— По-моему, это не вполне честно, Валентайн, — сказала миссис Дюшемен, поправляя какие-то маленькие цветочки, плавающие в плоской стеклянной вазе.

На столе, покрытом узорчатой скатертью, девушки красиво расставили блестящую серебряную посуду, блюда с ровными пирамидами персиков и большие серебряные вазы с шикарными букетами из роз, клонящихся вниз; во главе стола высились горы серебряных столовых приборов, два высоких серебряных кофейника, большой серебряный котелок на трех ножках, пара серебряных ваз с букетами из дельфиниума на невероятно высоких стеблях, отчего букеты походили на пышные веера. Комната, обставленная в стиле восемнадцатого века и отделанная панелями из темного дерева, была очень высокой и длинной. В центре каждой из панелей, там, где свет падал наиболее выгодно, висели картины, написанные в оттенках спелого апельсина. На них изображались туманные пейзажи и очертания кораблей в рассветных лучах. На каждой из золотых рам внизу была прибита табличка с надписью: «Дж. М. У. Тёрнер». У стульев, расставленных вокруг стола, накрытого на восемь персон, были тонкие, изящные спинки из красного дерева производства Чиппендейла; позади серванта из красного дерева с золотистым отливом виднелись зеленые шелковые шторы на медном карнизе, а на самом серванте стоял огромный окорок в панировке, еще одно блюдо с персиками, большой мясной пирог с блестящей корочкой, тарелка с большими, светлыми дольками грейпфрута, блюдо с заливным — кусочки мяса в густом желе.

— О, в наше время женщины должны помогать друг другу, — сказала Валентайн Уонноп. — Я не могла оставить тебя одну, ведь мы завтракаем вместе каждую субботу уже не вспомнить сколько.

— Я бесконечно признательна тебе за моральную поддержку, — сказала миссис Дюшемен. — Не стоит мне, наверное, рисковать в такой день. Я попросила Пэрри не пускать его сюда до 10:15.

— Это очень смело с твоей стороны, — проговорила Валентайн. — Думаю, попытаться все-таки стоило.

Миссис Дюшемен, все суятящаяся вокруг стола, слегка поправила цветы дельфиниума.

— По-моему, они очень красиво смотрятся! — сказала она.

— Никто их все равно не заметит, — заверила ее Вален-тайн. И вдруг с неожиданной решимостью добавила: — Послушай, Эди. Перестань переживать за меня. Если ты думаешь, что после девяти месяцев работы кочегаром в Илинге, в доме с тремя мужчинами, женой-инвалидом и кухаркой-пьяницей, что-нибудь из сказанного за столом может навредить моему рассудку, ты попросту ошибаешься. Пусть твоя совесть будет спокойна, и давай больше не будем об этом.

— О, Валентайн! Да как же мать тебя отпустила? — спросила миссис Дюшемен.

— Она ни о чем не знала, — проговорила Валентайн. — Она была вне себя от горя. Все девять месяцев просидела в пансионе, сложа руки, за двадцать пять шиллингов в неделю — на пансион уходили те пять шиллингов, что я зарабатывала еженедельно. Гильберта, конечно, пришлось оставить в школе, в том числе и на каникулы.

— Не понимаю, — проговорила мисс Дюшемен. — Просто не понимаю.

— И не поймешь, — сказала девушка. — Ты как те добрые люди, которые скупили на аукционе библиотеку моего отца и подарили маме. Ее содержание обходилось нам в пять шиллингов за неделю, а в Илинге на меня постоянно ругались из-за состояния моих платьев…

Тут она осеклась и сказала:

— Давай больше не будем об этом, если не возражаешь. Я твой гость, стало быть, у тебя есть право «наводить справки», как любят говорить хозяйки богатых домов. Но ты всегда была ко мне очень добра и никогда не расспрашивала о моей жизни. А правда все-таки всплыла: вчера на поле для гольфа я рассказала одному господину, что проработала прислугой девять месяцев. Я пыталась объяснить, почему стала суфражисткой; а поскольку я просила у него помощи, мне показалось, что я обязана честно рассказать ему о себе.

Миссис Дюшемен, бросившись к девушке, воскликнула:

— Милая моя!

— Погоди-ка, я еще не закончила. Вот что я хочу до тебя донести: я никогда не рассказываю об этом периоде моей жизни, потому что мне стыдно. Мне стыдно потому, что, как мне кажется, я поступила неправильно — вот почему. Я ушла в прислуги, поддавшись минутному порыву, — и осталась работать прислугой из упрямства. Вероятно, было бы куда действеннее пойти с протянутой рукой просить у добрых людей денег на содержание матери и на завершение моего образования. Но в семье Уонноп по наследству передается не только неудачливость, но и гордыня. Я не смогла так поступить. К тому же мне было только семнадцать, и я уже всем рассказала, что мы переезжаем за город после продажи имущества. Образование мое, как ты знаешь, не завершено, потому что папа, человек по-своему гениальный, преследовал свои цели. Он был убежден в том, что я должна стать спортсменкой, а не образцовым профессором Кембриджа, которым вполне могла бы сделаться. Я не знаю, откуда у него эта идея фикс… Но я хочу, чтобы ты поняла вот что. Во-первых: как я уже сказала, то, что я услышу в этом доме, ни за что не шокирует и не развратит меня, даже если говорить будут на латыни. Я понимаю латынь почти так же хорошо, как английскую речь, потому что папа нередко заговаривал с нами на ней, когда заговаривал… И да, я суфражистка, потому что прислуживала в богатом доме. Но я хочу, чтобы ты, дама более старомодная, которой два этих факта — что я была в рабстве и стала суфражисткой — покажутся подозрительными, знала, что несмотря ни на что я чиста! То есть целомудренна… И совесть моя ничем не запятнана.

— О, Валентайн! — воскликнула миссис Дюшемен. — Ты носила чепчик и передник? Ты! Чепчик и передник!

— Да, — ответила мисс Уонноп. — Я носила чепчик и передник и гнусаво говорила «Мэм!», когда обращалась к хозяйке, и спала под лестницей. Потому что ни за что не стала бы спать рядом с этой сумасшедшей кухаркой.

Миссис Дюшемен выбежала вперед, схватила мисс Уонноп за руки и поцеловала сначала в левую, а потом в правую щеку.

— О, Валентайн! — воскликнула она. — Ты просто герой. А ведь тебе всего двадцать два!.. Ох, это не шум автомобиля? — прислушалась миссис Дюшемен.

— О нет, никакой я не герой, — сказала мисс Уонноп. — Вчера я попыталась пообщаться с этим министром — и не смогла. Говорила Герти. А я переминалась с ноги на ногу и, запинаясь, выдавливала из себя: «П…п…право г-г-голоса д-д-для ж-ж-женщин!» Будь я и вправду храброй, я не постеснялась бы заговорить с незнакомцем… Тут ведь нужна именно храбрость…

— Ну так тем более! — воскликнула миссис Дюшемен, не выпуская рук девушки из своих. — Стало быть, ты еще храбрее, чем я думала… Настоящий герой — это человек, который делает то, что боится делать, разве не так?

— О, когда нам с братом было по десять лет, мы часто спорили с отцом об этом. Откуда же знать. Нужно сперва дать определение храбрости. Я же была жалкой… Могла разглагольствовать перед целой толпой, когда удавалось ее собрать. А хладнокровно поговорить с одним-единственным человеком — не смогла… Конечно, я разговаривала с тем рослым пучеглазым гольфистом — просила спасти Герти. Но это совсем другое.

Миссис Дюшемен отпустила руки девушки.

— Как тебе известно, Валентайн, — сказала она, — я — женщина старомодных взглядов. Я считаю, что истинное место женщины — рядом с мужем. И в то же время…

Мисс Уонноп отошла от нее.

— Нет, нет, Эди, не надо! — воскликнула она. — Если ты и впрямь так считаешь, ты мне не сторонница. Не пытайся угодить и тем, и другим. Это твой недостаток, честно тебе скажу… Послушай, во мне нет ничего героического. Я до ужаса боюсь тюрем и терпеть не могу перепалки. Я благодарю Бога за то, что мне приходится держать себя в руках, потому что я должна ухаживать за мамой и печатать для нее тексты, — из-за этого я не могу выкинуть ничего серьезного… Посмотри на эту несчастную, больную малышку Герти, которая прячется у нас на чердаке. Она всю ночь проплакала от переживаний. При этом она уже пять раз бывала в тюрьме, пережила промывание желудка и все такое. И ни секунды не боялась!.. Я же, якобы твердая как кремень, не видела тюрьмы… Мне ведь ужасно страшно. Вот почему я несу всякую чушь, как наглая школьница. Я боюсь каждого звука — боюсь, что это шаги полицейских, пришедших за мной.

Миссис Дюшемен пригладила светлые волосы девушки и заправила выбившуюся прядь ей за ухо.

— Вот бы ты разрешила мне показать тебе, как делать красивую прическу, — проговорила она. — Тот самый мужчина может появиться в любую минуту.

— Тот самый мужчина! — повторила мисс Уонноп. — Спасибо за тактичную смену темы. Я уверена, что тот самый мужчина окажется уже женатым. Мы, Уоннопы, до безумия неудачливы!

— Не говори так, — с заметной тревогой проговорила миссис Уонноп. — С какой стати ты считаешь себя менее удачливой, чем другие люди? У твоей мамы дела, бесспорно, идут совсем неплохо. У нее есть положение в обществе, она зарабатывает…

— Но ведь мама не урожденная Уонноп, — заметила девушка. — А настоящие Уоннопы… Их казнят, лишают прав, несправедливо обвиняют, они погибают в авариях, женятся на авантюристах или умирают без гроша в кармане, как мой отец. Так было с самого начала. Да и потом, у мамы ведь есть «талисман»…

— О, что за талисман? — спросила миссис Дюшемен, слегка оживившись. — Какая-то реликвия?

— Неужели ты не слышала о ее «талисмане»? — спросила девушка. — Она ведь всем о нем рассказывает… Ты не слышала историю о человеке с шампанским? О том, как мама сидела у себя в спальне и обдумывала самоубийство, и вдруг к ней вошел мужчина со странной фамилией… что-то вроде «Диженс». Она вечно зовет его своим «талисманом» и просит поминать его в молитвах. Этот мужчина был с папой в немецком университете много лет назад и очень его любил, но с тех пор с ним не общался. Девять месяцев его не было в Англии, поэтому он не знал о смерти папы. И он спросил: «Ну так что же случилось, миссис Уонноп?» И она все ему рассказала. А он сказал: «Что вам сейчас нужно — так это шампанское». Потом дал служанке соверен и отправил ее за бутылкой «Вдовы Клико». Он разбил горлышко бутылки о каминную полку, потому что штопор не несли слишком долго. И стоял рядом с мамой, пока она не выпила половину бутылки. А потом повел ее на ужин в ресторан… о… что-то я замерзла!.. И читал ей лекции… И устроил ее на работу в газету, одним из владельцев которой был, — писать передовицы…

— Ты вся дрожишь! — воскликнула миссис Дюшемен.

— Я знаю, — отозвалась девушка, а потом быстро добавила: — И мама всегда писала папины статьи за него. Он придумывал идеи, но не умел их правильно выразить, а она очень хорошо чувствовала стиль… И с тех пор в трудную минуту этот «талисман» — Диженс — всегда приходил на помощь. Но однажды владельцы газеты разозлились на маму и стали даже грозить увольнением из-за каких-то неточностей! Она ужасно безалаберная в этом смысле. И тогда он составил для нее список, который должен назубок знать каждый автор передовиц, например что А. Ebor — это архиепископ Йоркский, а у власти сейчас либеральное правительство. Однажды ее благодетель пришел и сказал: «А почему бы вам не написать роман по мотивам той истории, которую вы мне рассказывали?» И он одолжил ей деньги, на которые мы купили домик, где сейчас и живем, чтобы она писала там в тишине и покое… Ох, не могу говорить!

Мисс Уонноп разрыдалась.

— Я вспоминаю эти жуткие дни… — проговорила она. — И жуть, произошедшую вчера! — Она с силой прижала костяшки пальцев к глазам, отстраняясь от объятий миссис Дюшемен и не принимая протянутый ей носовой платок. А потом сказала почти презрительно: — Какой же из меня приятный и обходительный человек. Ведь над тобой нависло такое испытание! Думаешь, я не восхищаюсь твоим тихим героизмом, который ты проявляешь дома, пока мы маршируем с флагами и кричим на улицах? Но мы делаем это для того, чтобы положить конец духовным и физическим страданиям таких, как ты, страданиям, которые изводят вас день за днем, и мы…

Миссис Дюшемен опустилась на стул у окна, закрыв лицо платком.

— Почему же женщины в твоем положении не ищут себе любовников? — с жаром проговорила девушка. — Или же ищут…

Миссис Дюшемен подняла глаза. Несмотря на то что в них стояли слезы, а лицо стало белее мела, на нем читалось какое-то серьезное достоинство.

— О нет, Валентайн, — начала она глубоким, грудным голосом. — В целомудрии есть что-то восхитительное, прекрасное. Я не ханжа. И я не склонна критиковать других. Я не осуждаю. Но всю жизнь сохранять верность в словах, мыслях и поступках… Не такая уж и простая задача…

— Все равно что бегать наперегонки, держа в зубах ложку с яйцом, — проговорила мисс Уонноп.

— Я бы сказала иначе, — мягко не согласилась миссис Дюшемен. — По-моему, куда более точный символ — Аталанта, которая торопится перегнать своего жениха и подбирает на ходу золотые яблоки. Мне всегда казалось, что именно в этом вся суть красивой легенды…

— Не знаю… — сказала мисс Уонноп. — Когда я читаю то, что пишет об этом Рёскин в «Венке из дикой оливы»… Или нет, в «Королеве воздуха». По-моему, это какая-то греческая чушь, разве нет? Так вот, когда я это читаю, мне вечно кажется, что это мало отличается от бега с яйцом, во время которого девушка не смотрит, куда бежит. Мне кажется, это одно и то же.

— Моя дорогая, в этом доме не стоит осуждать Джона Рёскина! — предупредила ее миссис Дюшемен.

Миссис Уонноп вскрикнула — раздался чей-то звучный голос:

— Сюда! Сюда… Дамы уже здесь!

У мистера Дюшемена было трое викариев. Приходов в округе было тоже три, и они почти не давали дохода, поэтому содержать их мог только очень богатый священник. Викарии, все как один, были рослыми и сильными и больше походили на профессиональных борцов, чем на людей в сане. Поэтому, когда помощники вместе с мистером Дюшеменом, который и сам был исключительно высок и плечист, выходили в сумерках на дорогу, у всех злоумышленников, что встречались им по пути в тумане, сердце уходило в пятки.

У второго викария — мистера Хорсли — был вдобавок невероятно громкий голос. Он выкрикивал четыре-пять слов, хихикал, потом выкрикивал еще четыре-пять слов, и его вновь разбирал смех. Запястья у него были такие широкие, что им было тесно в рукавах сутаны; еще в нем привлекало взгляд огромное адамово яблоко; он был коротко острижен, его вытянутое, худое, бесцветное лицо с глубоко посаженными глазами напоминало оголенный череп. Когда он начинал говорить, его было невозможно заставить замолчать — из-за своего громкого голоса он не слышал никаких возражений.

В то утро на правах жителя дома, встречая гостей — Титженса и Макмастера, которые прибыли как раз в тот момент, когда он сам поднимался по ступенькам, — он решил рассказать им любопытную историю. Однако вступление было не особо удачным…

— ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, ДАМЫ! — проорал он, а потом захихикал: — Мы живем в условиях вечной осады… Вы представляете…

Оказалось, что накануне вечером, после ужина, мистер Сэндбах и еще с полдюжины молодых людей из тех, кто был в тот вечер в Маунтби, прочесали всю округу на велосипедах с мотором в поисках… суфражисток! Они останавливали всех женщин, которых встречали в темноте, оскорбляли их, угрожали им тростями и подвергали внимательному досмотру. Вся округа встала на уши.

Он рассказывал об этом долго, погрузившись в воспоминания и не брезгуя повторами, и за это время Титженс и мисс Уонноп не упустили возможности обменяться взглядами. Мисс Уонноп, по правде сказать, боялась этого большого, неуклюжего мужчину со странной внешностью, боялась, что во время их новой встречи он выдаст ее полиции, которая, как ей казалось, везде ищет ее и ее подругу Герти, то есть мисс Уилсон, которая сейчас лежит в постели под присмотром миссис Уонноп. На поле для гольфа ей казалось, что он ведет себя естественно и уместно; теперь же, глядя на его одежду, висящую на нем, на огромные руки, на седое пятно в коротко стриженных волосах, на всю его бесформенную фигуру, она поражалась тому, что он казался в этой обстановке и чужим, и своим. Его вид хорошо сочетался с окороком, мясным пирогом, заливным и даже отчасти с розами — но не с картинами кисти Тёрнера, не с эстетичными занавесками и не с летящими полами платья миссис Дюшемен, не с янтарем и розами в ее волосах. Да даже со стульями от Чиппендейла. И она вдруг почему-то, отвлекшись от рассказов мистера Хорсли и собственных волнений, подумала о том, что его твидовый костюм хорошо смотрится с ее юбкой, и очень порадовалась, что на ней шелковая блузка кремового цвета, а не хлопковая, розовая, в полоску.

Внутри человека всегда есть некое противоречие: чувство борется с разумом, интеллект подавляет страсть, а впечатления опережают здравые размышления. Первые впечатления нередко оказываются обманчивыми, а спокойное осмысление помогает их ослабить.

Накануне Титженс думал о Валентайн. Генерал Кэмпион решил, что она — его maîtresse-du-titre. По его словам, Титженс разорился и разрушил свою семью, заведя интрижку с этой девушкой, и бессовестно тратил на нее деньги своей супруги. Это была ложь. Но, с другой стороны, такое вполне могло произойти. Встретив на своем жизненном пути достойную женщину, вполне здравомыслящие мужчины нередко поступают подобным образом. Как знать, может, и его постигнет та же участь. Но разориться на эту неприметную девушку в розовой блузке, которая призналась, что прислуживала в богатом доме… Это, как ему казалось, выходило за грани даже безумных клубных сплетен!

Настолько сильным оказалось это самое первое впечатление. По недолгом размышлении он пришел к тому, что очень даже хорошо, что эта девушка — служанка не по рождению, что она — дочь профессора Уоннопа и хорошая прыгунья. Титженс искренне верил в то, что высший класс не боялся «потерять почву под ногами», а низший старался это ни в коем случае не допустить — это-то их и разделяло.

…Сильное впечатление не ослабевало. Все же мисс Уонноп была служанкой. Причем по природе своей. Она из хорошей семьи, ведь первые известные Уоннопы появились в Бёрдлипе в Глостершире аж в 1417 году, — очевидно, существенно обогатившись после битвы при Азенкуре. Но даже в достойнейших из семей время от времени рождаются девочки, которые по природе своей являются служанками. Это одна из причуд наследственности… И хотя Титженс признал мисс Уонноп героиней, которая принесла себя в жертву ради творчества матери и образования брата, — до всего этого он догадался, — у него все равно не получалось разглядеть в ней кого-то, кроме служанки. Героини чудесны, они достойны восхищения, порой в них можно разглядеть святость; но если невзгоды оставляют свой след на их лицах и телах… То им лучше ждать той награды, что непременно ждет их на Небесах. В этом же мире они едва ли смогут выйти замуж за мужчин из приличного общества. И на них уж точно никто не захочет транжирить супружеские деньги. Такова правда.

Но сегодня Валентайн словно преобразилась: шелковая блузка вместо розовой хлопковой, блестящие кудрявые волосы, которые раньше были скрыты под белой шляпой, прекрасная юная шея, красивая обувь под аккуратными лодыжками, здоровый румянец вместо вчерашней испуганной бледности — в этом кругу людей хороших и уважаемых она казалась им ровней; маленькая, но хорошо сложенная, здоровая внешне; с огромными голубыми глазами, которые без всякого смущения глядят прямо ему в глаза…

«Боже правый… — подумал он. — А ведь правда! Что за славная любовница вышла бы из нее!»

Он мысленно клял Кэмпиона, Сэндбаха и клубные сплетни за эти мысли. За жестокое, печальное и глупое давление общества, которое, как кажется, производит некий отбор: если люди начинают обсуждать мужчину и женщину и считать их парочкой, значит, их союз и впрямь может быть гармоничным. А ведь подобного рода предположения оказывают на людей свое влияние!

Он бросил взгляд на миссис Дюшемен, и ему подумалось, что она удивительно заурядна и, вероятно, скучна. Ему не понравилось ее чересчур пышное синее платье с открытыми плечами, а еще он подумал о том, что женщины ни в коем случае не должны носить непрозрачный янтарь — он больше годится для мундштуков. Он вновь взглянул на мисс Уонноп и подумал о том, что она была бы хорошей женой для Макмастера — тот любит прытких девушек, а мисс Уонноп к тому же довольно женственна.

Тут он услышал, как мисс Уонноп кричит миссис Дюшемен сквозь позвякивание посуды:

— Может, мне пересесть в начало стола, чтобы удобнее было разливать всем чай?

— Не надо! — ответила миссис Дюшемен. — Я уже попросила мисс Фокс. Она все равно почти ничего не слышит. — Мисс Фокс была бедной сестрой недавно преставившегося священника.

Титженс отметил про себя, что у миссис Дюшемен неприятный визгливый голос; он перекрывает даже бас мистера Хорсли, подобно тому, как пение дрозда перекрывает шум бури. Голос был противный. Титженс заметил, что мисс Уонноп тоже слегка поморщилась.

Мистер Хорсли поворачивался к каждому из гостей, сидевших неподалеку от него, обращаясь к ним по очереди. Сейчас он что-то кричал Макмастеру; после чего Титженсу предстояло выслушать историю об инфаркте пожилой миссис Хэглен из Ноби. Однако этому не суждено было произойти…

В комнату стремительно вошла румяная, круглолицая дама в возрасте за сорок, с выразительными глазами и в симпатичном черном платье, показывающем, что она не так давно овдовела. Она легонько похлопала мистера Хорсли по руке, которой тот увлеченно жестикулировал во время своей речи, но он этого как будто бы и не заметил, и тогда она крепко пожала ее. И требовательно спросила высоким голосом:

— Кто тут мистер Макмастер, критик? — Повисла мертвая тишина. Дама набросилась на Титженса: — Это вы? Нет!.. Тогда, стало быть, вы.

Она повернулась к Макмастеру. В мгновение ока в ней угас всякий интерес к Титженсу — с такой беспардонностью Титженс сталкивался нечасто, но дама отвернулась с настолько деловым видом, что он нисколько на нее не обиделся.

Она решительно обратилась к Макмастеру:

— О, мистер Макмастер, на следующей неделе, в четверг, выходит моя новая книга. — Сообщив это, дама и повела Макмастера к окну в противоположном углу комнаты.

— А как же Герти? — спросила мисс Уонноп.

— Герти? — с удивлением, будто только пробудилась от сна, переспросила миссис Уонноп, а именно так звали нежданную гостью. — Ах да! Она уснула. Проспит до четырех. Я попросила Ханну за ней присмотреть.

Мисс Уонноп бессильно уронила руки на колени.

— Мама! — вырвалось у нее.

— Ах да! — воскликнула миссис Уонноп. — Ведь мы же договорились, что сегодня дадим старушке Ханне выходной. Совсем забыла! — Она повернулась к Макмастеру. — Ханна — это наша горничная, — пояснила она и слегка замялась, а потом с жаром продолжила: — Вам будет очень полезно услышать о моей новой книге. Как журналисту вам не помешают предварительные разъяснения… — И она решительно потащила молодого человека, который только тихо что-то блеял, за собой…

Причина случившегося была вот в чем: когда мисс Уонноп садилась в двуколку, в которой ее должны были отвезти в дом священника, сама она управляться с лошадьми не умела, она сообщила матери, что за завтраком будут двое незнакомцев — имя одного из них она не знает, а второго зовут мистер Макмастер, и он — известный критик. Миссис Уонноп заинтересованно переспросила:

— Критик? А что он критикует? — ее вялость как рукой сняло.

— Не знаю, — ответила ей дочь. — Книги, наверное…

Несколько мгновений спустя, когда крупная черная лошадь, которой трудно было стоять на месте, в несколько прыжков преодолела двадцать ярдов, извозчик сказал мисс Уонноп:

— Ваша мамаша вас кличет.

Но мисс Уонноп только рукой махнула. Она была уверена в том, что все предусмотрела. Она рассчитывала вернуться к обеду; ее подруга Герти Уилсон, отдыхающая на чердаке, должна была до этого момента оставаться под маминым присмотром; а Ханну, которая приходила к ним каждый день и помогала по хозяйству, она попросила на день отпустить. Нельзя было допустить, чтобы Ханна прознала, что в одиннадцать часов утра на чердаке в их доме спит незнакомая девушка. Иначе новость об этом в момент разлетится по всей округе, и полицейские тут же явятся за девушками.

Но миссис Уонноп была женщиной крайне деловой. Услышав о том, что неподалеку будет завтракать известный критик, она заявилась к нему, прихватив с собой яйца в качестве подарка. В дом священника она направилась, как только пришла Ханна. Мысль о том, что в это время домой может нагрянуть полиция, ее нисколько не пугала, да она и забыла о полиции.

Появление миссис Уонноп не на шутку встревожило миссис Дюшемен, потому что она хотела, чтобы к моменту прихода ее мужа все гости уже сидели за столом и завтракали. А это было непросто. Миссис Уонноп, которую на завтрак вообще никто не приглашал, не желала расставаться с мистером Макмастером. Мистер Макмастер сказал ей, что он не пишет рецензий для еженедельных газет — только статьи для ежеквартальных толстых журналов, и миссис Уонноп решила, что подобная статья в толстом журнале о ее книге — это именно то, что нужно. Поэтому она начала увлеченно рассказывать мистеру Макмастеру, что именно нужно написать. Миссис Дюшемен дважды уводила мистера Макмастера к его месту за столом, но миссис Уонноп утаскивала его обратно, к окну. Тогда миссис Дюшемен пришлось сесть рядом с Макмастером — из стратегических соображений.

— Мистер Хорсли, будьте добры, усадите миссис Уонноп рядом с собой и угостите ее завтраком, — выкрикнула она, ибо миссис Уонноп, увидев, что место свободно и что Макмастер сидит совсем неподалеку, смело отодвинула чиппендейловский стул, предназначенный мистеру Дюшемену, и собралась было на него усесться. А это грозило катастрофой: ведь мистер Дюшемен вполне мог разбушеваться, оказавшись среди гостей.

Мистер Хорсли выполнил поручение с такой твердостью, что миссис Уонноп сочла его очень неприятным и неуклюжим типом. Он сидел неподалеку от мисс Фокс, неприметной старой девы, которую едва было видно за высокой серебряной посудой и которая увлеченно рассматривала ручки и краны из слоновой кости. Опустившись на свой стул, миссис Уонноп решила, что если она чуть отодвинет серебряные вазы с высокими цветами дельфиниума, то увидит мистера Макмастера, сидящего наискосок от нее, и сможет с ним переговорить. Но это ей не удалось, и она в итоге послушно опустилась на стул, предназначенный для мисс Герти Уилсон, которая должна была стать восьмым гостем. Миссис Уонноп сидела в какой-то рассеянной мрачности, время от времени говоря дочери:

— По-моему, все организовано хуже некуда. По-моему, здесь царит страшный бардак.

Мистер Хорсли поставил перед ней блюдо с рыбой, но она поблагодарила его весьма холодно. А на Титженса даже не взглянула.

И вот, сидя рядом с Макмастером и не сводя глаз с маленькой двери в углу, миссис Дюшемен вдруг ощутила внезапное и невыносимое беспокойство. Ей даже пришлось сказать своему гостю то, о чем она хотела бы промолчать:

— Возможно, я поступила несправедливо, вынудив вас проделать такой путь. Может статься, встреча с мужем ничего вам не даст. На него порой находит… особенно по субботам…

Она в нерешительности замолчала. Возможно, еще обойдется. Две субботы из семи обходились без происшествий. В таком случае, можно ни о чем не рассказывать, и тогда это симпатичное создание исчезнет из ее жизни, даже не зная, что оставил неизгладимый след в ее памяти… Но тут ей подумалось, что если бы он знал о ее страданиях, то непременно остался бы, чтобы ее утешить. Мысленно она подбирала слова, которыми лучше было бы закончить предложение. Но тут Макмастер заговорил сам:

— Милая леди! («Какое очаровательное обращение!», — подумалось ей). С годами понимаешь… С годами начинаешь замечать и понимать… что умнейшие люди… вечно в своих мыслях…

Миссис Дюшемен облегченно выдохнула. Макмастер использовал исключительно правильные слова.

— К тому же… — продолжил Макмастер, — провести хоть миг, быстротечный, как полет ласточки… «И ласточкой порхать с калитки на калитку!»… Вы же знаете эти строки… В таком чудесном месте…

Волны блаженства захлестнули ее. Именно так и должны говорить мужчины, именно так они и должны выглядеть — темно-синий галстук, кольцо из, как кажется, настоящего золота, темно-синие глаза под черными бровями! Его слова согрели ее, разум чуть затуманился, ей стало спокойно и хорошо, как бывает, когда засыпаешь в тепле и уюте. Розы на столе поразили ее своей красотой, до нее донесся их нежный аромат.

— Надо признать, все обставлено с большим вкусом, — произнес чей-то голос.

Рослый, неуклюжий мужчина, которого ее дивный гость привез с собой, пытался привлечь к себе ее внимание. Он поставил перед ней маленькую голубую тарелочку, на которой лежало немного черной икры с кусочком лимона, и изящное, розовое блюдце из севрского фарфора с самым спелым персиком в комнате, — она сама не так давно попросила ей передать это.

Миссис Дюшемен поспешно приняла вид самый что ни на есть чарующий; а Титженс не сводил круглых рыбьих глаз с икры, стоящей перед ним.

— Как же вам удалось ее достать? — поинтересовался он.

— О! Если бы не мой муж, можно было бы счесть это показной роскошью. Мне кажется, это ни к чему, — сказала она и улыбнулась лучезарной, но какой-то натянутой улыбкой. — У мистера Симпкинса с Нью-Бонд-стрит. Если позвонить накануне, он высылает людей на рыбный рынок в Биллингсгейт; на рассвете они уже там и оттуда привозят партию лосося и барабульки — вот она, видите, — причем вместе со льдом. Очень хорошая рыба… К семи часам машина с рыбой уже оказывается на станции Эшфорд… Все равно ведь завтраки редко начинаются раньше десяти.

Ей вовсе не хотелось растрачивать на этого неприметного незнакомца силы и время, но повернуться к невысокому гостю, расточавшему такие приятные для нее речи, будто взятые из ее любимых книг, она не могла, хоть и очень хотела.

— В этом нет ничего показного, — сказал Титженс. — Это Великая традиция. Не стоит забывать, что все наслышаны о знаменитых завтраках у Дюшемена из колледжа Магдалины.

Он внимательно смотрел ей в глаза — было непонятно, что именно выражал этот взгляд. Вне всяких сомнений, ему очень хотелось ей угодить.

— Я и не забываю, — проговорила она. — Но ведь мой муж сам ничего такого не ест. Он аскетичен до ужаса. По пятницам он вообще ни крошки в рот не берет. Что доставляет мне много волнений… по субботам.

— Знаю, — проговорил Титженс.

— Знаете! — воскликнула она чуть ли не резко.

— Да, конечно, — продолжил он, не сводя с нее глаз. — Многие знают о замечательных застольях в доме Дюшемена. Он ведь участвовал в ремонте дорог вместе с Рёскиным. И, по слухам, больше всех на него походил!

Миссис Дюшемен ахнула. Ей тут же вспомнились обрывки ужасных историй, которые рассказывал ей о своем наставнике муж, когда пребывал в худшем расположении духа. Она вообразила, что самые интимные подробности ее жизни также могут быть известны этому расплывшемуся чудовищу. Ибо когда Кристофер повернулся к ней лицом, его черты словно расплылись — и он показался ей настоящим чудовищем. Он виделся ей мужиковатым, пугающим, неуклюжим, мерзким и чужим! Она поймала себя на том, что мысленно угрожает Титженсу, обещает, что ему не поздоровится, если… Она вдруг почувствовала свое влияние на вкусы, мысли и будущее мужчины, сидящего по другую сторону от нее. Он тоже был мужчиной, как и Титженс, но только ласковым, родным; его присутствие дарило ей ощущение гармонии, утоляло ее духовный голод, как насыщает голодного сладкая мякоть спелого инжира… Появление этих чувств было совершенно неизбежно, учитывая природу отношений миссис Дюшемен со своим мужем…

Почти без эмоций — настолько сильным было ее напряжение — она услышала за своей спиной дрожащий, высокий, скрежещущий голос:

— Post coitum triste! Ха! Ха! Вот что это такое! — Голос повторил латинскую фразу и язвительно поинтересовался: — Вы знаете, как это переводится? — Однако волнения, связанные с мужем, внезапно появившимся, отошли для миссис Дюшемен на второй план. Ее куда больше беспокоило, что скажет это чудовищное, мерзкое существо своему другу, когда они отсюда уедут.

А он все смотрел ей в глаза. А потом невозмутимо проговорил, понизив голос:

— На вашем месте я бы не оборачивался. Винсент Макмастер вполне справится сам.

В его голосе слышалась фамильярность старшего брата. И внезапно миссис Дюшемен поняла: он прекрасно видит, что между нею и Макмастером пробежала искра. Он говорил так, как говорят в особых случаях мужчины с любовницами своих лучших друзей. Он был из тех опасных и грозных мужчин, обладающих тонкой интуицией.

— Слышали! — воскликнул Титженс.

Злорадному, жестокому голосу, который спросил: «Знаете, как это переводится?» — Макмастер ответил четко, однако с раздражительностью учителя, который отчитывает нерадивого ученика:

— Конечно, знаю. Тоже мне, открытие! — И тон Макмастер выбрал самый что ни на есть правильный.

Титженс — и миссис Дюшемен — слышали, как мистер Дюшемен, спрятавшись за стеной из дельфиниума и серебра, что-то прогнусавил в ответ, словно пристыженный школьник. За невидимым стулом стоял невысокий человечек с довольно жестоким лицом в сером твидовом костюме, застегнутом по самое горло, и смотрел прямо перед собой. «Боже мой! Пэрри! Чемпион Бермондси в среднем весе! Он здесь наверняка для того, чтобы угомонить мистера Дюшемена, если тот разбушуется!» — подумал Титженс.

Пока он оглядывал стол, миссис Дюшемен чуть сползла со своего стула и коротко выдохнула от облегчения. Худшее позади. Пусть теперь Макмастер думает о ней, что хочет. Теперь он знает страшную тайну! Худшее произошло — к сожалению или к счастью. Через секунду она поднимет на него взгляд.

— Все будет хорошо, — сказал Титженс. — Макмастер прекрасно со всем справится. У нас в Кембридже был друг, который временами вел себя совсем как ваш муж, и Макмастер всегда умело успокаивал его в обществе… К тому же мы все тут благородные люди!

Он заметил, что мистер Хорсли и миссис Уонноп увлеклись поглощением завтрака. В отличие от мисс Уонноп. Титженс поймал на себе взгляд больших голубых глаз, смотрящих на него с явной мольбой. Он подумал: «Она что-то скрывает. И просит меня не выдавать ее, не путать ей карты. Как жаль, что она все это видит — совсем ведь юная девушка!» И он ответил ей взглядом, который будто говорил: «Все будет хорошо, по крайней мере, в этой части стола».

Миссис Дюшемен ощутила прилив душевных сил. Макмастер увидел худшее; теперь же Дюшемен, гнусавя, цитировал ему на ухо фрагменты самых непристойных эпизодов из «Сатирикона» Петрония. Ее слух уловил фразу: Froturianas, puer callide… Когда-то супруг, в исступлении сжимая ее запястье, снова и снова переводил эти слова… Вне всяких сомнений, этот мерзкий человек, что сидит рядом с ней, вновь обо всем догадается!

— Конечно, мы все здесь благородные люди, — проговорила она. — В наше время добиться этого совсем не сложно.

— Не сказал бы, — не согласился Титженс. — Ведь сегодня всякие проходимцы так и норовят пробиться во святая святых!

Миссис Дюшемен отвернулась от него раньше, чем он успел закончить свою мысль. Преисполненная спокойствия, она жадно смотрела на Макмастера.

Четыре минуты назад Макмастер, единственный из всех, заметил, как через дверь, обитую деревом, за которой была еще одна дверца, отделанная темно-зеленым сукном, в комнату вошел преподобный мистер Дюшемен, а следом за ним — мужчина, в котором Макмастер, как и Титженс, моментально узнал Пэрри, бывшего чемпиона по боксу. У него в голове тут же пронеслась мысль о том, что это поразительное стечение обстоятельств. Кроме того, он тут же подумал: крайне странно, что такого эстетически привлекательного мужчину, как супруг миссис Дюшемен, Церковь, которая очень ценит мужскую красоту, еще не удостоила высокого сана. Мистер Дюшемен был удивительно рослым и слегка сутулился, как и подобает священнику. Лицо у него было алебастрового цвета, седоватые волосы, разделенные ровным пробором, красиво ниспадали на высокие брови; взгляд был живой, проницательный, строгий; благородный нос с горбинкой. Он был как раз таким мужчиной, который мог бы послужить украшением величественному и прекрасному храму, а миссис Дюшемен — как раз такой женщиной, которая могла украсить гостиную епископа. Он обладал достатком, был хорошо образован, поддерживал традиции… «Почему же он тогда не декан, по меньшей мере?» — подумал Макмастер, которого внезапно охватили подозрения.

Мистер Дюшемен быстро подошел к своему стулу, который Пэрри, поспешно следуя за преподобным, успел выдвинуть из-за стола, и элегантным движением опустился на сиденье. Он кивнул незаметной мисс Фокс, которая потянулась рукой к крану из слоновой кости. Рядом с его тарелкой стоял стакан с водой, и его длинные, белые пальцы сомкнулись вокруг него. Бросив быстрый взгляд на Макмастера, он посмотрел на него пристальнее своими блестящими, смеющимися глазами.

— Доброе утро, доктор, — сказал он. Макмастер хотел было возразить, но преподобный был неумолим: — Да! Да! Вы предусмотрительно спрятали стетоскоп в цилиндр, оставленный в прихожей!

Бывший спортсмен в узких гетрах из гладкого сукна, обтягивающих габардиновых бриджах и коротком тесном пиджаке, застегнутом до самого подбородка, — в этом костюме он безумно напоминал конюха какого-нибудь богача, — быстро взглянул на Макмастера и явно узнал его, а затем бросил взгляд на мистера Дюшемена, многозначительно подняв брови. Макмастер, который знал Пэрри довольно хорошо, ибо тот обучал Титженса боксу, когда они еще учились в Кембридже, отчетливо уловил, что тем самым спортсмен говорил ему: «Как же вы переменились, сэр! Присмотрите-ка за ним минутку!» — и легкой, танцующей походкой профессионального боксера отошел к серванту. Макмастер бросил быстрый взгляд на миссис Дюшемен. Она сидела вполоборота к нему, крайне увлеченная разговором с Титженсом. Его сердце подскочило, когда, вновь посмотрев на мистера Дюшемена, он заметил, что тот привстал со своего места и принялся внимательно осматривать заслон из высокой серебряной посуды. Но потом преподобный вновь уселся на свой стул и принялся разглядывать Макмастера с выражением невиданной хитрости на своем аскетичном лице. Вдруг он громко поинтересовался:

— А ваш друг? Тоже медик? И оба со стетоскопами. Ну конечно, нужно два медика, чтобы подтвердить…

Он оборвал свою мысль и с внезапной, исступленной яростью оттолкнул руку Пэрри, который хотел было поставить перед ним тарелку с кусочками рыбного филе.

— Забери! — выкрикнул он громовым голосом, — Это все разжигатели постыдной страсти к… — Но тут он бросил на Макмастера еще один хитрый и подозрительный взгляд и воскликнул со старооксфордским акцентом: — Да! Да! Пэрри! Прекрасно! Да! Рыбки! И немного почек. Еще! Да! Грейпфрута! И хереса! — Он расстелил салфетку на коленях и поспешно запихнул в рот кусок рыбы.

Макмастер терпеливо и членораздельно попросил позволения представиться и сообщил, что его зовут Макмастер и что он переписывался с мистером Дюшеменом по поводу его небольшой монографии. Мистер Дюшемен взглянул на него с нарастающим вниманием, которое постепенно вытеснило в нем всю подозрительность, и воскликнул с каким-то злорадством:

— Ах да, Макмастер! Макмастер. Талантливый критик. Вероятно, немного гедонист? Да, припоминаю, вы присылали мне телеграмму о том, что собираетесь приехать. Два друга! Не медики! Друзья!

Он приблизился лицом к Макмастеру и проговорил:

— Какой же уставший у вас вид! Ужасно! Ужасно!

Макмастер хотел было сказать, что много работал в последнее время, но тут послышался неприятный гогот, а потом и фраза на латыни, которую услышали миссис Дюшемен и Титженс! И тогда он понял, с чем предстоит иметь дело. Он бросил еще один взгляд на боксера, повернул голову в другую сторону, быстро ища взглядом великана мистера Хорсли, чей рост приобрел для него совершенно новый смысл. Затем опустился на свое место и принялся за почки. Вне всяких сомнений, мужчины, сидящие в комнате, обладают достаточной физической силой, чтобы утихомирить мистера Дюшемена, если тот вдруг разбушуется. К тому же тут присутствовали спортсмены! По забавному совпадению в Кембридже он подумывал даже нанять Пэрри для своего дорогого друга Сима. Сим, человек невероятно ироничный и остроумный и в то же время здравомыслящий и очень порядочный, чаще всего демонстрирующий поразительную стыдливость, страдал от точно таких же приступов, как и мистер Дюшемен. В обществе он вдруг мог вскочить и выкрикнуть или зашептать что-нибудь возмутительное или в высшей степени непристойное. Макмастер, который очень его любил, сопровождал его всюду, где мог, и таким образом научился правильно себя вести во время этих приступов… Внезапно он почувствовал даже некую радость! Ему подумалось, что он заслужит уважение в глазах миссис Дюшемен, если сможет мирно и успешно справиться с возможными трудностями. Быть может, это даже их сблизит! Что может быть лучше!

Он знал, что миссис Дюшемен повернулась к нему: он явственно ощущал, что она прислушивается к каждому его слову и наблюдает за ним; ему даже казалось, что он чувствует у себя на щеке тепло от ее взгляда. Но он не поворачивался — он упрямо наблюдал за священником, чье лицо приняло злорадное выражение. Мистер Дюшемен тем временем цитировал Петрония, склонившись к своему гостю. Макмастер же невозмутимо поглощал почки.

— Ямб здесь передан не вполне точно, — заметил он. — У Виламовица-Мёллендорфа, чьи работы мы…

Чтобы перебить Макмастера, мистер Дюшемен учтиво похлопал его по руке худой ладонью. На среднем пальце у него был большой перстень из красного золота с сердоликом. Он продолжил исступленно цитировать Петрония, чуть склонив голову набок, словно прислушиваясь к невидимому хору. Макмастеру искренне не нравилась латынь с оксфордским акцентом. Он бросил быстрый взгляд на миссис Дюшемен; ее глаза смотрели на него — большие, темные, полные благодарности. Он видел и то, что они полны слез.

Он снова украдкой взглянул на Дюшемена. И вдруг осознал, что его жена страдает! Судя по всему, она страшно страдает. Он не думал, что такое возможно — во-первых, ему самому подобные чувства были чужды, а во-вторых, он был уверен, что она восхищается им. Теперь же его до глубины души возмутило то, что она обречена на страдания.

Миссис Дюшемен была в отчаянии. Макмастер пристально взглянул на нее, а потом отвернулся! В его взгляде она прочла, что он презирает ее положение и злится на то, что оказался в этой комнате. В этом своем отчаянии она коснулась его руки.

Макмастер почувствовал это прикосновение, и на душе у него сделалось спокойно и сладостно. Но он упрямо смотрел перед собой. Ради ее же блага он не смел отвести взгляд от перекошенного яростью лица. Приближалась кульминация. Мистер Дюшемен уже добрался до английского перевода. Он положил ладони на скатерть, готовясь подняться, — он хотел выкрикивать непристойности стоя, да так, чтобы их слышали все гости. Больше медлить было нельзя.

— «Юнец остроязыкий» — крайне неточный перевод словосочетания puer callide! Безумно устаревший…

Дюшемен, жуя, спросил:

— Что? Что? В чем дело?

— Любят в Оксфорде изучать подстрочники восемнадцатого века. Это, наверное, перевод Уинстона и Диттона? Очень на них похоже… — Макмастер взглянул на Дюшемена, чью пламенную речь он перебил, — священник с трудом понимал, что происходит, словно человек, которого разбудили в незнакомом месте!

— Это все какая-то похабщина из тех, что выдумывают пятиклассники. Если не хуже. Попробуйте заливное. Я вот сейчас угощусь. У вас рыба остыла.

Мистер Дюшемен взглянул в свою тарелку.

— Да! Да! — пробормотал он. — С сахаром и в уксусном соусе!

Боксер-чемпион вновь ускользнул к серванту — славный, тихий человек; ненавязчивый, как жук-могильщик.

— Вы ведь собирались мне кое-что рассказать для моей монографии, — напомнил ему Макмастер. — Что стало с Мэгги… Мэгги Симпсон. Шотландкой, которая позировала для картины «Женщина в окне»?

Мистер Дюшемен взглянул на Макмастера здравомыслящим, но растерянным и уставшим взглядом.

— «Женщина в окне»! — воскликнул он. — Ах да! У меня ведь есть акварельный набросок. Я сам видел, как она позировала, и купил набросок прямо на месте… — Он вновь оглядел стол, заметил у себя в тарелке заливное и начал жадно есть. — Красавица! — добавил он. — С очень длинной шеей… И конечно же она не пользовалась особым… уважением! Думаю, она еще жива. Но уже немолода. Видел ее пару лет назад. У нее дома было много картин. Редчайших, само собой! Она жила на Уайт-чапел-роуд. Разумеется, она была из того самого класса… — Он продолжил что-то бормотать, склонив голову над тарелкой.

Макмастер решил, что приступ кончился. Он ощутил неодолимое желание повернуться к миссис Дюшемен; лицо у нее было суровое, строгое. Он быстро сказал:

— Если он немного поест, желудок заполнится… и тогда кровь отольет от головы…

— О, извините! — простонала она. — Как же это ужасно! Я себя никогда не прощу!

— Нет! Нет… Что вы, ведь я для того и приехал!

Глубокие чувства оживили все ее бледное лицо.

— Какой же вы славный! — грудным голосом проговорила она, и они так и замерли, не сводя глаз друг с друга.

Вдруг Макмастер услышал крик у себя за спиной:

— Говорю вам, он заключил с ней сделку, dum casta et sola, конечно. Пока она целомудренна и одинока!

Мистер Дюшемен, внезапно почувствовав, что над ним более не властна некая темная, мощная сила, подавляющая его собственную волю, радостно вскочил, слегка задыхаясь.

— Целомудренна! — прокричал он. — А сколько намеков в этом слове… — Он оглядел широкую и длинную скатерть — она раскинулась перед ним, будто луг, по которому можно пробежать, разминаясь после долгого заточения. Прокричал три неприличных слова и вернулся к тону, очень характерному для участников Оксфордского движения. — Но целомудрие…

И вдруг миссис Уонноп ахнула и взглянула на свою дочь: та чистила персик, а лицо ее медленно заливала краска. Миссис Уонноп повернулась к мистеру Хорсли, сидящему рядом, и проговорила:

— Полагаю, вы тоже пишете, мистер Хорсли. И наверняка что-нибудь куда более умное, нежели то, что интересует моих скромных читателей…

Мистер Хорсли, в соответствии с инструкциями от миссис Дюшемен, хотел было пересказать миссис Уонноп статью, которую писал о поэме «Мозелла» Авсония. Но он все медлил, и потому дама его опередила. Она принялась обстоятельно рассуждать о вкусах широкой публики. Титженс склонился к мисс Уонноп с наполовину очищенным инжиром в правой руке и сказал так громко, как мог:

— У меня для вас сообщение от мистера Уотерхауза. Он просил передать, что если вы…

Совершенно глухая мисс Фокс, которая тоже была не чужда писательству, заметила, обращаясь к миссис Дюшемен, сидевшей наискосок от нее:

— Думаю, сегодня будет гроза. Вы заметили, сколько мошек летает…

— Когда мой почтенный наставник, — вдруг прогремел мистер Дюшемен, — в день своей свадьбы сел в экипаж, он сказал своей невесте: «Мы с тобой заживем, как ангелы небесные!» Какие прекрасные слова! Я, кстати, после свадьбы тоже…

— О… нет! — вырвалось у миссис Дюшемен.

Все замолчали, будто переводя дыхание после быстрого бега. А потом продолжили говорить с вежливой оживленностью и слушать с большим вниманием. Титженс счел это величайшим достижением и оправданием английских манер!

Бывший чемпион Пэрри дважды ловил своего хозяина за руку и кричал ему, что завтрак остынет. Он сообщил Макмастеру, что они с преподобным мистером Хорсли могли бы увести мистера Дюшемена, но тот начнет активно сопротивляться.

— Погодите! — шепнул им Макмастер и, повернувшись к миссис Дюшемен, проговорил: — Я могу его остановить. Можно?

— Да! Да! Сделайте что угодно! — воскликнула она. Он увидел слезы, бегущие по ее щекам, — никогда раньше он ничего подобного не видел. С великой осторожностью и нестерпимой яростью он шепнул в волосатое ухо бывшего чемпиона просьбу:

— Ударьте его в почки. Большим пальцем. Со всей силы — только смотрите, палец не сломайте…

В это время мистер Дюшемен как раз провозгласил:

— Я, кстати, тоже после свадьбы… — Он начал размахивать руками, переводя взгляд с одного лица на другое.

Миссис Дюшемен вскрикнула.

Мистер Дюшемен решил, что его настигла Божья кара. Что он — недостойный посланник Господень. Ему еще не доводилось испытывать столь сильной боли. Он упал на стул и съежился; в глазах у него потемнело.

— Больше он не встанет, — с благодарностью шепнул Макмастер боксеру. — Захочет. Но побоится. — А после обратился к миссис Дюшемен: — Милая леди! Все позади. Уверяю вас. Мы его успокоили способом, эффективность которого научно доказана.

— Простите, — сквозь слезы прошептала она. — Вы не сможете уважать…

Ее глаза забегали по его лицу — она искала знак прощения, как ищет его на лице палача осужденный. Сердце не билось, дыхание перехватило…

И тут настал миг истинного блаженства. Она ощутила на своей левой ладони прохладные пальцы, скользнувшие под ткань рукава. О, этот мужчина всегда знает, как поступить! И она сжала эти холодные, словно цветы нарда или амброзии, пальцы в своих.

А он, преисполнившись наслаждения, продолжил говорить в этой затихшей комнате. Он выражался невероятно учтиво — и как изысканно! Он объяснил, что некоторые приступы связаны исключительно с нервами и что их можно если не вылечить совсем, то хотя бы прервать, если напугать, если сделать что-то совсем неожиданное, причинить острую физическую боль, которая, само собой, тоже воздействует на нервы!..

Тем временем Пэрри проговорил на ухо священнику:

— Пора готовиться к завтрашней проповеди, сэр.

И мистер Дюшемен ушел так же тихо, как появился, про-скользив по толстому ковру сквозь маленькую дверь.

Тогда Макмастер спросил у своей собеседницы:

— Вы ведь из Эдинбурга? Стало быть, знаете побережье Файфшира?

— Да, разумеется! — воскликнула она.

Макмастер все не отпускал ее руки. Он заговорил об утеснике, растущем на заболоченных лугах, о песчанках, летающих вдоль низкого берега, и интонации у него были такие шотландские, а описания такие красочные, что она погрузилась в воспоминания о детстве, и ее глаза наполнились слезами радости. После долгого, нежного рукопожатия она отпустила его ладонь. Но когда он ее убрал, казалось, у миссис Дюшемен забрали саму жизнь.

— Вы наверняка знаете поместье Кингасси? — спросила она. — Оно совсем рядом с вашим городом. Там я в детстве проводила каникулы.

— Возможно, я, тогда еще босоногий мальчишка, играл где-то поблизости, а вы — внутри, в роскошных комнатах… — ответил он.

— О нет, едва ли! Все-таки у нас есть разница в возрасте! И знаете… Мне определенно есть что вам рассказать.

И тут она обратилась к Титженсу, снова решительно вооружившись своим женским очарованием:

— Подумать только! Оказывается, мы с мистером Макмастером, можно сказать, играли вместе в юности!

Она знала, что в ответ он взглянет на нее с сочувствием, которое ее невероятно злило.

— Стало быть, вы дружите с ним дольше меня, — проговорил он. — Мы познакомились, когда мне было четырнадцать, и я с трудом могу поверить, что вы знаете его лучше меня. Он славный малый…

Она возненавидела в Титженсе это снисхождение по отношению к человеку, который был явно лучше него, и за это предупреждение — а она понимала, что это предупреждение, — о том, что его друга стоит беречь.

Миссис Уонноп вскрикнула — громко, но не испуганно. Мистер Хорсли рассказывал ей о необычной рыбе, которая во времена Римской империи водилась в реке Мозель. Мозелла из поэмы Авсония. Так уж получилось, что в своем эссе он пишет по большей части о рыбе…

— Нет же! — с жаром воскликнул он. — Говорили, что речь о плотве. Но теперь в реке плотва не водится. Vannulis viridis, oculisque. Нет. На самом деле все наоборот: красные плавники…

Миссис Уонноп вскрикнула, взмахнула рукой — да так, что ладонь едва не закрыла оратору рот, а кончик рукава чуть не попал ему в тарелку! — и, конечно, этого оказалось достаточно — он тут же затих.

— Титженс! — выкрикнула она. — Как такое возможно?..

Она согнала дочь со стула, уселась на ее место, поближе к молодому человеку, и стала бурно и громко выражать ему свою любовь. Когда Титженс повернулся к миссис Дюшемен, миссис Уонноп заметила его орлиный профиль и сразу же его узнала — точно такой же был у отца Кристофера, она видела его на праздничном завтраке в день своей свадьбы. И она рассказала всем собравшимся ту историю, которую все — кроме Титженса, разумеется, — уже давно знали наизусть: о том, как его отец спас ей жизнь и сделался ее талисманом. И предложила сыну, ибо его отец сам никаких благодарностей не принимал, свою лошадь, свой кошелек, свое сердце, свое время — всю себя. Она была так искренна, что когда завтрак завершился, коротко кивнула Макмастеру, с силой схватила Титженса под руку и небрежно бросила критику:

— Прошу прощения, больше я помогать вам со статьей не могу, а вот мой дорогой Крисси обязан забрать у меня любые книги, какие только хочет! Сейчас же! Сию же минуту!

И она поспешно вышла из дома, таща за собой Титженса, а мисс Уонноп поспешила за ними, как юная лебедь за своими родителями.

В своей грациозной манере миссис Дюшемен принимала благодарности от гостей за чудесный завтрак, в надежде, что теперь-то, когда все разъедутся…

Казалось, в воздухе еще висели отзвуки утреннего пиршества. Макмастер и миссис Дюшемен взглянули друг на друга, и во взгляде их читались опаска — и страсть.

— Как жаль, что мне пора уходить, — проговорил он. — Но у меня назначена встреча…

— Да! Я знаю! — воскликнула она. — С вашими замечательными друзьями!

— О, на самом деле лишь с мистером Уотерхаузом и генералом Кэмпионом, — проговорил он. — И конечно, с мистером Сэндбахом…

Ее на мгновение объяло злорадство от мысли о том, что Титженса в этой компании не будет. Она радовалась тому, что ее симпатичный собеседник теряет связь со своей вульгарной юностью, с прошлым, о котором она почти ничего не знала… Она резко воскликнула:

— Не поймите меня неверно. Поместье Кингасси — это лишь летняя школа. Никакой не дворец.

— Но школа очень дорогая, — сказал он, и она подскочила.

— Да! Да! — почти шепотом сказала она. — Но ведь и вы теперь богаты! А мои родители были очень бедны. Джонстоны из Мидлотиана. Настоящие бедняки… Я… Можете сказать, он меня купил… Ну, знаете… Устраивал меня в очень дорогие школы, когда мне было четырнадцать… Моя семья очень этому радовалась… Но, думаю, если бы мама знала, когда я выходила замуж… — Тут она вся задрожала. — О, ужас! Ужас! — вскричала она. — Хочу, чтобы вы знали…

Руки Макмастера дрожали, словно он сидел экипаже, трясущемся на неровной дороге.

Их обоих охватила печаль; на глазах выступили слезы, и в порыве этой страстной жалости их губы встретились. Потом Макмастер чуть отстранился и проговорил:

— Я должен вас видеть этим вечером… Иначе я сойду с ума от тоски…

— Да! Да! — зашептала она. — На тисовой аллее. — Она закрыла глаза и крепко прижалась к нему: — Вы… первый… мужчина… — прошептала она на выдохе.

— Первый и единственный — навсегда, — отозвался он.

Он заметил в круглом зеркале, украшенном фигурой орла, которое висело в комнате с высоким потолком и длинными шторами, их отражение; оно поблескивало, словно украшенная драгоценными камнями картина потрясающей красоты, изображающая крепкие объятия двух влюбленных.

Они взглянули друг на друга, держась за руки… И тут послышался голос Титженса:

— Макмастер! Ты сегодня ужинаешь у миссис Уонноп. Можно не наряжаться — я лично не буду.

Титженс взглянул на них безо всякого выражения, словно помешал карточной игре, не более того, — рослый, мрачный, с грубыми чертами лица, с белым пятном седины, поблескивающим в волосах.

— Хорошо. Это ведь недалеко отсюда? — спросил Макмастер. — У меня встреча как раз после… — Титженс заверил его, что это не страшно: он и сам будет работать. Возможно даже всю ночь. Выполнять поручение Уотерхауза…

— И вы позволяете ему собой командовать… — с ноткой ревности заметила миссис Дюшемен, когда Титженс ушел.

— Кому, Крисси? — рассеянно переспросил Макмастер. — Ну да! Иногда он мной командует, иногда я им… Мы с ним все решаем сообща. Это мой лучший друг. Умнейший человек в Англии, из самой лучшей семьи. Титженс из Гроби… — Чувствуя, что его собеседница не слишком-то жалует его друга, он рассеянно продолжал его нахваливать: — Он сейчас делает расчеты. Для правительства. Никто больше не способен их произвести. Но он собирается…

И тут его вдруг охватила сильнейшая тоска; с легкой грустью, но не без торжества он ощутил, что миссис Дюшемен больше его не обнимает. В голове возникла смутная мысль о том, что теперь он будет гораздо реже видеться с Титженсом. Как же это печально.

Он услышал, как его собственный дрожащий голос цитирует поэта:

— «И вот со мною рядом ты, коснуться бы руки»…

— Ах да! — отозвалась она грудным голосом. — Очень красивое стихотворение… И правдивое. Оно ведь о расставании… А мы ведь непременно расстанемся. В этом мире… — Говорить эти слова ей было и радостно, и горько; необходимость их говорить пробуждала в сознании самые разные образы.

Макмастер печально добавил:

— Нужно немного подождать… — А потом горячо воскликнул: — Итак, сегодня вечером! — Он вообразил себе сумерки под тисовой изгородью.

К дому, поблескивая в лучах солнца, подъехал автомобиль.

— Да! Да! — воскликнула она. — На аллею можно попасть через маленькую белую калитку. — Она представила, как они будут страстно беседовать о радости и печали в полумраке, среди смутных очертаний кустов и деревьев. Вот какие романтичные мысли она себе позволила!

А потом он заглянет в дом, якобы справиться о ее здоровье, и они в мягком свете фонарей прогуляются по лужайке у всех на виду и станут немного устало болтать о маловажных, но красивых стихотворениях, а между ними опять будут пробегать искры… И так еще много лет…

Макмастер спустился по высоким ступенькам к машине, сияющей в солнечных лучах. Розы сверкали над идеально подстриженной травой. Его каблук ударил по камню с торжеством победителя. Ему хотелось кричать!