Глава первая

В детстве я, как и любой другой ребенок, заучивал наизусть свой адрес, чтобы сообщить его взрослому на тот случай, если вдруг потеряюсь. Я всегда мог без запинки оттарабанить его воспитателям детского сада, пусть даже он частенько менялся, потому что мать по непонятным мне тогда причинам переезжала с места на место. И все же я всегда различал понятия «мой адрес» и «мой дом». «Адрес» – это там, где я проводил большую часть времени с матерью и сестрой, где бы это место ни находилось. А вот «домом» для меня был город Джексон в штате Кентукки, усадьба моей прабабушки.

Джексон – маленький городок с населением около шести тысяч человек, расположен он в самом сердце угольной добычи на юге Кентукки. В общем-то, город – это громко сказано; здесь есть только здание суда, парочка мелких ресторанов (сети быстрого питания) и несколько магазинов. Жители в основном селятся вдоль трассы КИ-15: либо в трейлерных парках, либо в субсидированном жилье, фермерских коттеджах или усадьбах вроде той, с которой у меня связаны самые яркие воспоминания детства.

Обитатели Джексона сердечно здороваются с каждым встречным, готовы пропустить матч любимой команды, если надо откопать из-под снега чужой автомобиль, и всегда, без исключения, останавливаются и выходят из машины, когда мимо движется похоронный кортеж. Именно последнее и заставило меня понять, что в Джексоне и его жителях есть нечто особенное. Однажды я спросил у бабушки – которую все мы звали Мамо, – почему люди останавливаются перед катафалком? «Потому что, милый мой, мы люди с холмов. И уважаем мертвых».

Мои бабушка с дедушкой уехали из Джексона в конце 1940-х годов, детей они воспитывали в Мидлтауне, штат Огайо. Там я и родился. Однако до двенадцати лет каждые каникулы проводил в Джексоне. Я приезжал вместе с Мамо, которая хотела почаще видеть родных и друзей, понимая, что с годами их становится все меньше. Потом мы стали ездить по другой причине – приглядывать за ее матерью, которую мы называли Мамо Блантон (чтобы не путать с нашей Мамо). С Мамо Блантон мы жили в доме, где она поселилась еще с тех пор, как ее муж ушел воевать с японцами в Тихом океане.

Этот дом стал для меня лучшим местом на свете, хоть он не мог похвастать ни размерами, ни роскошной обстановкой. В нем было всего три спальни, небольшая веранда с качелями и просторный двор, одним краем упиравшийся в подножье горы, а другим – в овраг (или как мы говорили – в балку). Хотя земли у Мамо Блантон было много, она за ней не ухаживала. Двор зарос и пришел в запустение, но благодаря скалам и густым деревьям выглядел весьма живописно. Мы с двоюродными братьями и сестрами играли в балке с ручьем до поздней ночи, пока рассерженная бабуля не разгоняла нас по кроватям в общей комнате наверху.

Большую часть времени я терроризировал местную фауну: ни одна черепаха, змея, лягушка, рыба или белка не могли спокойно прошмыгнуть мимо меня.

Мы с братьями резвились днями напролет, не подозревая ни о нашей вездесущей бедности, ни о болезнях Мамо Блантон.

В глубинном смысле слова Джексон был единственным местом, которое принадлежало только мне, моей сестре и Мамо. Огайо я тоже любил, но с ним было связано слишком много болезненных воспоминаний. В Джексоне я считался внуком самой язвительной женщины на свете и самого опытного механика города; в Огайо – нежеланным сыном двух людей, одного из которых я практически не знал, а вторую – не хотел бы видеть. Мать приезжала в Кентукки лишь в раз в год на семейные сборища или похороны, и Мамо всегда старалась сделать так, чтобы обошлось без драм. В Джексоне не было ни криков, ни скандалов, ни драк, ни, разумеется, «мужланов», как нарекла Мамо маминых ухажеров. Она терпеть не могла многочисленных мужей дочери и никогда не пускала их в Кентукки.

В Огайо я быстро понял, что мне придется подстраиваться под каждого своего нового «отца». Стиву, который в борьбе с кризисом среднего возраста проколол себе ухо, я сказал, что носить серьги мужику – это круто. Стив решил проколоть ухо и мне. С Чипом, полицейским-алкоголиком, который считал мою серьгу «девчачьей», пришлось заматереть и полюбить полицейские машины. При Кене, еще одном странном типе, который предложил моей матери съехаться уже на третий день знакомства, я был вынужден брататься с двумя его детьми. Однако все это было враньем! Я ненавидел серьги, я терпеть не мог полицейские машины и знал, что дети Кена самое позднее через год навсегда исчезнут из моей жизни. В Кентукки мне не надо было притворяться; единственные мужчины, которые меня там окружали, – братья и зятья моей бабушки – знали, какой я на самом деле. Хотел ли я, чтобы они мной гордились? Разумеется. Но не потому, что я делал вид, будто они мне нравятся. Я и впрямь всех их искренне обожал.

Самым старшим из Блантонов был дядюшка Тиберри, которого прозвали так за любовь к жевательной резинке. Во Вторую мировую он, как и его отец, служил во флоте. Дядюшка Тиберри умер, когда мне было четыре года, поэтому о нем у меня осталось лишь два ярких воспоминания. Первое – когда я бегу со всех ног, а он несется вслед за мной с ножом наперевес и кричит, что, если поймает, отрежет мне правое ухо и скормит его собакам. Я прыгаю на руки Мамо Блантон, и жуткая игра заканчивается. Видимо, я очень его любил, потому что второе мое воспоминание – я закатываю истерику, когда меня не пускают попрощаться с ним на смертном одре; тогда бабушка прячет меня под больничным халатом и проносит в палату тайком. Помню, как сидел у нее на руках, а вот самого прощания не помню.

Затем шел дядюшка Пет – очень высокий, резкий на язык и с весьма своеобразным чувством юмора. Из всех Блантонов он добился наибольшего успеха. Дядюшка Пет в юном возрасте ушел из дома и организовал маленькую деревообрабатывающую и строительную фирму, приносившую небольшой доход, который он в свободное от работы время спускал на скачках. На вид он был милейшим человеком, эдаким лощеным бизнесменом. Однако под мягкой внешностью скрывался железный характер. Однажды водитель, который привез моему дядюшке-хиллбилли товары, отказался их разгружать, мол, «таскай это барахло сам, сукин ты сын». Дядюшка Пет воспринял его слова буквально: «Хочешь назвать мою любимую матушку сукой? Придержал бы ты язык, приятель». Водитель (его прозвали Рыжий Громила из-за роста и цвета волос) повторил оскорбление, поэтому дядюшка в ответ поступил так, как поступил бы любой другой добропорядочный предприниматель на его месте – вытащил водителя из кабины, избил его до полусмерти и чуть было не прирезал электропилой. Рыжий Громила выжил лишь сущим чудом: его вовремя доставили в больницу и откачали. Дядюшку Пета, впрочем, не арестовали. Видимо, Рыжий Громила тоже был из местных, поэтому решил в полицию не сообщать: знал, что в здешних кругах матерей оскорблять не принято.

А вот дядюшке Дэвиду – еще одному брату Мамо – на вопросы чести было плевать. Старый бунтарь с длинными растрепанными волосами и густой бородой обожал нарушать правила и никогда не оправдывался. Именно поэтому, когда я обнаружил на заднем дворе заброшенной фермы гигантскую плантацию марихуаны, он даже не пытался ничего объяснить. В ужасе я спросил у дядюшки, что делать с таким количеством травки. Он же достал папиросную бумагу и затянулся. Мне было двенадцать. Если бы Мамо узнала, то убила бы его на месте.

Причем убила бы в буквальном смысле. По семейным преданиям, Мамо однажды уже покушалась на жизнь человека. Когда она была в моем возрасте, то есть лет в двенадцать, она увидела, как их корову – самое ценное имущество семьи в доме без водопровода – затаскивают в кузов грузовика двое мужчин. Она схватила ружье, выбежала из дома и несколько раз выстрелила по ворам. Один из мужчин упал – она попала ему в ногу, – второй вскочил в грузовик и умчался. Незадачливый воришка хотел было уползти, но Мамо без труда нагнала его и приставила ружье к голове, чтобы довершить начатое. К счастью для вора, на шум выскочил дядюшка Пет, так что с убийством у Мамо не сложилось.

Впрочем, даже зная ее страсть к огнестрельному оружию, в правдивость этой байки я не верю. Я расспрашивал других членов нашей семьи, и многие из них о том случае никогда не слышали. Тем не менее я уверен, что, если такая ситуация сложилась бы на самом деле, Мамо запросто убила бы вора. Для нее не было ничего страшнее предательства своих же собратьев. Всякий раз, когда у нас с крыльца воровали велосипеды (что, по моим подсчетам, случалось трижды), или таскали из машины мелочь, или забирали наши посылки из почтового ящика, она как генерал, отдающий войскам приказ, заявляла: «Самое подлое – воровать у таких же бедных соседей. Нам и без того приходится несладко. Не надо, черт возьми, портить друг другу жизнь».

Самым молодым из Блантонов был дядя Гэри. Милейший человек, в юности он тоже ушел из дома и открыл в Луизиане успешный кровельный бизнес. Хороший муж, отличный отец… Он всегда говорил мне: «Мы гордимся тобой, оле Джейдот», и я краснел от смущения. Я любил его больше всех – он единственный из моих дядюшек не грозил надрать мне задницу или отрезать ухо.

Еще у бабушки было две сестры, Бетти и Роуз. Их я тоже любил, но к мужской половине семьи меня тянуло сильнее. Я всегда крутился у дядюшек под ногами и умолял их рассказать какую-нибудь байку. Они были хранителями семейных преданий, а я – самым благодарным их слушателем.

Многие из этих историй совсем не предназначались для детских ушей. Почти всегда речь шла о насилии и криминальных драмах. В конце концов, неспроста округ Бритит, где располагался Джексон, имеет неофициальное название «Кровавый». Тому есть немало объяснений, но главное одно: люди Бритита не терпят несправедливости и борются с нею – не всегда законными методами.

Самое популярное предание Бритита повествовало о пожилом мужчине, которого обвинили в изнасиловании юной девушки, почти ребенка. За пару дней до суда мужчину нашли в озере; он плавал лицом вниз с шестнадцатью пулями в спине. Местные власти убийство расследовать не стали, а газеты ограничились лишь короткой заметкой на следующий день после того, как обнаружили тело. Текст гласил: «Обнаружен мертвец. Возможно, смерть носит насильственный характер». «Еще бы не насильственный! – бушевала Мамо. – Еще какой насильственный! Ублюдку отомстили за все!»

Однажды дядюшка Тиберри услышал, как один из парней говорит о его сестре (то есть о нашей Мамо), что он, мол, мечтает «съесть ее трусики». Дядюшка Тиберри поехал домой, взял у нее в ящике нижнее белье и заставил парня, угрожая тому ножом, и впрямь его съесть.

Некоторые читатели, возможно, подумают, что у нас вся семейка чокнутая. И все же благодаря таким рассказам я чувствовал себя едва ли не королем хиллбилли, потому что это были классические истории о добре и зле, причем мои родственники всегда находились на стороне добра. Да, они порой позволяли себе лишнего, но исключительно ради правого дела: защищая честь сестры или заслуженно карая преступника. Мужчины Блантон, как и их сестра – наша Мамо, – верили в справедливое правосудие, и для меня это было главным.

Однако, несмотря на все свои достоинства – а может, и благодаря им, – они не были лишены пороков. За многими моими дядьками тянулась вереница брошенных детей и обманутых жен. В конце концов, я не так уж хорошо их знал, потому что видел лишь на семейных сборищах и на каникулах. Тем не менее я любил их и уважал. Мамо как-то сказала своей матери, что я тянусь к Блантонам, потому что отцы в моей жизни сменяются как перчатки, а дядьки всегда рядом. Однако для меня главнее было то, что мужчины Блантон воплощали в себе дух Кентукки. Я любил их, потому что любил Джексон.

С возрастом моя одержимость Блантонами сменилась чувством благодарности, да и Джексон я понемногу перестал считать земным раем. Я всегда буду думать об этом месте как о родном доме. Здесь бывает умопомрачительно красиво: когда в октябре желтеют листья, то кажется, что горы объяты пламенем. Однако при всей своей красоте и чудесных воспоминаниях, что связаны у меня с этим городом, Джексон – место очень непростое. Здесь я усвоил, что «хиллбилли» и «бедняки» – зачастую одно и тоже. В доме Мамо Блантон мы ели на завтрак яичницу-болтунью, ветчину, жареный картофель и булочки, на обед – сэндвичи с копченой колбасой, а на ужин – бобовый суп и кукурузный хлеб. Однако мало кто из жителей Джексона мог похвастать столь богатым рационом. Я понял это с годами, когда невольно подслушивал разговоры взрослых о нищих детях, которых кормят за счет города. Как ни оберегала меня Мамо от этой стороны жизни, правда рано или поздно выплывает наружу.

Во время последней своей поездки в Джексон я, разумеется, остановился в старом доме Мамо Блантон, где сейчас живет мой двоюродный брат Рик с семьей. Мы заговорили о том, как все изменилось. «Здесь теперь одни наркоманы, – сокрушался Рик. – И за работу никто не держится». Я попросил сыновей Рика провести меня по здешним местам и повсюду увидел лишь самые страшные симптомы аппалачской нищеты. Многие картинки той жизни были как нарисованные: дряхлые гнилые лачуги, бездомные голодные собаки, разломанная мебель на газоне… Кое-что из увиденного меня потрясло до слез. Проходя мимо одного крошечного домика, я заметил в окне испуганные глаза. Из-за штор выглядывали дети. Кажется, их было восемь. В их взглядах было столько тоски и страха. На крыльце сидел тощий мужчина лет тридцати пяти, видимо, глава семейства. Несколько злобных цепных псов сторожили разбросанную по пустынному двору мебель. Я спросил у сыновей Рика, чем этот мужчина зарабатывает на жизнь, и те ответили, что работы у него нет и он очень этим гордится. А потом добавили: «Эти ребята те еще гаденыши, мы с ними не водимся».

Возможно, увиденное в том доме было крайностью, но оно позволило представить, как живут люди в Джексоне. Почти треть населения находится за чертой бедности, остальные – на грани нищеты. Катастрофически растет наркотическая зависимость от рецептурных препаратов. Государственные школы столь отвратительны, что даже власти штата недавно обратили на них внимание. Впрочем, родители по-прежнему отдают туда детей, пусть потом у них не будет ни малейшего шанса поступить в колледж – денег на приличное образование все равно нет. Многие жители страдают хроническими заболеваниями, но без государственной поддержки не могут получить даже простейшие лекарства. А самое страшное – что такая жизнь всех устраивает, и люди стесняются говорить о своих проблемах, чтобы окружающие их не осуждали.

В 2009 году телеканал «Эй-Би-Си ньюс» выпустил репортаж об Аппалачской Америке, в котором говорили о явлении, известном среди местных как «рот Маунтин-Дью» – когда у маленьких детей начинаются проблемы с зубами, вызванные чрезмерным употреблением сладкой газировки. В своем сюжете “Эй-Би-Си” акцентировал внимание на аппалачских детях, живущих в бедности и лишениях. Репортаж показывали и в нашем регионе. Интереса у местных жителей он не вызвал, реакция последовала одна: «не лезьте не в свое дело». «Это самое мерзкое оскорбление, которое я только слышал. Постыдились бы, Эй-Би-Си!» – так написал некий комментатор в социальных сетях. Другой добавил: «Вам должно быть стыдно за то, что вы укрепляете старые стереотипы и создаете ложную картину действительности. Так считают многие жители горных сел, с которыми мне доводилось общаться».

Я знаю это из первых уст, потому что моя двоюродная сестра пыталась спорить с критиками в Фейсбуке, убеждая их, что, только признав проблемы региона, их можно будет решить. Эмбер имеет право судить жителей Аппалачей – в отличие от меня, она безвылазно провела в Джексоне все детство. В старшей школе у нее открылись редкие способности к учебе, и она первой в нашей семье получила высшее образование. Нищету и убожество Джексона Эмбер видела своими глазами, но сумела их преодолеть.

С таким же негодованием хиллбилли встречают и научно-исследовательскую литературу о проблемах Аппалачей. В декабре 2000 года социологи Кэрол А. Маркстрем, Шейла К. Маршалл и Робин Дж. Трион обнаружили, что среди аппалачских подростков «предсказуемо высока» доля заблуждений и всячески процветает стремление выдавать желаемое за действительность. В их работе предполагалось, что хиллбилли с ранних лет учатся закрывать глаза на неудобные истины или притворяться, будто дела обстоят лучше, чем есть. С одной стороны, это способствует формированию устойчивой психики, но с другой, затрудняет развитие критического мышления.

Мы все склонны преувеличивать и преуменьшать свои заслуги, прославлять хорошие поступки и игнорировать плохие. Именно поэтому жители Аппалачей столь резко отзываются на объективную оценку самой обездоленной прослойки их общества. Именно поэтому я преклонялся перед мужчинами Блантон и до восемнадцати лет искренне считал, будто все беды этого мира пройдут мимо меня стороной.

Правду принять нелегко, а труднее всего жителям Аппалачей принять правду о себе. В Джексоне полно замечательных людей, но еще здесь много наркоманов; и по крайней мере один житель этого города нашел время, чтобы сделать восьмерых детей, не желая искать возможности их прокормить. Это очень красивое место, однако его красоты не видно под грязью, мусором и хламом. Жители трудолюбивы – но есть и те, кто живет за счет продовольственных талонов и не хочет устроиться на работу. Джексон, как и семья Блантон, полон противоречий.

Все настолько плохо, что прошлым летом, когда мой кузен Майк похоронил мать, он сразу же задумался о продаже ее дома. «Я не могу здесь жить, а оставлять дом без присмотра нельзя, – сказал он. – Иначе его сразу разграбят наркоманы». Джексон всегда был бедным городом, но прежде жители не боялись за сохранность имущества своих родителей. Место, которое я зову своим домом, стремительно меняется к худшему.

Возможно, у вас возникает соблазн считать эти беды уделом лишь глухого захолустья, однако мой жизненный опыт подсказывает, что тяжелая ситуация Джексона – проявление общей тенденции. Благодаря массовой миграции из наиболее бедных районов Аппалачей в места вроде Огайо, Мичигана, Индианы, Пенсильвании и Иллинойса вместе с хиллбилли распространяются и хиллбиллийские ценности. К примеру, переселение из Кентукки в Мидлтаун, штат Огайо (где я вырос), набирает такие обороты, что в детстве мы насмешливо называли переселенцев «мидлтукки».

Мои бабка и дед уехали из Кентукки в Мидлтаун в поисках лучшей жизни, и в какой-то мере они ее нашли. С другой стороны, сбежать от прошлого им так и не удалось. Наркотическая зависимость, ставшая бичом Джексона, все равно настигла в Огайо их старшую дочь. В Джексоне процветала любовь к газировке – но моей бабушке пришлось бороться с ней и в Мидлтауне: она впервые увидела, как мать наливает в мою бутылочку пепси, когда мне было всего девять месяцев. В Джексоне мало добропорядочных отцов; в нашей жизни – жизни внуков – их тоже не хватает. Люди годами пытались вырваться из Джексона, теперь они отчаянно хотят спастись от нищеты в Мидлтауне.

Если причиной всему Джексон, то не совсем ясно, как этим бедам положить конец. Много лет назад, наблюдая с Мамо за похоронной процессией, я понял, что в душе я истинный хиллбилли. Не только я, но и большая часть белых рабочих. А еще я понял, что у нас, у хиллбилли, не все гладко.