Дойти до моря
Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается.
Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает.
Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа.
И не слишком, кстати, приятные.
Кричит на них почем зря.
– Ну пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать.
И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел.
Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть?
Но она бредет, опираясь на палку.
А иногда в порыве злобы бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге:
– Пошла! Пошла, говорю.
Упрямая старуха.
Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме.
– Как же, Сильевна это, – рассказывают. – Характер противный. Ругача-а-а-я!
– Сильевна?
– Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы.
– Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Недаром же сказано – прилепись, мол, к мужу. Вот Петька – чудо был. Такой мужик!..
И я узнаю о Петьке…
…Старушки наши благообразные, тихие одуванчики, приободряются, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем.
Лица светлеют, а слова теплеют.
– Да, Петька, Петька… Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет.
– Слово? – спрашиваю.
– Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет – точно поцелует.
– Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый.
И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, которые вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал.
– Душевный, а полюбил стервь.
– Может, и не полюбил. Просто сунулся по молодости, а дальше что – порядочный мужик был, страдал…
– Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей.
– Может, она красивая была? – спрашиваю.
– А и ничего себе. Так гожая.
– Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь.
И бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла…
Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже.
Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно чересчур добрым, почти до бесхарактерности преданным и одновременно физически сильным. Вот от бесхарактерности этой и переехал он жить ближе к заводу. В панельную пятиэтажку. Переехал куда не хотел. Он-то вырос в частном секторе в своем доме. Любил на маленьком участке розы сажать-поливать. И росли они в местном климате огромными благоухающими кустами…
Но Сильевна, как всегда, победила. Дом продали брату Петьки в рассрочку. Деньги потратили на хорошую гэдээровскую мебель да остатки прожили.
А квартиру получили от завода Петькиного, где его ценили.
Ходить на работу стало близко, а розы…
Клумбу Петька быстро организовал рядом с подъездом, отгородив угол шинами. В тенистом дворе розы росли плохо. Редкие листья, еще реже цветок-другой. Палки. Но под неусыпным Петькиным контролем не умирали. А с годами так и вовсе превратились в крепкие невысокие кусты…
Сильевна всегда ругала Петьку и за вот эту дурацкую страсть к цветоводству, и за общую какую-то бесшабашность с бесхребетностью, и за…
Всегда находилось за что.
Петька же в ответ шутил и шел на поводу. При этом розы не бросал.
Как не бросал и стервь, которая, по мнению всего поселка, губила своей стервозностью отличного парня Петьку.
Но сгубить его было нельзя. Разве что расстроить. Это ей удавалось.
А так жил он и будто не замечал, с кем живет. Веселый бежал на завод. Веселый возвращался с завода к своим розам и к ней, Галочке.
– Ты, Петька, смотри! Всем на заводе заказы давать будут. Уж не профукай!
– Не профукаю, Галочка.
– Не профукай, говорю, а то, знаю тебя, опять уступишь какой-нибудь фифе вашей. Смотри!
– Да уж только раз! У нее, чай, вон двое. Мальчишки. Ей нужнее.
– Смотри, говорю. Мальчишки у нее. Нам мяса тоже надо. Она вон неизвестно от кого нагуляла…
– Чего это неизвестно, Галюнь. Известно. Посадили Серегу.
– Вот я и говорю, не надо неизвестно от кого детей носить. Ворье.
– Трудно женщине одной.
– Это мне с тобой, шалопаем, трудно! Другие вон. А ты!
Петька замолкал и думал о чем-то, мрачнел ненадолго. А потом взгляд его опять теплел.
– А что, Галина Васильевна, коли опять мясо в заказе будет, заготовим мы с тобой знатный шашлык и пойдем к морю.
– Чего это. Все ты сашлык, сашлык! Да на море.
– Мясо в уксусе замачивается. С луком, говорю. И жарим на углях. Технология!
– Не люблю я море! Воняет там гнилым.
– А коли ветер? Дойти до моря вдвоем уже дело, Галюня. От моря добреют…
Но вместе на море дойти так и не привелось.
Заказы исчезали на их пятиметровой кухне, деньги пропадали в загашнике.
А Петя неизменно ходил на завод и с завода, сопровождаемый грустными взглядами местных барышень.
Они старались как-то сойтись с Петей, и вовсе не для тайных утех. Просто разговор с ним был для всех радостью и даже как будто отдыхом. А он не отказывал никому ни в помощи, ни в разговоре.
Красивый, добрый, бесхребетный.
Если б не она, то все бы раздал, всем бы помог да по рукам и пошел. И пусть стервью кличут.
А он как будто бы и вправду, пока жив был, смягчал ее. Умел как-то подход найти.
И когда они после ругани, разговоров и любви засыпали под утро на полуторной кровати рядом, то она становилась совсем другой, обвивала его, как трава ствол дерева, прижималась и шептала:
– Эх ты, Петька-шалопай.
– Нам бы мальчика, Галюнь…
– Куда – сюда, что ль?
– Да хоть бы и сюда, потеснимся.
– Спи уж, потеснится он. Вот дадут от завода чего побольше площадью, тогда…
– В доме-то лучше было, просторнее.
– Еще что?
– А еще нам с тобой до моря бы дойти, шашлык, понимаешь…
– Хорошо, вот премию получишь…
Прошел уже не один десяток лет с тех пор, как умер Петька, а его все вспоминают.
На рынке и в храме бабульки, да и мужики – те, что выжили после девяностых… Точно Петька этот оставил какой-то след, что-то такое сделал, что вспоминают они все, да не говорят.
– Хороший мужик был. Душевный.
– Душой ласковый.
И умер Петька не по пьянке. Опять помогал на втором этаже антенну закреплять. Лестница деревянная подломилась. Упал, спиной ушибся.
Домой сам пришел. Лег, таблетку анальгина попросил. Ночь простонал, а к утру и глаз не открыл.
И сказал только странное, в бреду, наверное:
– Галюнь, скажи Васе, что там, во дворе, у сарая, я хороший инструмент запрятал, хотел его пользоваться научить, как вырастет.
– Какого Васю, какой сарай, какой инструмент, от кого запрятал?
Она не понимала, что Петя помирает, думала, отлежится.
– От тебя. Ты бы не позволила…
Но не было ни сарая, ни инструмента, а кто такой Вася, она так и не догадалась.
Похоронить Петьку помог весь поселок.
Потом, уже после похорон, она пересчитывала деньги, которые ей дали Петины друзья с завода и из поселка. И поразилась, какая огромная сумма получилась, можно было купить новую мебель даже… И после девятого дня она все доставала деньги и пересчитывала, сама уже не знала зачем.
А беда с ногами у Гали случилась позже. Когда вдруг увидела она то, что знали все уже больше года. Розы Петины засохли. Превратились в палки. Умерли вместе с ним.
В прошлой жизни она их не любила. Не смотрела, отворачивалась, не поощряя мужнину блажь.
А тут увидела. И закричала. И упала, точно по ногам ей палкой ударили…
Соседи услышали крик, выбежали, понесли домой.
А она их ругала. Точно прорвало ее, точно возненавидела она всех, весь мир и себя прежде всего. И ноги свои, которые с тех пор стали слабые, едва двигались, волочились. И она била их палкой, как бездомных собак. Как врагов.
Но лежать дома отказывалась. Каждый день шаг за шагом она шла куда-то, орала, ругала всех прохожих.
Лупила палкой по ногам. Потому что больше достать никого не могла. Животные и люди сторонились в ужасе.
Бабки в храме рассказали, что кричит она, злится, потому что никак не дойдет.
– Злоба стервь держит на земле. Угубила Петьку.
– Врача бы вызвала, был бы жив. Сама знает.
– А куда она ходит каждый день?
– До моря. Да не дойдет. Это ж два с лишком километра.
– Может, ее довести? – спрашиваю.
– Нет, – машут рукой бабульки, – она не согласная. Получишь клюкой. Она уж так много лет на прогулки ходит. До магазина ли, дальше, и как домой-то потом приползает?
– Кто знает… одно слово, стервь.
Я тоже боюсь подойти к этой старухе.
Которая каждый день ругает и бьет свои ноги.
Которая каждый день, еле передвигаясь, бредет до моря.
И не может дойти.
