Глава XV

 

«Отметим: не глуп по части прелюб,

но это – мелкий пример;

Имей в виду, ты почти в Аду,

а это не Беркли-сквер,

Мы можем свистнуть подруге твоей,

но не прибежит она к нам:

За грех, совершенный двумя вдвоем —

каждый ответит сам!»

Ветер ножом впивался в него,

между мирами мчась…

Тогда Томлисон про злые дела

начать попытался рассказ:

«Раз над любовью смеялся я,

дважды – над Смертью самой,

И даже трижды Бога хулил,

чтоб знали, каков я герой!»

Вечный Враг пережженную душу достал,

кинул слегка остудить:

«Ты что, решил, что я уголь хочу

на дурака расточить?»

 

Р. Киплинг

ДНЕВНИК КАЗАКОВА

17 апреля. Я устал. Какое-то ехидно-злорадное божество упрямо не дает заниматься делами, на самом деле важными, постоянно заставляет погружаться в склоки, конфликты, амбиции… Повис в воздухе вопрос о Третьей экспедиции в холмы, чтобы выяснить, наконец, наверняка, есть ли там уголь; с тех пор как пять дней назад одной рыбацкой бригаде чудовище порвало сети, рыбаки неохотно выходят на барказах; загадочное облысение кроликов продолжается; а мне приходится решать гуманитарные вопросы!

Рассказал Валери все об избранниках и матрикантах. Он от радости немедленно выздоровел, а выздоровев – пошел и отправил домой свою несчастную возлюбленную. Всполошил караульных и с байронической бледностью на челе отдался в руки властей. А власти – дураки те еще, сержант-рубанок – взяли, что им дали, и торжественно препроводили ко мне.

…мимо котлована, с автоматом наперевес. Короче, рабочий день мне скомкали, план сорвали. Отобрал я у него пистолет и отправил речь говорить, чтобы революции не учудилось. Ну дурдом! Весь апрель наперекосяк! Сейчас вечер. Валерьян сидит у себя тише мыши, все-таки осознал, надеюсь. А в народе мельтешение. Девицы – те кипятком писают от романтичности и поэтичности. Мальки с котлована солидно рассуждают, что они, положим, так бы не поступили, но все равно в обиду командира не дадут.

Котята в недоумении, в их среде раскол и брожение. Голубев все еще осмысливает последние события; консульская молодежь недовольна, ибо «поведение консула Валери подрывает авторитет и дискредитирует…». Где слов-то понабрали, ведь три недели назад были сами – мальки… Короче, я их всех ублажу. Я им устрою образцово-показательный спектакль: материала предостаточно.

ХРОНИКА ГОЛУБЕВА

Сорок пятый день, 1-е апреля. С утра координатор сообщил, что на следующий день назначено открытое заседание Совета в качестве трибунала: на его рассмотрение будут переданы дела панков и консула Валери, так взбудоражившего колонию очередным пассажем.

– Для вящей объективности, – сказал Казаков, – обвинителя и защитника назначаем не из Совета. Не согласишься ли ты выступить обвинителем по обоим делам?

Я, конечно, дал согласие: даже с радостью, поскольку речь шла о панках. К делу же Валери я собирался подходить спокойнее, но сугубо объективно. Надо отметить, что, не поставив меня заранее в известность о своих истинных целях, Казаков поступил не очень честно, хотя, возможно, здесь сказывается уязвленное самолюбие оратора. В записи о следующем дне я постараюсь как можно подробнее изложить ход процесса.

По поводу же 16 апреля надо еще отметить, что в этот день на остров Боконона ходила лодка с продовольствием. Вернувшись, курьеры привезли весть, что Малян исхудал и осунулся, ибо предыдущий двухнедельный припас съел за неделю, а Всемирная история продвинулась вперед лишь на три слова, получив название для первой главы: «Человек как объект науки». Я уже тогда понял, что отшельничество великого социолога долго не затянется.

Этого же числа вечером Совет принял решение о строительстве специального помещения для кролиководческой фермы. Отмечаю этот факт, чтобы не возникло впечатления, что руководство колонии было занято исключительно наведением порядка среди подданных. В те дни свирепствовала странная кроличья чумка, не убивавшая животных, но заставлявшая их линять, и кролиководство занимало координатора не меньше, чем человековедение. Я считаю, что он был совершенно прав, ибо, увлекшись социальными интригами, так легко забыть об интересах государства в целом.

* * *

Ветряки лениво перемалывали пустоту в бледном небе над крышей интерната. Солнце наполовину село. Дул порывистый ветер. Море рокотало, подернувшись грязно-белой накипью бурунов. Свежо пахло соленой гнилью и еще чем-то песочно-липким – видимо, с котлована. До темноты оставалось час-полтора, и это время Совет решил использовать для образцово-показательного трибунала.

Суд был обставлен с некоторой театральностью: на вытоптанную в кругу палаток площадь было вынесено из интерната одиннадцать кресел, справа и слева от них с каменными физиономиями, не обращая внимания на смешки, стояли, расставив ноги, Следопыты с распылителями (Котов Голубев не дал: в дежурной смене все на счету, а отдыхающие – пусть отдыхают). Прямо перед креслами имели место длинная скамья и стул. На скамье, со связанными руками, сидели угрюмые панки – десять юных крепышей в рваных, грязных кожанках, с отросшей щетиной на голове и подбородках, и три девицы с застарелыми синяками под глазами и свалявшимися космами неопределенно-линялого цвета. Панкам было неуютно, поэтому они очень громко беседовали, причем все время матерились. За их спинами стояли еще два меланхолических Следопыта.

На стуле сидел, опустив очи долу, Валерьян. Он был чист, побрит, одет в подобие костюма, даже при галстуке, и заметно контрастировал не только с панками, но и со всей окружающей обстановкой.

По обе стороны от всего этого, а также за спинами подсудимых, толпились любопытные. Смешков было мало: колонисты снова оказались разделены на партии, хоть и не столь четко выраженные, как раньше. Толпа слева расступилась, и появились члены Совета. Молодые заметно волновались: до сих пор Совет разбирал только два нарушения, если их можно было назвать столь громко: драку между двумя курсантами и утаивание части улова тремя рыбаками. Все это, конечно, нельзя было сравнить с «государственными преступлениями», подлежавшими сегодняшнему разбору.

Казаков был невозмутим: оглядев кресла, он обнаружил, что центральное куда массивнее и вальяжнее других (шутники-корчевщики трижды прокляли свою затею, волоча его из директорского кабинета). Сделав это открытие, он опустился в кресло, соседнее с импровизированным троном; трон заняла Вика. Пока консулы делили остальные седалища, сквозь народные массы пробились народные глашатаи: общественный обвинитель, капитан Котов, одетый в то, что он считал парадно-выходным мундиром, и два общественных защитника. Защищать Валерьяна строители уполномочили Жукова. Комиссар был бледен и решителен.

Защищать панков вызвался Дима Бобровский, семнадцатилетний курсант-радиотехник, бывший первокурсник МВТУ, бывший металлист. Он был при полном параде, вывезенном с Земли: серые просторные штаны-«бананы», клетчатая плечистая куртка с немыслимыми отворотами и клапанами, яркие значки и побрякушки. Панки на скамье оживились. Бобровский был розов и еще более решителен, чем Жуков. Казаков смотрел на металлического курсанта со слабой, неопределенной улыбкой. Маркелов скосил на него осторожный глаз, но так и не смог определить, удивлен ли координатор, а если удивлен, то – как. Шеф периметра был дружен с Бобровским, насколько позволяла возрастная разница (целых четыре года), и теперь тревожился за его горячность.

ДНЕВНИК КАЗАКОВА

…18 апреля, то есть уже 19-е. Только что мне явился во плоти ангел-хранитель нашего государства. Тот добрый гений, что позавчера подкинул знаменательный доносик. Два часа назад сижу себе на чердаке, считаю наблюдения, Елена спать уже ушла – тут скребется в дверь и появляется…

Товарищ Глухачев из Радиотехники, семнадцатилетний симпатичный вьюнош с длинными волнистыми волосами, пришел во плоти засвидетельствовать свое почтение, «и вот тут еще… если вам будет полезно… Бобровский, мой коллега, будет панков защищать… Да, но, может, вам будет интересно, что он сам тайный металлист и по вечерам тратит электричество и гоняет казенные магнитофоны, слушает свои записи, а консул Маркелов… нет, я ничего не хочу сказать, но они дружны и часто разговаривают о "хэви-металле", еще несколько человек, я мог бы составить список…»

Побеседовали. Тип, широко описанный в литературе. Мелкая зависть к колоритному коллеге (плюс, возможно, какая-нибудь баба, плюс то, что, хотя разница в возрасте всего полгода, Глухачев еще школьник, а тот – «взрослый»), да тяга к тайной власти, да нелюбовь к интеллектуалам-стажерам и крепким, уравновешенным, авторитетным строителям… Короче, этакая карикатура на меня самого.

Спрашиваю, что сам любит из музыки. Кроткий смятенный взор, мгновенная работа мысли, отчетливо видимая на лице, и: «Из современной?.. Ну, битлы, Высоцкий… Окуджава…» Талейран! Князь Беневентскии.

Как насчет… э-э… вознаграждения? Негодующий жест, какой-то даже резкий тон. Принципы, искреннее желание… впрочем, если вы не доверяете… Актер. Колоритная фигура. Маленький Богров для маленькой колонии.

Вот теперь у нас настоящее государство. Все необходимые учреждения имеются. Кстати, его донесение даже любопытно, это можно будет обыграть после трибунала. И по крайней мере стало ясно, что Николай и без моих намеков не будет за суровости…

* * *

Прокурор Голубев говорил долго, красиво и хорошо, изредка подглядывая в тщательно сочиненную бумажку. По поводу панков он высказался совершенно определенно, заклеймив их «гнусными отродьями, предателями человеческих интересов», и долго распинался о святости законов. По делу Валери он был более скуп.

– Оставляя в стороне факт нравственности или безнравственности подобного убийства, – трагическим голосом сказал капитан, – должен отметить вот что: во-первых, этот акт милосердия был вопиющим нарушением закона; во-вторых, допустив такую слабость, консул Валери подорвал моральный авторитет Совета…

Валерьян на мгновение вскинул голову и открыл было рот, но передумал. Капитан вещал, обернувшись к Совету, и поэтому ничего не заметил.

– Так что я предлагаю в виде меры наказания лишение Валери консульского звания и, на выбор Совета: либо перевод на стройку простым рабочим, либо годичную ссылку на один из близлежащих островов. Дикси.

Жуков метнул на Голубева быстрый злобный взгляд.

– Если уж на то пошло, – начал он медленно, – консульство не звание, наподобие капитана или прапорщика. Я думаю, что консульство все-таки должность, и сместить консула может только народ. Но здесь, конечно, – прораб выразительно пожал плечами, – нашему славному Совету виднее. Пока, видимо, демократию мы только проектируем. Однако в дела строительства товарищ… то есть гражданин капитан вмешивается совершенно напрасно!

Голос Жукова внезапно окреп. Казалось, он чувствует напряженно-молчаливую поддержку двух сотен строителей, протиснувшихся в первые ряды толпы.

– Я не думаю, что справедливо было бы считать это дело… убийством. Впрочем, Совету виднее. Я ничего не знаю о том, достоин или нет Валерьян консульства. Но с руководства стройработами он не должен быть смещен, поскольку мы не считаем его преступником! И к тому же он является прекрасным руководителем. Мы считаем, что Совет должен оставить Валери командиром стройотряда, даже и сместив его с консульства.

– Сереж, а может, тебе креслице уступить? – предупредительный Крайновский вскочил и сделал приглашающий жест. – А то мы все, пожалуй, уступим, представляешь – двенадцать кресел, да тебе одному! Садись вот, посередке, и володей… кто кому чего должен!

Крайновский ерничал, но глаза его были злыми. Два Следопыта бесстрастно смотрели поверх голов консулов на защитников, обвинителя и подсудимых. Народ безмолвствовал, даже слишком.

– Да хватит тебе… – Было видно, что Жуков смешался. – Я не имел в виду… Да сядь ты, ради бога, прекрати паясничать! Короче, такое мое предложение.

– Экспрессивно выраженное предложение, – пробормотал Казаков. – А вы, молодой человек, что скажете?

Бобровский заговорил, волнуясь и сбиваясь. Только что до него дошло, что его маскарадный эпатаж был в контексте событий неуместен, и он говорил, подрастеряв декабристскую удаль, но вполне по делу: конечно, панки насильники и нарушители, но нельзя забывать, что они все же пытались внести какое-то организующее начало… А обвинения по поводу курток, цепочек и свастик вообще неуместны, «пусть извинит меня товарищ капитан, это же, можно сказать, люди другой культуры и другой морали, и нельзя же, к примеру, обвинять товарища капитана вот за звездочки на погонах…»

Голубев побагровел. В толпе зафыркали. Маркелов сделал злодейское лицо. Бобровский поперхнулся. Вика тихонько смеялась, закрыв губы ладошкой. Казаков мельком увидел среди множества голов торжествующее лицо Глухачева. Надувшийся Голубев тоже пробежался взглядом по толпе, но Коты успели уже сделать каменные физиономии.

– Спасибо, э-э… Дмитрий, – сухо произнес Казаков, вставая. – А теперь позвольте мне подвести итог. Все, что здесь говорилось товарищем обвинителем и товарищами защитниками, было весьма эмоционально, весьма содержательно по форме…

Казаков сделал паузу, посмотрел на Валерьяна. Валерьян, казалось, не слушал.

– …и совершенно безграмотно по существу. Я охрип повторять, что мы не толпа эгоистиков, мечущихся из стороны в сторону и грызущихся между собой. Мы – государство, а не стройотряд, как это вам ни смешно. У нас есть законы, и я намерен эти законы соблюдать, чтобы не тратить время на болтовню. Если вы забыли, напомню: «Акт о наказаниях» распространяется лишь на преступления, совершенные против Первограда и его граждан. Валери и панки одинаково НЕ являются преступниками перед лицом закона!

Толпа, казалось, вдохнула и забыла выдохнуть. Пронесся чей-то сдавленный полустой: «Вот это номер!» Валери открыл было рот, полный готовности сказать: «Это казуистика и демагогия», но вспомнил, о чем идет речь, и удержался.

– Это казуистика и демагогия! – Голубев аж подскочил на месте. – Они являются преступниками по общечеловеческим законам! Они аморальны и социально опасны! Я не говорю о Валери…

– Все это мы слышали, – повысив голос, перебил его Казаков. – Так вот, нас больше не будут интересовать всяческие абстракции и чувствования, отрывающие время от ваших дел, разбивающие людей на враждебные партии. Все наши склоки – от того, что даем эмоциям и амбициям волю над разумом, запомните, и это не только по данному поводу! Нам нужно работать, чтобы выжить, а мы раздуваем конфликты – чтобы потешить свое самолюбие и подохнуть, так, что ли?! Так этого не будет больше!

Он закашлялся. Поднялся Вадик Шалаев, один из молодых консулов.

– Александр, – сказал он с тревогой, – но мы не можем этого так оставить! Все-таки явное злоупотребление властью… тем же оружием хотя бы! И потом, эти панки… что, их тут оставим?

Казаков посмотрел на панков. Панки давно уже не матерились и не пытались шокировать общественность. Они сидели тише мыши и слушали. Две девицы тихонько плакали.

– Я думаю, – сказал Александр, обращаясь к народу, уже сливавшемуся в неопределенное дышащее месиво (темнело, зажглись первые звезды, с запада быстро ползли тучи), – что сейчас нам не стоит спорить и вас всех утомлять. Давайте разойдемся. Обещаю, что решение будет вынесено сегодня же, и до полуночи его текст вывесят на доске объявлений, так что особо нетерпеливые могут дождаться.

Толпа, ворча, пофыркивая, гомоня, начала ворочаться, расширяться, пронесся задиристый вопль: «Деньги обратно!» Четыре Следопыта увели панков, растерявших всю надменность. Одна худенькая симпатичная девица из тех, что плакали, все озиралась на Казакова. Он вспомнил: кажется, это про нее Вика говорила, что девица беременна, причем срок – два месяца, понесла еще на Земле…

Бобровский замешкался, глядя вслед горделиво вышагивающему Голубеву, окруженному несколькими Котятами. Казаков подошел к нему.

– Дмитрий, – сказал он ворчливо, – нехорошо обижать больших начальников нашей маленькой колонии.

– А что он сказал? – запальчиво вступился Жуков. – Он правду сказал!

Сам Бобровский напряженно молчал. Его значок поблескивал в сумерках.

– Я, собственно, не об этом, – досадливо дернул щекой Казаков, – я о Первом мая. Говорят, ты знаток магнитофонов и э-э… современной музыки?

Бобровский нерешительно кивнул, пробормотал: «Н-ну, да». Мягко подошел Маркелов, хотел что-то сказать.

– Так вот, я и предлагаю тебе устроить на праздник дискотеку для народа, – так же ворчливо продолжал Казаков. – Подбери помощников, то-се… Мы с консулом, – он указал на Николая, – поговорим с Валентином, дабы оказал… лады?

– Лады… то есть хорошо, – растерянно ответил Бобровский. – То есть…

– Вот и ладно. Завтра обратись к Сидорову, подумай, что вам надо, а через неделю… да, через неделю доложи мне, как дела. Так.

– А ты широкой души человек, координатор, – медленно, с некоторым даже удивлением проговорил Сергей.

– Стараюсь, общественность того… требует. Считает, что должен.

– Не ерничай, не отбивай хлеб у Стася, – посоветовал Маркелов. – Лучше заломи бровь и пошли во дворец.

Консул и координатор ушли к коттеджу, за которым прочно уже закрепилось название Большой Дворец Совета. Жуков обернулся на Валерьяна. Командира не было видно: его окружила беспокойная, всхохатывающая, возбужденная толпа строителей, и Сергей подумал с сожалением, что мальки ни черта не понимают, а хорошо бы Валерьяна сейчас оставить одного…

РЕШЕНИЕ КОНСУЛЬСКОГО СОВЕТА

Обнародовано 19.04.1987

в 23 часа 40 минут

§ 1.По поводу дела В. Валери Консульский Совет постановляет:

А. за отсутствием состава преступления снять с В. Валери все инкриминированные ему обвинения, оставив его в должностях консула и руководителя строительных работ;

Б. за злоупотребление личным оружием, расход казенных боеприпасов и нарушение общественного порядка – лишить В. Валери права ношения личного оружия сроком на три месяца и перевести его на пятую (штрафную) норму пайка сроком на 14 дней.

§ 2. По поводу дела группы так называемых «панков» Консульский Совет постановляет:

А. за отсутствием состава преступления отвергнуть предложения сослать «панков» на Дальний берег навечно без припасов, по статье 7 Акта о преступлениях;

Б. в связи с тем, что в настоящее время включение «панков» в число граждан ТСРГ представляется преждевременным и неоправданным, – переправить их на Дальний берег со всеми необходимыми орудиями труда, припасами и холодным оружием, с тем чтобы через три года специальная авторитетная комиссия проверила, достойны ли они вхождения в число граждан ТСРГ;

В. в связи с тем, что Алла Тонких, проходящая по делу «панков», беременна, Консульский Совет разрешает ей немедленно войти в гражданство ТСНГ и остаться в Первограде, буде она изъявит такое желание.

ДНЕВНИК КАЗАКОВА

21 апреля. Кажется, все возвращается на круги своя. Валерьян, по крайней мере, сегодня деятельно дирижировал на возведении крольчатника. Завтра заселяем первое общежитие – двадцать четыре комнаты по шесть человек; не хоромы, но все же лучше палаток. Разумеется, отдали девочкам, хоть Маркелов и гундосил за своих героических стеначей. Да, героические стеначи вчера совместно с Котятами и Следопытами отразили какую-то бешеную атаку обезьян. Их было, рассказывают, не менее сотни; по крайней мере, убито 14. У нас трое покусаны, один серьезно, Вика и Родион швы клали… Сегодня вечером будем вешать ордена: и за стройку, и за героизм. Тоже не сахар, но лучше уж атаки обезьян, чем раскол внутри.

Решили вопрос о Третьей экспедиции: послезавтра отправляем. Вместе с ней выйдут три отряда, в каждом Следопыты, строители и охотники: решено километрах в 30 от города создать три укрытия для охотников, откуда бы они промышляли по неделе, посменно. А то в окрестностях дичи все меньше.

Кажется, я угадал принцип, по которому Хозяева раскидывали человеческие группы: принцип кастовой специализации. Это дурно: меня мучает призрак поселка афганских ветеранов. Всяких бритоголовых не боюсь: там, где говорят автоматы, они будут не больше, чем неумные щенки. А вот афганцы… Можно еще больше укрепить нашу «армию», я даже собираюсь подготовить и провести этакий акт, ее упорядочивающий, но против ветеранов мы все равно будем слабы, и главное, что даже мирно слившись, мы получим этакий преторианский лагерь. А впрочем, что толку так глубоко развивать собственные домыслы?

С Викой – какое-то отстранение. Надо думать о работе, а перед глазами – Вика, Ольга…

Опять Ольга. Всю жизнь платонически мечтал о власти, а выходит, что оная власть сама-то по себе тоску только нагнетает, и нужна-то была как предлог…

ХРОНИКА ГОЛУБЕВА

…как мне ни обидно сознавать себя лишь актером, которому каждый щенок может кинуть гаерскую реплику – должен признать, что режиссер этого фарса цели своей достиг. Опять изыскал остроумный компромисс и опять выпутался из положения. Военные, правда, были недовольны как мягкостью приговора, так и ложным положением, в котором я оказался, но последующие события нас примирили. 20 апреля громадная стая панцирных обезьян накинулась на почти уже завершенный Периметр. Было раннее утро, рабочие только шли на объекты, и, к счастью, никого из них звери не застали врасплох. Коты на башнях открыли огонь. Лавина обезьян захлестнула 3-й пост, Юра Хонин расстрелял рожок и отбивался уже прикладом, когда на помощь ему пришли стеначи. Должен ответить, что они, вооруженные лишь топорами и лопатами, ни на секунду не заколебались, отбили израненного Хонина у обезьян и удерживали прорыв до прибытия Следопытов. Автоматным огнем те прогнали зверей. Хонин истекал кровью. Его доставили в лазарет, где наши врачи, я не преувеличиваю, спасли ему жизнь. Еще двое стеначей покусаны неопасно, убито 14 животных.

Этот случай в некоторой степени сплотил людей: после истории с тахоргом крупных покушений на город не было, и многие уже решили, что вооруженные силы служат недостойным целям. Можно сказать, что обезьяны оказали нам некую услугу. Хонин был награжден орденом Славы (как и Майков перед ним, символически: с вручением диплома и оранжево-черной орденской ленточки), а орденом «За заслуги» на следующий день было награждено 10 человек, отличившихся на стройках и на поле, в том числе комиссар Жуков и консул Крапивко. Тогда же (22 или 23 апреля) первая партия девиц переехала из палаток в общежитие, были отправлены экспедиции за углем и для постройки охотничьих заимок в сайве.

* * *

Замыкающий шествие Следопыт, перед тем как скрыться за разлапистыми мечелистьями саговников, обернулся и помахал рукой. Чернявая девчонка около Казакова запрыгала, махая в ответ. Казаков задумчиво посмотрел на нее, повернулся и стал спускаться по шаткой и скрипучей лестнице, стараясь не касаться перил: бурая обезьянья кровь была отчищена небрежно. Не по-апрельски жарило солнце, какие-то мошки толклись в воздухе. Александр расстегнул куртку. Подумав, он расстегнул еще и две верхние пуговицы рубашки и, увязая во свежевспаханной земле, побрел к группке жизнерадостных землепашцев, устроившихся поблизости на перекур. Полчасика можно было отдохнуть.