Глава XXV

 

Приподнимем братины,

братья!

Пузырями в братинах

брага.

За отвагу прошедших

ратей!

За врагов,

размешанных с прахом!

 

В. Соснора

 

И у меня на письменном столе

Воскресла справедливая Европа,

Где ледяное тело Риббентропа

Висит в несодрогнувшейся петле.

 

А. Гитович

– До связи! – Щелкнув тумблером, Валерьян удовлетворенно хмыкнул и некоторое время в задумчивости раскачивался на стуле. Он только что прослушал по рации полный текст Договора о присоединении и, пожалуй, остался доволен. Вообще-то он сильно сомневался в политических способностях Казакова, но Саня на этот раз, кажется, оказался на высоте. Ну да ладно, поживем – увидим…

Война принесла массу проблем, решать которые нужно было оперативно и – черт бы их побрал! – осторожно. И без того лихорадочная экономика требовала кардинальной перестройки (вот проклятое словечко, прилипло как банный лист еще на Земле!), требовалось наладить прочные связи с новыми территориями, требовалось восстановить разрушенный Новомосковск, требовалось оптимально разобраться с пленными рокерами… Требовалось, требовалось, требовалось…

Валерьян застонал: тягучая ломота, как всегда внезапно, прихлынула к затылку, отрикошетила за ухо и в виски, мелким комариным зудением задергалась в саднящих от бессонницы глазах. С достопамятного момента Майковского бунта время, казалось, взбесилось: оно то неслось галопом, то застывало тяжкими ватными секундами покоя. Оно слоилось в ошалевшем мозгу странными пестрыми пятнами, мгновенными голубыми зигзагами. Оно влажной багровой пульсацией распирало глазные яблоки. Он что-то делал, и действия его были молниеносны в своей машинальности. Сейчас эпизоды этих перенасыщенных дней кристаллизовались в памяти какими-то черно-белыми преувеличенно контрастными слайдами: обугленные бревна и обугленные трупы Новомосковска, приземистые бараки гуманитариев, женщина в рубище, с гноящимся рубцом наискось шеи, все порывавшаяся целовать руки расквартированным в поселке Котятам…

Неприятный, нелепый разговор с Казаковым (а по какому поводу лаялись, сейчас и не вспомнишь); веселенькая, совсем земная зелень теплицы при усадьбе очередного квестора; и снова – Новомосковск. Одутловатые, потухшие лица девчонок – их он увидел, когда, сбив ударом приклада замок, ворвался в приспособленное под тюрьму помещение склада; исчерна стальные, непрощающие зрачки освобожденных ребят…

Все это сливалось в одно всеобъемлющее: «Сволочи!» Сутками он мотался по отвоеванным поселкам, собирая материал для грядущего «Нюрнбергского процесса». Цифры получались жутковатые, но, переворачивая вверх тормашками статистику, громоздилось в памяти реальное наполнение сухой цифири: люди, низведенные до положения полускотов. Парни со сломленной, мертвой волей. Девушки, вздрагивающие от самого тихого обращения, парализованными зрачками вопрошающие: «Неужели и этот?» Фашизм в действии. Интересно, как после этого Казаков будет глаголить о «некоем разумном авторитарном элементе общества»?

Изредка, выдирая из жесткого ритма этого полуавтоматического функционирования, копошилось под черепушкой что-то садняще-повинное, из серии «не уберег», «а если бы я был там» и прочее. Валерьян гнал эти мысли. Гнал, как элементарно мешавшие работать. Но где-то на самом донышке все въедливей разрасталась мертвенная, скользкая ненависть к Майкову, из-за ущербного самолюбия которого он уехал в метрополию. Это проклятое «а вдруг?»…

Новомосковск отстраивался быстро: ребята работали с неуправляемым тихим остервенением, как будто от того, как они вкалывают здесь, зависело хоть что-то там, на фронте. Говорить с ними было трудно, вечера протекали в сухом пороховом молчании. После того как Совет отверг идею создания истребительного батальона из уцелевших шахтеров, участились дикие стычки, остервенелое собаченье после работы. Ярость, вызревшая, перебродившая, искала выхода. Валерьян с трудом контролировал ситуацию. Хорошо хоть, удалось задавить в зародыше попытку отправиться на «фронт» самостоятельно, пешим порядком через сайву, вооружившись шанцевым инструментом… Правда, с чисто производственной точки зрения все было тип-топ: вчера первый грузовик с углем ушел в столицу.

Диким, никак не укладывающимся в головах было то, что происшедшее – дело рук «своих», землян, да еще и вчерашних соотечественников. Даже самые спокойные, стоически перенесшие сумасшедшие первые дни, раньше других умудрившиеся освоиться на Теллуре, медленно зверели. Весть о победе и невнятные слухи о грядущем суде над рокерами, где обвинителем должен выступать он, Валерьян, еще больше подливали масла в огонь.

Вдобавок, вечером в Новомосковск прибывала группа пленных рокпилсских шлюх под конвоем десятка героических Котят. Казаков предупредил по радио: попросил разместить на ночлег и предотвратить возможные инциденты. «Еще кормить их, б…ей», – зло подумал Валерьян. С кормежкой было туго: снабжение возрожденного Новомосковска еще не наладилось, послевоенная неразбериха давала о себе знать. Казаков все еще сидел в Рокпилсе и, по слухам, примерял шутки ради корону Романа I. М-да, шуточки у Сани!..

Великий Координатор Первограда, Государь-император всея Великия, Малыя и Белыя Теллура, герцог Рокпилский, Великий князь Новомосковский, маркграф Коннозаводский, генсек Люберецкий и прочая, и прочая – Александр Первый!!! Ура-а-а!

А если серьезно, то с этим пора заканчивать: к нормальной жизни надо возвращаться, вот что. Вернуть Котят на вышки, осудить этих фашистиков – и баста. В успокоительные выводы верилось как-то с трудом. Нехорошее предчувствие занозой застряло под ребрами и отпускало лишь изредка.

– Амба! Расфилософствовался, мыслитель роденовский! – зачем-то вслух брякнул Валерьян и поднялся с надсадно скрипящего стула. Пора было идти, отдавать распоряжения о приеме «дорогих гостей».

* * *

– …и вот потому теперь мы… мы кровь проливали… Короче, выпьем, братья! Ура!.. – ломким фальцетом провозгласил Немировский и плюхнулся обратно на койку, расплескивая из жестяной кружки недопитый спирт. Барак гудел. В липком тяжелом воздухе барахтался неумелый мальчишеский мат и низкие взвизгивания пьяных девок. Рокпилсские красотки довольно быстро освоились в обществе победителей; сейчас они, по-животному отяжелевшие от спирта и браги, вповалку валялись на кушетках, вскарабкиваясь на колени к слабо соображающим хмельным Котятам, звенящим шепотом переругивались друг с другом, деля мужиков. Конвоируемых шлюх было больше, чем победителей, и Котята, в расстегнутой форме, осоловело обнимали по девице правой и левой руками. Благо хватало на всех с избытком.

Собственно, гульбище уже догорало. Запасы медицинского спирта, изъятые из взломанного вагончика биолаборатории, и брага, добытая пронырливым Затворновым, какими-то неисповедимыми путями подходили к концу. Периодически то одна, то другая парочка, поддерживая друг друга, исчезала в соседней клетушке, служившей обычно чем-то вроде свалки запасных матрацев, одеял и прочего мягкого хлама.

Затворнов, получивший «за отвагу и героизм при штурме Рокпилса» сержантские лычки, стряхнул с коленей какую-то невыразительную б…ь и нетвердыми шагами направился к выходу – проверить караулы. Он был старшим группы и еще пытался сохранять остатки ориентации.

Выбравшись на улицу, Затворнов прислонился к корявой стене барака, пытаясь справиться с отвратительным кислым комом, залепившим глотку. Сглотнул – тошноту удалось побороть – и медленно поплелся за угол, пристраиваться по малой нужде. Ночь была теплой, безветренной. Если бы не платиновый полусерп Селены, вынырнувший из слоистых зеленоватых облаков, – совсем земная ночь. Сочно-синяя темнота неподвижного неба, крупные редкие звезды… Затворнов заплакал – мутно, с каким-то мелким прихлюпыванием, и тут из-за угла сухо рассыпалась автоматная очередь.

* * *

…благо этот недоумок высадил полрожка в воздух – был пьян. Валерьян, на ходу бросив своим: «Связать!» – выдрал автомат из рук ошарашенного часового и побежал к бараку. Собственно, нечто подобное он и ожидал увидеть, но все равно было противно и немного мутило, как от спертого воздуха в общественном сортире. «Защитнички» были достаточно пьяны, чтобы не оказывать сопротивления, и недостаточно, чтобы не узнать его, Валерьяна. Консульский ранг все-таки имеет некие преимущества. Даже короткая очередь в потолок, выпущенная Валерьяном не без некоторой картинности, была, пожалуй, уже излишней.

Ребята достаточно быстро разоружили смутно соображавших героев и остервенело загоняли в соседнюю комнату перепившихся шлюх. Шлюхи, не понимаючи, липли к новоприбывшим и только после нескольких неразборчивых ударов, поскуливая, плелись в импровизированный карцер.

«К черту – дальше сами разберутся», – Валерьян вышел на крыльцо, чтобы не видеть всех этих полуголых упившихся баб, трезвеющих растерянных «героев», потно-животного месива… Автомат он машинально продолжал держать в руке.

* * *

Затворнов, тщетно пытающийся протрезветь после второй очереди, отсиживался за грудой нестандартного горбыля, сваленного в восстановительной суматохе в пятнадцати метрах от входа в барак. Мысли метались смутные: «Рокеры недобитые… Ребята там… Перебьют…» И тут дверь распахнулась и в светящемся квадрате возник черный силуэт с автоматом в правой руке. «Ну, держитесь, гады!» – героически подумал Затворнов и, поймав фигуру в пляшущую прорезь прицела, надавил на спуск.

МЕМУАРЫ ВАЛЕРЬЯНА

Коротко о последствиях инцидента в ночь с 25 на 26 августа. Операция по усмирению подпивших героических защитников окончилась малой кровью: я был ранен в плечо навылет. Меткий выстрел нажравшегося сержанта Затворнова, с перепугу принявшего меня за недобитого рокера. Котята и шлюхи были изолированы друг от друга и заперты в бараке, охрану я возложил на своих ребят, вооружив их конфискованными автоматами. 26-го утром, в понедельник, злые и непроспавшиеся «чертенята» поперлись на работу, а я засел за рацию – предстояло неприятное объяснение с Казаковым. Представляю обалдение Великого Координатора, когда на него, только что нежившегося в теплой герцогской кроватке, обрушилась моя информация. Последовало минут двадцать непрерывного мата, после чего Казаков, выговорившись, принялся командовать. Даже металл в голосе прорезался. Беда, если политические боссы нанюхаются сладкой и безоговорочной военной власти…

Короче, к полудню из Первограда прибыл мрачный Маркелов, на которого Саня сообразил возложить руководство поселком, временно отстранив меня. С трудом удалось убедить ребят не поднимать бучи. Сам координатор в сопровождении генералиссимусса Голубева и пяти Следопытов на белом броневике въехал в Новомосковск часов в 16 и, за неимением гимназии (рокпилсский вариант – публичного дома), которую требовалось сжигать, и наук, которые требовалось упразднять, произнес при стечении народа прочувствованную речь. Суть ее сводилась к тому, что в такой ответственный для государства момент… и виновные, безусловно… мать-мать-мать…

Мои возражения были кратки: наши ребята уже разок стояли под дулами автоматов. Вину за падение Новомосковска они возлагают исключительно на оборзевших военных, и, какими бы те ни были победителями, нефиг напиваться и вести себя как свиньи, причем свиньи тяжеловооруженные. Кажется, я был трагически импозантен: рука на перевязи, мешки под глазами и проч. Народ, не остывший от ночных событий, ворчливо безмолвствовал. В толпе явственно выделялись свежими синяками и повышенной мрачностью Марков и Антонушкин, пытавшиеся, уже после инцидента, перехватить эстафету у Котят (в смысле рокпилсских баб) и подвергнутые за это рукоприкладству воспитательного значения.

Разоружив своих ребят и передав охрану шлюх и нашкодивших Котят Следопытам, я вместе с Казаковым, Голубевым, длинным караваном конвоируемых etc. отбыл в Первоград – для разбирательства.

Колонна с пленными легионерами пешим ходом выступила из Рокпилса одновременно с белым броневиком координатора. Изобретательный Кондрашов, назначенный старшим колонны, вспомнил опыт колонизаторов Африки и гнал арестантов по этапу, привязав гроздьями к длиннющим бревнам. Административный ляпсус Казакова: Кондрашов получил приказ, строжайше запрещающий заходить в какие-либо населенные пункты (читай – Новомосковск). Кажется, он так ничего и не понял… Комендантом Рокпилса (читай, военным диктатором) был временно назначен сержант Следопытов Фомин, один из любимых молодых консулов Казакова.

* * *

В Первоград прибыли часам к десяти вечера. Голубев, всю дорогу подчеркнуто не разговаривавший с Валерьяном, был решителен и мрачен. Котята, с которыми Голубев беседовал всю дорогу, были смурны и нерешительны, скорее даже растерянны, и вообще вид имели непрезентабельный. Про шлюх и говорить нечего. Казаков, успевший по пути обменяться несколькими фразами с Валери и выработать контуры паллиативной платформы к будущему Совету, был мрачен и задолбан. Валерьян мрачно кривился от стреляющей боли в раненом плече и при каждом толчке тихо матерился сквозь зубы.

«Защитник», любовно ухоженный для торжественного въезда в Первоград, весело зеленел свеженадра-енной броней, на которой выделялись царапины и сколы от рокерских пуль.

Встреча, уготованная победителям над рокерами, прошла со скомканной помпезностью – народ в недоумении взирал на разоруженных Котят, да и вид военнопленных шлюх был не грозен, а скорее диковат и жалок. Координатор быстренько отбарабанил заготовленную речь и перешел к заботам более насущным: временному размещению рокпилсских девиц, охране оных и подготовке грядущего Совета. Нашкодившие Котята укрылись с глаз долой в караулке, под негласным домашним арестом. Валерьян ковыляющим галопом направился в медпункт, для перевязки.

– Герой… защитник демократии, горе ты мое… – ворчливо выговаривала Вика, легкими касаниями намазывая вспухшее Валерьяново плечо антисептической дрянью. Дрянь была розовато-зеленого цвета и запах имела специфически-противный. Валерьян кивал с покаянной покорностью и периодически, улучив момент, умудрялся поцеловать левую Викину руку, не заляпанную мазью. Вика весело обижалась.

– Тихо, тихо, разбойник… Оказываю медицинскую помощь, никого не трогаю… – И она плотно, с неожиданной силой перебинтовала плечо. Валерьян улыбнулся с неестественной ласковостью.

– Больно? Сам виноват… – Вика умолкла и, посерьезнев, в несколько секунд закончила перевязку. – Уф, устала… Слушай, ты что, специально Казакову обедню подпортил? Мы тут ждали, ждали героических победителей – и нате! Приехали. Ну признавайся, ревнивец!

– Да нет, как-то само собой так получилось. Просто другого шанса выбраться к тебе пораньше не намечалось. Соскучился, ух как соскучился… – И Валерьян довольно похоже сымитировал мурлычущее тигрячье порыкиванье, уткнулся головой в теплую дышащую грудь, крепко притиснув Вику здоровой левой рукой.

Совет разразился в полночь.

МЕМУАРЫ ВАЛЕРЬЯНА

Совет в ночь с 26 на 27 августа прошел бурно, но на удивление благополучно. Предварительный расклад сил выглядел следующим образом: демократическая партия под моим чутким руководством – я, Крапивко, Левченко, Вика. Партия военных – Шамаев, Сидоров, Фомин (по радио) и, для шумового эффекта, не имеющий права голоса Голубев. Умеренное «болото», компромиссники и дефинисты, сгруппировавшиеся вокруг Казакова, – Крайновский, Колосов, Танев (по радио). Маркелов, еще в Новомосковске, заранее воздержался: «А пошли вы все… ребята. Мне тут еще валерьяновскими бандитами командовать! Так и передайте: воздерживается, мол, Николай, заранее воздерживается…»

После краткого изложения Казаковым сути происшедшего возопил Голубев. Суть воплей сводилась к тому, что героический Майков кровью искупил все свои огрехи. Да и огреха, в сущности, не было: действовал, дескать, по зову своей гражданской совести, расхлебывая гнусное и безответственное панибратство консула Валери. И вообще, у них там, в Новомосковске, жуткая мафия, и Котяток несчастненьких зря обидели: нельзя, что ли, ребятам немного расслабиться после победы? Требования военных сводились к:

– ненаказанию всех военных, то есть наказанию их властью Голубева;

– трехгодичной ссылке Игорька Мартынова;

– лишению меня консульского звания при сохранении руководства работами в Новомосковске, а также назначении в поселок нового военного коменданта, по совместительству выполняющего и обязанности гражданского.

После непродолжительного переругивания выполз козел Левченко, предложивший оправдать Мартынова, разжаловать Майкова и Затворнова, выгнать из вооруженных сил всех участников недавнего инцидента, а мне воздать народные почести как гражданскому трибуну, отцу мысли и гиганту демократии, вдобавок – невинно пострадавшему.

Последовала кратенькая (часа на полтора) перепалка, после которой, как и должно, большинством голосов прошла наша с Казаковым паллиативная платформа:

– Котята немедленно заступают в караулы, так как Первоградский гарнизон уже с ног валится от двухсменки. В дальнейшем их разбивают на группки по два-три человека и направляют служить в дальние гарнизоны Рокпилса и гуманитарных поселков;

– Затворнов и Майков понижаются в звании на одну ступень;

– Голубев «за развал дисциплины в вооруженных силах» переводится на штрафную норму пайка сроком на месяц;

– я (чтобы не обидно) перевожусь на штрафную норму пайка сроком на месяц, считая с того момента, когда врачи сочтут полученную рану излеченной;

– Мартынов приговаривается к одиночной ссылке на полтора года с минимумом припасов (ну хорошо, Саня, я тебе это вспомню, впредь за подобное «злостное хулиганство» твои подопечные будут получать не менее, благо прецедент есть);

– я сохраняю все звания и должности, но новый военный комендант Новомосковска (лейтенант Кауров), подчиняясь мне по всем оперативным вопросам, в то же время проводит проверку обвинений Майкова и через 45 дней предоставляет на рассмотрение Совета отчет. Я, в свою очередь, подаю служебную записку о его деятельности. Вящей объективности ради, из всего этого армейского скопища мне достался самый интеллигентный человек.

Рокпилсских шлюх было решено временно поместить на одном из близлежащих островов, дабы не создавать в самом Первограде гнездо разврата. Голубев было заикнулся, что не уверен в своих ребятах, которые будут их охранять, но, быстро сообразив, что к чему, осекся. Я как общественный обвинитель пока остаюсь в столице. Черт, нужно передать своим ребятам, чтобы не очень там обижали Маркелова, разве самую малость – для наглядности. Хороший же мужик!

* * *

…Вика, бросив неопределенный взгляд, ушла.

– Обиделась? – спросил Леонид, когда они остались одни, и, подумав, добавил: – Ты поосторожнее. Ей здесь одной, знаешь ли, несладко…

– Да нет. У нас вроде бы в норме… – отмахнулся Валерьян. – Ну давай, рассказывай…

После Совета они, демонстративно взяв друг друга под ручку, удалились подышать свежим воздухом, сопровождаемые нехорошими взорами военных и недоуменными – Казакова. Было уже около трех. Ночь опять-таки выдалась ясной, почти романтической. Они медленно брели вдоль полосы прилива, оставляя на плотном песке фосфорную цепочку следов. Нависающий обрыв скрывал постройки, только впереди смутной зубчатой полоской маячил частокол далекого Периметра да слева, высоко на крыше интерната, неторопливо вращался ветряк.

– Что рассказывать? Сам все видел, – неторопливо ответил Леонид. Говорил он с мягким южнорусским аканьем, растягивая слова.

– Это ты, конечно, вовремя учудил, а то бы вояки наши совсем оборзели. Только ты уж поосторожнее, а?

– Угу, – буркнул Валерьян, – впрочем, Кауров вроде бы у них человек случайный… Да и прятать мне от него, собственно, нечего. Думаю, сработаемся… На суде грызня будет. Саня уже намекнул, что некоторым, мн-э-э, смягчить желательно. Герцогу там, фюреру их ненаглядному, и прочим достойным. Ссылочку им уютненькую, с женщинами, чтоб не скучали…

– А как с прочими? – помедлив, заинтересовался Крапивко.

– Самых кровавых, исполнителей, естественно, к стенке. Остальных – на каторжные работы. Дешевый рабский труд «на благо нашей экономики».

– Занятно. И как мы из этого дальше будем выкручиваться?

– Слушай, спроси у Казакова. Он координатор, ему виднее.

– Драться придется, – задумчиво протянул Крапивко. – Тут еще Конституция грядет, уже не за горами. Всенародный референдум бы в случае чего, а?

– Прорвемся. Мои, жуковцы, твои – народу хватит.

Они повернули и некоторое время шли назад в молчании.

– Да, слушай, тут мои анекдотиков несколько родили. Свеженьких! – оживился вдруг Крапивко…

Когда Валерьян вернулся, Вика уже спала. Она пробурчала что-то невнятное и, поворочавшись, пристроила голову Валерьяну на грудь. Уснуть так и не удалось – плечо ныло…