистыми, как Макмастер или старик Инглби? Они ведь тоже выполняют мужскую работу — делают точные наблюдения, возвращают бланк № 17642 для доработок. Но иногда впадают в истерику: носятся по коридорам и неистово звонят в звонки, что стоят на столах, и высоким голосом недовольного евнуха интересуются, почему бланк № 90002 не готов. И все же мужчинам нравится бюрократическая жизнь — вот хотя бы его брат, Марк, глава семьи, наследник Гроби… Старше Кристофера на пятнадцать лет, высокий, худой как жердь, чопорный, смуглый, вечно в котелке, а нередко и с гоночными очками, болтающимися на шее. Ходит в свою контору, когда хочет; он слишком ценен для начальства, и потому его берегут. И при этом он — наследник Гроби, и как знать, что сделает с поместьем этот человек?.. Скорее всего, он уедет и начнет слоняться повсюду — от Шотландии, где будет посещать лошадиные гонки, на которых он никогда ни на кого не ставил, и до Уйатхолла, где его считали совершенно незаменимым… Почему же? Почему, во имя всего святого! Этот-то доходяга, который ни разу не охотился, не умел стрелять, не в состоянии был отличить нож плуга от его ручки и никогда не снимал котелка! «Здравомыслящий» мужчина, образец всех таких здравомыслящих мужчин. Никогда никто не пожимал Марку руку со словами: «Вы замечательный!» Замечательный! Этот доходяга! Он не замечательный, он незаменимый, а это совсем не одно и то же!

«Боже правый, — подумал Титженс, — а ведь девушка, что недавно выбралась из повозки, единственное разумное существо из всех тех, кого я встречал за последние годы!»

Да, она слегка резковата в манерах, не вполне объективна в аргументации, что вполне понятно, но весьма умна, хоть и порой делает ошибки в произношении. Моментально появляется там, где нужна! Происходит из хорошей семьи — и мать, и отец у нее чудесные! И, вне всяких сомнений, она и Сильвия — это два единственных человеческих существа, что он встречал за многие годы, действительно достойные уважения: одну стоит уважать за то, как талантливо она губит других, вторую — за созидательное стремление и талант. Убить или спасти! Вот два человеческих свойства. Если хочется чего-то лишиться, стоит обратиться к Сильвии Титженс — она наверняка поможет: изничтожит на корню то, от чего вам хочется избавиться: чувство, надежду, идеал, — уничтожит быстро и метко. Если хочется спасти что-нибудь, стоит пойти к Валентайн — она придумает, как это сделать… Два типа мышления: беспощадный враг, верное укрытие, острие… ножны!

А может, будущее мира и впрямь зависит от женщин? Почему нет? Он вот уже много лет не встречал мужчину, с которым не приходилось говорить свысока, как с ребенком, — так он говорил и с генералом Кэмпионом и с мистером Уотерхаузом… так он всегда говорил с Макмастером. А ведь все они по-своему чудесные люди…

А ему будто бы уготована доля одинокого буйвола, отбившегося от стада, но ради чего? И ведь он — не художник, не солдат, не бюрократ, и уж точно вполне заменимый человек, вовсе не здравомыслящий в глазах знатоков… Внимательный наблюдатель…

Хотя даже это в последние шесть с половиной часов ему не особо удается.

— продекламировал он вслух.

Как же это перевести? Да никак, разве можно вообще переводить стихи?

И тут в его теплые, сонные мысли ворвался голос:

— Ах, вот вы где. Вы поздно заговорили. Я уже налетела на лошадь.

Он заговорил вслух, сам того не осознавая. Он ощутил, как вздрогнул конь, — поводья задрожали у него в руках. Животное уже успело привыкнуть к Валентайн — дернулось, но слабо… Титженс спросил себя, а как давно он пел песню о Джоне Пиле… И сказал:

— Что ж, тогда забирайтесь сюда. Нашли что-нибудь?

— Да, есть кое-что… Но невозможно разговаривать вот так… Я сейчас…

Голос моментально стих, будто кто-то захлопнул дверь. Он ждал, ждал напряженно, словно это было дело всей его жизни! Даже прищелкнул хлыстом, чтобы исправиться и подать наконец сигнал. Конь тут же пошел вперед, и Титженс поспешно остановил его, ругая себя. Разумеется, лошадь двинется с места, если щелкнуть хлыстом.

— Вы как, целы? — спросил он. Повозка вполне могла сбить девушку с ног. Получается, Титженс нарушил уговор.

Голос Валентайн послышался откуда-то издалека:

— Да, цела! Смотрю, что по другую сторону…

Последняя мысль вновь вернулась к нему. Да, он нарушил их уговор: проявил заботу, как любой другой мужчина…

Боже правый! Почему бы не дать себе волю, не нарушить на время все эти уговоры?

Он не был знаком с этой девушкой и двадцати четырех часов, а между ними уже возникла негласная договоренность, нерушимая и бесспорная, по которой он должен был вести себя сдержанно и холодно, а она — человечно и ласково… Однако мисс Уонноп держалась так же холодно, как и он сам, — даже холоднее, ведь в глубине души Титженс был, вне всяких сомнений, человеком весьма сентиментальным.

Договоренность самая что ни на есть глупая… Пора нарушить все эти уговоры с этой девушкой, да и с самим собой. На сорок восемь часов… Ведь до его отъезда в Дувр осталось почти двое суток…

Средневековая баллада! Сочиненная милях в семи от Гроби, не больше!

Судя по опускающемуся месяцу и по тому, что петухи уже пропели свою летнюю предрассветную песнь — что за сентиментальность! — уже занималось воскресное утро, и время — около половины пятого. Титженс подсчитал, что для того, чтобы успеть в Дувр на паром, нужно уехать от Уоннопов в 5:15 во вторник утром и до станции добраться на машине… Что за невероятные вояжи на поезде через всю страну! За пять часов он и сорока миль не преодолеет.

Стало быть, у него есть еще сорок восемь часов и сорок пять минут! Пусть это и будет время отдыха! Прежде всего от самого себя — от своих правил, от соглашений с самим собой. От пристальных наблюдений, дотошных размышлений, от постоянной демонстрации окружающим их ошибок, от подавления эмоций… От всей той усталости, из-за которой он теперь терпеть себя не может… Он почувствовал, как расслабились руки и ноги.

Что ж, позади уже шесть с половиной часов. Их путешествие началось в десять, и Титженс, как и любой мужчина, наслаждался поездкой, несмотря на то что ему было безумно трудно удерживать неуправляемую повозку в равновесии, а Валентайн сидела за ним и обнимала свою подругу, которая испуганно вскрикивала при виде каждого дуба…

Если бы он о том задумался, то признал бы, что нелепый месяц, плывущий в небе над ними, совершенно его заворожил, как и аромат скошенной травы, как и пение соловьев, уже ставшее конечно же хриплым — в июне соловьиные голоса меняются, как и полет коростелей, летучих мышей, цапли, шум крыльев которой он дважды услышал над головой. Они проехали мимо иссиня-черных теней от снопов пшеницы, от высоких дубов с округлыми кронами, от солодосушилен, напоминавших то ли церковную колокольню, то ли дорожный указатель. Дорога серебрилась, ночь была теплой… И именно эта теплая, летняя ночь так на него подействовала… hat mir’s angetan, Das ist ein schweigsames Reiten…

Тишина, разумеется, не была абсолютной! На обратном пути из дома священника, где они оставили лондонскую хулиганку, они говорили очень мало… В доме священника жили вполне приятные люди: сам он приходился мисс Уонноп дядей, а три его дочери тоже были весьма симпатичными, хоть и напрочь лишенными индивидуальности… Там их ждали удивительно хороший кусок говядины, вкуснейший сыр и немного виски, доказавшего, что священник — настоящий мужчина. Зажженные свечи. Мать семейства, которая с поистине материнской заботой увела «преступницу» вверх по лестнице… частый смех дочерей… Отправка в путь на час позже, чем планировали… Но это было совершенно не важно: перед ними была целая вечность, хорошая, сильная лошадь — а она и впрямь была хороша!

Сперва они перебросились парой фраз — обсудили то, что в Лондоне Герти не страшна полиция, то, с каким великодушием принял ее в свой дом священник. А ведь одна она на поезде и до Чаринг-Кросс не добралась бы…

А потом они стали подолгу молчать. Рядом с их фонарем пролетела летучая мышь.

— Какая огромная! — воскликнула мисс Уонноп. — Это Noctilux major…

— И где вы научились этой абсурдной латинской классификации? — спросил Титженс. — Разве это не phalaena…

— У Уайта, — ответила она. — В его «Естественной истории Сельбурна» — единственная книга по этой теме, которую я читала…

— Это последний английский писатель, что умел писать, — заметил Титженс.

— Он называет холмы «величественными и прекрасными возвышенностями», — проговорила она. — И где вы только научились такому ужасному латинскому произношению? Ведь это же Phal…i…i…na! Рифмуется с «Дина», а не с «Елена»!

— Он называл холмы «грандиозными и прекрасными возвышенностями», а не «величественными и прекрасными», — поправил Титженс. — Как и у всех учеников общественных школ, мое латинское произношение основывается на немецком.

— Вот именно! — воскликнула она. — Папа рассказывал, что его это жутко раздражало.

— «Цезарь» — то же, что «Кайзер», — проговорил Титженс.

— Да ну их, ваших немцев! Никакие они не этнологи, и филологи из них дрянные! — сказала мисс Уонноп. А потом добавила, чтобы не казаться столь педантичной: — Папа так всегда говорил…

И воцарилась тишина! Мисс Уонноп поплотнее укуталась в плед, одолженный ей тетей, и теперь ее тень походила на черную гору со слегка вздернутым носом. Будь у нее шапочка квадратной формы, она походила бы на ткачиху, но на ней была красивая лента, и потому девушка больше напоминала богиню Диану. Ехать рядом со спокойной, тихой девушкой в тумане, не пропускающем лунного света, было и приятно, и волнительно. Копыта коня звонко стучали по дороге. Ближайший фонарь вдруг осветил коричневатую фигуру мужчины с мешком за плечами; он вжался в изгородь, а у ног его, жмурясь, стояла его собака.

«Хорошо он укутался, этот лесник, — подумал Титженс. — Вечно эти южные лесники спят всю ночь… А потом платишь им по пять фунтов за возможность поохотиться на выходных…» И тут он понял, что ему предстоит осесть дома. Больше никаких выходных с Сильвией в особняках среди высшего общества…

И тут его спутница внезапно проговорила, когда повозка выехала на просеку глубоких лесов:

— Я вовсе на вас не злюсь из-за того замечания о латыни, хотя вы повели себя удивительно невежливо. И я вовсе не хочу спать. Как же тут хорошо.

Он с минуту помолчал в раздумьях. Мисс Уонноп сказала какую-то девичью ерунду. Обычно она подобных глупостей не говорила. Нужно одернуть ее для ее же блага…

— Да, весьма неплохо, — проговорил он. Девушка посмотрела на него, повернув голову; теперь он больше не видел ее профиль. Месяц светил прямо у нее над головой, вокруг сияли неизвестные звезды; ночь была теплой. А ведь даже самым мужественным мужчинам не чужда снисходительность! Давно же он ее себе не позволял…

— Как это мило с вашей стороны! — воскликнула она. — Могли бы и намекнуть, что эта долгая, проклятая поездка отнимает у вас время на такую важную работу…

— О, думать я могу и по пути, — сказал Титженс.

— Вот оно что! Меня не задела ваша грубость, потому что я куда лучше знаю латынь, чем вы. Вы ведь и нескольких строк Овидия не процитируете без десятка ошибок… Там ведь vastum, а не longum. Terra tribus scopulis vastum procurrit. А дальше — alto, а не coelo… Uvidus ex alto desilientis… Разве мог Овидий написать ex coelo? С после x — это же просто язык сломаешь!

— Еxcogitabo! — насмешливо воскликнул Титженс.

— Напоминает собачий лай, — недовольно бросила Валентайн.

— Кстати сказать, — вставил Титженс, — longum звучит куда красивее, чем vastum. Терпеть не могу вычурные прилагательные вроде vastum…

— Какова скромность — поправлять Овидия! — воскликнула мисс Уонноп. — И тем не менее вы говорите, что Овидий и Катулл были единственными истинными поэтами в Риме. А все потому, что они сентиментальны и пользуются такими словами как vastum… «Смешай поцелуи свои с горькой слезою любви!» Что это, если не сентиментальность?

— А ведь правильнее было бы «Слей поцелуи свои с горькой слезою любви», — предостерегающе произнес Титженс. — Tristibus et lacrimis oscula mixta dabis.

— Удавиться можно! — негодующе воскликнула девушка. — Если бы человек вроде вас умирал в канаве, я прошла бы мимо. Вы слишком черствы — даже для человека, научившегося латыни от немцев.

— Я ведь математик, — пояснил Титженс. — С филологией у меня неважно.

— Вот уж действительно, — язвительно заметила мисс Уонноп.

После затяжного молчания от ее черной фигуры вновь послышались слова:

— Вы перевели слово mixta как «слей», а не как «смешай». Судя по-всему, английский вы не в Кембридже изучали! Впрочем, всему остальному там тоже учат так себе, как говорил папа.

— А ваш отец, само собой, учился в Баллиоле, — подметил Титженс с легким раздражением и пренебрежением.

Но мисс Уонноп восприняла это как комплимент, ибо привыкла жить среди ученых из Баллиола.

А чуть погодя Титженс заметил, глядя на ее силуэт:

— Не знаю, заметили ли вы, но мы уже несколько минут едем практически строго на запад. А нам нужно двигаться на юго-восток с уклоном на юг. Полагаю, вы знаете эту дорогу…

— Каждый ее дюйм! — проговорила она. — Я много раз по ней ездила на мотоцикле с коляской, в которой сидела мама. Следующий перекресток называется «перекресток Деда». До него еще одиннадцать полных миль и одна четверть. Здесь дорога поворачивает в обратную сторону — все из-за Сассекских железных рудников, их здесь сотни, и она петляет между ними. В девятнадцатом веке город Рай торговал хмелем, пушками, чайниками и печными заслонками. Ограда вокруг собора Святого Павла сделана из сассекского железа.

— Конечно же я это знаю, — проговорил Титженс. — Я и сам из графства, где добывают железную руду… Почему же вы не разрешили мне отвезти вашу подругу на мотоцикле, раз он с коляской? Тогда мы бы добрались куда быстрее.

— Все дело в том, что три недели назад я разбила коляску, когда на огромной скорости — миль под сорок — влетела в указатель у Хогс-Корнер.

— Какой это был, вероятно, мощный удар! — заметил Титженс. — Мамы в коляске не было?

— Нет, — ответила девушка. — Я везла суфражистскую литературу. Всю коляску ей забила. Удар и впрямь был мощный. Разве вы не замечаете, что я до сих пор прихрамываю?

А через несколько минут она призналась:

— У меня нет ни малейшего представления о том, где мы находимся. Напрочь забыла, что надо следить за дорогой. И мне все равно… Хотя вон стоит указатель, давайте к нему подъедем…

Однако свет фонарей не доставал до надписей: фонари светили тускло, и видно было лишь землю. Густой туман наполнил воздух. Титженс передал поводья своей спутнице, спустился на землю, взял фонарь в руки и, пройдя один-два ярда вперед, принялся всматриваться в едва видимый указатель…

Девушка негромко вскрикнула, и этот крик пронзил его насквозь; копыта лошади неожиданно застучали, повозка покатилась вперед. Титженс поспешил следом; удивительно, но повозка совсем пропала из виду. А потом он в нее влетел: она была вся в тумане, краснела впереди еле заметно. Туман внезапно стал гораздо гуще. Он клубился вокруг фонаря, который Титженс прилаживал на место.

— Вы это нарочно? — спросил он девушку. — Или вы не можете лошадь удержать?

— Я не умею обращаться с лошадьми, — проговорила мисс Уонноп. — Я их боюсь. И мотоцикл водить не умею. Я все это выдумала, потому что знала, что вы признаетесь, что куда охотнее отвезли бы Герти в коляске, чем поехали бы на повозке со мной.

— Тогда, будьте так любезны, скажите, знакома ли вам вообще эта дорога? — спросил Титженс.

— Ни капельки! — невозмутимо сообщила она. — Никогда в жизни по ней не ездила. Нашла ее на карте перед тем, как мы отправились в путь, потому что мне до смерти надоела та дорога, которой мы приехали. От Рая до Тентердена ходит омнибус, который тянет одна лошадь, а от Тентердена до дядиного дома я множество раз ходила пешком…

— Вероятно, мы доберемся до дома лишь утром, — сказал Титженс. — Как вы на это смотрите? Лошадь, наверное, устала…

— О, бедняжка! — воскликнула она. — Мы-то с вами спокойно прокатаемся всю ночь… Но наш несчастный конь… Какая же я равнодушная — о нем-то я не подумала!

— Мы примерно в тринадцати милях от местечка под названием «Брид», в одиннадцати с четвертью милях от города, название которого я не смог прочитать, и в шести полных милях и трех четвертях от населенного пункта под названием вроде «Уддльмер», — объявил Титженс. — Это дорога на Уддльмер.

— Значит, мы и впрямь на перекрестке Деда, — сообщила девушка. — Я хорошо знаю это место. Перекресток так зовется в честь старого джентльмена, который любил сидеть здесь, звали его Дед Финн. Всякий раз, когда в Тентердене устраивалась ярмарка, он продавал пироги проезжающим мимо. Ярмарки в Тентердене запретили в 1845 году — это было последствие отмены «Хлебных законов». Вам как тори это должно быть интересно.

Титженс говорил сдержанно и терпеливо — он понимал, что его спутница только-только сбросила с плеч тяжкий груз; долгая жизнь под одной крышей с Сильвией научила его умело справляться с резкими переменами настроений у женщин.

— Будьте так любезны, скажите… — начал было он.

— Перекресток Деда, — перебила она его. — Слово «перекресток» происходит от слова «крест», а на высоком французском звучит как carrefour… А может, это неверный перевод. Вот она, ваша извечная логика…

— Вы, вне всяких сомнений, частенько ходили от своего дома до этого перекрестка со своими кузинами, — заметил Титженс. — Носили виски инвалиду, живущему в доме у дороги. Вот откуда вы узнали историю о Деде Финне. Вы сказали, что никогда по этой дороге не ездили, а вот пешком ходили. Вот она, ваша извечная логика, не правда ли?

Она ахнула.

— Тогда, — продолжил Титженс, — не подскажете ли вы мне, ради нашего несчастного скакуна, где находится Уддльмер: на той же дороге, что приведет нас домой, или нет? Как я понимаю, в этой части дороги вы никогда не бывали, но знаете, куда она ведет.

— Ваш пафос тут ни к чему, — проговорила девушка. — Кого беспокоит наше положение — так это вас. Лошадь совершенно спокойна.

Повозка проехала еще с пятьдесят ярдов, а потом Титженс сказал:

— Это верный путь. Поворот на Уддльмер нам как раз и нужен был. Иначе вы бы не дали коню и пяти шагов ступить. Вы так же нежно любите лошадей, как и я.

— Хоть в чем-то мы с вами похожи, — сухо сказала она. — Перекресток Деда находится почти в семи милях от Удимора, а Удимор — ровно в пяти милях от нашего дома, итого одиннадцать миль и три четверти; точнее, двенадцать миль и четверть — если добавить полмили, которые надо проехать по самому Удимору. Правильное название — Удимор, а не Уддльмер. Местные любители топонимики считают, что название происходит от словосочетания O`er the mere. Полная чушь! Вот какая легенда за этим стоит: строители хотели построить церковь с мощами святого Румвольда, но заложили фундамент не в том месте и внезапно услышали голос, говоривший: «За озером». Откровеннейшая ерунда!.. Просто ужас что такое! В фонетическом смысле совершенно не понятно, как O`er могло превратиться в Udi, а слово mere вообще не относится к средненижненемецкому языку…

— Почему вы мне все это рассказываете? — спросил Титженс.

— Потому что такова ваша извечная логика, — проговорила девушка. — Ваш ум копит в памяти бесполезные факты, подобно тому как серебро впитывает серные пары и тускнеет! Ваш ум копит бесполезные факты и обобщает их при помощи давно устаревшей логики — вот он, источник вашего торизма… Я раньше никогда не встречалась с тори из Кембриджа. Мне казалось, их чучела уже давно в музеях показывают, а вы вновь их оживляете… Так говорил мой отец, а он был оксфордским консерватором-империалистом, последователем Дизраэли…

— Знаю, конечно, — сказал Титженс.

— Разумеется, знаете, — сказала девушка. — Вы ведь все знаете… Вы ведь из всего на свете вывели абсурдные принципы. Вы считаете, что отец был не вполне в своем уме, раз пытался во всем увидеть закономерности. Вам же хочется быть английским джентльменом и черпать принципы из газет и слухов, которые звучат на скачках. А страна пусть катится к черту: вы и пальцем для ее спасения не пошевелите — разве что поднимите палец в воздух и назидательно скажете: «Вот видите, я же вам говорил!»

И вдруг она тронула его за руку.

— Простите меня! Это просто порыв. Я так счастлива. Так счастлива.

— Ничего страшного! Ничего страшного! — воскликнул он. Но еще минуту или две приходил в себя. Женщины прячут острые когти в бархате перчаток; но они способны причинить сильнейшую боль, если коснутся ваших самых уязвимых или больных мест — пусть даже одним лишь бархатом.

— Ваша мама очень загружает вас работой, — заметил он.

— Какой вы проницательный! Поразительная проницательность для человека, который пытается сохранять невозмутимость актинии. Да, это мой первый выходной за целых четыре месяца: шесть часов в день я печатаю, четыре часа работаю на благо нашего движения, три часа уделяю работе по дому и саду, три часа слушаю, как мама читает вслух свои рукописи в поисках ошибок… А еще тот инцидент на поле и страх… Невыносимый, знаете ли, страх. Представьте, что маму посадят в тюрьму… Да я с ума сойду… По будням и воскресеньям… — Она запнулась. — Простите меня, правда, — проговорила она. — Конечно, мне не следовало бы с вами так говорить. Вы — высокопоставленный чиновник; спасаете страну с помощью статистики и из-за этого кажетесь жестоким человеком… но какое же облегчение — понять, что вы… тоже человек из плоти и крови… Я опасалась этой поездки… Она пугала бы меня в десять раз сильнее, если бы я не боялась так сильно встречи с полицией и не переживала за судьбу Герти. И если бы я сейчас сдержалась в разговоре с вами, то соскочила бы с повозки от переизбытка чувств и понеслась бы рядом… Я бы смогла…

— Не смогли бы, — перебил ее Титженс. — Вы просто не увидели бы повозку.

Они въехали в полосу плотного тумана, мягкого, но цепкого. Он слепил, он заглушал все звуки; было в его романтичной необычности что-то радостное, но и печальное. Свет фонарей почти пропал из виду, стук копыт едва слышался — лошадь тут же перешла на шаг. Титженс и мисс Уонноп сошлись на том, что никто не виноват в том, что они заблудились, — это было неизбежно. К счастью, лошадь вывезла их во владения местного торговца, человека, который скупал домашнюю птицу для перепродажи. Они пришли к тому, что никто из них не виноват в произошедшем, и надолго — никто из них точно не знал на сколько — погрузились в молчание. Туман, правда очень-очень медленно, начал рассеиваться… Один-два раза на подъеме в гору они замечали в небе бледные звезды и месяц, но с трудом. На четвертый раз они вынырнули из серебристого озера, словно русалки из тропического моря…

— Лучше спуститесь с фонарем, — велел Титженс. Посмотрим, сможете ли вы найти мильный камень. Я бы и сам спустился, но не уверен, что вы удержите лошадь… — И девушка сделала, как он сказал…

Титженс остался на своем месте; сам не зная почему, он чувствовал себя Гаем Фоксом, и в голову ему приходили самые что ни на есть приятные мысли: как и мисс Уонноп, ближайшие сорок восемь часов — до утра понедельника! — он намеревался отдыхать! Он был весь в предвкушении долгого, чудесного дня наедине с цифрами, отдыха после ужина, потом еще нескольких ночных часов работы; а потом, в понедельник, его ждали хлопоты по продаже лошади на местном рынке — благо он был знаком с торговцами лошадьми. Уж его-то знал каждый охотник в Англии! Предвкушал Титженс и долгие торги, и ленивую перебранку с конюхом, острым на язык. День предстоит восхитительный; да и пиво в пабе наверняка будет отменным. А если не пиво, то вино… Вино в пабах на юге страны обыкновенно очень вкусное — оно плохо продается, и потому успевает настояться.

Но в понедельник все вернется на круги своя, и начнется это с его встречи со служанкой жены в Дувре…

Перво-наперво он хотел отдохнуть от самого себя и пожить, как другие люди, освободиться из смирительной рубашки собственных убеждений…

— Иду к вам! Я тут нашла кое-что… — объявила девушка, и Титженс внимательно посмотрел туда, откуда она должна была появиться, в очередной раз подумав о том, насколько же непроницаем туман для человеческого глаза.

На темной шляпе мисс Уонноп виднелись капельки росы; как и на волосах. Девушка слегка неуклюже влезла в повозку — глаза ее радостно сияли, она слегка задыхалась, щеки разрумянились. Волосы потемнели от влажности тумана, но в лунном свете казались золотыми.

Пока она забиралась в повозку, Титженс чуть ее не поцеловал. Но сдержался. Всепоглощающий, сильнейший порыв!

— Сохраняйте спокойствие и осторожность! — посоветовал он ей, к своему собственному удивлению.

— Могли бы мне и руку подать, — заметила мисс Уонноп. — Я нашла камень, разобрала на нем буквы «I.R.D.C.», и тут фонарь погас. Мы не на болоте, потому что по обеим сторонам от нас — живая изгородь. Вот что я нашла… А еще поняла, почему так резка с вами…

Он все поражался тому, что она так спокойна — предельно спокойна. Послевкусие того порыва в нем было невероятно сильно — как если бы он действительно попытался прижать ее к себе, а она вырвалась из его рук… Должна же она быть возмущена, удивлена, рада, в конце концов… Должно же в ней проявиться хоть какое-то чувство…

— Все из-за того, что вы тогда перебили меня этим своим дурацким рассказом о фабрике в Пимлико. Этим вы меня оскорбили.

— Вы же поняли, что я вру! — воскликнул Титженс. Он не сводил глаз с мисс Уонноп.

Он не понимал, что с ним творится. Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами, пристально и холодно. Казалось, сама Фортуна, которая обыкновенно поворачивалась к Титженсу спиной, вдруг взглянула на него. «Какому мужчине не захочется поцеловать юную красавицу в перепалке?..» — мысленно спросил он себя. И услышал какую-то карикатуру на собственный голос: «Джентльмены так не поступают…»

— Джентльмены так не поступают… — начал было он и резко замолчал, осознав, что говорит вслух.

— О, еще как поступают! — воскликнула девушка. — Изобретают красивые, но лживые аргументы, чтобы победить в споре. И оставляют глупых девушек ни с чем. Вот чем вы меня так разозлили. На той нашей встрече — три четверти дня назад — вы говорили со мной, как со школьницей!

— Но теперь все не так! — воскликнул Титженс. — Господь свидетель, теперь все совсем не так!

— Ваша правда, — сказала она.

— Не обязательно было показывать всю вашу эрудицию синего чулка, чтобы меня убедить…

— Синего чулка! — высокомерно воскликнула она. — Я совершенно не такая! Я знаю латынь лишь потому, что отец говорил с нами на ней. Вы и то больше напоминаете синий чулок…

И вдруг она расхохоталась. Титженсу стало нехорошо, физически нехорошо. А она все смеялась.

— В чем дело? — запинаясь, спросил он.

— Солнце! — воскликнула она, указывая пальцем. Над серебряным горизонтом поднималось солнце, еще не красное, сияющее, блестящее.

— Не понимаю… — начал было Титженс.

— Не понимаете, что тут смешного? — спросила она. — Начало нового дня!.. Начинается самый длинный день… И завтрашний день будет таким же долгим… Летнее солнцестояние, вы же знаете… Послезавтра день начнет укорачиваться к зиме. Но завтрашний день будет таким же долгим… Как же я рада…

— Что мы пережили эту ночь? — спросил Титженс.

Она снова одарила его долгим взглядом.

— Знаете, а не такое уж вы и чудовище, если честно, — проговорила она.

— Что это за церковь? — спросил Титженс.

Из тумана, примерно в четверти мили от них, возник ярко-зеленый пригорок, а на нем — неприметная церквушка с дубовой темной кровлей, блестящей, как грифель, с ослепительно сияющим флюгером. Вокруг росли темные вязы, все покрытые капельками воды из-за тумана.

— Иклшем! — тихо воскликнула мисс Уонноп. — О, мы уже почти дома. Чуть выше — Маунтби… Мы уже близко…

Виднелись деревья, черные и седоватые из-за тумана, который уже начал потихоньку рассеиваться, виднелись изгородь и аллея, что вела к Маунтби; она под прямым углом вливалась в дорогу, а та вела к воротам поместья.

— Нужно успеть свернуть налево, до того как доедем до аллеи, — проговорила мисс Уонноп. — Иначе лошадь, скорее всего, подвезет нас прямиком к дому. Торговец, бывший хозяин лошади, нередко покупал яйца у леди Клодин…

— Проклятое Маунтби! — грубо воскликнул Титженс. — Ноги бы моей здесь не было!

Он подстегнул лошадь, и та внезапно понеслась рысью. Копыта застучали неожиданно громко. Мисс Уонноп положила свою руку на ладонь Титженса в перчатке. Будь он без перчатки, она не стала бы этого делать.

— Мой дорогой, ведь это не может длиться вечно… Вы хороший человек. И очень умный… Вы переживете это…

Меньше чем в десяти ярдах впереди Титженс заметил какой-то объект, очень похожий на большой чайный поднос; вынырнув из тумана, объект надвигался прямо на них, поблескивая. Титженс оглушительно вскрикнул, кровь ударила ему в голову; его вопль потонул в громком ржании лошади. Он решительно натянул левый повод. Повозка резко повернулась, а потом из тумана вынырнули лошадиная голова и плечи. Попытавшись встать на дыбы, конь напоминал статую в фонтане у Версаля. Точь-в-точь! Казалось, он застыл в воздухе навечно.

Девушка испуганно подалась вперед, а Титженс отпустил поводья. Голова лошади снова пропала из виду. Случилось худшее! И Титженс предвидел, что так будет.

— Не бойтесь! — сказал он.

Послышались скрежет и треск; казалось, они столкнулись сразу с двадцатью гигантскими подносами, и этот пугающий звук висел в воздухе очень долго. По всей вероятности, они процарапали боковую сторону невидимой машины. Титженс чувствовал, как напряглось животное, но не видел его, лошадь неслась, сломя голову. Титженс натянул поводья.

— Я знаю, что с вами все точно будет хорошо, — проговорила девушка.

Вдруг они оказались в лучах яркого солнца: лошадь, повозка, привычные изгороди… Дорога шла в гору, склон был крутым. Титженс не был уверен, в самом ли деле она сказала «Дорогой!» или «Мой дорогой!». Возможно ли это, ведь они так мало знакомы?.. Но ночь была долгой. К тому же он, вне всяких сомнений, спасал ей жизнь. Он осторожно натянул поводья. А еще этот холм. Крутая, белая дорога между зелеными, аккуратно подстриженными лужайками!

Проклятие, да стой же! Бедное животное… Девушка выпала из повозки. Нет! Ловко соскочила на землю! Конь запрокинул голову. Девушка чуть не упала, но удержалась за уздечку… Невозможно! Нежные губы… боится лошадей…

— Лошадь ранена! — Лицо мисс Уонноп стало белым, как бланманже. — Сюда, скорее! — позвала она.

— Я еще немного ее подержу, — проговорил Титженс. — Если отпущу поводья, лошадь может побежать. Рана серьезная?

— Крови много. Льется рекой!

Наконец Титженс выбрался из повозки и подошел к своей спутнице. Мисс Уонноп была права. Правда, кровь лилась не рекой, а скорее ручьем, но тем не менее.

— На вас белая нижняя юбка, — сказал Титженс. — Перелезьте через изгородь и снимите ее.

— И порвать? — уточнила она. — Хорошо!

Пока она бежала к изгороди, он крикнул ей:

— Разорвите юбку пополам и одну из частей порвите на лоскуты.

— Хорошо! — отозвалась она.

Мисс Уонноп перебралась через изгородь далеко не так изящно, как Титженс рассчитывал. Обошлось без элегантных прыжков. И все же она справилась.

Лошадь дрожала и смотрела вниз, ноздри у нее раздувались, кровь заливала передние ноги. Рана была в плече. Титженс положил правую ладонь лошади на глаза. Казалось, животное с облегчением выдохнуло… Ох уж этот магнетизм, которым обладают лошади… А может, и женщины? Одному Богу известно. Он уже почти не сомневался, что она тогда сказала «дорогой».

— Держите! — крикнула мисс Уонноп.

Титженс поймал брошенный ему белый круглый комок. Развернул его. Слава богу, именно то, что нужно. Длинная, прочная белая лента…

Что это еще за шипение?.. Маленький крытый автомобиль с помятыми крыльями, почти бесшумный, сверкающий, черный…

Проклятый автомобиль проехал мимо и остановился в десяти ярдах от них… Лошадь резво отскочила в сторону… Из маленькой двери автомобиля выпорхнуло некое подобие красно-белого петуха… Генерал… Белые перья! Девяносто медалей! Красный плащ! Черные брюки с красными лампасами. И, боже правый, шпоры!

— Черт бы вас побрал, старая свинья! Убирайтесь!

Генерал подошел к Титженсу и сказал:

— Могу подержать вашу лошадь. Я вышел, чтобы увести вас с глаз Клодин.

— Как великодушно, черт возьми! — выпалил Титженс с поразительной грубостью. — Вы должны заплатить за лошадь.

— Проклятие! — воскликнул генерал. — Да с какой стати? Вы же сами вывели своего бешеного верблюда мне под колеса.

— Вы никогда не сигналите, — сказал Титженс.

— Я нахожусь на частной территории, — проорал генерал. — И вообще, я вам сигналил.

Тощий, раскраснейшийся, изрядно перетрусивший, он держал лошадь за уздечку. Титженс развернул нижнюю юбку, поднял перед глазами и оценивающе осмотрел, примеряя к лошадиной груди.

— Послушайте! Я должен возглавить торжественную процессию к собору Святого Петра в Дувре. Там планируется освящение знамен нашей армии или что-то подобное.

— Вы никогда не сигналите, — повторил Титженс. — Почему вы не взяли с собой шофера? Он человек умелый… На словах вы якобы очень хорошо относитесь к вдове и ее дочери… При этом грабите их, серьезно поранив их лошадь…

— А вы какого дьявола ехали по нашей дороге в пять часов утра?

Титженс, который уже успел приладить половину нижней юбки к груди и плечу раненого коня, проговорил:

— Подайте-ка.

И он указал на лежащий у ног генерала тонкий белый комок ткани, который прикатился со стороны изгороди.

— Можно я отпущу лошадь? — уточнил генерал.

— Конечно, — сказал Титженс. — Уж лошадь я могу успокоить получше, чем вы — водить автомобиль.

Длинными лоскутами он закрепил повязку, обмотав их вокруг лошадиной груди. Генерал, стоявший за Титженсом, переминался с пятки на носок, положив руку на эфес своей позолоченной шпаги. А Титженс продолжил бинтовать рану.

— Послушайте-ка, — вдруг зашептал генерал на ухо Титженсу, внезапно подавшись вперед. — А что же я Клодин скажу? По-моему, она успела заметить девушку.

— Скажите ей, что мы приехали спросить, когда вы спускаете своих проклятых собак для охоты на выдр, — проговорил Титженс. — Вполне себе правдоподобная история.

— В воскресенье! — воскликнул генерал, и в голосе его послышалось чуть ли не отчаяние. Потом с заметным облегчением в голосе он добавил: — Я скажу ей, что вы ехали на раннюю литургию в церковь к Дюшемену в Петт.

— То есть, помимо убийцы лошадей, вы хотите прослыть еще и богохульником, — проговорил Титженс. — Однако заплатить за лошадь придется.

— Черт побери, да не буду я платить! — прокричал генерал. — Говорю же, вы сами виноваты.

— Тогда заплачу я, — сказал Титженс. — И понимайте это, как хотите.

Он распрямился и посмотрел на лошадь.

— Убирайтесь, — велел он генералу. — Говорите что хотите. Делайте что хотите! Но когда поедете через Рай, отправьте сюда ветеринара, срочно. Не забудьте. Я хочу спасти эту лошадь…

— Знаете, Крис, — сказал генерал, — вы чудесно ладите с лошадьми… Другого такого человека нет во всей Англии…

— Знаю, — сказал Титженс. — Убирайтесь. И вышлите нам ветеринара… Вон ваша сестра уже выходит из машины…

— Вечно я все всем объясняю, что за несчастная доля… — проговорил генерал, но, услышав писклявые крики: «Генерал! Генерал!», поправил шпагу на боку, чтобы она не путалась между ног в черных брюках с красными лампасами, и поспешил к автомобилю — надеясь, что пышно разодетое создание в шляпе с перьями не успеет из него выбраться. Он повернулся к Титженсу и помахал ему со словами: — Я вызову вам ветеринара!

Лошадь, чья передняя нога и грудь были перевязаны полосками белой ткани, сквозь которую начали уже медленно проступать пурпурные пятна, неподвижно стояла на дороге, опустив голову, словно мул под слепящим солнцем. Чтобы облегчить страдания несчастному животному, Титженс начал расстегивать упряжь. Девушка тем временем перескочила через изгородь, подбежала к нему и принялась помогать.

— Ну что ж, моя репутация погибла, — весело проговорила она. — Я знаю, какая она, эта леди Клодин… Зачем вы так упорно нарывались на ссору с генералом?..

— О, подайте-ка на него в суд, — зло посоветовал Титженс. — Будет вам аргумент, если начнут спрашивать, почему вы не бываете в Маунтби.

— И все-то вы продумали! — воскликнула она.

Вдвоем они откатили повозку от неподвижной лошади. Саму лошадь Титженс вывел на два ярда вперед, чтобы она не видела собственной крови на земле. Потом Титженс и Валентайн опустились рядом на траву.

— Расскажите мне о Гроби, — наконец попросила девушка.

И Титженс начал рассказывать ей о своем доме… Там тоже была аллея, переходящая в дорогу под прямым углом. Совсем как в Маунтби.

— Там все обустроил мой прапрадед, — сказал Титженс. — Он любил уединение и не хотел, чтобы его дом был видел с дороги… Как и тот человек, что строил поместье Маунтби, вне всяких сомнений… Но это чудовищно опасно теперь, когда появились автомобили. Придется это учесть… И все переделать. Лошадей нужно беречь… Понимаете…

И вдруг ему в голову вновь пришла мысль о том, что он, вероятно, не отец ребенку, который получит в наследство этот милый его сердцу дом, в котором воспитывалось не одно поколение Титженсов. Еще со времен Вильгельма III Оранского. Этого проклятого нонконформиста!

Титженс сидел так, что колени были почти вровень с подбородком. Тут он почувствовал, что сползает вниз.

— Если я когда-нибудь вас туда отвезу… — начал было он.

— Но ведь этого не будет, — сказала мисс Уонноп.

Ребенок был не его. Наследник Гроби! Все его братья были бездетны… Во дворе был глубокий колодец. Если кинуть в него камешек и начать считать, то тихий плеск услышишь, только когда досчитаешь до шестидесяти трех. И он очень хотел научить сына этому трюку. Но что, если это не его сын?! Возможно, он бесплоден. Все его женатые братья бездетны… Его затрясло от неуклюжих всхлипов. Внезапная рана лошади окончательно его добила. Ему казалось, что это он во всем виноват. Несчастное животное доверилось ему, а он устроил эту аварию.

Мисс Уонноп обняла его за плечи.

— Мой дорогой, — проговорила она. — Ведь вы никогда не отвезете меня в Гроби… Наверное… о… наверное, мы знаем друг друга не так уж долго, но я чувствую, что вы замечательнейший…

«Мы вообще друг друга не знаем», — подумал он. И ощутил сильнейшую боль, а перед глазами его возникла высокая золотоволосая женщина — его супруга…

— Экипаж едет! — воскликнула девушка и поспешно убрала руку.

К ним подлетела повозка, которой правил кучер с сонными глазами. Он сказал, что генерал Кэмпион буквально вытащил его из постели, оторвав от жены. И попросил фунт за то, что доставит Титженса и мисс Уонноп к миссис Уонноп, ведь его разбудили в такую рань! Ветеринар скоро будет.

— Везите мисс Уонноп домой немедленно, — велел Титженс. — Ей нужно помочь матери с завтраком… А я не оставлю лошадь до приезда ветеринара.

Кучер коснулся кнутом своей позеленевшей от времени шляпы.

— О да, — пробасил он, пряча деньги в карман жилетки. — Истинный джентльмен… Благородный человек поступает благородно и по отношению к животным… А я вот не покинул бы свою хибарку и не пропустил бы завтрак ни ради одного зверя… Тут уж, как говорится, каждому свое.

Он уехал, увозя девушку на своей старой повозке.

Титженс остался на склоне холма, в лучах набирающего силу солнца, рядом со стремительно теряющей силы лошадью. Она прошла сорок миль и потеряла много крови.

«Я выбью из правительства деньги за нее. Семье деньги нужны… — подумал Титженс. — Но это против правил игры!»

Потом, после долгого молчания, он сказал вслух:

— К черту все принципы! — А потом: — Но нужно ведь как-то жить дальше…

Принципы — как примерная карта местности — помогают понять, куда ты идешь: на восток или на север.

Коляска ветеринара показалась из-за угла.