Мой друг Каварадосси
Где-то высоко в кроне дерева, в его густой листве звучит музыка. И эта музыка волшебна. Он слышит ее, слышит сквозь решетку и сквозь стекло.
Слышит и тихо, почти шепотом, подпевает.
В такие моменты лицо его преображается. Точно светится мягким светом изнутри. Из-под кожи.
– Что ты поешь?
– Я не пою, я подпеваю.
– Подпевают, когда звучит музыка, а здесь тихо.
– Музыка звучит там.
Он кивает головой на тополь, что беззвучно шелестит за окном.
Для меня – беззвучно.
– Хорошо. Ясно.
В нашем отделении есть шизики на любой вкус. Этот симпатичный. Слышит музыку, когда ее нет. Вполне мирное хобби. Во всяком случае, не лезет в истерике в драку и не воет во сне…
– И что это за музыка? Кому ты подпеваешь?
– О! Это прекрасная музыка! Каварадосси…
– Кавара… кто?
– Такая ария…
Я вспоминаю, что есть группа «Ария», поющая какой-то тяжеляк, но мне она не нравится…
– Нет, это песня. Ее поет мужчина, которого должны казнить. Но когда он поет, мы еще не знаем, казнят его или нет. Это очень красивая ария. Я всегда мечтал сыграть ее… знаю настолько хорошо, что вот теперь, кажется, слышу…
– И что?
– Ничего. Просто слышу и все.
– Нет. Чем кончилось-то? Казнили?
– Казнили. А его девушка бросилась с крыши замка и разбилась…
– Жизнеутверждающе.
Наши разговоры – спасение для него.
Если я, активный и общительный, быстро нашел, чем заняться в психушке, то он часто просиживал у окна и, смотря на тополь, «слушал музыку».
От медсестры я узнал, что его отправили сюда родители после того, как он неделю пролежал лицом к стене на своей кровати. А от него самого через месяц больничной дружбы услышал о жестокой, бессердечной травле, которую устроили ему одноклассники.
Обычный подросток, с редкими волосами на голове, через которые просвечивала кожа черепа, с тонкими, как нитка, губами, острым носиком и огромными серыми глазами…
Он все спрашивает меня, схватив за руку, точно боясь, что я убегу, не дав ему ответа:
– Кто ненормальный? Я или они? Ведь это ненормально – ставить на колени человека…
– Ненормально.
– Ведь это ненормально – брать и…
– Подожди, – останавливал я его. – Мы выпишемся отсюда. Ты перейдешь в другую школу…
– В корпусе напротив сидит парень, он по больницам уже восьмой год. Вдруг и нас так?
– Во-первых, ты не в корпусе напротив, а во-вторых, тот парень, в отличие от тебя, убил двух человек топором, а одного, еще живого, облил бензином и…
– Не надо!
– Хорошо. А вот чтобы тебя выписали и не били, а может быть, даже любили, тебе надо стать как все. У нас, в обществе, где мы с тобой живем, очень важно, даже необходимо стать как все…
– А это как?
– Ну, во-первых, не подпевать музыке, которая звучит из деревьев…
Он улыбается.
– Это можно. Хотя, если бы ты слышал эту арию…
– Я не люблю русский рок.
– Это опера!
– Ах да. Его казнили, а она упала с крыши небоскреба…
– Замка. Потому что не могла больше жить.
– Вот этого и не надо говорить. Притворись, что тебе нравится «Модерн Токинг»…
– Ну хорошо.
– И не только в песнях. Везде. Мир очень прост. Ты не любишь смотреть на деревья и грустить о девушке, рухнувшей с замка. Ты хочешь работать и получать побольше денег. Хочешь жениться на девушке с большими сиськами. Размер должен быть подходящий. И завести детей. Квартиру кооперативную. И хотя девушки у тебя нет, ты придумай. Только не эту дохлячку, которая непонятно по какой причине кинулась, а нормальную. С сиськами…
– У меня есть девушка.
– Свисти.
– Есть. Я могу про нее рассказать врачам.
– Хочешь жениться на ней?
– Нам надо ближе познакомиться, понять, совпадают ли наши интересы.
– Нет. Ты хочешь жениться на ней. И, придя с завода, плотно поужинав, заниматься с ней продолжением рода. Разложив недавно приобретенный на тринадцатую зарплату диван-кровать «Родина». Радио приобретешь чуть позже. На премию. И вот тут-то и послушаешь оперу про доходягу, которого должны казнить, и его бабу, у которой поехала крыша. Или лучше скажи про «Модерн Токинг». Понял?
– Понял. Я все равно боюсь, что меня не выпишут. Поймут, что я терпеть не могу «Модерн Токинг»…
Где-то недели через три его выписали.
Еще на неделю позже выписали и меня.
Для кого-то месяц – много. Для кого-то – мало. Время то тянется, то летит. Прошел всего лишь месяц… куда же вы делись, друзья мои? Или больше времени прошло? Ах да, конечно. Школа закончена, экзамены сданы, и море уже обнимает вас…
В Москве жарко, но когда открываешь окна, то ветерок врывается, несется из окна в дальний угол и, наткнувшись на препятствие, растворяется, принося свежесть.
– Алло! Да, я. А, это ты, Каварадосси?
Да, это он. Зовет гулять. Зовет в оперу.
– Уже купил три билета?
И мы идем по бульвару от метро. Втроем в оперу. И согласованно врем его девушке, что познакомились в санатории. Говорить о том, что оба мы лежали в психушке, нельзя. Он просил.
– Познакомились в санатории, – говорю я ей, когда мы идем в театр. – Я там отдыхал. После психушки.
Я всегда говорю такое, чего другие стесняются. Психиатр почему-то называл это суицидальным поведением.
– Вы лежали в психиатрической больнице? – Она смотрит на меня с любопытством.
– Ага. А потом познакомились.
Она небольшого роста, полненькая девушка, брюнетка с кудряшками под негритянку и красивыми голубыми глазами.
– В санатории, – добавляет мой товарищ. – Там оба отдыхали.
– А расскажите про психбольницу, – просит она.
– Что рассказать?
– Что чувствует человек… и вообще…
Она теряется. По-моему, ей становится неудобно от своего собственного любопытства.
А еще я вижу, что нравлюсь ей. И это видит мой товарищ.
– Человек чувствует себя так, будто тот, кого он любил, уже убит и исчез из этого мира, а самому ему пришлось броситься с крыши замка: и он летит, летит, летит… и хочет, чтобы полет закончился, и боится разбиться о камни площади. И все летит, летит…
Мы молчим. Все так же бредем по дорожке между деревьев, в кронах которых для него, моего друга, звучит музыка. Но не для меня.
– Это как в опере. Жизнь, получается, похожа на оперу?
– Похожа, – отвечает он. И смотрит туда, вверх. Как всегда. Лицо его на мгновение преображается. Точно светится мягким светом изнутри. Из-под кожи. И он не видит ничего вокруг. Неужто за это его били одноклассники?
– Только не для меня, – говорю я, опять купаясь в собственной откровенности. – Я оперы не понимаю. Дальше «Модерн Токинг» не продвинулся. Совершенный остолоп.
– Ну зачем так? – спрашивает она и неожиданно касается моей руки. – Вы послушаете и узнаете. Пуччини – это прекрасно…
И мне очень хочется согласиться. Но я все еще лечу с крыши замка. Лечу, лечу, лечу и никак не могу упасть.
И поэтому я убираю свою руку от ее руки.
– Есть люди, – говорю я, – которые ездят в санатории и слушают оперу. А есть те, кто лежат по дурдомам и работают на заводе, за зарплату… У меня дела. Я не пойду с вами.
Только тут мой товарищ поворачивается ко мне. Видно, музыка в кронах деревьев прервалась или он, наконец, сумел сосредоточиться на земном.
– Ты что? Мы же договаривались пойти!
– Да. Но я передумал. Пойду посмотрю, не приехал ли в «Олимпийский» Томас Андерс.
– Ну и зря, – говорит его девушка.
– Пока, – отвечаю я ей.
– Счастливо, Каварадосси! – говорю я ему. – Ты помнишь, что такое нормальная жизнь?
– Да, – отвечает он. И улыбается.
– Размер подходящий, – улыбаюсь я и жму ему руку.
И вот они удаляются, становятся меньше. Последнее, что я вижу: он берет ее за руку. Решился-таки начать нормальную жизнь Каварадосси. Это то, чему я научил его.
А мне, конечно же, некуда идти.
Для кого-то месяц – много. Для кого-то – мало. Время то тянется, то летит. Куда же вы делись, друзья мои? Ах да, конечно. Школа закончена, экзамены сданы, и море уже обнимает вас…
Я смотрю по сторонам и вижу лавку. Сажусь или, точнее, падаю на нее. Всё. Мой полет закончен. Я приземлился.
И только тут вдруг я обращаю внимание на крону дерева. И вижу, как колышется листва на ветру.
И слышу арию, которая звучит на непонятном тягучем языке.
Я слышу прекрасную музыку, и я уже не одинок.
Это то, чему научил меня он. Мой друг – Каварадосси.
