7. Две разновидности демонов

Человек ест, медленно и аккуратно, очень маленькими порциями, тщательно пережевывает, оценивает все градации вкуса. Запивает супом. Тому, кто голодал, не стоит есть сразу много. Так можно даже умереть. С другой стороны, нужно восстанавливать силы, а неизвестно, когда в следующий раз приведется случай. Нынешнему ужину можно доверять, несмотря на странный вкус и то, что часть ингредиентов он попросту не узнает. Отравы нет и быть не может. Временный хозяин покоев слишком любит кровь, чтобы травить людей, полностью находящихся в его власти.

Человек откладывает палочки, отпивает воды из плошки – здесь знают, что он не любит сакэ, – и искренне говорит:

– Очень вкусно. – а потом добавляет: – Но с соусом к рыбе что-то не так.

Привычка говорить правду, так, как он ее видит, нажила ему много врагов и, возможно, погубила его дело, но сейчас уже не было смысла от нее отказываться.

– Это не соус, – вяло отвечают из темного угла, где сходятся перегородки. – Тут просто нужен коричневый рис, но вы могли это неправильно понять.

Тут абсурд ситуации пронимает гостя целиком, и некоторое время он заливается непростительно невежливым хохотом. Вокруг – гражданская война. На кону жизни всех. Вся старая вражда, вся старая ненависть полезла из щелей, потекла кровью под ворота… А этот, этот – как его назвать-то? – озабочен тем, что товар, который ему предали и продали, – и задешево продали, кстати, – может неправильно оценить поданный ему нешелушеный рис, крестьянскую еду. Всему положен предел на свете, и только у человеческой глупости нет предела. Последнее он говорит вслух.

В углу что-то звенит и булькает. И то правда, зачем отвечать, когда можно убить.

– Что с теми людьми…

– С теми крестьянами, что выдали вас? Награду получат, обещано же. Все понимают, что это вы им посоветовали, когда поняли, что не уйти. Но это им не в упрек, наоборот.

Вот, значит, как…

– А Мори?

– А что Мори? Вы до Осаки не добрались, Мори вас и не видел. Его люди передали нам самозванца, который пытался возмутить столицу. Мори, конечно, счастлив, что это был самозванец…

Гость снова смеется, теперь уже с большой долей злобы.

– Нет, право… Вы здесь все клялись в верности дому Тоётоми. И все его предали. И теперь лжете как малые дети, чтобы один предатель мог сохранить чуть побольше лица, перед другими предателями, как будто это может помочь ему или вам.

Если бы под Сэкигахарой Мори вступил в бой, думает человек, мы бы, скорее всего, победили. Глупо было ожидать, что недополководец, который сломался тогда, сохранит мужество потом, в ситуации куда менее выигрышной. Следовало убить его и иметь дело с Хидэмото, благо он хотя бы не трус. Еще одна ошибка. Но эти…

– Чаю хотите? – спрашивают из угла. Ответа не дожидаются, что-то шуршит, едет перегородка, перед гостем, как по волшебству, возникает трехногий поднос с чайником и еще один, маленький, с чашкой.

Человек не спорит. Чай – это хорошо. Горячий чай. Так легче не заснуть и вообще легче. Вряд ли он сумеет и успеет что-нибудь сделать – слишком ослаб и устал, да и следят за ним внимательно, но он точно попробует. В конце концов, что он теряет?

– Дом Тоётоми… – Человек совершенно не удивлен, что господское место на возвышении пусто, а его нынешний собеседник, кажется, даже не сидит, а лежит там, где тень укрывает его полностью. Он ничему не удивляется – с этой стороны. – Дом Тоётоми мертв. И в могилу его уложили вы с вашим регентом, когда убили господина советника и истребили его семью.

– Значит… – Металлическая чашка тянет пальцы вниз. Даже она теперь слишком тяжела. Вот что речь зайдет о событиях шестилетней давности, человек не ждал. О событиях шестилетней давности, когда тайко вычеркнул из числа живых своего племянника Хидэцугу и весь его род. Официально – за попытку захватить власть. Неофициально – чтобы раз и навсегда расчистить дорогу собственному сыну. – Значит, я не ошибся и заговор все-таки был.

– Какое там, – кашляют ему. – Если бы он был, мы бы с вами не разговаривали. Хидэцугу мне не верил. Он верил регенту, верил здравому смыслу и не верил никаким моим расчетам. Почти до последнего считал, что дядя, который сам назначил его наследником, не будет посягать на его жизнь… А потом стало поздно. Он не верил мне, – повторили в темноте, – но он меня не выдал. Его я мог бы терпеть.

Вранье, думает человек. Никого бы ты не мог и не стал терпеть. Господин регент трижды щадил тебя, думая, что ты это оценишь. Пустые мечты, дикие звери – и те благодарней. Ах, если бы он снял с тебя голову десять лет назад, когда я ему это впервые посоветовал, – и ведь почти удалось убедить…

Конечно, он произносит и это тоже.

Тень у двери, до того неслышная и почти невидимая, позволяет себе коротко рассмеяться. Первой, в нарушение правил. Впрочем, кому и когда здесь были интересны правила? Впрочем, не гостю на это жаловаться, по правилам его должны были держать спеленатым в кокон, а так у него свободны руки, а значит, есть кое-какие шансы, на многое.

– «Почти» в таких делах не считается. О, вы, кажется, последний, кто не читал. Дай ему.

Прямоугольник письма лежит на раскрытом веере – вежливость, дистанция и предосторожность. Приятно, когда тебя так уважают, даже сейчас. Потом все мысли уходят и остаются только слова письма. Но пока сердце справляется с содержанием, глаза отмечают, что бумагу разгибали всего несколько раз, что она не лежала под прессом уже сложенной и не пахнет книжной пылью, что непременно случилось бы с документом, пролежавшим в архиве семь лет, что почерк отличается в мелких деталях, что печать…

Его армия разбита, замок взят, большая часть родни, вероятно, мертва, его руки слушаются с опозданием, а в ушах стоит высокий медленный звон, но хорошо знать, что последняя линия обороны держится даже сейчас. Разум, внимание, память. Не отнимешь.

– Плохая подделка, – говорит человек.

– Нет. Хорошая копия.

Этот удар пробивает защиту, проходит насквозь, это даже хуже чем… (Голос в голове повторяет игру в вопросы и ответы: «Сима?» – «Арьергард». – «Биттю?» – «Арьергард». – «Обата?» – «Искал вас в нашем лагере, схвачен, отпущен, понял, что стал опасен для вас, покончил с собой…» – «Старший брат?» – «Убит при штурме Саваямы». – «Отец?» – «Покончил с собой». И, конечно, он спросил о своих людях – первыми. На поле боя, среди многих тысяч, они могли уцелеть. Семья уцелеть не могла.)

Человек смотрит на письмо. Он подозревал, он всегда подозревал. Очень уж не в срок, по всем расчетам, родился ребенок. Вот чего он не подозревал, так это что господин регент способен доверить такие слова бумаге.

– Даже если и копия, что здесь страшного? – пожимает он плечами. – Великий господин был суеверен и уже потерял одного сына. Он всего лишь пытался по-своему отвести беду, отвратить сглаз. Он и первое имя ребенку дал обережное – Хирои, «найденыш», «подкидыш». Боялся, что позавидуют и отнимут. Так и тут. Если вы попытаетесь на этом что-то построить, над вами посмеются, и только.

Катакура Кагецуна, тень, качает головой.

– Если осмелюсь сказать, не посмеются. Потому что, как только начнут вспоминать, вспомнят о том, что ее милость хозяйка замка Ёдо не изволила сопровождать великого господина регента в Нагою, где он изволил пребывать все то время, в которое мог быть зачат господин Хидэёри. Вам тогда было не до того, господин старший администратор, вы отвечали за снабжение армии, но весь этот срок досуг господина регента изволила скрашивать дама Кёгоку и несколько особ рангом пониже… И свидетелей отыщется достаточно.

– Вы знали, – заключил человек.

Господин регент очень любил сына. Господин регент от счастья безумствовал на всю страну. Господин регент издал закон, запрещающий всем на свете, кроме него, целовать наследника в губы… Господин регент упустил из виду, что в Присолнечной не только у него есть глаза. А он, Исида, в этот раз не смог помочь своему господину, потому что ничего не знал…

– Если осмелюсь сказать, наши войска были частью гарнизона Нагои в это самое время.

– Вы знали. А господин Токугава…

– Иэясу, – отозвались из угла, – знал все, что знал я. Но я искал доказательств, а он нет. Я не поручусь, что он сделал бы через десять лет – к власти привыкают, но, что бы вы себе ни думали, в эту кампанию он… – шорох и хруст, – не собирался воевать с господином Хидэёри.

Временный хозяин дома медленно выходит на свет, и этот свет ему не благоволит. Изжелта-серое лицо, темные пятна под глазами и на висках, левая рука висит на повязке: ах, вот почему он так там неуклюже ворочался. Выражения на лице нет, видно, нет сил рисовать. Только одежда, как всегда, идет всеми цветами фазаньего хвоста. Мятого хвоста, побывавшего разок в чьей-то пасти.

Человек замечает все это, а сам продолжает думать. В некотором, хорошо знакомом смысле очень удачно, что все настолько потеряно. Настолько пропало. Ему больше не нужно рассуждать как князю и полководцу – за ним никого нет. Перед ним тоже никого и ничего нет, будущее в любом случае пусто. Остается только настоящее и то, что можно сделать в нем. Только личные обязательства.

Письмо, если вдуматься, не такая уж опасность. Правда – это то, что люди хотят видеть правдой. А Хидэёри-незаконорожденный выгоден только дому Токугава. Все остальные предпочли бы видеть мальчика наследником, потому что при нем у них есть шанс выдвинуться, какого не будет при Хидэтаде.

Выгоден дому Токугава и еще почему-то выгоден Датэ. До причин сейчас не доищешься, выдумывать их от себя не стоит, да они и не важны. Хидэтада не только молод – он не ровня своему отцу: если выбить подпорку, долго ли продержится?

Можно ли ее выбить?

Можно попробовать.

У людей плохая память, даже у лучших. Если ты любишь цифры, а не кровь, если как полководец ты предпочитаешь воевать на бумаге, о тебе начинают думать странные вещи. Не вспоминая, что после боя головы адъютантов и личных гонцов недаром оценивают в пять, а то и в десять раз выше прочих. Потому что трудно добыть. И берут в адъютанты и личные гонцы людей, которые довезут приказ, привезут сведения, доедут живыми. В каком угодно случае, хоть наискосок через поле боя, хоть через шестое небо. Люди забыли, кем паренек по имени Сакити начинал при генерале, тогда еще носившем фамилию Хасиба, а не Тоётоми. И эта плохая память теперь может сослужить хорошую службу.

– Все это тоже не очень важно, – констатирует человек. – Кем бы ни был отец мальчика, великий господин регент назвал его наследником. И вы все поклялись служить ему.

– Хорошо звучит, – соглашается враг. – Жаль, что ваш господин регент не решился признать, что кровный отец – не он. И что вместо того, чтобы усыновить ребенка по правилам, просто обманул всех, от кого требовал клятвы. Так что теперь они с чистой душой скажут, что присяга невесть кому не считается. – Он чуть склоняет голову набок. – Должно быть, обидно проиграть войну из-за старческого тщеславия, Исида-доно?

Это предлог. И повод. И… Человек вскидывается, потом оседает назад, будто понимая, что ноги не удержат, дожидается полуслышного движения воздуха – тень у двери решила, что угрозы нет, и снова расслабилась – и в следующий момент летит – через столик, вперед. Да, на семь лет старше. Да, устал, вымотан, не спал, несколько недель очень мало ел… Но зато и приказ никуда доставлять не надо. Достаточно просто убить врага. Впрочем, человек не думает, пока летит. Он в бою вообще не думает, не успевает. Но той, прежней памятью знает: при толике везения убить он сможет. Противник тоже ранен – или болен. Но главное – у него просто нет тех навыков. Они не нужны кавалерийскому командиру, даже если он привык стоять на острие прорыва, даже если он для своей армии – оружие последнего шанса. Ему неоткуда их взять…

И правда. Неоткуда.

Человек приходит в себя от того, что кто-то очень осторожно протирает его лицо мокрым горячим полотенцем. Голова, которая, по идее, должна бы очень болеть, не болит совсем – просто ощущается внутри как масса трубчатого заморского стекла, пронизанного светом.

Он открывает глаза, смотрит мимо пажа на темную тень впереди, – кажется, в неприятной мере целую.

– Мы были совсем не одни. – поясняет враг. – Шаг для вас естественный, выгодный, я бы на вашем месте попробовал обязательно, значит, и вы должны были. Тем более что вы не знали, сколько у вас есть времени. Будете спать или еще чаю?

– А сколько у меня времени? – спрашивает человек. Спать ему не хочется. Чаю ему тоже не хочется. Хотя чаю лучше, раз с другой жидкостью не получилось.

– Не знаю. Вы вообще как, жить хотите? После такого не у всех остается желание.

– И к чему был этот вопрос?

Как будто у кого-то здесь есть выбор. Как будто масса дураков и предателей, которая еще до всего этого пыталась добраться до горла, может вдруг переменить мнение. Как будто Токугава не понимают, что, убив господина Хидэёри и невесть с чего сохранив жизнь ему, они… В общем, самому зарезаться проще и приятнее. Как будто ему придет в голову вообще разговаривать об этом со всякой взбесившейся плесенью…

И, конечно, он говорит.

Множественное движение вокруг. Когда оно заканчивается, у него что-то твердое под спиной, опора под локтем, на расстоянии полусогнутой левой руки новый столик с чайником. Сидеть можно, и даже почти не мутит.

А хозяйское место – чуть впереди. И хозяин медленно проходит туда и садится. Хотя, по его виду судя, он бы лучше обратно в угол.

– Госпожа Го, – сообщает он, – сейчас уговаривает мужа усыновить мальчика. Ей-то он все равно приходится племянником, кто бы ни был его отцом. У Токугава наследует не старший, а тот, кого выберет глава рода, – Хидэтада сам второй сын, так что можно брать без опаски. А кровь хорошая, жалко.

– Могли бы врать получше, – выдыхает человек. – Потому что этого не может быть.

– Почему не может? – наклоняется вперед одноглазый. – Потому что он – угроза? Знаете, в чем наша беда, Исида-доно? Ваша, моя, общая? Мы мирный народ – и чувствительный. Мы не любим убивать, мы не любим воевать, мы понимаем чужие чувства – у нас сердце рвется, когда приходится выбирать. И мы стараемся убивать поменьше. И мы ведем каждую кампанию так, чтобы она стала последней. И мы играем наверняка, не оставляя мстителей на развод. Уничтожаем любые угрозы будущему миру. Запугиваем, чтобы не рискнули сопротивляться. Нарушаем слово, чтобы взять подешевле. Чтобы какой-то раз стал последним. Сколько на вашей памяти их было, этих последних раз, – а вы не так долго живете на свете. А посчитать с Тайра, так смех берет. Вам не надоело? И главное – кто из нас боится смерти? Да что там, кто из нас боится поражения – разве что совсем дети… Или те, кого не стоит брать в расчет. Кто из нас, из людей под нами – до последнего крестьянина, у которого над головой погода, – не ест смерть на завтрак каждый день? И что? Все бессмысленно повторяют слова про бренный мир, подобный горящему дому, – и никто не делает выводов. Крестьяне хотя бы умнее, они научились с этим жить…

Человек тщательнее опирает локоть на подставку и пытается понять, что он только что видел и слышал. Не удается – и он откладывает это на потом. Какое-то «потом» у него явно еще есть. Может быть, оно измеряется днями, но днями, а не часами. От него чего-то хотят, он зачем-то нужен… Это странно, но иначе объяснить не получается. Возможно, ему лгут. Скорее всего, ему лгут, но это тоже хороший признак: мертвецу в таких делах лгать незачем, он очень скоро сам узнает правду. До сих пор человек полагал, что единственный интерес, который у врага может быть к нему, выражается в скорой и неприятной смерти.

– Вы… стали слишком сильны, – говорит он.

– О, а вы просыпаетесь, – почти весело отвечают ему. – Вот уж про кого не подумал бы, что для этого потребуется… Велик мир. Я при вашем регенте не сидел в таком опасном положении, в каком буду через год-полтора после того, как мы победим, – и дальше будет только хуже. Так что я хочу себе пространство для маневра. Я хочу, чтобы Токугава-нынешний быстро стал силен и быстро вырос – и не в моей тени. Так что я намерен подарить ему набор инструментов, годностью лет на десять. Или на пятнадцать?

Логику человек понять не может. Базовые понятия привычны, а вот выводы из них делаются нечеловеческие. Конечно, когда слабый властитель настолько обязан младшему союзнику, который еще и слишком сразу показал свою силу и глубину амбиций прочим союзникам и подданным, это не может кончиться добром. Но естественный вывод – стать этому властителю единственной опорой, а потом, возможно, даже заменить его, а не… Это помимо того, что предлагаемая ситуация абсурдна сама по себе. Проверим.

– А вы принимаете в расчет то, что я ненавижу вас? – Всегда опасался. Всегда хотел видеть мертвым. Теперь – ненавидит.

– Вы – меня? – Ящер хохочет, запрокидывая голову, опрокидывает свой подлокотник, стучит ладонью по дереву, отсмеявшись, долго ищет в складках одежды чистый листок бумаги, вытирает глаз… – Вы – меня? На вас общение с Мори дурно сказывается. Ваша служба регенту стоила мне не меньше дюжины верных людей, двух хороших друзей и союзника, с которым мне нравилось работать. Моей двоюродной сестре было пятнадцать, когда с вашей подачи ее зарезали. Кома-химэ, дочка дядюшки Могами, помните такую? Я с удовольствием написал бы вами стихи, Исида-доно, я даже сохранил бы их на память. Какое это имеет отношение к делу?

– Через год-два вы можете оказаться в еще более опасном положении.

– Попробуйте. – Глядит на него. Одним неживым глазом, а кажется, что двумя. – Со мной, против меня – неважно.

Человек пытается наклониться. Паж-кореец, очень красивый паренек – был бы красивый, если бы не шрам – подскальзывает вперед, наливает чаю, протягивает. Человек отпивает и понимает, что проснулся, видимо, неокончательно. Враг не оскорбился, не отреагировал на угрозу, не стал объяснять… Но чтобы сейчас предъявить то самое письмо, его нужно было не просто украсть. Или выпросить. «О нем нужно было знать. О нем нужно было узнать еще до начала войны. Впрочем, враг всегда знал, что мы делаем. Всегда мог рассчитать свои шаги на время, с точностью до половины дня. Мы думали – я думал! – что ему продают сведения люди на мелких должностях. Оказывается, не только. И не только продают. Сколько у него людей вокруг Хидэтады и прочих его союзников, где они и чем они завязаны, мне заведомо не узнать». Человек смеется про себя. Потом вслух. Вряд ли при самой большой удаче ему суждено дожить до времени, когда это будет главной из его забот – с учетом того, как ненавидят в том лагере его самого, и того, насколько он сам их презирает, даже сейчас.

– Вас, как вас там, конечно, убьют сразу, – говорит тем временем сумасшедший. – Особенно сейчас. Но, понимаете ли, Мори выдал нам самозванца. Самозванца мы и казнили, за самозванство. А что случилось с подлинником, теперь можно решать. Может быть, он просто умер в горах, от холода и потери крови, а потом какой-то мародер на свою беду нашел тело…

– Что будет, если я откажусь?

Тот, на возвышении, пожимает плечами. И не морщится при этом.

– Тело окажется настоящим. Вы думайте, и решайте. Еще подумайте о том, что наш мир, как точно выяснилось, имеет форму шара… и большая его часть покрыта водой.

Одноглазый медленно встает, делает шаг к боковому выходу, потом поворачивается, смотрит куда-то над головой, улыбается одной стороной лица. «Безумен, – думает человек. – Мы всегда пользовались этим словом как ругательством и случайно сказали правду. Ну что ж…»

– И еще подумайте, – слышит человек, – какая будет славная шутка. Разве нет?

Из семейного архива клана Датэ

1590 год

Никто и никогда не сказал бы, что эти двое отражаются друг в друге.

Тот, что сейчас припал к деревянному полу, весь, до конца, уйдя в просьбу, если бы встал, стоял бы как сторожевая башня. На поле боя так и стоит. Если бы танцевал, плыл бы как облако и прически не растрепал. Если бы говорил – вежественно, и учтиво, и убедительно. Говорит. Сдавленно, горестно.

– Господин, помилуйте матушку.

Его господин – на год старше, вот и господин – сидит, привалившись к стене, полувисит на ней. Если бы стояли оба, был бы просителю под подбородок. Битое оспой лицо. Серые пятна под глазами. Правый глаз закрыт. Волосы острижены коротко, хуже, чем у крестьян, торчат в стороны, как у больного, – было бы как у больного, но какой больной оставит от макушки одну длинную, широкую прядь, перевьет ее шелковой лентой, вплетет дешевенькие блестящие камни? Разве что тот, что скорбен – умом.

– Да что с ней будет-то, с матушкой? – отзывается. – Я ее не трону, а от всех прочих она и сама отобьется, если что. Тут повода для горя и просьб не вижу.

– Господин…

И правда, с чего он взял, что старший брат поднимет руку на мать? Матушка переступила все границы, попытавшись своей рукой отравить собственное дитя, – но старший брат границ вовсе не признавал, никаких, никогда. Желай он матушке смерти, не понадобились бы ему ни повод, ни причина. А уж коль он ей смерти не желает, то и покушение, почти удачное, ничего не изменит. Все это кажется понятным и последовательным, когда брат здесь, когда его видишь.

Проситель кланяется еще раз – извиняется, благодарит.

– Садись, поговорим. Что ты знал?

Возможность сесть – время на раздумье. Старший плохо выглядит. Это хорошо. Это прекрасно. «Яд малиновки», щедрой рукой положенный. Семеро из десяти умерли бы. Двое лежали бы пластом, а он плохо выглядит.

– Желал бы сказать, что ничего, господин. – Лгать старшему брату почти всегда неразумно. Лгать ему сейчас – неразумно втройне. – Я знал, что они затевают что-то, матушка, ее сторонники и дядя. Они были обеспокоены тем, что делаете вы. Они были уверены, что вы, на самом деле, намерены противостоять Великому Регенту и погубите дом. Они были рады, что в доме возник раскол, и надеялись что-то из этого извлечь.

Теперь он говорит ровно, отчетливо и спокойно. Умело, как все, что делает. Недаром матушка предпочитает его старшему.

Догадаться, что готовится недоброе, было нетрудно. Матушка боялась, негодовала – и радовалась. У нее появился шанс, у матушки, у госпожи Ёси-химэ, сестры князя, вдовы князя, матери князя… не того князя. Очень сложно убедить кого-то, что твой старший сын – негодный правитель, если за последние пять лет земли у княжества прибавилось вчетверо, а доходов с нее – вдесятеро и почти никто при этом не умер зря. Очень сложно убедить кого-то, что твой старший сын – сумасшедший, если за последние пять лет у него случались сражения, которых он не смог выиграть, но ни одного, которое он бы проиграл. Да, он одевается как три пугала, ведет себя как четыре, не спит с женой и избрал образцом для подражания владыку подземного мира – но за пять лет добром или силой больше половины севера перешло под его руку, и, что важнее, не имело оснований о том жалеть… пока с юга не пришла другая сила и не сказала северо-востоку: «Склоните головы или умрите». Второе не было пустой угрозой: там, где север воевал десятками тысяч, юг, Великий Регент, Тоётоми Хидэёси, с легкостью вывел в поле сотни.

– Я думал, – он продолжает, – что они хотят переворота. Законной смены власти. Что они не рискнут сделать что бы то ни было, за что Регент потом сможет покарать их, изобразив справедливого судью и прибрав княжество к рукам целиком – через их трупы. Я считал, что они будут действовать через совет клана… Я и подумать не мог, что они прибегнут к яду, и так открыто. Я… – он снова распластывается по полу, – недостойный, был глуп и подвел вас, мне нет прощения.

– Сядь.

Господин зябко ведет плечами, берет с подставки чашку, пьет, слегка морщась.

– У тебя время до утра, – сообщает он. – Когда я уеду, тебя не должно быть среди живых. Подробности – на твое усмотрение.

Это… Стены дергаются вправо-влево, ветка в бело-рыжей вазе двоится, потом становится прежней, коричневой сеткой, клеткой для листьев, клеткой, которую нельзя покинуть и остаться в живых, а покидать все равно придется… Это не очень удивительное решение. В конце концов, заговор устроили его именем и в его пользу.

– Вы, – спрашивает он не кланяясь, – не поверили мне, господин?

Господин с усилием встает, делает два шага к окну, греет руки под солнечным светом.

– Поверил. Если бы я тебе не поверил, я бы еще подумал. Ты прав. Хотя бы объяснением я тебе обязан. Если бы это был ты, если бы ты решил, что я заигрался с Регентом, не отвечая на приглашения, не подчиняясь приказам – но и не вступая в войну, что я в этот раз поставил на кон слишком много, что этому пора положить край – и быстро… Если бы ты отравил меня, чтобы приехать в ставку Регента и сказать: «Это было наше внутреннее дело, его больше нет, тот, кто посмел проявить к вам неуважение, мертв, а мы – ваши, располагайте нами». Если бы это ты подтолкнул матушку в ее ненависти и дядю в его страхе – нам было бы о чем говорить сейчас.

– Господин…

– Забудь. Понимаешь, я действительно совершил ошибку, заигрался, да. Слишком долго тянул с ответом. Регент приказал клану Ходзё подчиниться, они ответили отказом, он двинул войска… А я сидел и ждал, смотрел, куда прыгнут Ходзё. Они посылали ко мне людей, просили помощи. Если бы они дрались всерьез, я ответил бы им «да». Вместе у нас было бы четыре шанса из десяти. На полную победу. На выживание – семь, у нас, у них – меньше. Но у нас – твердые семь. Понимаешь, семь. Когда убили отца, у нас не было семи, у нас не было трех, у нас была едва половина одного… А до того… Отец знал, что на нас скоро навалятся. Он вел переговоры с Одой, чтобы стать их рукой на севере, чтобы они дали нам жить – за службу. Вышло иначе. Князь Ода погиб, отца убили, нас прижали к стене, и мы пошли от стены…

«Это лихорадка, – думает сидящий, – это она сейчас говорит со мной».

– Мы выстояли сами, мы выигрывали, и я надеялся, что, если Ходзё не струсят, мы сможем играть дальше. Я на это не рассчитывал, я взял Айдзу так быстро еще и для того, чтобы нам было чем торговаться и что отдавать, если прижмут, но я надеялся на это, и надежда отняла у меня время… Я думал – еще день, еще неделя, и они поймут, что в осаде им не высидеть, драться нужно в поле. Ошибся. Они тоже ошиблись, упустили все время, что было. Они еще живы, еще сидят в своей крепости, но все решено, их раздавят, и Ходзё не бывать нигде. Следующие мы. А нам нужно два-три года, и их негде взять. Сейчас мы можем продержать Регента достаточно долго, чтобы под ним обрушилась власть, – но у нас не получится при этом выжить.

Господин поворачивается, на скулах у него красные пятна, а выражение лица не изменилось, только слова валятся быстро, налетая друг на друга… Замок Курокава вокруг слегка гудит стенами, видно, недоволен, что его брали, оказывается, как разменную фигуру.

– Тогда я решил ехать туда, к Регенту, под Одавару. Кланяться. Был риск, что он из меня сделает пример для прочих, где-то на треть. Немного. А сбылось бы, так голове, которая делает такие ошибки, и не место на плечах. И у меня был наследник. Ты был. Я думал, понимаешь, что ты у меня есть. И когда все случилось, думал, что ты пришел к тем же выводам, что и я.

– Господин, – глухо говорит сидящий, – я хотел бы вас обрадовать, но я не знал. И это правда.

– Я знаю, что правда. Я с тобой с последним разговариваю. Ты надеялся, что будет как всегда: интриги, совет, клика, которая обвалится, когда ты ее не поддержишь. И все обойдется. И я сыт, и матушка цела… Я тоже так думал, тогда, с Хатакэямой. Что этот дурак поймет, что обречен, что у него больше не получится играть на три стороны. Поймет и попросит мира, по-настоящему, – и ничего не случится. А он даже не был моей любимой матушкой, а был – просто жадным соседом, – смеется господин.

«Пять лет назад Хатакэяма не понял, что единственный способ выжить – честно служить нам, – кивает себе сидящий, – он решил, что может выкрутиться. Он назаключал союзов, не заботясь о том, что союзники сожрут его следующим, а потом попытался захватить хорошего заложника. Отца. Отец… погиб. Думать об этом было неприятно даже сейчас. Теперь их никого нет. Ни Хатакэямы, ни большей части его союзников. Но отец погиб. Брат Масамунэ тогда упустил момент, потому что переоценил разумность противника, – а что делал он сам? Ничего. Ему не нужно было, он считался ребенком. Это была защита, для брата и для него самого. Брат в восемнадцать был главой дома, а он в семнадцать – несовершеннолетним. И ни за что не отвечал. Взрослым его назвал брат, сразу после, но он по-прежнему ни за что не отвечал.

– Я таким ошибкам не судья, – говорит брат, – И не в том дело. Я валялся тут три недели с этим ядом, я опоздал безнадежно. К тому времени, как я доеду к Одаваре, крепость, может, вообще падет. Меня там убьют, теперь – двадцать шесть из тридцати, что убьют. Если ты будешь жив, верные тридцать: они решат, что тебя можно согнуть под колено и, значит, дело иметь нужно именно с тобой. Если бы яд подлил ты… Ну что ж, твоя очередь. Хотел – играй. Но какой есть, ты не устоишь – и Датэ конец.

«Если бы это был я. Или если бы я предупредил. Или попытался запретить им. Много "или"».

– Нет наследника – будет смута.

– Не будет. Все, у кого серьезные права, все из партии войны. Все хотят воевать с Регентом больше, чем друг с другом, а он-то понимает, что сам тоже теряет время, которого у него нет… неважно. У тебя его до утра. Мало. Так что…

– Мало, – непочтительно прерывает младший. Короткий меч все время был в рукаве. Рост, сила и скорость…

Господин не уходит от удара, он делает шаг вперед. Мир теряет цвет.

– Ты сказал, – хрипит Датэ Масамити с пола, – что способ – на мое усмотрение.

– Было дело, Дзикумару, – соглашается брат, называет старым, детским именем, а не тем взрослым, что дал сам. И вместо ритуального «прости» говорит вслед: – Увидимся.