Глава 3

Мужчины и женщины

Поэтому, бросив взгляд довольно далеко в область прошлого и судя по общественным нравам человека в его теперешнем состоянии, наиболее вероятный взгляд будет, что первобытный человек жил маленькими обществами, причем каждый мужчина жил с одной женой или, будучи сильным, имел несколько жен и ревниво оберегал их от всех других мужчин. Или же он мог быть не общественным животным и жить с несколькими женами отдельно подобно горилле.

«Происхождение человека» (1871)

Одна из наиболее воодушевляющих идей, вытекающих из эволюционного взгляда на секс, состоит в том, что люди – это парный вид. Некоторые любители крайностей утверждают, что мужчины и женщины созданы для пожизненной моногамной любви. Однако подобное представление не есть результат пристального изучения древних условий.

Гипотезу парных союзов популяризовал Десмонд Моррис в 1967 году в книге «Голая обезьяна». Данный труд, наряду с некоторыми другими трудами 1960-х годов (например, «Территориальным императивом» Роберта Ардри), представляет собой своеобразный поворотный пункт в истории эволюционной мысли. Хотя обширная читательская аудитория свидетельствовала о том, что общество открыто дарвинизму, который, наконец, очистился от политического подтекста, ни одна из этих книг не могла породить дарвинистский ренессанс в академической среде. Проблема оказалась проста: все они были лишены здравого смысла.

Один такой пример содержится в самой аргументации парных союзов, которую приводит Моррис. В частности, он пытается объяснить, почему женщины обычно верны своим партнерам. Это и правда хороший вопрос (если, конечно, вы верите, что так оно и есть). Дело в том, что в животном мире верность – скорее исключение, нежели правило. Хотя самки многих видов в целом менее развратны, чем самцы, они далеко не скромницы. Особенно это верно в отношении наших ближайших родственников – человекообразных обезьян. Временами самки шимпанзе и бонобо ведут себя как настоящие секс-машины. Рассуждая на тему удивительной добродетельности женщин, Моррис ссылается на половое разделение труда в экономике древних обществ охотников и собирателей. «Прежде всего, – писал он, – самцам следовало быть уверенными, что оставленные ими самки будут им верны, пока они охотятся. Поэтому самкам пришлось выработать в себе стремление к сохранению брачного союза».

Стоп. Женская верность была в репродуктивных интересах мужчин? И естественный отбор любезно произвел в женщинах необходимые изменения? К сожалению, Моррис так и не объясняет, как именно он мог совершить столь благородный подвиг.

Возможно, несправедливо сваливать всю вину на одного только Морриса. Он стал жертвой своей эпохи. А главной проблемой этой эпохи была атмосфера гипертелеологического мышления. В книгах Морриса и Ардри естественный отбор фактически уподоблен разумному существу: у читателя складывается впечатление, будто он способен заглянуть в будущее, решить, что нужно сделать для блага вида, и предпринять необходимые меры. Однако естественный отбор так не работает. Он не заглядывает вперед и не пытается никого осчастливить. Каждый отдельный, крошечный, вслепую сделанный шаг либо имеет смысл с точки зрения генетической выгоды, либо нет. Если нет, вы вряд ли будете читать о нем миллион лет спустя. Такова главная мысль книги Джорджа Уильямса, написанной им в 1966 году, – мысль, которая только-только начала пускать корни в сознании общественности, когда на свет появилось сочинение Морриса.

Ключом к хорошему эволюционному анализу, подчеркивал Уильямс, является акцент на судьбе рассматриваемого гена. Если «ген верности» (или «ген неверности») формирует поведение женщины таким образом, чтобы оно максимально содействовало эффективной передаче множества его копий в будущие поколения, тогда этот ген по определению должен процветать. С чьими генами смешается этот ген в процессе размножения – мужа или почтальона, – само по себе не имеет значения. С точки зрения естественного отбора сгодится любой носитель. (Конечно, когда мы говорим о «гене» чего-либо – верности, неверности, альтруизма, жестокости, мы намеренно упрощаем дело; сложные признаки есть результат взаимодействия многих генов, каждый из которых некогда внес существенный вклад в приспособленность вида.)

Взяв за основу этот более строгий взгляд на естественный отбор, современные эволюционисты тщательно проанализировали вопрос, который мучил Морриса: действительно ли мужчины и женщины от рождения склонны заключать длительные брачные союзы друг с другом? Едва ли ответом будет безоговорочное «да» – в отношении любого пола. И все же у людей ответ более приближен к «да», чем, скажем, у шимпанзе. Во всех человеческих культурах, известных антропологам, брак – будь то моногамный или полигамный, постоянный или временный – норма, а семья – атом социальной организации. Отцы во всем мире любят своих детей. Ничего такого нельзя сказать про самцов шимпанзе или бонобо, которые, похоже, понятия не имеют, какие детеныши – их собственные. Именно эта любовь побуждает отцов кормить, защищать и учить своих отпрысков разным полезным вещам.

Другими словами, в какой-то момент нашей эволюционной истории мы перешли к обширному отцовскому вкладу. Для человеческого вида, как говорят в зоологической литературе, характерен высокий родительский вклад самцов. Он не настолько велик, чтобы затмить вклад матерей, но намного выше, чем средний отцовский вклад, свойственный другим приматам. У нас в самом деле есть нечто общее с гиббонами, и это нечто крайне важно.

Высокий отцовский вклад не только помогает согласовывать повседневные цели мужчин и женщин, тем самым периодически становясь источником великой радости; он также порождает новые противоречия, причем как в период ухаживаний, так и в период брака. В своей статье 1972 года Роберт Триверс пишет: «В сущности, мужской и женский пол можно рассматривать как разные виды, для которых противоположный пол есть ресурс, необходимый для производства максимально жизнеспособного потомства». Хотя данное утверждение следует воспринимать исключительно как аналитическое, а не риторическое, предложенная Триверсом метафора отражает суть ситуации: даже при высоком отцовском вкладе (а в некоторой степени как раз из-за него) базовая динамика, лежащая в основе отношений между мужчинами и женщинами, сводится к взаимной эксплуатации. Временами складывается впечатление, будто они созданы специально для того, чтобы делать друг друга несчастными.

Высокий отцовский вклад

Существует много причин, почему мужчины склонны помогать растить свое потомство. В нашем недавнем эволюционном прошлом скрыто несколько факторов, которые делают родительский вклад целесообразным с точки зрения мужских генов. Иными словами, благодаря этим факторам гены, побуждающие мужчину любить своих детей – беспокоиться о них, защищать, обеспечивать всем необходимым, обучать и воспитывать, – могли процветать за счет генов, которые побуждали к отстраненности.

Первый фактор – уязвимость потомства. Базовая сексуальная стратегия самцов – соблазнять все, что попадает в их поле зрения, а затем исчезать – не принесет большой пользы генам, если потомство тут же съедят. Похоже, это одна из причин, почему многие виды птиц моногамны (по крайней мере, относительно моногамны). Яйца, оставленные без присмотра, пока мать ищет червячков, долго не протянут. Выйдя из лесов в саванну, наши предки попали на радар шустрых и сильных хищников. И вряд ли то была единственная опасность, грозившая их детенышам. По мере того как представители нашего вида становились умнее, женская анатомия столкнулась с любопытным парадоксом. С одной стороны, вертикальное положение тела при ходьбе подразумевало узкий таз и, следовательно, узкие родовые пути, а с другой – головы младенцев только увеличивались. Вероятно, именно поэтому в сравнении с другими приматами человеческие младенцы рождаются преждевременно. С самого раннего возраста детеныш шимпанзе может самостоятельно цепляться за мать и не мешает ей передвигаться. Человеческие младенцы, напротив, значимо препятствуют поискам еды. В течение многих месяцев они – комочки беспомощной плоти, приманка для тигра.

Тем временем генетическая выгода от мужского вклада росла, а ее стоимость снижалась. Скорее всего, охота играла важную роль в нашей эволюции. Мужчины, которые приносили большие куски белка, легко могли прокормить свое семейство. Как известно, моногамия более распространена среди плотоядных млекопитающих, чем среди вегетарианцев. Совпадение? Едва ли.

Вдобавок по мере увеличения человеческого мозга моногамность, вероятно, оказалась в прямой зависимости от раннего культурного программирования. Дети с двумя родителями явно имели образовательное преимущество перед детьми, которых воспитывала только мать.

Что характерно, естественный отбор, судя по всему, «провел» соответствующие расчеты и, вычислив рентабельность сего предприятия, преобразовал результаты в чувство – а именно в любовь. И не только любовь к детям; первый шаг к превращению в устойчивую родительскую единицу – и для мужчины, и для женщины – это сильное взаимное влечение. Генетическая выгода от наличия двух родителей, всецело преданных благополучию ребенка, – вот основная причина, почему мужчины и женщины могут млеть друг от друга, причем в течение весьма длительных периодов.

До недавнего времени это утверждение сочли бы ересью. «Романтическую любовь» считали изобретением западного общества; науке известно несколько культур, в которых выбор партнера не имел никакого отношения к любви, а секс был никак не связан с эмоциями. Однако позднее антропологи, памятуя о дарвинистской логике, лежащей в основе привязанности, вновь проанализировали эти данные и усомнились в первоначальных выводах. Любовь между мужчиной и женщиной явно имеет врожденную природу. В этом смысле гипотеза «парных союзов» получила весомую поддержку, хотя и совсем по другим причинам, чем представлял себе Десмонд Моррис.

В то же время термин «парный союз» – и, раз уж на то пошло, термин «любовь» – подразумевает некое постоянство и симметрию, которые, как может убедиться всякий, кто даст себе труд взглянуть на наш вид со стороны, гарантированы не всегда. Чтобы оценить, насколько велика пропасть между идеализированной любовью и реальной версией любви у людей, нам следует поступить так, как поступил Триверс в своей статье 1972 года: сосредоточиться не на самой эмоции, а на абстрактной эволюционной логике, которую она воплощает. Каковы генетические интересы самцов и самок у видов с внутренним оплодотворением, длительным сроком беременности, длительной зависимостью младенца от молока матери и достаточно высоким родительским вкладом самца? Тщательный анализ этих интересов поможет прояснить, как эволюция не только изобрела романтическую любовь, но и с самого начала извратила ее.

Чего хотят женщины?

Как мы уже видели, для видов с низким родительским вкладом самцов базовая динамика ухаживаний проста: если самец попросту жаждет секса, то самка не так уверена в своем желании. Ей может потребоваться некоторое время, чтобы (бессознательно) оценить качество генов потенциального кандидата; для этого она либо пристально изучает его, либо наблюдает его борьбу с другими самцами. Кроме того, она может медлить, дабы взвесить вероятность наличия у него какой-нибудь болезни или, пользуясь высоким спросом на ее яйцеклетки, попытаться выклянчить перед спариванием подарок. Это «свадебное подношение», которое технически можно считать первым родительским вкладом со стороны самца, наблюдается у самых разных видов, от приматов до комаровок. (Самка комаровки, например, требует от ухажера мертвое насекомое, которое она будет поедать во время спаривания. Если она съест подарок прежде, чем самец закончит, она нередко отправляется на поиски другой пищи, оставив последнего ни с чем. Если же она окажется не настолько проворной, самец может забрать остатки для последующих свиданий.) Подобные требования самок, как правило, удовлетворяются достаточно быстро; иными словами, у животных нет никаких причин растягивать ухаживания на недели.

Но что, если ввести в уравнение высокий родительский вклад самца – не только во время совокупления, но и после рождения детенышей? В этом случае самку должен интересовать не только генетический вклад самца (или бесплатная еда), но и то, что он сможет дать потомству после того, как оно появится на свет. В 1989 году психолог-эволюционист Дэвид Басс опубликовал исследование брачных предпочтений в тридцати семи культурах по всему миру. Выяснилось, что во всех этих обществах женщины придавали финансовым перспективам партнера гораздо большее значение, чем мужчины.

Это не означает, что женщины в принципе склонны предпочитать богатых мужчин. Большинство обществ охотников и собирателей не могут похвастаться ни обширными запасами ресурсов, ни институтом частной собственности. Действительно ли они отражают анцестральную среду, спорно; в течение последних нескольких тысячелетий охотников и собирателей упорно выпихивали с плодородных земель в маргинальные зоны обитания, а потому их едва ли можно рассматривать в качестве современных аналогов наших предков. Но если все мужчины в анцестральной среде были одинаково обеспечены (точнее, малообеспечены), женщины могли быть врожденно настроены не столько на богатство мужчины, сколько на его социальный статус. В обществах охотников и собирателей статус часто преобразуется во власть – а именно главную роль в разделе ресурсов, например туши крупной добычи. В современных обществах богатство, статус и власть часто идут рука об руку и, судя по всему, образуют весьма привлекательный пакет в глазах среднестатистической женщины.

Кроме того, многие женщины находят многообещающими амбициозность и трудолюбие; согласно Бассу, и эти предпочтения носят интернациональный характер. Конечно, амбиции и трудолюбие суть своеобразные показатели генетического качества, а потому будут желанны даже у видов с низким родительским вкладом самцов. Что же касается готовности самца вкладывать в потомство, то тут дела обстоят не так просто. Самка вида с высоким родительским вкладом самца прежде всего должна искать признаки щедрости, надежности и, главное, верности. Так, всем известно, например, что цветы и другие знаки внимания ценятся женщинами гораздо больше, чем мужчинами.

Почему женщины с таким подозрением относятся к мужчинам? В конце концов, разве самцы вида с высоким отцовским вкладом не созданы для того, чтобы обзавестись хозяйством, купить дом и стричь лужайку каждые выходные? Здесь возникает первая проблема с такими понятиями, как любовь и парный союз. Самцы видов с высоким отцовским вкладом, как это ни парадоксально, способны на большее вероломство, чем самцы видов с низким отцовским вкладом. Как замечает Триверс, «оптимальной линией поведения самца» является «смешанная стратегия». Даже если конечная цель – длительные инвестиции, тактика «соблазнить и исчезнуть» может иметь генетический смысл (при условии, что она не требует большого количества времени и ресурсов, которые иначе были бы вложены в «законного» потомка). Внебрачные дети могут процветать и без отцовского участия, к примеру, преспокойно пользоваться ресурсами какого-нибудь бедолаги, искренне верящего, что это его отпрыски. Получается, самцы видов с высоким отцовским вкладом всегда должны быть готовы к сексу на стороне.

Разумеется, точно так же следует поступать и самцам видов с низким отцовским вкладом. Однако в данном случае ни о какой эксплуатации речи не идет: самка заведомо не может получить больше от другого самца. У видов с высоким отцовским вкладом такая возможность у самки есть. Более того, неспособность получить максимум от любого самца может обойтись ей весьма дорого.

Таким образом, противоречивые цели – избегание эксплуатации со стороны самок и стремление к ней со стороны самцов – порождают эволюционную гонку вооружений. Естественный отбор благоволит и самцам, которым хорошо удается обманывать самок насчет своей будущей верности, и самкам, которым хорошо удается распознавать такую ложь. При этом чем убедительнее врет одна сторона, тем проницательней становится другая. В результате возникает порочная спираль предательства и осторожности, которая у одного – достаточно сообразительного и хитрого – вида приобретает форму нежных поцелуев, бормотания всяких ласковых слов и наивных сомнений.

По крайней мере, это порочная спираль в теории. Выйти за пределы теоретических рассуждений в царство конкретных фактов – и на самом деле увидеть изнанку поцелуев и нежностей – не так-то просто. Психологи-эволюционисты достигли в этом лишь весьма и весьма скромных успехов. Хотя одно исследование показало, что мужчины (по их собственным словам) гораздо чаще женщин притворяются более добрыми, искренними и преданными, чем они есть на самом деле. Впрочем, такая разновидность обманчивой рекламы – лишь половина истории; добраться до другой половины намного сложнее. Как отметил Триверс в 1976 году, спустя четыре года после публикации своей эпохальной статьи, один из наиболее эффективных способов обмануть кого-то – поверить в ложь самому. В нашем контексте это фактически означает ослепнуть от любви – ощущать глубокую привязанность и влечение к женщине, которая после нескольких месяцев секса может показаться куда менее восхитительной. Таков надежный аварийный люк для мужчин, предпочитающих искусно соблазнить, а потом бросить. «Тогда я ее любил!» – трогательно вздыхают они в ответ на упреки.

Это не значит, что любовь мужчины хронически иллюзорна, что каждое увлечение – тактический самообман. Иногда мужчины в самом деле держат свое слово и хранят верность. Кроме того, в некотором смысле заведомая стопроцентная ложь невозможна априори. Ни одному влюбленному не дано знать – будь то на сознательном или бессознательном уровне, – что уготовило для него будущее. Может, года через три объявится генетически более перспективный партнер; а может, удача отвернется и супруга – какая бы она ни была – останется для него единственной надеждой на размножение. Тем не менее в условиях неопределенности – когда ни один из партнеров не в силах заранее просчитать, как долго будет верен ему другой, – естественный отбор, скорее всего, предпочтет ошибаться в сторону преувеличения – если, конечно, такая ошибка делает секс более вероятным, но не слишком дорогостоящим предприятием.

А в социальной среде нашей эволюции, судя по всему, секс таки требовал кое-каких издержек. Уехать из города или даже деревни было непросто, а потому расплата за откровенно ложные обещания настигала вруна достаточно быстро – либо в форме сниженного доверия, либо в форме сокращения продолжительности жизни; антропологические архивы пестрят историями о мужчинах, мстивших за преданную сестру или дочь.

Кроме того, женщин, которых теоретически можно было предать, в Древнем мире насчитывалось существенно меньше, чем в нынешнем. Как отмечает Дональд Саймонс, в типичном обществе охотников и собирателей каждый мужчина, способный заполучить себе жену, делал это, в результате чего почти каждая женщина оказывалась замужем к моменту достижения половой зрелости. Очевидно, в анцестральной среде не существовало одиночек, кроме разве что девочек-подростков, находящихся в бесплодной стадии между первой менструацией и достижением фертильности. Саймонс полагает, что образ жизни современного любвеобильного холостяка, соблазняющего и бросающего доступных ему женщин одну за другой, не есть четкая сексуальная стратегия, развившаяся в ходе эволюции. Просто-напросто именно это случается, когда вы берете психику самца с ее склонностью к частой смене половых партнеров и переносите ее в большой город, где на каждом углу продаются противозачаточные средства.

И все-таки, даже если анцестральная среда отнюдь не изобиловала одинокими «брошенками», бормочущими «все мужики – сволочи», у женщин имелись веские причины остерегаться мужчин, преувеличивающих свою преданность. В большинстве обществ охотников и собирателей разводы допустимы; зачав одного-двух малышей, мужчины иногда собирают вещички и отправляются покорять новые «вершины», а то и вовсе могут перебраться в соседнюю деревню. Один из распространенных вариантов – полигамия. Мужчина может клясться в том, что невеста – смысл его жизни, но спустя какое-то время после свадьбы тратить уйму времени на соблазнение другой жены. Порой ему это даже удается, и дети первой супруги лишаются львиной доли ресурсов. Учитывая такие перспективы, гены женщины только выиграют, если она научится тщательно и заблаговременно оценивать вероятную преданность будущего мужа. В любом случае оценка преданности мужчины представляется неотъемлемой частью женской психологии. Что же касается мужской психологии, то она склонна вводить женщин в заблуждение по этому вопросу.

То, что мужская преданность – ресурс ограниченный, что каждый мужчина может инвестировать в потомство определенное количество времени и энергии, – одна из причин, почему самки нашего вида ведут себя столь нетипично по сравнению со всем остальным животным миром. Самки видов с низким отцовским вкладом практически не конкурируют друг с другом. Даже если выбор большинства из них пал на одного-единственного, генетически оптимального самца, то он с удовольствием уважит каждую; спаривание обычно не отнимает много времени. У видов с высоким родительским вкладом самца, включая человека, идеал самки – монополизировать самца ее мечты вместе с его социальными и материальными ресурсами, а потому соперничество с другими представительницами женского пола неизбежно. Другими словами, высокий родительский вклад самца заставляет половой отбор работать сразу в двух направлениях. Не только самцы соперничают за дефицитные яйцеклетки самок, но и самки соперничают за дефицитные инвестиции самцов.

Бесспорно, половой отбор протекает интенсивнее среди мужчин, чем среди женщин, и благоволит разным типам признаков. В конце концов, вещи, которые делают женщины, чтобы заполучить доступ к ресурсам мужчин, отличаются от вещей, которые делают мужчины, чтобы заполучить сексуальный доступ к женщинам. (Самый очевидный пример: в отличие от мужчин, женщины не рассчитаны на физическое противоборство друг с другом). Главное в другом: что бы ни делал каждый пол, дабы получить желаемое от другого пола, он должен делать это с рвением и энтузиазмом. Самки видов с высоким отцовским вкладом вряд ли будут пассивны и наивны. Но они точно будут естественными врагами друг друга.

Чего хотят мужчины?

Едва ли можно сказать, что самцы видов с высоким отцовским вкладом демонстрируют выраженную избирательность в выборе половых партнерш; скорее, они избирательно избирательны. С одной стороны, представься им такая возможность, они будут заниматься сексом со всем, что движется, как и самцы видов с низким отцовским вкладом. С другой стороны, когда дело доходит до поисков самки для долговременного предприятия, рассудительность не помешает. Поскольку в течение жизни самцы могут предпринять только ограниченное количество таких предприятий, на гены партнера – гены выносливости, ума и прочего – стоит обратить внимание.

Данная особенность нашла свое отражение в одном из исследований 1990-х годов. В рамках исследования мужчин и женщин спрашивали о минимальном уровне интеллекта, которым должен обладать человек для «свиданий». Самый распространенный ответ и мужчин, и женщин звучал так: средний интеллект. Затем респондентам задавали вопрос, насколько умным должен быть человек, с которым они бы согласились иметь половые отношения. Женщины говорили: о, в этом случае заметно выше среднего. Мужчины говорили: о, в этом случае заметно ниже среднего.

Во всех других отношениях ответы мужчин и женщин более или менее совпадали. Партнер для «постоянных встреч» должен был быть гораздо умнее среднего, а потенциальный супруг еще умнее. Это открытие, опубликованное в 1990 году, подтвердило гипотезу, сформулированную Триверсом в статье 1972 года. У видов с высоким родительским вкладом самца, писал он, «самец должен различать самок, которых он только оплодотворит, и самок, с которыми он будет растить потомство. При выборе первых он должен испытывать более сильное сексуальное влечение и быть менее привередлив, чем самка; при выборе вторых – так же привередлив, как самка».

Триверс понимал, что если не интенсивность, то сама природа такого различения у самцов и самок должна быть разной. Хотя оба пола стремятся к генетическому качеству, в других плоскостях их вкусы могут не совпадать. Если у женщин есть веские причины обращать внимание на способность мужчины обеспечивать ее всем необходимым, то у мужчин есть веские причины обращать внимание на способность женщины рожать детей. Следовательно, важное значение имеет возраст: фертильность плавно снижается по мере приближения к менопаузе, после которой резко падает. Психологи-эволюционисты сильно удивятся, если женщина после менопаузы вдруг окажется сексуально привлекательна для типичного мужчины. (Согласно Брониславу Малиновскому, жители островов Тробриан находят секс со старой женщиной «неприличным, нелепым и неэстетичным».) Возраст важен даже до наступления менопаузы – особенно для длительных отношений; чем моложе женщина, тем больше детей она может выносить. Во всех 37 культурах, исследованных Бассом, мужчины предпочитали женщин помоложе (а женщины – мужчин постарше).

Важность молодости у женщины помогает объяснить мужскую заинтересованность в физической привлекательности супруги (которую Басс также обнаружил во всех 37 культурах). У типичной «красивой женщины» (в рамках одного из исследований ученые объединили предпочтения разных мужчин) большие глаза и маленький нос. Поскольку по мере старения глаза женщины будут казаться меньше, а нос – больше, эти составляющие «красоты» можно считать своеобразными маркерами молодости и, следовательно, фертильности. Женщины менее придирчивы к внешности; пожилой мужчина, в отличие от пожилой женщины, скорее всего фертилен.

Другая причина относительной гибкости женщин в вопросах мужской симпатичности может заключаться в том, что у женщин есть другие поводы для беспокойства. Например: будет ли данный конкретный мужчина обеспечивать детей всем необходимым? Увидев красивую женщину рядом с уродливым мужчиной, мы часто полагаем, что он либо обладает толстым кошельком, либо высоким статусом. На самом деле исследователи не только доказали экспериментальным путем, что люди действительно склонны к такому выводу, но и что этот вывод нередко соответствует истине.

Что касается оценки характера – точнее, степени доверия, которую заслуживает тот или иной человек, то и здесь мужские предпочтения отличаются от женских, ибо предательство, угрожающее его генам, отличается от предательства, угрожающего ее генам. Если естественный страх женщины – это прекращение инвестиций, то естественный страх мужчины – инвестировать не туда. Век генов мужчины, который тратит время на воспитание чужих детей, недолог. В 1972 году Триверс отметил, что у самцов вида с высоким отцовским вкладом и внутренним оплодотворением «должна развиться адаптация, помогающая гарантировать, что потомство самки – его собственное».

Все это может показаться крайне умозрительным – так оно и есть. Однако данную теорию, в отличие от теории о мужской любви как искусном самообмане, легко проверить. Через много лет после того, как Триверс предположил, что мужчины могут от природы обладать встроенной «антирогоносной» технологией, Мартин Дали и Марго Уилсон нашли ей подтверждение. Если величайшая дарвинистская опасность для мужчины – адюльтер, а для женщин – «дезертирство», заключили они, то мужская и женская ревность должны отличаться. Так, главным источником мужской ревности должна быть сексуальная неверность; женщина же, хотя она вряд ли будет приветствовать внесемейные похождения супруга, ибо те потребляют время и ресурсы, которые иначе предназначались бы ей, должна больше беспокоиться об эмоциональной неверности – разновидности магнетического влечения к другой женщине, которое может еще больше сократить приток ресурсов.

Оба прогноза подтверждаются как народной мудростью, так и накопленными за последние несколько десятилетий научными данными. Что больше всего сводит мужчин с ума, так это мысль о том, что их супруга спит с другим мужчиной; однако, в отличие от женщин, они не зацикливаются на эмоциональной стороне вопроса. Жены со своей стороны тоже находят сексуальную неверность травмирующей и резко реагируют на нее; впрочем, конечным результатом часто становится кампания по самоусовершенствованию: они сбрасывают лишний вес, делают макияж, «отвоевывают мужа назад». Мужья склонны реагировать на неверность яростью; но даже после того, как она проходит, они часто сохраняют неприязнь, омрачающую отношения с изменщицей.

Оглядываясь назад, Дали и Уилсон заметили, что данный базовый паттерн психологи обнаружили еще до того, как появилась теория родительского вклада. Сегодня психологи-эволюционисты подтвердили его в мельчайших подробностях. Так, Дэвид Басс прикреплял электроды к мужчинам и женщинам и просил их представить своих партнеров, делающих разные неприятные вещи. Когда мужчины представляли себе сексуальную неверность, частота их сердцебиения повышалась, словно после трех чашек кофе, выпитых подряд. Они потели, морщили брови. У женщин все было наоборот: эмоциональная неверность – любовь к другой, а не сам секс, – вызывала более выраженный физиологический дистресс.

В наше время логика, лежащая в основе мужской ревности, претерпела существенные изменения. Сегодня неверные женщины пользуются контрацептивами и, следовательно, не заставляют мужей тратить двадцать лет на заботу о генах другого мужчины. Но ослабление логики явно не привело к ослаблению ревности. Для среднестатистического мужа тот факт, что его жена вставила вагинальный колпачок перед совокуплением со своим тренером по теннису, – слабое утешение.

Классический пример адаптации, пережившей свою логику, – пристрастие к сладкому. Наша любовь к сладкому развилась для среды, в которой существовали фрукты, но не конфеты. Теперь, когда всем известно, что сладкое может привести к ожирению, люди стараются побороть эту страсть, и иногда им даже удается. К несчастью, методы, которыми мы при этом пользуемся, преимущественно носят косвенный характер и требуют немалых усилий; такова наша биология – приятные ощущения, которые вызывает сладкое, почти не поддаются изменению (за исключением, скажем, многократного их сочетания с болезненным ударом током). Аналогичным образом базовый импульс ревности трудно погасить. И все же в той или иной степени люди могут его контролировать; более того, при достаточно веских на то основаниях они могут контролировать даже некоторые проявления ревности, например рукоприкладство. Какие это основания? Скажем, перспектива угодить в тюрьму.

Чего еще хотят женщины?

Прежде чем более подробно исследовать отпечаток, который оставила женская неверность на мужской психике, неплохо бы выяснить, почему эта неверность вообще существует. Почему женщина обманывает мужчину, рискуя вызвать гнев и лишиться инвестиций, хотя это никак не увеличивает численность ее потомства? Какая награда могла бы оправдать столь опасное предприятие? Как ни странно, на этот вопрос есть больше ответов, чем вы можете себе представить.

Во-первых, следует учесть так называемую теорию «извлечения ресурсов». Если бы женщины в обмен на секс получали подарки, как это делают самки комаровки, то чем больше половых партнеров у них было бы, тем больше подарков они бы получили. Такой логике следуют многие наши ближайшие родственники приматы. Самка бонобо часто предоставляет сексуальные услуги в обмен на кусок мяса. У шимпанзе обмен секса на продовольствие менее эксплицитен, но очевиден; самец шимпанзе охотнее угостит мясом самку с красной набухшей вагиной, сигнализирующей об овуляции.

Женщины, конечно, не рекламируют свою овуляцию. Так называемая теория «тайной овуляции» рассматривает ее как адаптацию, продлевающую период, во время которого женщины могут извлекать ресурсы из мужчин. Мужчины дарят женщинам подарки до или после овуляции и получают взамен секс, блаженно не осознавая бесплодность своих стараний. Ниса, женщина из деревни племени кун-сан, откровенно поведала антропологам о пользе множественных половых партнеров. «Один мужчина может дать очень мало. Один мужчина дает только один вид еды. Но когда их несколько, то один приносит одно, а другой – другое. Один приходит ночью с мясом, другой с деньгами, третий с бусинками. Муж тоже добывает вещи и отдает их вам».

Другая причина, побуждающая женщину спать с несколькими мужчинами (и второе преимущество тайной овуляции), – возможность оставить всех их под впечатлением, что данный конкретный ребенок может быть их. У разных видов приматов наблюдается некоторая корреляция между добрым отношением самца к молодняку и шансами на то, что именно он является их биологическим отцом. Доминирующий самец гориллы более или менее уверен, что детеныши в стае – его творение; он заботится о них и защищает (хотя и не так явно, как отцы у людей). На противоположном конце спектра находятся лангуры; в качестве прелюдии к спариванию самец лангура убивает детенышей, зачатых другими. А что? Резкое прекращение лактации весьма действенно. Разве есть более эффективный способ заставить самку вернуться к овуляции и сосредоточить все силы на будущем потомстве?

Всякому, у кого возникнет соблазн решительно осудить моральные устои лангуров, следует вспомнить, что детоубийство на почве неверности было допустимо и в различных человеческих обществах. На сегодняшний день известны две культуры, в которых мужчины, беря в жены женщину с прошлым, требовали, чтобы их малыши были убиты. В обществе охотников и собирателей аче (Парагвай) мужчины иногда совместно решают убить новорожденного, у которого нет отца. Даже если оставить убийство в стороне, жизнь ребенка без любящего папочки едва ли будет легкой и счастливой. Так, у детей племени аче, растущих с отчимами после смерти их биологических отцов, в два раза меньше шансов дожить до пятнадцати лет, чем у детей, оба родителя которых здравствуют и живут вместе. Следовательно, для женщины в анцестральной среде польза от многочисленных половых партнеров была очевидна: они не только не убивали ее детей, но и всячески их защищали и поддерживали.

Данная логика не зависит от сознательных размышлений половых партнеров. Как показал Малиновский, жители островов Тробриан, подобно самцам гориллы и лангура, не осознают биологического отцовства. И все же поведение самцов во всех трех случаях свидетельствует об имплицитном распознавании. Гены, обеспечивающие подсознательную чувствительность мужчин к признакам того, что данный конкретный ребенок несет его гены, процветали. Ген, который говорит или, по крайней мере, шепчет: «Будь добр к детям, если до их рождения ты часто занимался сексом с их матерью», добьется большего, чем ген, который советует: «Кради еду у детей, даже если до их рождения ты часто занимался сексом с их матерью».

Эту теорию «зерен сомнения», объясняющую женский промискуитет, отстаивала антрополог Сара Блаффер Хрди. Хрди называла себя социобиологом-феминисткой и, вероятно, руководствовалась не только строго научными соображениями, утверждая, будто самки приматов склонны к «соперничеству… и сексуальной напористости». Выходит, мужчины-дарвинисты могут с полным правом выдвинуть гипотезу, что самцы созданы для пожизненных сексуальных марафонов. Научные теории возникают из разных источников. Весь вопрос в том, работают ли они.

Оба этих объяснения женского промискуитета – и теория «извлечения ресурсов», и теория «зерен сомнения» – в принципе применимы как к одинокой женщине, так и к замужней. На самом деле оба имеют смысл даже для видов с низким или нулевым родительским вкладом самца и могут объяснить крайнюю разнузданность самок бонобо или шимпанзе. Но есть и третья теория, которая вытекает из динамики отцовского вклада и, таким образом, особенно справедлива в отношении жен. Это теория «двух зайцев».

У видов с высоким отцовским вкладом самка стремится к двум вещам – хорошим генам и щедрым инвестициям. К сожалению, найти их в одной упаковке удается не всегда. Одно из решений – обманом заставить преданного, но не слишком мускулистого и мозговитого партнера растить потомство другого мужчины. И тайная овуляция придется здесь как нельзя кстати. Мужчина без труда может оградить свою супругу от оплодотворения конкурентами, если короткая стадия фертильности явно видима; но если она кажется способной к зачатию весь месяц, блюсти ее верность становится не так-то просто. Именно к такого рода неразберихе и должна стремиться женщина, если ее цель – получить ресурсы от одного мужчины, а гены – от другого. Конечно, женщина может не сознательно стремиться к этой «цели». И даже не сознательно отслеживать момент овуляции. Но так или иначе – сознательно или подсознательно – она это делает.

Теории с упором на подсознательные мотивы могут показаться слишком заумными, особенно людям, не подкованным в циничной логике естественного отбора. Однако некоторые ученые отмечают, что вблизи момента овуляции женщины и правда становятся более активными в сексуальном плане. Два исследования показали, что женщины, посещающие бары для одиноких, во время или незадолго до овуляции не только надевают больше украшений, но и предпочитают более яркий макияж. Фактически нечто подобное делает самка шимпанзе, показывая самцам набухшую область вокруг влагалища. Украшения и косметика – реклама, служащая единственной цели: привлечь побольше мужчин, из которых потом можно будет выбрать лучшего. Кроме того, установлено, что такие женщины действительно склонны иметь более тесный физический контакт с мужчинами в продолжение вечера.

Другое исследование, проведенное британскими биологами Р. Робином Бейкером и Марком Беллисом, показало, что женщины, которые обманывают своих партнеров, чаще делают это вблизи момента овуляции. Это наводит на мысль, что на самом деле они охотятся на гены своего тайного возлюбленного, а не только на его ресурсы.

Каковы бы ни были истинные причины, побуждающие женщин обманывать своих партнеров (или, как нейтрально выражаются биологи, «внебрачной копуляции»), нельзя отрицать, что они это делают, и делают не так уж редко. Анализы крови показывают, что в некоторых городских районах более 25 процентов детей, возможно, были зачаты вовсе не тем мужчиной, который указан в графе «Отец». И даже в деревне кун-сан, где, как и в анцестральной среде, практически невозможно скрыть тайную связь, внебрачным оказался каждый пятидесятый ребенок. Да уж, женская неверность явно имеет длинную историю.

В самом деле, если бы женская неверность не была частью нашей жизни с древнейших времен, то откуда взяться такой маниакальной мужской ревности? С другой стороны, тот факт, что мужчины активно вкладывают в детей своих жен, наводит на мысль, что адюльтер был распространен не так уж и сильно; будь оно иначе, гены, поощряющие такие инвестиции, давно бы зашли в тупик. Мужская психика – эволюционное свидетельство былого поведения женщин. И наоборот.

На случай, если «психологические» доказательства покажутся кому-то слишком туманными, обратимся к физиологии, а именно к мужским яичкам, точнее, к отношению их среднего веса к весу тела. Шимпанзе и другим видам с высокой относительной массой яичек свойственны «мультисамцовые системы размножения», предполагающие высокую промискуитетность самок. Виды с низким относительным весом яичек или моногамны (гиббоны, например), или полигиничны (гориллы). (При полигинии один самец монополизирует несколько семейств. Полигамия – более общий термин, предполагающий несколько половых партнеров как у самца, так и у самки.) Объясняется это просто. Когда самки спариваются с разными самцами, мужские гены только выиграют, если их носитель будет производить большее количество спермы для их транспортировки. Какой самец внедрит свою ДНК в данную конкретную яйцеклетку, может зависеть исключительно от объема, когда конкурирующие орды сперматозоидов вступают в невидимое сражение. Яички самцов такого вида, следовательно, отражают многовековую склонность самок к сексуальным приключениям. У нашего вида относительный вес мужских семенников находится посередине между шимпанзе и гориллой. Это свидетельствует о том, что наши женщины не столь разнузданны, как самки шимпанзе, но от природы склонны к авантюрам.

Конечно, склонность к авантюрам необязательно значит неверность. Возможно, в анцестральной среде у женщин чередовались периоды активной половой жизни (во время которых довольно увесистые мужские яички были оправданны) и периоды преданной моногамности. А может, и нет. Рассмотрим более убедительное свидетельство женского вероломства – непостоянную концентрацию сперматозоидов. Многие полагают, что количество сперматозоидов в эякуляте мужчины зависит только от того, сколько времени прошло после последнего полового контакта. Неправильно. Согласно исследованиям Бейкера и Беллиса, количество сперматозоидов сильно зависит от того, как долго мужчина не видел свою жену. Чем выше вероятность того, что женщина приняла сперму других мужчин, тем больше собственных «войск» продуцирует супруг. Сам факт, что естественный отбор придумал такое умное оружие, подразумевает, что оно существует не просто так. Любое оружие должно с чем-то бороться, иначе в нем нет никакого смысла.

Помимо прочего, различная концентрация сперматозоидов – доказательство того, что естественный отбор сумел придумать не менее умное психологическое оружие, будь то яростная ревность или на первый взгляд парадоксальная склонность некоторых мужчин сексуально возбуждаться при мысли о том, что их супруга лежит в постели с любовником. Одним словом, мужчины склонны рассматривать женщин как имущество. В статье 1992 года Уилсон и Дали писали: «Мужчины предъявляют права на женщин подобно тому, как певчие птицы претендуют на территорию, львы – на убитую добычу, а люди обоих полов – на драгоценности… Собственническое отношение мужчин к женщинам более чем метафора: в супружеской и коммерческой сферах явно задействованы одинаковые психические алгоритмы».

Теоретический итог всего этого – очередная эволюционная гонка вооружений. Чем чувствительнее мужчины становятся к признакам измены, тем убедительнее женщины врут, что их обожание граничит с благоговением, а верность не подлежит сомнению. Частично они и сами могут в это поверить – до определенной степени. В самом деле, учитывая последствия раскрытой измены (уход оскорбленного мужа, а то и возможное насилие), женский самообман не должен давать сбоев. С адаптивной точки зрения замужней женщине сознательно лучше не зацикливаться на сексе, даже если ее подсознание упорно продолжает отслеживать перспективных кандидатов.

Дихотомия «мадонны – блудницы»

«Антирогоносная» технология может пригодиться не только тогда, когда мужчина женат, но и до того – при выборе жены. Если женщины отличаются по своей склонности к промискуитету и если из более промискуитетных обычно получаются менее преданные жены, то естественный отбор мог научить мужчин их различать. Неразборчивые женщины предпочтительнее в качестве краткосрочных половых партнерш – чтобы уложить их в постель, требуется не так много усилий. Тем не менее они – плохие жены, сомнительный канал для мужских родительских инвестиций.

Какие эмоциональные механизмы – какой комплекс симпатий и антипатий – естественный отбор мог бы использовать, чтобы заставить мужчин автоматически следовать этой логике? Как отметил Дональд Саймонс, один из кандидатов – пресловутая дихотомия «мадонны – блудницы», склонность мужчин делить женщин на два типа: женщин, которых они уважают, и женщин, с которыми они только спят.

В частности, процесс ухаживания можно представить как процесс отнесения женщины к первой или второй категории. В общих чертах тест сводится к следующему. Встретив женщину, которая кажется генетически достойной ваших инвестиций, начните проводить с ней максимум свободного времени. Если она увлечена вами, но остается сексуально холодной, не бросайте ее. Если она жаждет секса, уважьте ее любой ценой. Однако, если добиться секса так легко, у вас может возникнуть соблазн переключиться из режима инвестиций в режим эксплуатации. Такое сексуальное рвение может означать, что ее всегда будет легко соблазнить, а это, согласитесь, не самое желательное качество в жене.

Конечно, сексуальный энтузиазм не обязательно означает, что женщина будет спать со всеми подряд; возможно, она просто не смогла устоять перед данным конкретным мужчиной. Однако если существует общая корреляция между быстротой, с которой женщина уступает мужчине, и вероятностью, что позднее она его обманет, то эта быстрота – статистически значимый сигнал, имеющий важное генетическое значение. Столкнувшись со сложностью и непредсказуемостью человеческого поведения, естественный отбор делает ставку на более вероятный исход.

Добавим в эту стратегию каплю коварства: мужчина может склонять женщину к раннему сексу, за который он в конечном итоге ее же и накажет. Лучшего способа проверить сдержанность, которая так драгоценна в женщине, в чьих детей вы собираетесь вкладывать, не существует.

В своей крайней, патологической форме дихотомизация женщин превращается в комплекс «мадонны – блудницы». Его главный симптом – неспособность мужчины заниматься сексом с собственной женой, такой святой она ему кажется. Разумеется, столь нездоровое поклонение естественный отбор едва ли бы одобрил. Впрочем, более распространенная, более умеренная версия дихотомии «мадонны – блудницы» обладает всеми признаками эффективной адаптации. Она побуждает мужчин испытывать восторженную привязанность к сексуально сдержанным женщинам, в которых они хотели бы инвестировать, – ту самую привязанность, без которой эти женщины на секс не согласятся. И она же позволяет мужчинам без зазрения совести эксплуатировать женщин, которых они относят к категории, заслуживающей презрения. Эта общая категория – категория низкого, иногда почти «недочеловеческого» морального статуса, – есть, как мы увидим далее, любимый инструмент естественного отбора; особенно эффективно он используется во время войн.

В интеллигентной компании мужчина часто отрицает, что его мнение об уступившей ему женщине кардинально изменилось. И правильно делает. Такое признание выглядело бы морально реакционным. Даже признание самому себе, и то едва ли пойдет ему на пользу: такому мужчине весьма непросто искренне убеждать женщину, что утром он будет уважать ее по-прежнему (иногда это неотъемлемая часть сексуальной прелюдии).

Многие современные жены могут подтвердить, что секс с мужчиной на ранней стадии ухаживаний отнюдь не исключает перспективу длительной преданности. Мужчина (в основном бессознательно) оценивает вероятность преданности женщины по многим параметрам – ее репутации, того, как она смотрит на других мужчин, насколько честной она кажется вообще. В любом случае, даже в теории, мужская психика не должна превращать девственность в необходимое условие инвестирования. Шансы найти девственную жену варьируют не только от мужчины к мужчине, но и от культуры к культуре – и, если судить по некоторым обществам охотников и собирателей, в анцестральной среде были весьма невелики. Предположительно мужчины рассчитаны на то, чтобы выбирать лучшее из доступного. Хотя в пуританской Англии времен королевы Виктории некоторые мужчины женились исключительно на девственницах, термин «дихотомия мадонны – блудницы» на самом деле просто не очень удачное обозначение весьма гибкой психической тенденции.

И все же подобная гибкость ограниченна. При определенном уровне женской промискуитетности мужской родительский вклад становится генетически бессмысленным. Если женщина имеет обыкновение спать каждую неделю с новым мужчиной, тот факт, что так поступают все женщины в данной культуре, не делает из нее хорошую супругу. Разумно предположить, что в таком обществе мужчины должны полностью отказаться от родительских инвестиций и сосредоточиться на попытках переспать с максимально возможным количеством женщин. Иными словами, они должны вести себя как шимпанзе.

Викторианская мораль и самоанцы

От дихотомии «мадонны – блудницы» долго отмахивались как от отклонения, одного из патологических продуктов западной культуры. Питали эту патологию именно викторианцы с их акцентом на девственность и громким презрением к внебрачному сексу. Не исключено, что они сами ее и изобрели. Если бы только мужчины во времена Дарвина могли вести более свободную половую жизнь, подобно мужчинам в незападных, сексуально либеральных обществах, современный мир был бы совсем иным.

Проблема в том, что те идиллические, незападные общества, кажется, существовали только в умах нескольких заблуждающихся, хотя и влиятельных, академиков. Классический пример – Маргарет Мид, которая уже в начале XX века, наряду с другими выдающимися антропологами, подчеркивала гибкость человеческого вида и утверждала, что такой вещи, как человеческая природа, практически не существует. Самая известная книга Мид, «Взросление на Самоа», изданная в 1928 году, произвела настоящую сенсацию. Казалось, антропологи наконец-то отыскали культуру, почти лишенную многих западных пороков: иерархии статусов, рьяного соперничества и ненужной шумихи вокруг секса. Здесь, на островах Самоа, писала Мид, девушки тянут с вступлением в брак столько лет, сколько это возможно. Романтическая любовь «в том ее виде, в каком она встречается в нашей цивилизации, неразрывно связана с идеалами моногамии, однолюбия, ревности, нерушимой верности. Такая любовь незнакома самоанцам». Что за замечательное место!

Трудно переоценить влияние Мид на научную мысль XX века. Утверждения о природе человека всегда сомнительны и могут рассыпаться в прах, случись антропологам открыть хотя бы одну культуру, где кое-каких ее фундаментальных элементов не хватает. Большую часть XX века такие утверждения встречали одним-единственным вопросом: «А как насчет Самоа?»

В 1983 году антрополог Дерек Фриман издал книгу под названием «Маргарет Мид и Самоа: рождение и крах антропологического мифа». Фриман провел почти шесть лет на островах Самоа (Мид провела девять месяцев и вначале не говорила на местном языке) и был хорошо знаком с их ранней историей. Его книга нанесла существенный урон антропологической репутации Мид. В книге Фримана Маргарет Мид предстает наивной двадцатитрехлетней идеалисткой, погрязшей в модном культурном детерминизме; она предпочла не жить среди аборигенов и, опираясь на данные, собранные во время заранее распланированных интервью, искренне верила самоанским девочкам, которые дурачили ее изо всех сил. Фриман атаковал наблюдения Мид по всем фронтам – включая предполагаемое отсутствие борьбы за статус, простые радости подросткового возраста и прочее и прочее. Учитывая цели настоящей книги, нас прежде всего интересует секс: предположительная незначительность ревности, отсутствие у мужчин чувства собственничества, кажущееся безразличие мужчин к дихотомии «мадонны – блудницы».

На самом деле при близком рассмотрении пошаговые выводы Мид оказываются менее радикальными, чем ее прилизанные, отполированные обобщения. Она утверждала, что самоанские мужчины испытывают определенную гордость при завоевании девственницы. Она также отметила, что в каждом племени есть церемониальная девственница – девочка благородного происхождения, часто дочь вождя, которую тщательно оберегают, а затем перед браком вручную лишают девственности; кровь при разрыве девственной плевы – доказательство ее целомудрия. Но эта девочка, настаивала Мид, являлась аберрацией; ей не позволялись «свободные и легкие любовные эксперименты», которые считались нормой. Родители низкого социального ранга были «благодушно безразличны к похождениям своих дочерей». Как будто между прочим Мид добавляет: «Хотя эта церемония проверки на девственность, теоретически говоря, должна всегда соблюдаться на свадьбах людей всех рангов, ее просто обходят».

Проанализировав весь массив данных, собранных Мид, Фриман подчеркнул определенные вещи, на которые она вообще не обратила внимания. Ценность девственниц была настолько велика в глазах бракоспособных мужчин, писал он, что за девочкой-подростком любого социального ранга следили братья; застукав сестру «с юношей, предположительно имеющим виды на ее девственность», они «бранили ее, а иногда даже били». Что же касается юноши, то обычно он подвергался «свирепому нападению». Молодой человек, которому не везло с женщинами, иногда подкрадывался к девушке ночью, насильственно лишал ее девственности, а затем угрожал раскрыть ее испорченность, если она не согласится выйти за него замуж (возможно, в форме тайного бегства – верного способа избежать теста на девственность). Женщину, в день свадьбы оказавшуюся не девственницей, называли словом, которое приблизительно можно перевести как «шлюха». В самоанских преданиях лишенная девственности «распутная» женщина уподоблена «пустой раковине, брошенной на берегу после отлива». Песня, исполняемая при церемонии лишения девственности, звучит примерно так: «Все другие не сумели достичь входа, все другие не сумели достичь входа… Он самый первый, он впереди…» Разумеется, все это – отнюдь не признаки сексуально либеральной культуры.

Сегодня очевидно, что некоторые из предполагаемых западных аберраций, которые Мид не нашла на островах Самоа, на самом деле были подавлены западным влиянием. По настоянию миссионеров, отмечал Фриман, проверка на девственность стала менее публичной – ее проводили в помещении, за ширмой. В «прежние времена», как писала сама Мид, если церемониальная девственница в момент свадьбы оказывалась не девственницей, то «собственные родственники напали бы на нее, побили камнями, изуродовали, а может быть, и смертельно ранили ее за то, что она опозорила их дом».

То же самое произошло и с ревностью, которую, как подчеркивала Мид, заметно приглушили западные стандарты. Мид писала, что муж, уличивший жену в измене, мог удовлетвориться безвредным ритуалом, который неизменно заканчивался примирением. Обидчик мужа и все мужчины его семьи отправлялись к дому оскорбленного супруга с подарками и сидели у дверей, пока хозяин дома не соизволял простить их и зарыть топор войны за ужином. Конечно, «в старые времена», заметила Мид, оскорбленный мужчина и его родственники «имели право взять дубины и убить сидящих у порога».

То, что насилие стало менее распространенным под христианским влиянием, есть, разумеется, свидетельство человеческой гибкости. Однако, если мы хотим измерить сложные параметры этой гибкости, прежде всего необходимо уяснить себе ее основу и модифицирующие факторы. Не единожды Мид, наряду с целой когортой культурных детерминистов середины XX века, толковала наблюдаемые явления с точностью до наоборот.

Исправить ошибки и расставить все по своим местам поможет дарвинизм. Антропологи-дарвинисты нового поколения тщательно прочесывают старые этнографии, проводят полевые исследования и обнаруживают вещи, которые раньше не акцентировали или не замечали. На сегодняшний день вырисовывается несколько кандидатов на «человеческую природу». Один из наиболее жизнеспособных – дихотомия «мадонны – блудницы». В экзотических культурах от островов Самоа до Мангаиа и аче в Южной Америке мужчины ни за что не возьмут в жены женщину, известную своей доступностью. Кроме того, как показывает анализ фольклора, полярность «хорошая девочка / плохая девочка» – вечно повторяющийся образ и на Дальнем Востоке, и в исламских странах, в Европе, и даже в доколумбовой Америке.

Работая в психологической лаборатории, Дэвид Басс установил, что мужчины качественно различают партнерш для краткосрочных и долгосрочных отношений. Признаки, указывающие на промискуитетность (короткое платье, агрессивный язык тела), делают женщин более привлекательными для краткосрочных отношений и менее привлекательными для долгосрочных. Признаки, свидетельствующие об отсутствии сексуального опыта, работают наоборот.

Сегодня гипотеза о том, что дихотомия «мадонны – блудницы» имеет под собой некую врожденную основу, базируется на теоретических допущениях и многочисленных, хотя и не исчерпывающих, антропологических и психологических наблюдениях. Не нужно сбрасывать со счетов и опыт матерей, которые из века в век твердили дочерям о пользе целомудрия: стоит мужчине заподозрить, что она «такая», как всякое уважение мгновенно улетучивается.

Быстрые и медленные женщины

Деление женщин на мадонн и шлюх – дихотомия, наложенная на континуум. В реальной жизни не существует «быстрых» и «медленных» женщин. Все они промискуитетны в той или иной степени, которая варьирует от «совсем нет» до «весьма и весьма». Таким образом, вопрос, почему одни женщины принадлежат к первому типу, а другие ко второму, не имеет смысла. Иное дело – вопрос, почему одни женщины находятся ближе к одному краю спектра, чем к другому. То есть почему женщины различаются в общей сексуальной сдержанности? И, если уж на то пошло, как насчет мужчин? Почему некоторые мужчины кажутся способными на непоколебимую моногамию, а другим свойственно отклоняться от этого идеала? Это различие – между мадоннами и блудницами, между отцами и подлецами – в генах? Определенно да. Но единственная причина, почему ответ несомненен, кроется в том, что словосочетание «в генах» столь неоднозначно, что по существу бессмысленно.

Начнем с популярной концепции «в генах». Действительно ли одним женщинам, с того самого момента, когда сперматозоид их папы встретился с яйцеклеткой их мамы, суждено быть мадоннами, а другим, соответственно, блудницами? А мужчины? Они уже рождаются либо заботливыми отцами, либо подлецами?

Ответ и для мужчин, и для женщин таков: едва ли, хотя и не исключено. Как правило, естественный отбор не сохраняет одновременно два противоположных качества. Одно из них обычно оказывается чуточку эффективнее с точки зрения распространения генов их носителя. Каким бы малым ни было такое различие, со временем этот признак неизбежно вытеснит другой. Именно поэтому почти все ваши гены присутствуют во всех других типичных обитателях Земли. Но есть такая штука, как «частотно-зависимый отбор». В рамках частотно-зависимого отбора ценность признака снижается по мере его распространения; естественному отбору ничего не остается, как установить определенный потолок его господству, тем самым оставляя место для альтернативы.

Рассмотрим синежаберных солнечников. Среднестатистический самец синежаберного солнечника взрослеет, строит связку гнезд, ждет, когда самка отложит икру, оплодотворяет ее и охраняет. Это – добропорядочный член сообщества. Но у него может быть до ста пятидесяти гнезд, что делает его беззащитным перед самцами второго, менее ответственного типа – самцами-пройдохами. Пройдохи плавают поблизости, тайком оплодотворяет икринки, а затем уносятся прочь, оставляя их на попечении одураченного опекуна. На определенных стадиях жизни пройдохи даже имитируют окраску и поведение самок, дабы замаскировать свои коварные намерения.

Как же поддерживается равновесие между пройдохами и их жертвами? Пройдохи должны преуспевать с точки зрения распространения своих генов, иначе их бы вообще не было. Однако по мере того, как численность пройдох увеличивается, численность добропорядочных самцов уменьшается, а вместе с ней и шансы на успешное размножение. Это как раз тот случай, когда успех оказывается себе во вред. Чем больше появляется пройдох, тем меньше потомства приходится на каждого.

В теории доля пройдох должна расти, пока среднестатистический пройдоха не сможет оставлять столько же потомства, сколько и добропорядочный солнечник. В этот момент любые изменения в соотношении двух типов самцов вызовут соответствующие изменения в ценности их стратегий, что приведет к восстановлению нарушенного равновесия. Это равновесие известно как «эволюционно-стабильное» состояние – термин, предложенный британским биологом Джоном Мейнардом Смитом, который в 1970-х годах разработал концепцию частотно-зависимого отбора. Судя по всему, пройдохи солнечников давно достигли своей максимальной эволюционно-стабильной численности – она составляет примерно одну пятую часть от общей популяции.

Динамика сексуального предательства у людей отличается от таковой у солнечников, отчасти из-за характерного для млекопитающих внутреннего оплодотворения. Впрочем, Ричард Докинз показал, что логика Мейнарда Смита в принципе применима и к нам. Другими словами, мы можем вообразить ситуацию, в которой ни скромницы, ни распутницы, ни отцы, ни подлецы – никто не сможет похвастаться монополией на идеальную стратегию. Скорее, успех каждой стратегии варьирует в зависимости от распространенности остальных трех, и популяция стремится к равновесию. Так, приняв определенный набор допущений, Докинз обнаружил, что 5/6 женщин будут скромницами, а 5/8 мужчин – верными.

А теперь забудьте все, о чем мы говорили выше. Забудьте не только приведенные цифры, которые, очевидно, вытекают из довольно произвольных предположений в рамках искусственной модели. Выкиньте из головы всю идею о том, что каждый человек строго придерживается той или иной стратегии.

Как отмечали Мейнард Смит и Докинз, стабильное равновесие возможно даже в том случае, если предположить, что магические дроби содержатся внутри индивидов – иными словами, если каждая женщина проявляет сдержанность в 5/6 ситуаций, а мужчина – в 5/8. Это верно даже тогда, когда решение принимается случайным образом – скажем, если в каждой ситуации с сексуальным подтекстом и мужчина и женщина будут бросать монетку. Вообразите, насколько эффективнее для человека обдумать каждую ситуацию (сознательно или бессознательно) и сделать обоснованное заключение об оптимальной стратегии в текущих обстоятельствах!

Или представьте иной вид гибкости: особую программу, которая в детстве анализирует локальную среду, а затем, уже во взрослом состоянии, побуждает человека выбирать наиболее выгодную стратегию в данных конкретных условиях. Возвращаясь к примеру с солнечниками, вообразите самца, который в юности исследует окружающий мир, прикидывает численность добропорядочных, пригодных для эксплуатации папаш, а затем решает – точнее, «решает», стать ему пройдохой или нет. В конечном итоге подобная пластичность должна возобладать в популяции, заставив две другие, более жесткие стратегии кануть в небытие.

Мораль сей басни такова: при благоприятных обстоятельствах гибкость обычно берет верх над ригидностью. В реальном мире гибкость одержала частичную победу даже у солнечников, а они вряд ли могут похвастаться высокоразвитой корой головного мозга. Хотя некоторые гены побуждают одних самцов к одной стратегии, а других – к другой, врожденная склонность – еще не все; самец анализирует текущую информацию перед тем, как «решить», какую стратегию выбрать. Очевидно, что степень гибкости возрастает по мере перехода от рыб к человеку. Мы обладаем огромным мозгом, единственная причина существования коего – искусное приспособление к переменным условиям окружающей среды. Учитывая особенности социального окружения человека, которые могут оказывать значительное влияние на выгодность стратегий «мадонны», «шлюхи», «отца» и «подлеца» (включая реакцию других людей), естественный отбор проявил бы нехарактерную для него тупость, если бы не благоприятствовал генам, обеспечивающим чувствительность нашего мозга к таким вещам.

Аналогичным образом обстоят дела и во многих других сферах. В ходе эволюции целесообразность принадлежности к определенному «типу» – скажем, кооператора или скряги – зависела от разных факторов, варьировавших от эпохи к эпохе, от места к месту, от человека к человеку. Гены, которые наделяли наших предков определенным типом личности, не подлежащим изменению, в теории должны были проиграть генам, которые допускали постепенное и более гибкое его формирование.

Конечно, ни о каком консенсусе здесь речи не идет. В научной литературе имеется несколько статей с названиями типа «Эволюция проходимца». Но вернемся в царство мадонн и шлюх. Существует теория, что некоторые женщины от природы склонны выбирать стратегию «сексуального сына», заключающуюся в беспорядочных половых связях с сексуально привлекательными мужчинами (красивыми, умными, мускулистыми и так далее). Хотя эта стратегия ставит под угрозу щедрые отцовские инвестиции, которые такие женщины могли бы получить, веди они себя более целомудренно, она существенно увеличивает вероятность того, что их сыновья будут, подобно отцам, привлекательными и, следовательно, плодовитыми. Такие теории интересны, но все они сталкиваются с одной и той же проблемой: максимальной эффективности и стратегия проходимца, и стратегия развратницы достигают при условии их гибкости – иными словами, когда их можно с легкостью отбросить при первых признаках вероятного провала. А человеческий мозг – штука гибкая.

Подчеркивание этой гибкости вовсе не означает, что все люди рождаются психологически идентичными, что все различия в личности есть результат влияния среды. В основе таких черт характера, как нервозность или экстраверсия, безусловно, лежат важные генетические отличия. «Наследуемость» этих черт составляет около 0,4; иными словами, около 40 процентов индивидуальных различий в этих признаках (в рамках конкретных популяций, которые изучали генетики) можно объяснить генами. (Для сравнения: наследуемость роста составляет около 0,9; следовательно, около 10 процентов разницы в росте у людей определяется различиями в питании и других средовых факторах.) Вопрос в том, почему эти несомненно важные генетические вариации в личности вообще существуют. Что отражает неодинаковая степень генетической предрасположенности к экстраверсии: разные «типы» личности, продукты частотно-зависимого отбора? (Хотя частотную зависимость обычно рассматривают сквозь призму двух или трех стратегий, она может дать более сложно структурированное множество.) Или разные генетические предрасположенности – просто «шум», некий случайный побочный продукт эволюции, которому естественный отбор никогда особо не благоприятствовал? Никто точно не знает; психологи-эволюционисты не придерживаются одного и того же мнения. Сходятся они лишь в том, что бо́льшая часть истории личностных различий есть эволюция гибкости, «пластичность развития».

Акцент на психологическом развитии не отбрасывает нас на двадцать пять лет назад, когда социологи приписывали все увиденное невнятным «средовым силам». Основная – точнее, главная – задача эволюционной психологии – помочь выявить конкретные силы, генерировать правдоподобные теории развития личности. Другими словами, эволюционная психология может помочь нам не только увидеть «регуляторы» человеческой природы, но и то, как эти регуляторы настроены. Она не только показывает нам, что мужчины во всех культурах предпочитают разнообразие в сексуальной жизни, но и может подсказать, какие обстоятельства делают одних мужчин более склонными к этому, чем других. Она не только показывает нам, что женщины во всех культурах сексуально более сдержанны, но и обещает разобраться, почему некоторые из них отклоняются от этого стереотипа.

Хороший пример приводит Роберт Триверс в статье 1972 года, посвященной родительскому вкладу. Триверс выделяет две закономерности, которые давно известны социологам: 1) чем привлекательнее девочка-подросток, тем выше ее шансы выйти замуж за мужчину более высокого социально-экономического статуса; и 2) чем выше сексуальная активность девочки-подростка, тем эти шансы ниже.

Прежде всего, обе закономерности имеют дарвинистский смысл. Вокруг богатого, статусного мужчины обычно увивается много жаждущих его женщин, из которых он может выбирать. Он склонен отдавать предпочтение красивой, но одновременно относительно сдержанной женщине. Триверс спрашивает: возможно ли, что «женщины в подростковом возрасте приспосабливают свои репродуктивные стратегии под имеющиеся у них активы»? Другими словами, не исключено, что девочки-подростки, получающие обратную связь относительно их красоты, извлекают из нее максимум, становясь сексуально сдержанными и тем самым поощряя длительные инвестиции статусных мужчин, ищущих симпатичных мадонн. Менее привлекательные женщины, у которых меньше шансов сорвать джекпот благодаря сдержанности, делают ставку на промискуитет, извлекая небольшие порции ресурсов из многих мужчин. Хотя промискуитетность несколько снижает их ценность как жен, в анцестральной среде она не сводила их шансы найти мужа к нулю. В типичном обществе охотников и собирателей почти любая фертильная женщина может найти мужа, пусть и далекого от идеала (на крайний случай всегда остается возможность разделить его с другой женщиной).

Дарвинизм и общественный порядок

Сценарий Триверса не подразумевает, что привлекательные женщины сознательно решают беречь свои сокровища (хотя это тоже может играть некую роль; более того, родители могут быть генетически склонны поощрять сексуальную сдержанность дочери, если она красива). Точно так же мы не обязательно говорим о непривлекательных женщинах, которые «осознают», что им нельзя быть чересчур привередливыми. Действующий механизм может работать на подсознательном уровне и представлять собой постепенное формирование сексуальной стратегии (читай: «моральных ценностей) на основе подросткового опыта.

Подобные теории крайне важны. В последнее время много говорят о проблеме материнства среди подростков, особенно бедных подростков. К сожалению, никто на самом деле не знает, как формируются сексуальные привычки и насколько они устойчивы. Мы много говорим о повышении «самооценки», но никто толком не понимает, что такое самооценка, для чего она и что делает.

Эволюционная психология пока не может предоставить недостающий базис для этих дискуссий. Впрочем, проблема не в отсутствии правдоподобных теорий, а в отсутствии исследований, проверяющих эти теории. Двадцать лет о теории Триверса никто не вспоминал. Только в 1992 году один физиолог подтвердил одно из ее предсказаний – корреляцию между самовосприятием женщины и ее сексуальными привычками: чем менее привлекательной она себя полагает, тем больше у нее половых партнеров. Другой ученый не нашел такой корреляции; более того, ни одно из этих исследований не ставило своей целью проверить именно теорию Триверса, о которой оба ученых не знали. Таково нынешнее состояние эволюционной психологии – так много плодородных почв и так мало фермеров.

Со временем если не сама теория Триверса, то ее главная идея, скорее всего, будет доказана: женские сексуальные стратегии, судя по всему, зависят от вероятной (генетической) выгодности каждой, учитывая текущие обстоятельства. Однако эти обстоятельства выходят за рамки того, что подчеркивал Триверс, а именно внешней привлекательности женщины. Другой фактор – общая доступность мужских родительских инвестиций. В анцестральной среде данный фактор, безусловно, не был статичен. Например, в деревне, которая только что завоевала другую деревню, могло повыситься отношение численности женщин к численности мужчин; и не только из-за гибели мужчин в ходе сражения, но и потому, что победители обычно убивают или порабощают вражеских мужчин, а их женщин оставляют себе. В одну ночь перспективы молодой женщины заполучить инвестора могли резко упасть. Голод или внезапное изобилие тоже корректировали инвестиционные паттерны. Учитывая подобные изменения, любые гены, которые помогали женщинам ориентироваться в них, в теории должны процветать.

Судя по предварительным данным, так оно и было. Согласно исследованию антрополога Элизабет Кэшден, женщины, полагающие, что мужчины в целом стремятся к сексу без обязательств, носят вызывающую одежду и вступают в половую связь чаще, чем женщины, которые верят, что мужчины в принципе не против инвестировать в потомство. Хотя некоторые женщины способны осознавать связь между текущими условиями и их образом жизни, это необязательно. Женщины, окруженные мужчинами, которые не желают или неспособны быть преданными отцами, просто могут чувствовать более сильное влечение к сексу «на одну ночь» – другими словами, чувствовать ослабление «моральных» ограничений. И если вдруг конъюнктура брачного рынка внезапно улучшится – например, возрастет соотношение мужчин и женщин или мужчины по какой-то другой причине начнут склоняться к стратегии высоких инвестиций, – соответственно, изменятся и женские сексуальные аттракции.

На ранней стадии развития эволюционной психологии подобные умозрительные заключения неизбежны. Тем не менее некоторые проблески света мы можем видеть уже сегодня. Так, «самооценка» почти наверняка различается, либо по существу, либо в своих эффектах, у мальчиков и девочек. У девочек-подростков обратная связь касательно их красоты, как предположил Триверс, может порождать очень высокую самооценку, которая, в свою очередь, поощряет сексуальную сдержанность. У мальчиков высокая самооценка, скорее всего, приведет к обратному – к стремлению к краткосрочным сексуальным завоеваниям. В старших классах красивого, атлетически сложенного юношу иногда – и лишь полушутя – называют «жеребцом». Специально для тех, кто настаивает на научной проверке очевидного: красивые мужчины в самом деле имеют больше половых партнерш, чем среднестатистические. (Как показывают опросы, женщины обращают больше внимания на внешность мужчины, когда не надеются на длительные отношения; иными словами, они бессознательно обменивают отцовские инвестиции на хорошие гены.)

Даже если мужчина с высокой самооценкой женится, он едва ли сможет похвастаться вечной преданностью. Его различные достоинства никуда не делись, а потому донжуанство – такой же разумный образ жизни, как и прежде. (И вы никогда не узнаете, когда сторонняя интрижка приведет к разводу.) Из мужчин с умеренной самооценкой могут получиться более преданные, хотя и в других отношениях менее желанные мужья. Поскольку у них меньше возможностей для внебрачных развлечений и, вероятно, больше сомнений относительно верности их собственных жен, велика вероятность, что всю свою энергию и внимание они направят на законную семью. Мужчины с крайне низкой самооценкой, терпя постоянные неудачи с женщинами, в итоге могут прибегнуть к изнасилованию. Эволюционные психологи продолжают спорить по поводу того, является ли изнасилование адаптацией, сознательной стратегией, к которой может прийти любой юноша, получающий не самую приятную обратную связь от социального окружения. Конечно, изнасилование наблюдается в самых разнообразных культурах и обычно при ожидаемых обстоятельствах – когда мужчины не могут найти привлекательных женщин законными способами. Одно исследование (проведенное не дарвинистами) показало, что типичному насильнику свойственны «глубоко укоренившиеся сомнения в собственной адекватности и компетентности как личности. Он не уверен в своей состоятельности как мужчины не только в сексуальной, но и в несексуальной сфере».

Другой луч света, испускаемый новой дарвинистской парадигмой, может прояснить связь между бедностью и сексуальной моралью. Женщины, живущие в условиях, где лишь немногие мужчины способны и/или желают поддерживать свое семейство, естественным образом станут более расположены к сексу без обязательств. (В истории, включая викторианскую Англию, женщин «низших классов» часто обвиняли в «распущенных нравах» и «легком поведении».) Было бы скоропалительно утверждать, что нравы городских трущоб радикально изменятся, как только изменится уровень доходов их обитателей. Стоит отметить, однако, что эволюционная психология, с ее акцентом на роль окружающей среды, в конечном итоге могла бы подчеркнуть социальную цену нищеты и тем самым поддержать предписания либеральной политики, опровергнув старые представления о дарвинизме как о теории исключительно правого толка.

Разумеется, читатель вправе возразить, что определенные практические выводы можно сделать из любой теории. А в рамках дарвинизма еще и выдумать совершенно разные теории о том, как формируются сексуальные стратегии. Единственное, что сделать нельзя, – это утверждать, что эволюционная психология вообще не имеет к ним никакого отношения. Идея о том, что естественный отбор, крайне внимательный к мельчайшим деталям строения самых примитивных животных, создал огромный, исключительно гибкий мозг и не сделал его чувствительным к средовым сигналам относительно секса, статуса и прочих вещей, явно занимающих не последнее место в репродуктивных перспективах, – эта идея в буквальном смысле невероятна. Если мы хотим знать, когда и как характер человека начинает принимать отчетливую форму, если мы хотим знать, насколько он будет устойчив к изменениям в дальнейшем, мы должны обратиться к Дарвину. Мы пока не знаем все ответы, но знаем, где их искать, и эти знания помогают нам четче формулировать вопросы.

Вместе или врозь

Особое внимание «краткосрочным» сексуальным стратегиям женщин – будь то одиноких, не возражающих против секса «на одну ночь», или замужних, обманывающих своего супруга, – стали уделять только недавно. В социобиологических дискуссиях 70-х годов (по крайней мере, в их популярной форме) мужчины обычно предстают дикими, похотливыми существами, которые спят и видят, как обмануть и поэксплуатировать женщину; а женщины – наивными дурочками, которыми пользуются все, кому не лень. Смещение фокуса главным образом вызвано одним немаловажным обстоятельством: в последнее время среди социологов-дарвинистов появилось много женщин, которые терпеливо объяснили своим коллегам мужского пола, как выглядит женская психика изнутри.

Впрочем, в одном смысле мужчин и женщин по-прежнему можно рассматривать как эксплуататоров и эксплуатируемых. С течением времени соблазн покинуть семью – в среднем – должен смещаться к мужчине. Причина не в том, как полагают некоторые, что с дарвинистской точки зрения разрыв брака обходится женам дороже, чем мужьям. Конечно, если в семье есть маленький ребенок, развод может пагубно сказаться на его дальнейшей судьбе – хотя бы потому, что женщине не всегда удается найти мужчину, готового стать заботливым отцом для чужого малыша. Впрочем, цена, которую платит муж, отнюдь не меньше – пострадавший ребенок, в конце концов, и его ребенок тоже.

Различие между мужчинами и женщинами в бракоразводных делах скорее кроется в тех выгодах, которые может принести развод каждому из них. Иными словами, что дает расторжение брака каждому из партнеров в плане репродуктивных перспектив? В принципе, муж может найти восемнадцатилетнюю девушку, у которой впереди двадцать пять лет фертильности. Жене – даже если сбросить со счетов проблемы с поиском нового мужа (особенно если у нее есть ребенок) – ничего подобного не светит априори. Пока супруги молоды, это различие во внешних возможностях незначительно, однако по мере того, как они становятся старше, оно резко возрастает.

Те или иные обстоятельства могут как нивелировать его, так и заметно усилить. Если возможностей уйти из семьи у бедного, низкостатусного мужа не так уж и много, то у его жены их может быть миллион (особенно в тех случаях, если у нее нет детей, а значит, ей легче найти другого партнера). Повышение статуса и финансовой состоятельности, напротив, даст мужу дополнительные стимулы уйти из семьи, а жене – остаться. Тем не менее, при прочих равных, с годами беспокойство мужа (но не жены) будет только расти.

Все эти разговоры о «дезертирстве» могут ввести в заблуждение. Во многих культурах охотников и собирателей допускается не только развод, но и полигиния: в анцестральной среде, беря вторую жену, необязательно было расставаться с первой. И пока так было, не было никаких дарвинистских причин покидать первую семью. Забота о потомстве имела больше генетического смысла. Таким образом, не исключено, что мужчины генетически менее приспособлены к уходу из семьи, чем к полигинии. Однако в современных условиях – в обществе с институализированной моногамией – полигинный импульс найдет другие лазейки, например развод.

По мере того как дети становятся самостоятельными, необходимость в мужских родительских инвестициях падает. Многие женщины среднего возраста, особенно если они материально независимы, покидают своих мужей. Разумеется, не существует никакой дарвинистской силы, заставляющей их это делать; расставание с супругом никак не отражается на их генетических интересах. Единственный фактор, который чаще всего приводит к разводам после менопаузы, – это злокачественное недовольство мужа супружеской жизнью. Многие женщины подают на развод, но это не означает, что проблема в их генах.

Среди всех исследований, посвященных современному браку, особого внимания заслуживают два. Первое исследование было проведено в 1992 году и показало, что неудовлетворенность мужа браком – самый надежный предиктор развода. В рамках второго исследования было обнаружено, что мужчины гораздо чаще вступают в повторный брак, чем женщины. По всей вероятности, второй факт – и биологические силы в его основе – частично обусловливает первый.

Возражения на подобные выводы предсказуемы: «Люди расторгают браки по эмоциональным причинам. Они не подсчитывают количество детей и не достают калькуляторы. Мужчины уходят из-за вечно ворчливых жен, что пилят их с утра до вечера, или из-за кризиса среднего возраста, который влечет за собой переоценку ценностей. Женщины уходят потому, что их мужья грубы и бесчувственны, или потому, что встретили другого – чуткого и заботливого – мужчину».

Все это так. Однако эмоции лишь исполнители эволюции. Под всеми мыслями, чувствами, различиями темпераментов, на анализ которых так много времени тратят семейные психотерапевты, скрываются стратагемы генов – холодные, жесткие уравнения, составленные из простых переменных: социального статуса, возраста супруга, количества детей, внешних возможностей и так далее. Действительно ли жена стала ворчливей, чем двадцать лет назад? Не исключено. Но также не исключено, что терпимость мужа к ворчанию за это время снизилась – в конце концов, ей уже сорок пять и никакого репродуктивного будущего у нее нет. Даже продвижение по службе, которое он только что получил и которое уже вызвало восхищенные взгляды одной молодой женщины на работе, не помогает. Аналогичный вопрос можно задать и молодой бездетной жене, которая находит своего мужа невыносимо бесчувственным. Почему эта бесчувственность не была столь тягостной год назад, до того как он потерял работу, а она встретила любезного, состоятельного холостяка, явно с ней флиртующего? Разумеется, может, ее муж действительно плохо с ней обращается; в этом случае его поведение сигнализирует о его неудовлетворенности и, вероятно, намерениях уйти, а потому вполне заслуживает такой профилактической забастовки.

Как только вы начинаете рассматривать повседневные чувства и мысли как генетическое оружие, супружеские разногласия приобретают новый смысл. Даже те из них, которые сами по себе слишком незначительны, чтобы привести к разводу, представляют собой планомерные попытки изменить условия контракта. Муж, в медовый месяц уверявший, что ему не нужна «кухарка», теперь саркастически замечает, что жена не развалится, если хотя бы изредка будет готовить ужин. Угроза имплицитна, но очевидна: я хочу и могу расторгнуть наш договор, если ты откажешься пересмотреть кое-какие его пункты.

И снова о парных союзах

Учитывая все вышесказанное, теория парных союзов, предложенная Десмондом Моррисом, выглядит не столь непререкаемой, как казалось вначале. Мы не слишком похожи на наших моногамных обезьяньих родственников – гиббонов, с которыми нас столь оптимистично сравнил Моррис. И в этом нет ничего удивительного. Гиббоны не очень социальные животные. Каждое семейство занимает огромную территорию – иногда больше сорока гектаров; и эти гектары служат неплохой защитой от внебрачных интрижек. В довершение ко всему гиббоны яростно прогоняют всех чужаков, которые могли бы украсть или позаимствовать партнера. Мы, напротив, эволюционировали в больших группах, изобиловавших генетически выгодными альтернативами супружеской верности.

Разумеется, у нашего вида есть все признаки высокого отцовского вклада. В течение сотен тысяч лет, если не больше, естественный отбор приучал мужской пол любить своих детей, в конце концов наделив их чувством, которым женский пол наслаждался сотни миллионов лет эволюции млекопитающих. Кроме того, естественный отбор заставил мужчин и женщин любить друг друга (или, по крайней мере, «любить» друг друга, ибо смысл слова «любовь» сильно варьирует и редко приближается к той преданности, которая обычна между родителем и ребенком). Однако любовь это или не любовь, но мы – не гиббоны.

Так кто же мы? Насколько далек наш вид от естественной моногамии? Биологи часто дают на этот вопрос анатомический ответ. Мы уже рассмотрели несколько анатомических свидетельств – массу яичек и непостоянство концентрации сперматозоидов, – которые подсказывают нам, что женщины не совсем моногамны по природе. Другие анатомические данные помогают ответить на вопрос, как далеко отстоят от моногамности наши мужчины. Как заметил Дарвин, у полигиничных видов разница в размерах тела самцов и самок – так называемый половой диморфизм – очень велика. Некоторые самцы монополизируют несколько самок, тогда как другие вообще исключаются из генетической лотереи. Посему с эволюционной точки зрения самцу выгодно быть крупным, сильным и способным запугивать других самцов. Самцы гориллы, которые спариваются со множеством самок, если выигрывают множество поединков, и не спариваются вообще, если не выигрывают ни один, настоящие исполины – в два раза тяжелее самок. У моногамных гиббонов маленькие самцы спариваются почти столько же, сколько крупные; половой диморфизм у них почти незаметен. Выходит, половой диморфизм является надежным показателем интенсивности полового отбора среди самцов, которая, в свою очередь, отражает степень полигиничности вида. На шкале полового диморфизма люди занимают «умеренно полигиничное» положение. Половой диморфизм у нас выражен гораздо меньше, чем у гориллы, немного меньше, чем у шимпанзе, и заметно больше, чем у гиббонов.

Одна из проблем с данной логикой заключается в том, что соперничество среди человеческих (и даже прачеловеческих) самцов в основном велось в психической плоскости. У мужчин нет длинных клыков, которые самцы шимпанзе используют в борьбе за альфа-ранг и право на спаривание. Вместо клыков мужчины прибегают к различным стратагемам, дабы поднять свой социальный статус и, следовательно, привлекательность. Таким образом, некоторая (возможно, даже бо́льшая) часть полигинии в нашем эволюционном прошлом должна отражаться не в физиологии, а в мужских умственных способностях. Если уж на то пошло, умеренное различие в размерах тела между мужчинами и женщинами рисует чересчур лестную картину мужских моногамных наклонностей.

Как же общества справлялись с базовой сексуальной асимметрией в человеческой природе? Асимметрично. Подавляющее большинство – 980 из 1154 ранее или ныне существующих обществ, по которым собрано достаточное количество антропологических данных, – допускали многоженство. И в это число входит большинство культур охотников и собирателей мира – обществ, которые представляют собой ближайший современный аналог контекста человеческой эволюции.

Наиболее рьяные сторонники теории парных союзов, как известно, минимизировали сей факт. Десмонд Моррис, одержимый идеей доказать природную моногамность нашего вида, настаивал в «Голой обезьяне», что единственные заслуживающие внимания культуры – это современные индустриальные общества, которые, по странному стечению обстоятельств, входят в пятнадцать процентов откровенно моногамных обществ. «Всякое общество, которое не сумело продвинуться, в известном смысле оказалось обществом неудачников, «пошло не туда», – писал он. – Произошло нечто такое, что задержало его развитие и препятствует естественным тенденциям вида, направленным на исследование окружающего мира». Посему «малочисленными, отсталыми, неблагополучными обществами мы, как правило, будем пренебрегать». В целом, утверждал Моррис (писавший тогда, когда разводов в западном мире было вдвое меньше, чем сейчас), «можно сказать, что независимо от того, что предпочитают отсталые, необразованные племенные сообщества, подавляющая масса представителей нашего вида выразила свою приверженность к образованию брачных пар в самой радикальной форме, а именно – создав долгосрочные моногамные союзы».

Что ж, неплохой способ избавиться от неприглядных, неудобных данных – объявить их аберрантными, даже притом, что они значительно превосходят количеством данные относительно «подавляющей массы представителей нашего вида».

На самом деле полигиничный брак в некотором смысле действительно не был исторической нормой. В 420 из 980 полигиничных культур полигиния классифицируется как «эпизодическая». Даже там, где она «принята», многоженство разрешено лишь относительно немногим мужчинам – тем, кому она положена по рангу, и тем, кто в состоянии обеспечить несколько жен одновременно. Сотни, тысячи лет большинство брачных союзов были моногамными, хотя большинство обществ – нет.

И все же, как показывают антропологические данные, полигиния естественна в том смысле, что мужчины, представься им возможность иметь несколько жен, склонны такой возможностью пользоваться. Кроме того, полигиния – действенный способ устранить базовый дисбаланс между тем, что хотят мужчины, и тем, что хотят женщины. В нашей культуре, когда мужчина, которому жена родила несколько детей, вдруг теряет покой и «влюбляется» в женщину помоложе, мы говорим: «Хорошо, ты можешь жениться на ней, но для этого ты должен оставить свою первую жену. Правда, учти, что развод плохо скажется на репутации твоих детей. Плюс, если ты не будешь зарабатывать достаточно денег, твои дети и твоя бывшая жена будут страдать». В других культурах могут сказать иначе: «Хорошо, ты можешь жениться на ней, но только если ты действительно в силах содержать вторую семью; бросить первую семью ты не вправе; твой второй брак никак не отразится на репутации детей».

Допустим, некоторым из современных условно моногамных обществ – тех, в которых половина всех браков фактически распадаются, – не стоит останавливаться на достигнутом. Допустим, мужчины, уходящие из семей, должны по-прежнему нести за них юридическую ответственность и обеспечивать своих бывших жен и детей в должной мере. Короче говоря, почему бы нам просто не разрешить полигинию? Многие разведенные женщины (и их дети) от этого только выиграют.

Единственный способ разумно подойти к этому вопросу – задать другой вопрос (ответ на который, как выясняется, противоречит здравому смыслу): откуда вообще взялся культурный упор на моногамию, который явно идет вразрез с человеческой природой и о котором несколько тысячелетий назад и слыхом не слыхивали?