Рики-бака

Его звали Рики, что означало «силач», но местные неизменно прибавляли к этому имени прозвище бака – «дурачок», ибо разум его навсегда остался во младенчестве. По той же причине люди относились к нему по-доброму и не побили, когда он чуть не спалил чей-то дом – бросил горящую спичку на занавеску, которая уберегала жилище от насекомых, и восторженно хлопал в ладоши, любуясь буйным пламенем. В свои шестнадцать лет Рики-бака был высоким крепким парнем, но по уровню умственного развития не уступил бы разве что двухгодовалому ребенку и потому дружбу водил с малой детворой, участвуя в их детских забавах. Соседские ребята постарше, от четырех до семи лет, водиться с ним не хотели – дурачок не мог выучить их песенки и правила дворовых игр. Любимой игрушкой Рики-баки было древко метлы, служившее ему лошадкой; он часами скакал на палке верхом по косогору напротив моего дома, оглашая окрестности радостным гыгыканьем. В конце концов производимый дурачком шум начал меня утомлять, и пришлось попросить его подыскать себе другое место для кавалерийских упражнений. Он поклонился мне и покорно убрел прочь, грустно волоча за собой палку. Покладистый и в общем-то безобидный – если в пределах его досягаемости не было открытого огня, – Рики-бака редко навлекал на себя чье-то недовольство. В жизни нашей улицы он занимал не больше места, чем какая-нибудь собака или курица, так что, когда он вдруг исчез, я этого, можно сказать, и не заметил. Прошло довольно много времени, прежде чем у меня появился повод о нем вспомнить.

– А что сталось с нашим дурачком? – поинтересовался я у старого дровосека, снабжавшего весь квартал дровами. Рики часто помогал ему перетаскивать поленья, вот и пришел мне на ум.

– Это вы про Рики-баку? – уточнил старик. – Ох, так ведь помер бедолага. Ну да, меньше года минуло с тех пор, как он взял вдруг да и помер. Врачи сказали, у него какая-то болезнь мозга была. А после этого одна странная история приключилась… Когда парень помер, матушка написала на его левой ладони «Рики» китайскими иероглифами и «бака» – каной. И стала молиться, чтобы в следующей жизни ему больше повезло. Спустя три месяца у Нанигаси-самы, богача из Кодзимати, родился сын. И все заметили, что у младенца на левой ладошке проступают какие-то знаки. Присмотрелись – а там написано «РИКИ-БАКА»! Домочадцы сразу поняли, что рождение мальчика стало ответом на чьи-то молитвы, и начали повсюду искать того, кто их возносил. В конце концов от местного зеленщика они узнали, что в квартале Усигомэ жил дурачок, которого так и звали – Рики-бака, и что он умер прошлой осенью. Нанигаси-сама тотчас послал двух помощников взглянуть на мать этого парня. Слуги нашли мать Рики, и она рассказала им все как было, а сама порадовалась, что ее сыночку все-таки повезло, ведь Нанигаси – богатый и знатный род. Но слуги сказали ей, что семья Нанигаси-самы премного недовольна тем, что на ручке у их отпрыска написано «бака». «Где похоронен ваш Рики?» – спросили они. «На кладбище при Дзэндодзи», – ответила женщина. «Нам нужна горсть земли с его могилы, – сказали слуги. – Будьте любезны нас туда проводить». Мать Рики, стало быть, пошла с ними к храму Дзэндодзи и показала место погребения сына. Слуги взяли горсть земли, завернули в фуросики и унесли с собой. Они дали женщине немного денег. Десять иен.

– А зачем им понадобилась земля? – спросил я.

– Так ведь сами подумайте – каково будет ребенку расти со словом «дурачок» на ладошке! А избавиться от надписи, если она появилась таким образом, можно лишь потерев ее землей с могилы, где покоится тело, служившее духу в предыдущей жизни…

Химавари

В лесу на холме неподалеку от дома мы с Робертом ищем ведьмины круги. Роберту восемь, он пригожий и очень умный. Мне почти семь, и я благоговею перед Робертом. Стоит раскаленный, искрящийся августовский день; остро и сладко пахнет древесной смолой.

Ведьмины круги мы так и не находим. Зато обзаводимся целой коллекцией сосновых шишек, прятавшихся от нас в густой траве.

Я рассказываю Роберту старинную валлийскую легенду о человеке, который случайно заснул в ведьмином круге и исчез на семь лет, а потом, когда друзья вызволили его из колдовской ловушки, никогда уже ничего не ел и не разговаривал.

– Они едят игольные ушки, – сообщает Роберт.

– Кто? – удивляюсь я.

– Гоблины.

Я замираю, в мистическом трепете осмысливая это откровение, а Роберт кричит:

– Арфист! Вон он, к дому идет!

И мы несемся вниз по склону холма слушать арфиста-сказителя…

Но кого же мы видим? Не изящного седовласого барда из книжек с картинками, а смуглого, коренастого, всклокоченного бродягу, и черные глаза его нагло поблескивают из-под таких же черных кустистых бровей. Он похож скорее на какого-нибудь каменотеса, чем на сказителя. А еще на нем кошмарные вельветовые штаны!

– Интересно, он будет петь по-валлийски? – шепчет мне Роберт.

Я так разочарован, что не отзываюсь. Бродяга между тем ставит арфу – здоровенный инструмент – на наше крыльцо, проводит своей лапищей с заскорузлыми пальцами по всем струнам, затем хрипло прочищает горло (это похоже на злобное рычание) и заводит песнь: «Поверь мне, если прелесть юности, ласкающая ныне взор, назавтра истает, как чары, как морок…»

Его интонации, жесты, голос – все вызывает у меня невыразимое отвращение, я вдруг понимаю, что такое «пошлость». Мне хочется закричать: «Вы не имеете права петь эту песню!» – ибо ее волшебные строки я уже слышал из уст самого прекрасного, самого дорогого моему крошечному сердцу человека, и то, что какой-то грубый, гадкий бродяга осмелился произнести их, оскорбляет меня, как жестокая насмешка, злит, как несусветная наглость… но лишь несколько мгновений! На словах «как чары, как морок» его хриплый, зловещий голос вдруг начинает трепетать от беспредельной нежности, а потом чудесным образом обретает торжественное, глубокое, низкое звучание большого органа, и от странного, неведомого чувства у меня внезапно перехватывает дыхание… Неужто он волшебник? Что за тайны открылись угрюмому бродяге с больших дорог? Найдется ли в мире хоть один человек, поющий так же, как он?.. Облик арфиста дрожит и плавится у меня перед глазами, дом, лужайка, строгие очертания всего вокруг текут и размываются в воздухе. И все же в глубине души у меня остается страх перед этим человеком, я питаю к нему неприязнь и чувствую, что лицо мое начинает пылать от гнева и стыда, потому что ему удалось так взбудоражить мои чувства…

– Он заставил тебя разреветься, – сочувственно говорит заметивший мое смятение Роберт, когда арфист уходит, прихватив наш шестипенсовик и даже не поблагодарив за вознаграждение. – Наверное, он цыган. Цыгане – дурные люди, все как один колдуны. Побежали в лес!

Мы снова карабкаемся по склону к соснам, садимся на корточки в траве, переплетенной с солнечными лучами, и смотрим поверх города на море. Игра не ладится – мы оба все еще пребываем под действием чар колдуна-арфиста.

– Может, он гоблин? – осмеливаюсь я предположить. – Или злой эльф?

– Нет, – говорит Роберт, – обычный цыган. Но неизвестно, что хуже. Цыгане ведь детей воруют, знаешь ли…

– А что мы будем делать, если он придет сюда? – Я замираю от страха, внезапно вспомнив, что мы на холме совсем одни.

– Да вряд ли придет, – качает головой Роберт. – При дневном свете побоится…

Вчера возле деревни Таката я приметил желтый цветок, который японцы называют почти так же, как мы. «Химавари» означает «обращенный к солнцу». И в моей памяти вдруг снова зазвучал голос бродячего арфиста, услышанный сорок лет назад: «Сияющего бога своего подсолнух провожает тем же взором, каким наутро его встретил в час восхода». И перед моими глазами опять заплескались золотистые озера света на валлийском холме, и Роберт на мгновение предстал передо мной таким, каким был в тот день, – я словно наяву увидел его хорошенькое девчачье личико и солнечные локоны. Мы искали ведьмины круги…

От того, настоящего, Роберта ничего не осталось. Он давно превратился в богатого и чужого человека. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих…»