Документ 8

Введение в теорию государства

(вступительная глава к «Опыту политической истории Земли» А. Казакова)

Написана в июле 1987 г., в ноябре 1987 г. размножена на ротапринте как самостоятельный документ. В составе книги впервые издана в 1998 г.

В наших условиях браться за всеобъемлющую историю Старой Земли представляется неописуемым нахальством, попыткой кавалерийским нахрапом одолеть проблему, требующую многих лет кропотливого труда. Как тут не вспомнить англичанина Бокля, жившего в начале XIX века. Он в ранней молодости задумал написать историю цивилизации и стал готовиться к этому титаническому труду: изучил множество языков, собрал множество документов. Постепенно ему становилась все яснее невыполнимость этого замысла: «История цивилизации» превратилась в «Историю европейской цивилизации», а затем в «Историю цивилизации Англии», но даже этой задачи Бокль не решил. Загнав себя непосильным трудом, он умер в расцвете лет, перед смертью восклицая: «Моя книга! Я никогда не закончу моей книги!» Однако и то, что Бокль успел сделать, прославило его имя.

К чему столь длинное отступление? Я не считаю себя титаном науки и человеком, способным на тщательное, системное, солидное изучение всей беспорядочной информации, имеющейся у нас о Земле. Я прекрасно сознаю, что подлинная «История Земли» будет написана, скорее всего, даже не Маляном, а каким-нибудь серьезным умом следующих поколений. И написана на основе всего, что привезли с Земли мы. Но у этого будущего ученого окажутся только книги; у него не будет живой памяти о планете предков. Он будет лишен нашего, «земного» восприятия того, что происходило и происходит на Земле; для него останутся незамеченными все нюансы, отношения, выводы, которые мы привыкли делать, читая учебники истории и газеты. Он прочтет слова, но не сумеет реконструировать дух, нарастить мясо на кости. Так вот, я пишу, чтобы помочь ему в этом. Моя книга не имеет самостоятельного значения, она – справочник для будущих поколений, записки очевидца, восприятие дилетанта, но дилетанта, близкого к событиям.

Название этой главы – такая же гипербола, как и заглавие всей книги. Я хочу, во-первых, условиться с читателем о терминологии, которую буду использовать; а во-вторых, поделиться своими мыслями о различных формах государственного устройства. Я не претендую ни на серьезное изложение расхожих социологических теорий, ни, тем более, на создание своей. Возможно, мои взгляды кому-то покажутся эклектичными, дилетантскими и противоречивыми; но это само по себе будет представлять интерес для нашего гипотетического историка. А в моих сегодняшних читателях пробудит, надеюсь, вкус хотя бы к гражданской риторике. Нападая на эти, прямо скажем, небесспорные положения, мои оппоненты, может быть, сумеют уяснить для себя, чего им хочется, – и выдвинуть встречные позитивные программы.

I

Классический марксизм определяет государство как орудие классового господства, как систему, позволяющую одному классу господствовать над другими. Мы не будем выяснять, как укладывается в эту схему понятие «общенародного социалистического государства», в котором мы родились; посмотрим только, что такое «классы». А «…классы – это большие группы людей, разнящиеся по их месту в системе общественного воспроизводства…» и т. д. и т. п. Сие не так важно.

Итак – группы людей. Государство, таким образом, – орудие господства некоей группы над другими группами. В то же время, эмпирически совершенно ясно, что государство – это некая система, состоящая из людей как элементов. Получается, что система является орудием своих элементов; что целое существует ради своей части и через нее определяется. Подобная логическая ущербность кажется мне довольно серьезным возражением против попытки объявить государство орудием воли людей, пусть даже классов; хвост не вертит собакой, а машина ездит не для того, чтобы у нее вращались колеса.

Альтернативного определения государству я дать, увы, не смогу. Единственное – то, что было уже изложено: «Государство есть система, состоящая из элементов-людей и существующих между ними связей». Таким образом, классовые отношения тоже являются частью системы. Напрашивается очень соблазнительная аналогия с живым организмом, который не зависит от воли клеток, составляющих его, являясь по отношению к ним системой высшего порядка, живет, эволюционирует и умирает по своим собственным законам. Однако от примитивного «биологизма» следует предостеречь: такие вульгарные сопоставления давно изжиты наукой; не стану возвращаться к ним и я. Видимо, все своеобразие системы-государства, все ее отличие от других сложных систем в том, что ее элементы, люди, сами по себе наделены индивидуальностью, свободой воли, инстинктом самосохранения и т. п. Что не позволяет нам механически переносить на систему-государство законы системы-животного, системы-биоценоза и так далее.

Но одно мы должны отметить сразу. Понимая государство как систему высшего порядка, мы должны сознавать, что эта система, очевидно, обладает неким «стремлением» к гомеостазу, то есть к «равновесию» и к «самосохранению». Я специально ставлю эти слова в кавычки, чтобы ослабить биологические ассоциации. А кроме того, ясно, что «устремления» государства не равны сумме устремлений составляющих его людей; мало того, они вовсе не равны устремлениям руководства.

Существует еще один вывод. Он может показаться еретическим, но я все же предлагаю в него вдуматься: вообще говоря, «благо» государства вовсе не предусматривает «блага» всех его жителей. Зато крах государства, нарушение его оптимума всегда отрицательно сказывается на людях-элементах. Не могу удержаться от произвольно-медицинской ассоциации: вырезая аппендицит, причиняют немало неприятностей отдельным клеткам оперируемого, но если его не вырезать, организм погибнет вместе со всеми своими клетками.

II

От мрачных вопросов критики марксизма и неравенства оптимумов, вообще от всех этих заумных рассуждений, перейдем к материям попроще: к формам государственного правления. Что касается общественного строя, или способа производства, то здесь проводить какие-либо ревизии марксизма представляется мне совершенно неуместным, верхом дилетантского эпатажа – по крайней мере в отношении рабства, феодализма и капитализма. Ничего нового я здесь придумать не смогу при всем желании.

Относительно социализма и коммунизма можно было бы продемонстрировать некие сомнения профана. Но мне известно, что Кауров, в активе которого 4 курса финансового вуза, в настоящее время пишет статью по этим вопросам, и я отсылаю к нему всех интересующихся. Как мне сказано, он хочет доказать, что социализм есть крайняя форма государственного капитализма; коммунизм же, лежащий, в отличие от остальных формаций, скорее в сфере моральных понятий, обсуждаем с точки зрения экономики быть не может. Я, в общем, симпатизирую этим взглядам, но, увы, недостаточно подкован, чтобы высказываться самостоятельно.

Переходя к форме правления, которая, как общеизвестно, является надстройкой над экономическим базисом, приходится с сожалением констатировать недооценку классическим марксизмом роли и функций формы. Недооценка эта тем удивительнее, что она противоречит собственной, марксистской же, диалектике, а именно – единству и взаимосвязи таких категорий, как форма и сущность. В самом деле, форма государства (то, что я ниже, собственно, и называю политической организацией) играет в его функционировании, развитии и гибели вполне самостоятельную роль, не сводимую к «базису». Борьба против монархии или, напротив, восстание против республики; развитие демократии или диктатура – все это зачастую происходило, смешивалось, губило и возвеличивало государства без всякой связи с системой социально-экономических формаций. Разумеется, присяжные экономисты для всего находили «базисный» предлог типа борьбы «средне-бедного класса деревенской буржуазии против средне-верхнего бюрократического дворянства». На мысль о самостоятельности формы наводит и тот факт, что данной экономической формации могут соответствовать самые разные формы политической организации: республика известна нам и из рабовладельческого, и из феодального, и из капиталистического периодов. Она успешно сосуществует и с социализмом; монархия также знакома по всем «эксплуататорским» формациям. Социализм, правда, с точки зрения прецедентов подкачал, но известно, что английские коммунисты вовсе не считают невозможной социалистическую монархию. Скорее всего, подобный строй неприемлем из пропагандистских соображений.

С другой стороны, терминология для обозначения различных политических форм до того запутана, что необходимо приложить немало усилий, чтобы разгрести эти авгиевы конюшни.

III

Для примера возьмем тот же термин «монархия». На интуитивном уровне каждый из нас скажет, что это означает: власть наследственного правителя. Однако если это строгое определение строгого термина, то как быть с Польшей XVII века, где короля избирали на сейме? Как быть с Римской империей, где после смерти очередного императора трон неизменно занимал сильнейший полководец, так что это в какой-то момент стало правилом?

С другой стороны, вспомним республику в Нидерландах XVII–XVIII веков, которой правил пожизненный и наследственный штатгальтер, или же латиноамериканские республики XX века с их потомственными президентами. Как же быть с нашим определением «монархии»? Приходится признать, что оно как минимум неудовлетворительно. Например, в Средние века, да и позже, «монархом» был правитель «по милости Божьей и по собственному праву», а не по воле народа. Поэтому, когда на избранного сеймом претендента якобы нисходила благодать, он становился королем, а раз первый штатгальтер был избран народом, то и все его потомки, лишенные «собственного права», считались лишь представителями народа. Но нельзя же в научном определении оперировать понятием «милость Божья»!

Те же неопределенности при ближайшем рассмотрении дискредитируют и термин «республика». Исламский Иран после революции 1978 года стал республикой: однако фактически там заправляет пожизненный «руководитель революции» аятолла Хомейни, на самом деле Иран – такая же теократия, как и Ватикан. Советский Союз, где генеральные секретари являются фактическими правителями, не только пожизненными, но и никем не избираемыми, и где сместить такого правителя можно только путем дворцового переворота, – наиболее близкий нам пример республики. С другой стороны, в Королевстве Швеция или в Японской империи монархи не имели абсолютно никаких прав государственного управления; правили премьер-министры, избираемые парламентским большинством.

Итак, приходится констатировать, что традиционная терминология никак не отражает сути явлений. Во-первых, это происходит оттого, что декларированные конституциями формы правления нередко остаются только декларациями (СССР). Во-вторых, те же конституции подразумевают такой простор вариантов, что привычные классификации не срабатывают. О пожизненных латиноамериканских президентах и «протокольном» шведском короле речь уже была, вот еще пример: в тибетском королевстве Бутан парламент каждые три года выносит королю вотум доверия, а если вотум не вынесен, король обязан отречься от престола.

IV

Попробуем поискать терминологические резервы в иной сфере. Вот слово «демократия», затасканное еще во времена Аристотеля. Буквально оно обозначает «власть народа», фактически же в него вкладывают такое количество значений, что оно теперь представляется лишь ловким пропагандистским трюком. Между тем, можно определить ее так: «участие граждан в управлении государством», и при этом рассматривать не дискретные застывшие блоки «демократия-недемократия», а различные уровни демократичности. Случай отсутствия демократии, когда управление страной находится в руках мало- или совсем независимых от граждан правителей, назовем «автократией».

Исследуя уровни демократии, мы сразу увидим два как бы ограничителя. Во-первых, это именно степень участия граждан в управлении: в древних Афинах, скажем, где народное собрание объединяло ВСЕХ граждан, она максимальна; где-нибудь в Англии нашего времени она велика, но все же наличествует легкий автократический элемент в виде королевы – и так далее, вплоть до абсолютной автократии типа Людовика XV или СССР при Сталине. Во-вторых, это соотношение общего числа полноправных граждан и числа людей, полностью или частично отстраненных от управления, являющихся «вторым сортом». В тех же древних Афинах в число граждан, разумеется, не входили рабы, составлявшие большинство населения, – они вообще были абсолютно бесправны. А вот в Англии полноправными гражданами являются все жители, если они достигли совершеннолетия, в своем уме и прожили в стране сколько-то лет.

Итак, мы имеем второй признак, во всяком случае, не полностью зависимый от первого. Назовем его, к примеру, «цензовостью», а степень участия в управлении – хотя бы «широтой». Опишем те же Афины как «сильноцензовую максимально широкую демократию». Может показаться, что я занимаюсь словесной эквилибристикой, не имеющей никакой практической ценности, однако нельзя забывать, что терминология – основа всякой науки. Возможно, математика потому и преуспела в сравнении с историей, что не возникало споров о том, что подразумевать, к примеру, под косинусом. Я льщу себя надеждой, что хоть немного помогаю будущей «социоматематике».

Разумеется, в определенных условиях «цензовость» и «широта» все-таки зависят друг от друга. Когда «цензовость» близка к максимуму, уже не ясно, что это – широкая демократия для узкого круга или просто коллективная автократия, и «граждане» превращаются в «правителей». Кроме того, кажется, что невозможна ситуация «узкой» демократии или автократии при отсутствии ценза. Ограниченное участие народа в делах правления всегда рождает группу приближенных к власти лиц, эдакое «дворянство». Хорошим примером того, как при автократии из первоначально декларированного «равенства» вычленяются «привилегированные», могут послужить наполеоновская Франция (новое дворянство) и постсталинский СССР (наследственная партийно-чиновничья верхушка, «номенклатура»). Так «узость» порождает «ценз»; но ценз, как мы видели на афинском примере, вовсе не обязан рождать узость. Другое дело, что само его наличие может привести к страшным потрясениям государства вообще, но это уже тема одной из основных глав этой книги.

V

С понятиями «демократия» и «автократия» тесно связано представление о «тоталитаризме» и «свободах». Однако в моем понимании эти два термина не исчерпываются положением на шкале демократизма.

Свободы, которыми пользуются граждане любого государства, можно условно подразделить на три уровня:

Свободы политические, то есть право участия в управлении государством («право делать»).

Свободы риторические: это свобода слова, свобода совести, свобода печати и т. п., то есть право получать информацию, высказывать свое мнение и критиковать («право говорить»).

Свободы частной жизни, как то: неприкосновенность жилища, возможность частных бесед и пр. Этот уровень, очевидно, распадается на два подуровня, а именно:

– во-первых, свободы, связанные с общественной жизнью (право на судебную защиту, та же неприкосновенность жилища);

– во-вторых, сугубо личные, интимные свободы (право выбора супруга, воспитания детей, самостоятельность в организации личного времени и т. п. – то есть нечто самое элементарное). В дальнейшем эти два подуровня мы будем разделять.

Очевидно, что полная реализация всех четырех уровней означает демократию (следует отличать фактическое положение дел от конституционных деклараций; последние нас будут интересовать лишь изредка, в частности, в главе, посвященной роли «доброй воли правителей»).

Отсутствие первого уровня уже означает автократию, однако же вполне умеренную; будем говорить, что ей свойственен тоталитаризм первой стадии. При отсутствии других уровней будем говорить о тоталитаризме второй стадии и т. д. В истории человечества можно найти примеры тоталитаризма 4-й стадии, когда регламентации подвергались и семейная жизнь человека, и распорядок его дня. Наиболее известен и ужасен эксперимент красных кхмеров в Кампучии, когда за 3 года режима от 7 миллионов населения осталось 4. Но кровавые кошмары не всегда сопутствуют тоталитаризму 4-й стадии; можно вспомнить иезуитское «государство» в Парагвае XVII века, когда отцы-иезуиты мелочнейшим образом регламентировали день подвластных им индейцев. Они предписывали им даже способ сношения с женой, тем не менее в смысле «уровня жизни» эти индейцы жили куда приличнее своих свободных соседей.

Впрочем, конечно же, обычно тоталитаризм высших стадий, превращая в преступление любое проявление индивидуальности, более террористичен, чем умеренные политические системы. Помимо того, он негибок экономически, поскольку превращает работника в раба. Кстати, может быть, в будущем продуктивнее рассматривать «двучленную» схему государства: к примеру, афинская демократия является тоталитаризмом как минимум третьей стадии, если оценивать ее с позиции раба.

Совершив, таким образом, лихой наскок на государственные формы, попробуем напоследок высказать свои мысли по поводу того, какая политическая организация представляется оптимальной с точки зрения «равновесия» интересов государства и интересов личности.

VI

Традиционно принято считать, что идеальная форма правления – это демократия, полная и безоговорочная. С тяжелым сердцем я поднимаю свое перо против столь догматического восхваления. Я отдаю себе отчет, что мне-то, в моем положении, вообще не стоило этого делать: в древнем Риме некий богатый плебей, в голодный год раздававший задаром хлеб, был обвинен в попытке добиться через популярность царской власти – и казнен; в чем же можно обвинить координатора, выступающего против демократии?

И все же я скажу. История показывает, что демократия хорошо срабатывает, когда государство находится в полосе стабильности, благосостояния, покоя. Для государств, переживающих внутренние или внешние потрясения, для государств в кризисе, просто для государств в период становления, быстрого роста и развития, демократия малопригодна, если не гибельна. Вспомним ту же Польшу, где короля выбирал сейм, а на сейме существовало «либерум вето»: решения должны были быть ЕДИНОГЛАСНЫМИ, один голос «против» проваливал любое предложение. И вот, когда Польшу уже делили, она толком и не сопротивлялась, потому что несколько подкупленных заинтересованными державами депутатов парализовали всю государственную жизнь.

Это, конечно, крайний случай. Но вспомним 1968 год, когда из-за жесткого разгона демонстрации слетел с поста президент де Голль, самый способный правитель Франции за весь XX век. Малян уверен, что это была крупная победа демократии; но при де Голле Франция представляла собой третью по мощи державу, а при его преемниках быстро растеряла свое значение.

Вспомним, наконец, что каждая революция рождает диктатуру, а всякая экономическая реформа требует волевых, диктаторских решений «верхов». Даже в Соединенных Штатах, этой цитадели демократии, для преодоления кризиса в свое время потребовался волюнтаризм Рузвельта. Демократия по природе своей мало способна к решительным действиям; правитель, избранный «волей народа» на сравнительно небольшой срок, всегда должен заботиться о благоприятном впечатлении. Он вынужден отказываться от великих проектов, потому что их осуществление приводит к временному падению жизненного уровня, и тогда его партия потерпит поражение, а к власти сможет прийти ловкий демагог, ставящий перед страной в лучшем случае сиюминутные задачи. Школа и больница – великие вещи, но если государство не хочет загнить, оно не должно забывать и о синхрофазотронах (а в наших условиях – скажем, о паровых машинах собственного производства). При демократии государство заигрывает с толпой, интересы личности ставятся перед интересами государства, но вот что любопытно: как я уже отмечал в пункте I, подобное слепое предпочтение в перспективе ударит по интересам той же личности. Ударит «изнутри», ибо она ничто без государства так же, как государство ничто без нее. Возьмите такие крайне демократические в понятиях Восточного блока страны, как Польша конца 70-х и современная Югославия – страны, где интересы государства систематически приносились в жертву благосостоянию личности. И припомните экономическую анархию и кризис, выход из которых поляки нашли лишь в военном положении; а заодно вспомните, что на 12 миллионов трудоспособных югославов сейчас приходится свыше миллиона безработных.

Вы спросите – разве может нечто подобное угрожать нашей маленькой колонии, не играю ли я в страшные истории, не пугаю ли народ букой? Может, может угрожать. Наше экономическое положение уникально и крайне шатко; нам приходится создавать новые теории на ходу, а то и просто выкручиваться без всяких теорий. О девяти десятых тех сложностей, что нас ждут, я пока просто ничего не знаю, но одно я знаю твердо: когда-нибудь сломаются и встанут машины, привезенные с Земли; кончится бензин, патроны и металл, износятся все ткани. Если мы в течение 19, 20, 30 лет не будем напрягать все силы, то угодим в своеобразный Технологический Минус, когда у нас уже не останется ничего земного, но не будет и ничего своего; и тогда мы неуклонно покатимся вниз. На протяжении этих лет необходимо как-то обеспечить преемственность руководства, чтобы оно понимало задачу и не отвлекалось, даже когда будет очень трудно, и среди многих в народе возобладает настроение «к чему надрываться, на наш век хватит!». На наш – хватит; но как быть с детьми и внуками?

Так обеспечит ли абсолютная демократия эту преемственность? Не поднимет ли она однажды на гребне волны выразителя сиюминутных интересов, эдакого спасителя современников и губителя правнуков? Заметьте, я сказал – «абсолютная». Можно подумать, что я – махровый монархист, но это не так, потому что…

VII

…автократия также не решает проблемы. Как уже было сказано раньше, автократия предпочитает действовать принудительными методами, что лишает людей всякой заинтересованности в их труде. Автократия предпочитает решать сложные проблемы простыми способами, ее идеалом всегда был Александр Македонский и его отношение к Гордиеву узлу; но при этом опасность заключается в том, что среди автократов очень мало Александров Македонских. Сельскохозяйственные метания СССР в 60-80-х гг. наглядно показывают, как опасна порой для экономики, то есть для самого государства, неограниченная власть. Наконец, если при «широкой» демократии, как сказано выше, ущемление государственных интересов в конце концов бьет по личности, то при автократии ущемление личностной инициативы и свободы непременно ударит по государству: и прямо-политически, как причина роста недовольства, и косвенно-экономически, тормозя рост и развитие производственных сил, производительности труда и т. п.

Это все, конечно, азы политэкономии. Я хочу только отметить, что личность и государство, элемент и система в данном случае, причем элемент обладает собственной индивидуальностью, – они представляют собой очередное диалектическое «единство и борьбу противоположностей». И нельзя расчленять их интересы – а следовательно, нельзя рассчитывать, что оптимальной явится одна из форм в чистом виде.

VIII

Иными словами, я полагаю, что более-менее приемлемой для государства является «смешанная» форма политического устройства. Можно было бы поговорить об «узкой» демократии или об авторитаризме с тоталитаризмом первой степени; но мне представляется форма, где демократия и автократия находятся в равновесии и взаимно контролируют друг друга.

«Демократия» в такой системе должна быть, разумеется, как можно более бесцензовой и весьма широкой, но в то же время круг ее полномочий должен пересекаться с кругом прав автократического элемента. Демократия должна отвечать за то, чтобы в обществе не ущемлялись права и свободы личности; чтобы автократический элемент не составляли люди, недостойные или явно неспособные к управлению; чтобы «автократы» не отрывались от действительности, направляя страну по ложному или разорительному пути, подменяя реальность своими иллюзиями.

С другой стороны, автократические элементы должны иметь достаточно самостоятельности, чтобы проводить прагматическую политику, не опасаясь минутного народного недовольства, и достаточно власти, чтобы не оказаться в положении простых исполнителей директив «демократии», а вести свою линию.

Возможно, такой прием позволит сделать цели государственной политики одновременно:

– решительными, как это свойственно автократии;

– разумными, что свойственно демократии.

Собственно, такая система является аналогом «доброго и талантливого государя» с такими же наследниками, о котором человечество безуспешно мечтает со времен фараонов. Разумеется, достичь подобного равновесия сил, да при этом еще и не парализовать их обе, весьма трудно; но в этой главе не место для конкретных разработок и предложений, я хотел просто высказать несколько общих мыслей.

Когда я изложил нашему великому психологу Валери часть своих идей (относительно преемственности государственных целей и защиты от политических кризисов, обеспечиваемых автократическими элементами), он обвинил меня в заимствовании у позитивистов. Я, честно говоря, раньше не слыхал о позитивистах, но подобное совпадение живо напомнило мне Остапа Бендера с его королевским гамбитом, заставив задуматься: а может быть, вообще все вышеизложенное не ново? Как бы то ни было, это ново у нас, на Теллуре. Я знаю, что Малян привез сюда массу книг по социологии, но вряд ли там есть что-то в защиту автократии. Поэтому я прошу читателя не судить меня строго, обдумать все прочитанное беспристрастно и решить, стоит ли читать эту книгу дальше, или лучше сесть и написать нечто подобное (только гораздо лучше) самому.