Поселок городского типа, где отец Стефан настоятельствовал вот уже десятый год, по утрам покрывался сверкающим инеем арктического мороза, третью неделю испытывающего как местных прихожан, так и захожан вкупе с атеистами. Старики, кряхтя, вспоминали 50-е годы, когда, по их мнению, были такие зимы, что птицы от холода падали, а молодежь, рожденная во времена развитого социализма, сочиняла петиции в международные организации с просьбой отправить к ним на постоянное место жительства тех ученых, которые в последнее десятилетие предсказывали глобальное потепление.

Настоятель прекрасно понимал, что заготовленного на зиму угля катастрофически не хватает, поэтому практически ежедневно обивал пороги начальственных кабинетов на двух соседних шахтах. Главных аргументов отца Стефана в этих просительных переговорах было два. Первый — практический: «мы о вас, шахтерах, молимся, а вы нас заморозить хотите», а второй — мистический: «у нас в церкви знаменитый Шубин обитает, и если вы нам угля не дадите, мы ему об этом скажем».

Легенду о Шубине знают все горняки. Однажды в шахте проходчики под обвал попали. Горный мастер Шубин спустился их спасать, но не спас никого и себя погубил. С тех пор по штрекам ходит его дух. Он кашляет по-стариковски, у него ярко горящие глаза и волосатые ноги. Шубин любит шутить: пугает шахтеров, внезапно разразившись во тьме смехом, или хватает за ногу. Обитает он в дальних или в давно заброшенных выработках. Шубин — настоящий хозяин шахты. Он отличается добротой, щедростью и в то же время чрезвычайной раздражительностью, злобностью. Любит честных тружеников, но жесток и мстителен по отношению к наглым людям, особенно к угнетателям шахтеров. Помогает попавшим под завалы, но может под землей и сбивать людей с дороги.

Хоть и знал отец Стефан, что Шубин — особь от лукавого и поминать его не надо было бы, да из-за горестного предположения, что воду отопления церковного придется слить и храм до тепла прикрыть, пришлось ему данное суеверие вспомнить.

К священнику прислушивались, но с углем не торопились по причине того, что раньше уголек был государственный, и тонн десять батюшке не составляло труда отсыпать, а теперь за черным золотом акционер присматривает и не то что тонну, ведра дать затруднительно.

Пребывая в горестном раздумье, после молебна с искренней просьбой «Помоги, Господи!» подался отец Стефан в угольник приходской прикинуть, сколько топлива осталось. Мало осталось. Почти ничего. Дней на пять-шесть, не больше.

Кочегара церковной котельной батюшка еще на прошлой неделе рассчитал. Да тот и сам порывался уйти: мол, я топить должен, а не огонь поддерживать. Теперь за котлом, чтобы не потух, они вдвоем со сторожем следили.

Грустно разделил священник на «дневные порции» оставшееся черное золото и собрался уже уходить, как услышал странный хруст снега. Валенки и теплые сапоги прихожан так не хрустели; зверья, кроме приходского пса, не казавшего носа из будки по причине мороза, на территории отродясь не водилось, поэтому батюшка обернулся навстречу звуку в тревожном недоумении.

Обернулся и чуть не вскрикнул.

Пред отцом Стефаном стоял человек, повыше его ростом, голову и туловище которого покрывало байковое одеяло, придерживаемое впереди огромными красными руками. Ниже одеяла шли штаны, заканчивающиеся такими же огромными красными босыми ногами. Батюшка и сам был не маленький, но сейчас он почувствовал себя лилипутом пред лицом новоявленного Гулливера.

— Отец святой, — обратился Гулливер, — мне сказали, у вас тут кочегар уволился. Поставь меня на эту должность. Порядок будет.

Батюшка сначала даже не понял, о чем его просят, так экзотичен был вид невесть откуда взявшегося великана на босу ногу при тридцатиградусном морозе. Потом уразумел, с мыслями собрался и с горечью ответил:

— Взял бы. Топить есть чего, только вот нечем, — и горестно махнул рукой в сторону пустого угольного сарая.

— Найдем, чем топить, — без промедления ответил Гулливер и добавил, вернее, пропел на какой-то странный мотив: — Это, братцы, не беда, а череда смирения.

«Да он еще и блаженный, — подумал священник. — Юродивых мне только для полноты не хватало!» Подумать-то подумал, но решил Гулливера не гнать. Замерзнет ведь человек. Босой и в одном одеяле.

Пригласил незнакомца в сторожку, у плиты усадил, чая ему горячего налил, а сам в кладовку пошел, там у отца Стефана много всякой одежды хранилось. Родственники умерших от незнания, куда обувь и одежду почивших девать, в церковь ее приносили, так что выбор богатый был. Нашел батюшка громадные войлочные ботинки и пальто размера богатырского. Обрадовался, что нашел и христианское правило «одеть и обуть» выполнил, осталось только накормить.

Рано радовался. Незнакомец пальто с благодарностью принял, так как под одеялом у него оказалась только простая тонкая рубашка, да крест старообрядческой формы на гайтане в палец толщиной, а ботинки своими громадными ногами в сторону отодвинул.

— Я, отец священник, босиком всегда. Обет мой такой и правило такое, — и тут же спросил: — Ну что, возьмешь в кочегары?

Батюшка колебался. Всякое в голову лезло: «Уж не последователь ли Порфирия Иванова? А может, из больницы для сумасшедших сбежал? Или из милиции, а то и из тюрьмы?»

В ответ на эти мысленные сомнения Гулливер достал из штанов полиэтиленовый кулек, размотал его и положил на стол перед отцом Стефаном паспорт. Затем встал, перекрестился на иконы трижды, сказал «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного» и степенно уселся напротив священника.

— Андрей, — священник прочитал в паспорте имя пришедшего, — да я не против кочегара и жить у нас можно. Тут ведь вся печаль в том, что уголь у нас заканчивается, топить нечем. Прихожане вон из своих домов по ведру таскают.

Андрей смотрел на священника с печалью и сокрушением, на каждое слово говорил «да, да, да», а потом опять повторил непонятное:

— Это, братцы, не беда, а череда смирения…

«Пусть живет», — решил отец Стефан. Показал новому жильцу и работнику, где инструмент, продукты и посуда находятся, рассказал, чем приходского Шарика кормить, и пошел собираться на шахту ехать. Уголь просить.

На следующий день родительская суббота была. Заупокойные службы прихожане любят, в храм много людей пришло, так что холодно не было, хотя трубы чуть теплые.

После панихиды отец настоятель попросил прихожан еще уголька пожертвовать, на завтрашний день воскресный, а там, глядишь, и привезут обещанный. Прихожане сочувственно головами кивали, но больше на нового большого и босого сомолитвенника смотрели. Андрей молча, справа, у иконы преподобного Серафима возвышался. Крестился да вздыхал.

— И откуда пришел этот страхолюдный? — спрашивали у батюшки, а тому и ответить-то нечего было; кроме паспортных данных он о своем кочегаре и не знал ничего.

Не расходились прихожанки долго, с крыльца смотрели, как Андрей босиком дрова на улице рубил, Шарика кормил, затем воду из колодца набирал. И еще бы стояли, перешептывались, да мороз сильный по домам разогнал. Единственное, что сообща верующие бабоньки решили, что этот юродивый одно из двух: или прозорливый, или урка какой-нибудь. Других вариантов у них не придумывалось.

В воскресное утро отец Стефан, еще когда только двери церковные открывал, что-то непонятное почувствовал. И точно, из распахнутых дверей на батюшку дохнуло уютным теплом, о котором прихожане после Рождества уже забыть успели. Трубы отопления были горячими, а на храмовых окнах даже прогалины появились. Настоятель бросился к угольнику с одной только мыслью: «Всё, последний уголь спалил, Гулливер несчастный!»

Зря грех на душу батюшка взял. В угольном сарае лежали все те же распределенные по дням «порции» топлива. «Может, принес угля кто?» — подумал священник, но в котельной было чисто, подметено и жертвенного топлива не обреталось. На вопрос настоятеля «Чем топил?» Андрей лишь хмыкнул, что-то пробурчал невнятно и в храм пошел.

Люди постепенно наполняли храм. Некоторые из них в санках уголек привезли, чтобы церковь протопить, и теперь недоумевали:

— Или отец Стефан за ночь где угля выпросил?

На следующий день в храме опять было тепло, в угольнике все на месте, а в кочегарке прибрано. Андрей, не говоря ни слова и ничего не спрашивая, справлялся с нехитрыми обязанностями сторожа, да по двору ходил, шепча что-то непонятное.

Разное за время священнического служения у отца Стефана случалось, но чтобы с приходом этого неизвестно откуда взявшегося человека в храме вдруг само по себе тепло появилось, такому действу объяснения в голове у настоятеля никак не находилось.

Через три дня отец Стефан не выдержал. Решил ночью в храм прийти, задачку с теплом церковным разгадать. Хоть и верил он в чудеса, но чтобы они каждую ночь повторялись, такого быть не могло.

Ночь лунная была. Мороз крепкий. Деревья потрескивали. Церковный двор пуст. На сторожке висел замок, котельная тоже заперта, и, самое главное, не было приходского Шарика. Собаку ночью отвязывали, но чтобы она куда-то с церковного двора уходила, да еще по такой стуже, подобного отродясь не случалось.

Отец Стефан обошел двор и около небольшой задней калитки увидел в свете полной луны ведущие в сторону кладбища следы санных полозьев, громадных человеческих ног и собачьих лап.

«Опять я в детектив какой-то попал», — решил отец Стефан. Перекрестился и пошел по четко видным ориентирам.

За кладбищем следы сворачивали влево, к лесопосадке, а за ней маршрут резко уходил вправо, к балке с промерзшим насквозь прудом.

Здесь-то чудо и стало обыкновенной реальностью. На крутом склоне, спускавшемся к водоему, под лунным светом размахивал громадной киркой великан и рубил уголек, пласт которого испокон века выходил здесь из глубины земной. Сухое лето воду сильно в пруду убавило, а суровая зима ее заморозила, вот и вышел уголек на поверхность.

Рядом с великаном находились громадный пес и большая телега. Лишь подойдя поближе, отец Стефан понял, что это полнолуние превратило Андрея в исполина, приходского Шарика в фантастическую собаку, а небольшие сани во внушительную повозку.

С первым теплом засобирался Андрей. На вопрос настоятеля «Куда идешь?» махнул рукой в сторону дороги и благословения попросил. Его все прихожане провожали, а некоторые, по секрету скажу, даже у Андрея благословения просили. Тот же мелко их щепотью крестил да раз за разом повторял: «Это, братцы, не беда, а череда смирения».