VIII. Теория материнского права и ее важность для социальной психологии

Книга «Материнское право» Бахофена, впервые напечатанная в 1861 году, разделила примечательную участь двух других научных публикаций, появившихся примерно в то же время: «Происхождения видов» Дарвина и «Критики политической экономии» Маркса (обе вышли из печати в 1859 году). Все три работы касались специальных научных дисциплин, но вызвали интерес ученых и широкой публики далеко за пределами узкой научной тематики.

Что касается Маркса и Дарвина, этот факт очевиден и не требует комментариев. Случай Бахофена более сложен по нескольким причинам. Во-первых, проблема матриархата имела гораздо меньшее отношение к вопросам, жизненно важным для буржуазного общества. Во-вторых, горячее одобрение теории матриархата возникло в двух лагерях, диаметрально противоположных друг другу как идеологически, так и политически. Первыми Бахофена открыли и приветствовали представители социалистического лагеря – Маркс, Энгельс, Бебель и другие. Затем, после нескольких десятилетий относительной безвестности, он был заново открыт и одобрен такими антисоциалистическими философами, как Клагес и Боймлер.

Против этих двух крайних точек зрения выступал официальный научный мир того времени, образуя практически сплошной фронт отвержения или откровенного незнания; к нему примыкали даже такие сторонники социализма, как Генрих Кунов. В последние годы, впрочем, проблема матриархата играет в ученых дискуссиях все возрастающую роль. Некоторые их участники соглашаются с матриархальными взглядами, другие отвергают их; почти все обнаруживают эмоциональную вовлеченность в предмет.

Важно понять, почему проблема матриархата вызывает такую сильную эмоциональную реакцию и как это связано с жизненно важными общественными интересами. Также хотелось бы выявить скрытые причины того, почему теория матриархата вызвала симпатию у представителей как революционного, так и антиреволюционного лагеря. Так мы сможем увидеть важность данной проблемы для изучения современных социальных структур и их трансформации.

Общим элементом у противоположных подходов к матриархату является их общая удаленность от буржуазно-демократического общества. Такая отстраненность, очевидно, необходима для того, чтобы исследовать и понять социальную структуру матриархата благодаря свидетельствам мифов, символов, легальных установлений и т. д., поскольку это общество радикально отличается от общества буржуазного не только своими специфическими свойствами, но и основополагающими психосоциальными чертами. Сам Бахофен отчетливо это видел. Вот что он писал в предисловии: «Понимание феномена матриархата может быть достигнуто только при одном условии. Исследователь должен быть в силах полностью отказаться от идей своего времени, от верований, присущих его духу, и переместиться в совершенно иной мир мыслей… Тот ученый, который использует установки более поздних поколений как отправной пункт, несомненно, отвернется от понимания самых ранних времен».

Предпосылки позиции Бахофена очевидны во взглядах тех, кто отвергал современный им век – смотрели ли они на прошлое как на потерянный рай или с надеждой ожидали лучшего будущего. Критика настоящего была единственным, что разделяли противостоящие друг другу сторонники теории матриархата. Острый антагонизм между двумя группами по любому другому поводу предполагает наличие нескольких разнородных элементов, которые должны были существовать как в теории матриархата как таковой, так и в ее предмете. Одна из групп могла сосредоточивать внимание на одном элементе теории как на решающем, другая – на другом; таким образом обе группы могли находить причины защищать теорию матриархата.

Консервативные авторы, подобные Боймлеру, оглядывались в поиске своих социальных идеалов на прошлое. Каковы же были причины их особенной симпатии к теории матриархата?

На одну из причин этого указывает Энгельс, критикуя благосклонное отношение Бахофена к религии, ясно им высказываемое: «Существует всего один мощный рычаг для всех цивилизаций, и это религия. Каждый подъем и каждый упадок человеческого существования порождается движением, происходящим в этой главнейшей сфере».

Безусловно, такое отношение типично не только для одного Бахофена. Однако для его теории, рисующей тесную связь между женщинами и религиозными чувствами, оно имеет фундаментальную важность: «Если именно матриархат должен нести на себе этот иератический отпечаток, то это по причине сущности женской природы; глубокое чувство божественного присутствия, смешивающееся с чувством любви, обеспечивает женщине, и в особенности матери, религиозное рвение, особенно сильное в наиболее варварские времена».

Таким образом, Бахофен рассматривает склонность к религиозности как отчетливую «предрасположенность» женщины, а религию – как специфическую черту матриархата. Бахофен не видит в религии просто форму отправления культа или особенность сознания. Одна из его самых блестящих догадок – это его представление о том, что данная структура человеческой психики связана со специфической религией, хотя он переворачивает эту связь с ног на голову и выводит психическую структуру из религии. Романтический аспект теории Бахофена особенно ясно проявляется в его отношении к прошлому: свою любовь и внимание он в значительной мере обращает на идеализируемое им самое далекое прошлое человечества. Еще более значимо то, что он видит в почитании умерших одну из базовых – и достойных восхищения – черт матриархальной культуры. Рассматривая матриархальность ликийцев, он отмечает: «Весь стиль жизни нации можно увидеть в ее отношении к миру мертвых. Почитание умерших неотделимо от почитания собственных предков, а последнее неотделимо от любви к традициям и обращенного в прошлое взгляда».

Бахофен находит глубоко укорененным в материнско-теллурических мистических культах «выразительный акцент на темную, мертвенную сторону жизни природы», характерный для матриархального мировосприятия. Боймлер ясно указывает на различие между романтическим и революционным взглядами на этот предмет. «Чтобы понимать мифы, нужно иметь глубокое чувство силы прошлого. Точно так же для понимания революций и революционеров нужно полно осознавать будущее и его потенциал. Чтобы понять истинную природу такого мировоззрения, нужно ясно видеть, что это не единственная возможная концепция истории. Благодаря искренней любви к будущему можно выстроить другой подход к истории – предполагающий активные мужские усилия, осознанную деятельность, революционные идеалы. В такой системе человек свободен, не зашорен в настоящем и создает будущее из ничего. В системе прошлого человек скован “циклом рождений”, передачей кровных связей и освященных временем обычаев; он – часть “целого”, теряющегося в таинственных глубинах прошлого… Умершие всегда присутствуют, раз так считают живые. Они не мертвы и не ушли из мира навсегда. Все предки человека продолжают существовать, продолжают давать советы и действовать в сообществе своих потомков».

В бахофеновской концепции матриархальной структуры психики и связанных с ней хтонических религий главенствующей чертой является отношение матриархального общества к природе, ориентации на материальную реальность в противоположность интеллектуальной и духовной.

«Матриархат привязан к материи и к тому этапу развития религии, который признает только телесную жизнь. Триумф отцовства приносит с собой освобождение духа от природных явлений, возвышение человеческого существования над законами материального бытия. В то время как принцип материнства пронизывает все сферы земной жизни, мужчина благодаря превосходству своего положения, обеспечиваемому способностью к зачатию, освобождается от этой связи и осознает свое более высокое предназначение. Духовная жизнь поднимается над телесным существованием, и отношения с более низкими областями бытия делаются ограниченными физическим аспектом. Материнство имеет отношение к физической стороне жизни мужчины, единственной, которую он разделяет с животными; отечески-духовный принцип принадлежит ему одному. Здесь он разрывает оковы земного и поднимает глаза к высшим сферам космоса».

Таким образом, отношение матриархального общества к природе характеризуют две черты: пассивное ей подчинение и осознание природных и биологических ценностей как противостоящих интеллектуальным. Как и мать, природа есть центр матриархальной культуры; человечество навсегда остается беспомощным ребенком перед лицом природы.

«В первой [матриархальной культуре] мы имеем ограниченность материей, во второй [патриархальной] – интеллектуальное и духовное развитие. В первой имеем бессознательное законопослушание, во второй – индивидуализм. В первой мы находим ограничение природой, во второй – превосходство над ней, преодоление старых барьеров и мучительное стремление к жизни Прометея взамен постоянной неподвижности, мирным удовольствиям и вечному инфантилизму в стареющем теле. Дар матери – взволнованная надежда постичь тайну Деметры, которая видится в прорастании зерна. Эллин, напротив, желает получить все, самому достичь головокружительных высот. В этой борьбе он осознает свою отцовскую натуру, поднимается над отеческим попечением, в которое был полностью погружен, стремится к собственному обожествлению. Он больше не видит источник бессмертия в беременной женщине; теперь он ищет его в мужском креативном принципе, на который он возлагает божественность, ранее приписывавшуюся только материнству».

Система ценностей матриархальной культуры соответствует этому пассивному подчинению матери, природе и земле и их центральной роли. Значение имеют только природное и биологическое; духовное, культурное и рациональное ценности не имеют. Это направление мысли получило ясное и полное развитие в концепции справедливости Бахофена. В противоположность буржуазному естественному закону, где «природа» есть патриархальное общество, превращенное в абсолют, матриархальный естественный закон характеризуется доминированием инстинктивных, природных, основанных на кровной связи ценностей. В матриархальном законе отсутствует логическое, разумное равновесие между виной и искуплением; в нем главенствует «природный» принцип возмездия – расплата той же монетой.

Это чрезвычайное уважение к узам крови в матриархальном «естественном законе» очень выразительно показано Бахофеном в его интерпретации «Орестеи» Эсхила. Ради своего любовника Эгисфа Клитемнестра убила мужа, Агамемнона, по его возвращении с Троянской войны. Орест, сын Агамемнона и Клитемнестры, отомстил за это супружеское убийство, убив свою мать. Эринии (или фурии), древние материнские богини, которые теперь оскорблены, преследуют Ореста за его деяние; с другой стороны, его защищают новые божества торжествующего патриархата, Аполлон и Афина, родившаяся из головы Зевса, а не из чрева матери. Каков здесь основной конфликт? По матриархальному закону есть только одно тяжкое преступление: нарушение кровных связей. Эринии не преследуют изменницу жену, потому что «она не связана кровью с мужчиной, которого она убила». Неверность, хоть и порочная, не касается эриний. Однако когда человек нарушает узы крови, никакое разумное равновесие справедливой или извинительной мотивации не может избавить виновного от безжалостной жестокости естественного закона возмездия.

Гинекократия – «царство любви и кровных уз в противоположность мужскому аполлоническому царству сознательных намеренных действий». Ее категориями являются «традиции, поколения, живая взаимосвязь через кровь и деторождение». В работе Бахофена эти категории используются в конкретном смысле. Они удалены из области философских спекуляций и возвышены до сферы научных исследований, превращаясь в эмпирические, этнологические понятия, что придает им новый вес. Расплывчатые концепции природы и «естественного» образа жизни заменяются конкретными образами матери и эмпирически демонстрируемой легальной системы, в центре которой находится мать.

Бахофен не просто разделял обращенный в прошлое и ориентированный на природу взгляд романтиков; он сделал одну из самых плодотворных идей романтизма центром своей работы и развил ее значительно дальше того, что подразумевалось романтической философией. Этой идеей было разделение мужского и женского, которые рассматривались как два качества, радикально отличные друг от друга и в органической природе, и в психической, духовной, интеллектуальной сферах. Такое понимание резко противопоставляло взгляды романтиков (и некоторых представителей немецкого идеализма) популярным идеям, распространенным в XVII и XVIII веках, особенно во Франции.

Центральная позиция более ранних теорий сводилась к фразе: «Душа не имеет пола». Во множестве книг исследовались женско-мужские отношения, и вывод всегда оказывался одним и тем же: у мужчин и женщин нет качеств, явственно различающих их интеллект и психику. Какие бы психологические различия ни обнаруживались между мужчинами и женщинами, их следовало объяснять просто и только в терминах несходства обучения и воспитания. Именно этот фактор делал мужчин и женщин разными, так же как он отличал одну группу от другой в социальной жизни.

Это раннее положение о фундаментальной одинаковости полов было тесно связано с политическими требованиями, которые, делавшиеся с разной степенью интенсивности, играли важную роль в эпоху буржуазной революции. Были востребованы эмансипация женщин, ее интеллектуальное, социальное, политическое равенство. Достаточно легко увидеть, как смыкались теория и политические интересы. Теория, согласно которой мужчина и женщина идентичны, служила основой для требований политического равенства. Было ли это ясно выраженной позицией или только предположением, равенство женщины означало, что в буржуазном обществе она по сути то же, что и мужчина. Эмансипация, таким образом, не означала, что женщина свободна развивать свои специфические, до того времени неизвестные, черты и способности; напротив, она освобождалась ради того, чтобы сделаться буржуазным человеком. «Гуманистическая» эмансипация женщины на самом деле означала ее свободу стать буржуазным мужчиной.

Попутно с реакционным политическим развитием происходили изменения в теории отношений между полами и во взглядах на «природу» мужчины и женщины. В 1793 году в Париже были закрыты женские клубы. Теория основополагающей психической идентичности была заменена положением о том, что существует фундаментальное и неизменное «природное» различие между полами.

С наступлением позднего романтизма концепция фундаментальных различий между маскулинностью и феминностью получила дальнейшую разработку со ссылками на исторические, лингвистические, мифологические и физиологические проблемы. В противоположность немецкому идеализму и раннему романтизму значение слова «женщина» приобрело, кажется, иной смысл. Если раньше название «женщина» обозначало ее качество возлюбленной, союз с ней воспринимался как истинная «гуманность», теперь все больше оно означало «мать», а связь с нею – возврат к «естественности» и гармоничную жизнь в лоне природы.

Просвещение отрицало гендерные различия в психике, провозглашая равенство полов и приравнивая человеческое существо к буржуазному мужчине. Эта теория была выражением попыток гарантировать женщинам социальную свободу и равенство. Как только буржуазное общество укрепило свое положение и отступило с прогрессивных политических позиций, оно больше не нуждалось в понятии равенства полов. Теперь ему требовалось учение, пропагандировавшее естественные различия между мужчинами и женщинами для теоретического обоснования их социального неравенства. Хотя новая теория глубже проникала в психологию, ее красивые слова о женском достоинстве и тому подобном просто служили сохранению зависимого положения женщины как служанки мужчины.

Позднее я постараюсь показать, как и почему классовое общество так тесно связано с владычеством мужчины в семье. Однако должно быть уже ясно, что любая теория, провозглашающая универсальную значимость половых различий, будет очень импонировать защитникам мужского, иерархического классового правления. Здесь кроется одна из важных причин того, почему Бахофен завоевал симпатию консервативного лагеря. Однако следует указать, что сам Бахофен в значительной мере опроверг потенциальную реакционную интерпретацию своей теории, радикально исследовав принцип половых различий и открыв ранние социальные и культурные структуры, в которых очевидно проявлялись женское превосходство и авторитет.

Одной из главных особенностей романтической концепции является то, что различия между полами не рассматривалось как нечто социально обусловленное или постепенно развившееся в истории; считалось, что это – биологический факт, который никогда не изменится. Относительно немного усилий было предпринято для того, чтобы установить настоящую природу маскулинных и феминных качеств. Одни рассматривали характер буржуазной женщины как ее «сущность». Другие использовали поверхностный подход к различиям между женщиной и мужчиной. Фихте, например, полагал, что вся разница основана на «естественных» различиях их поведения во время полового акта.

Поздние романтики ставили знак равенства между «женщиной» и «матерью», но они также отказались от туманных предположений и начали проводить эмпирическое изучение принципа материнства в исторической и биологической реальности. Делая это, они добавили чрезвычайную глубину концепции матери. Бахофен, хотя до определенной степени продолжал держаться за понятие «естественности» различий между полами, пришел к нескольким важным новым заключениям. Одно из них сводилось к тому, что природа женщины развивалась из ее жизненной «практики» – ранней заботы о беспомощном младенце, что делалось необходимым в силу биологической ситуации.

Этот факт наряду с некоторыми уже упоминавшимися должен был бы навести на мысль, что Бахофен едва ли был ярко выраженным романтиком, каким хотели бы выставить его Клагес и Боймлер. Как мы увидим, бахофеновское «благословенное» матриархальное общество обладает многими чертами, показывающими его близкое родство с социализмом. Например, забота о материальном благополучии человека и земном счастье представляются одной из центральных идей матриархального общества. В других аспектах также реальность матриархата, как его описывал Бахофен, обнаруживала близкое родство с идеалами социализма и была прямо противоположна романтическим и реакционным целям. Согласно Бахофену, матриархальное общество было первобытной демократией, в которой сексуальность была свободна от запретов христианства и где материнская любовь и сочувствие являлись главенствующими моральными принципами, где тягчайшим грехом было причинение увечья другому человеку и где еще не существовало частной собственности. Как указывает Келлес-Краус, Бахофен характеризовал матриархальное общество, ссылаясь на древнюю легенду о вечно плодоносящем фруктовом дереве и волшебном источнике: они высохли, когда человек обратил их в частную собственность.

Часто, хотя далеко не всегда, Бахофен проявляет диалектическое мышление. Обратите внимание на такое замечание: «Ради того, чтобы быть понятной, деметрианская гинекократия требует допущения более раннего, грубого состояния дел, которое было бы прямо противоположно основным принципам деметрианского образа жизни, который возник в борьбе с этой более ранней ситуацией. Таким образом, историческая реальность матриархата является свидетельством исторической реальности гетеризма». Философия Бахофена во многом сходна с философией Гегеля: «Переход от материнской концепции существования человечества к отцовской был самым важным поворотным пунктом в истории отношений между полами… В подчеркнутом отцовстве мы находим освобождение человеческого духа от феноменов природы; в успешном введении отцовства мы находим возвышение человеческого существования над законами телесной жизни».

Для Бахофена высшая цель судьбы человека есть «подъем земного существования к чистоте божественного принципа отца». Он видит победу отцовско-духовного принципа над принципом матерински-материальным, исторически реализовавшуюся в победе Рима над Востоком, а именно – над Карфагеном и Иерусалимом: «Именно римская мысль побудила европейцев поставить свою печать на всем мире. Эта мысль была такова: только свободное правление духа, а не какой-либо физический закон определяет судьбы народов» (Там же).

Существует очевидное противоречие между Бахофеном, восхищающимся гинекократической демократией, и Бахофеном – аристократом из Базеля, выступавшим противником политической эмансипации женщин и говорившим: «В силу обстоятельств демократия всегда прокладывает путь тирании; моим идеалом является республика, управляемая не большинством, а лучшими гражданами». Это противоречие проявляется в нескольких различных планах. В философском плане верующий протестант и идеалист выступает против романтика, а философ-диалектик – против натуралиста и метафизика; в социальном и политическом плане антидемократ – против поклонника коммунистически-демократической общественной структуры; в моральном плане защитник протестантско-буржуазной морали – против адвоката общества, в котором правит сексуальная свобода вместо моногамного брака.

В отличие от Клагеса и Боймлера, Бахофен не делал попыток примирить эти противоречия. То обстоятельство, что он позволял им сохраниться, являлось одной из причин того, что он получил столь широкое одобрение социалистов, стремившихся не к реформам, а к полному изменению социальной и психологической структуры общества.

Тот факт, что Бахофен воплощал в себе такие противоречия и едва ли пытался их скрыть, в значительной мере является следствием психологических и экономических условий его личного существования. Размах его человеческих и интеллектуальных интересов был весьма значителен, однако его пристрастие к матриархату явно проистекало из выраженной фиксации на его собственной матери: он не женился до сорока лет, пока мать была жива. Более того, полученные по наследству десять миллионов долларов позволяли ему пренебрегать некоторыми буржуазными идеалами; такое пренебрежение было необходимым для любого поклонника матриархата. С другой стороны, этот базельский патриций был так полностью укоренен в прочных патриархальных традициях, что не мог не оставаться лояльным традиционным протестантским буржуазным идеалам. Такие неоромантики, как Шулер, Клагес и Боймлер, видели в Бахофене только человека, проповедовавшего иррационализм, послушание природе, исключительное главенство естественно-научных ценностей, основанных на кровных узах и почвенных связях. Они разрешали проблему противоречий у Бахофена благодаря односторонней его интерпретации.

Социалисты тоже уловили «мистическую» сторону теории Бахофена, но они адресовали внимание и симпатию Бахофену – этнологу и психологу, т. е. той части его работы, которая свидетельствует о ее важности для истории науки.

Больше, чем кто-либо иной, привлек внимание к работе Бахофена в XIX веке Фридрих Энгельс. В своем «Происхождении семьи, частной собственности и государства» Энгельс утверждает, что история семьи начинается с «Материнского права» Бахофена. Естественно, он критикует идеалистическую позицию Бахофена, выводящую общественные отношения из религии, но говорит: «Все это не умаляет его заслуги как исследователя, проложившего новый путь; он первый вместо фраз о неведомом первобытном состоянии с неупорядоченными половыми отношениями представил доказательство наличия в классической литературе древности множества подтверждений того, что у греков и азиатских народов действительно существовало до единобрачия такое состояние, когда, нисколько не нарушая обычая, не только мужчина вступал в половые отношения с несколькими женщинами, но и женщина – с несколькими мужчинами; он показал, что при исчезновении обычай этот оставил след в виде необходимости для женщины выкупать право на единобрачие ценой ограниченной определенными рамками обязанности отдаваться посторонним мужчинам; что поэтому происхождение могло первоначально считаться только по женской линии – от матери к матери; что это исключительное значение женской линии долго сохранялось еще и в период единобрачия, когда отцовство сделалось достоверным или, во всяком случае, стало признаваться; что, наконец, это первоначальное положение матерей как единственных достоверных родителей своих детей обеспечивало им, а вместе с тем и женщинам вообще, такое высокое общественное положение, какого они с тех пор уже никогда не занимали. Бахофен, правда, не сформулировал этих положений с достаточной ясностью – этому помешало его мистическое мировоззрение. Но он их доказал, и это в 1861 году означало целую революцию».

Шестнадцатью годами позднее американский этнолог Л. Г. Морган показал существование матриархальной общественной структуры в совершенно другой области, используя методы, весьма отличные от методов Бахофена. Его книга «Древнее общество» была тщательно изучена Марксом и Энгельсом и послужила основой для работы Энгельса о семье. Комментируя понятие матриархального gens (рода), открытого Морганом, Энгельс писал, что оно «имеет для первобытной истории такое же значение, как теория развития Дарвина для биологии и как теория прибавочной стоимости Маркса для политической экономии». Более высокой похвалы от Энгельса не могло быть; он продолжал: «Род, основанный на материнском праве, стал тем стержнем, вокруг которого вращается вся эта наука; со времени его открытия стало понятно, в каком направлении, и что следует изучать, и как нужно группировать полученные результаты».

Не только Энгельс был впечатлен открытием матриархата. Маркс оставил множество критических замечаний, которые Энгельс использовал в своей работе. Бебель основывал свой социалистический бестселлер «Die Frau und der Sozialismus» («Женщина и социализм») на теории матриархата. Сходным образом зять Маркса Поль Лафарг писал о «внушающей благоговение роли жрицы и хранительницы мистерий, которую женщина имела в первобытном обществе», и о том, что она снова будет играть эту роль в будущем обществе. Келлес-Краус утверждал, что Бахофен сделал подкоп под буржуазный ренессанс и откопал драгоценные семена нового революционного ренессанса: ренессанса коммунистического духа.

Чем объясняется положительное отношение социалистов к теории матриархата? Первым основанием этого, как мы отмечали ранее в связи с романтиками, было их эмоциональное и идеологическое отвержение буржуазного общества. Бахофен указал на относительность существующих общественных взаимоотношений. Он подчеркивал тот факт, что моногамный брак был вовсе не вечной «естественной» институцией. Такой взгляд могли приветствовать только сторонники теории и политической активности, проповедовавших фундаментальные изменения существующего общественного устройства. Для собственной политической позиции Бахофена этот аспект его теории был проблематичен.

Исключительность материнских уз представляется настолько неизбежной, так внутренне связанной с благородством человеческой натуры и ее высоким призванием, что большинство людей рассматривают ее как исходное состояние вещей. Утверждение, что существуют более глубокие, ничем не ограниченные отношения между полами, рассматривается как огорчительно ошибочная или бесполезная спекуляция касательно начал человеческого существования, так что от него отмахиваются, как от неприятного сновидения. Кто не захочет присоединиться к общему мнению, чтобы избавить наш вид от болезненных воспоминаний о постыдных ранних временах? Однако свидетельства истории не позволяют нам поддаться призывам гордости и эгоизма, не позволяют усомниться в мучительно медленном продвижении в сторону более высокой брачной морали.

Помимо того факта, что теория матриархата подчеркивала относительность буржуазной социальной структуры, ее специфическое содержание не могло не вызвать симпатии марксистов. Во-первых, она привела к открытию периода, когда женщина была авторитетом и центром общества, а не рабыней мужчины и предметом торговли; такой взгляд оказывал существенную поддержку в борьбе за политическую и социальную эмансипацию женщин. Великую битву XVIII столетия следовало начать заново тем, кто боролся за бесклассовое общество.

Что касается психосоциальных оснований, то патриархальная социальная структура тесно связана с классовым характером современного общества. Это общество в значительной мере базируется на специфических психологических установках, отчасти коренящихся в бессознательных влечениях; эти психологические установки успешно дополняют внешнюю насильственность государственного аппарата. Патриархальная семья – один из важнейших источников создания психологических установок, обеспечивающих стабильность классового общества.

Позвольте мне сосредоточиться на самом важном аспекте. Здесь мы имеем дело с эмоциональным комплексом, который может быть назван «патрицентрическим». В него входят следующие элементы: эмоциональная зависимость от отцовского авторитета, включающая смесь тревоги, любви и ненависти; идентификация с отцовским авторитетом слабых индивидов; сильное и суровое Супер-Эго, принцип которого состоит в том, что долг важнее счастья; чувство вины, снова и снова воспроизводимое в силу расхождения между требованиями Супер-Эго и реальности, следствием чего становится послушание власти. Именно это психосоциальное состояние объясняет, почему семья почти универсально рассматривается как фундамент (или по крайней мере как одна из основных опор) общества; это также объясняет, почему любые нападки на семью, такие как теория Бахофена, неизменно находят поддержку писателей-социалистов.

Особую важность для рассматриваемой нами проблемы представляет картина социальных, психологических, моральных и политических отношений, характеризующих матриархат, которую рисуют Бахофен и Морган. Однако, если Бахофен ностальгически оглядывается на ранний общественный этап и считает его навеки утраченным, Морган говорит о более высоком уровне цивилизации, который еще наступит: «Это будет возвращение, но на более высоком уровне, свободы, равенства и братства, характерных для древних родов».

Сам Бахофен красочно рисует эти качества свободы, равенства и братства, которые можно было найти в матриархальном обществе, главенствующими принципами которого были не тревога и подчинение, а любовь и сострадание.

Благосклонному восприятию теории Бахофена социалистами также помогло внимание, которое уделялось заботе о материальном благополучии человека на земле, свойственное матриархальному обществу. Хотя даже на теоретическом уровне этот натуралистический материализм, коренящийся в энергии матери, направленной на улучшение материальной жизни человека, сущностно отличается от диалектического материализма, он содержит приемлемый социальный гедонизм, объясняющий, почему он был так положительно воспринят пропагандистами социализма.

Представляется полезным сделать несколько общих замечаний, касающихся принципа полного отсутствия половых ограничений, которое Бахофен приписывает раннему гинекократическому обществу. Несомненно, было бы ошибкой утверждать, что ограничения в сексуальной сфере следует объяснять исключительно в терминах существования и природы классового общества и что общество бесклассовое непременно восстановило бы неограниченные сексуальные контакты, описанные Бахофеном. С другой стороны, нужно сказать, что мораль, отвергающая и обесценивающая половые удовольствия, действительно играет важную роль в поддержании классового общества, и любая критика такой морали, как, например, теория Бахофена, была бы дополнительной причиной одобрительного отношения со стороны социалистов.

Сексуальность предлагает одну из самых элементарных и много дающих возможностей получить удовлетворение и счастье. Если бы она была разрешена в полной мере для продуктивного развития человеческой личности, а не ограничена необходимостью сохранять контроль над массами, осуществление этой важной возможности для счастья неизбежно привело бы к возрастающим требованиям на удовлетворение и счастье и в других сферах жизни. Поскольку удовлетворение этих прочих требований нуждалось бы в материальных средствах, оно само по себе повело бы к крушению существующего общественного порядка. Тесно связана с этим и еще одна социальная функция ограничения сексуального удовлетворения. В силу того что сексуальные удовольствия как таковые объявляются греховными, в то время как сексуальные желания постоянно имеют место в любом человеке, моральные запреты всегда становятся источником чувства вины, часто неосознанного или переводимого на другие предметы.

Это чувство вины имеет огромную общественную значимость. Им объясняется тот факт, что страдание воспринимается как справедливое наказание за собственную вину, а не как следствие недостатков социальной организации. Со временем чувство вины приводит к эмоциональной робости, ограничивая интеллектуальные – и в особенности критические – способности человека и развивая эмоциональную привязанность к хранителям общественной морали.

Позвольте мне добавить последнее важное замечание. Клинические исследования в области психоаналитической индивидуальной психологии смогли дать нам некоторые важные указания на то, что подавление или принятие сексуального удовольствия имеют существенные последствия для влечений и структуры характера человека. Условием развития «генитального характера» является отсутствие сексуальных запретов, препятствующих оптимальному развитию личности. К качествам, несомненно свойственным генитальному характеру, относятся психологическая и интеллектуальная независимость, подчеркивать общественную значимость которых нет необходимости. С другой стороны, подавление генитальной сексуальности ведет к развитию или усилению таких инстинктивных тенденций, как анальные, садистские и латентные гомосексуальные влечения, имеющие решающее значение для инстинктивной основы современного общества.

Каково бы ни было современное состояние исследований матриархата, представляется несомненным, что существуют социальные структуры, которые могут быть названы матрицентрическими. И если мы хотим понять общественные структуры современности и их трансформацию, следует обратить внимание на уже полученные и будущие находки в этой области.

Либидозные побуждения человека относятся к «продуктивным силам» общества. В силу своей гибкости и изменчивости они могут в значительной мере приспосабливаться к существующей экономической и социальной ситуации в группе, хотя для такой способности к адаптации существуют пределы. Психическая структура, разделяемая членами социальной группы, является незаменимой поддержкой общественной стабильности. Это, конечно, остается так только до тех пор, пока противоречия между психической структурой и экономическими условиями не переходят определенный порог; психологические силы имеют тенденцию изменять или разрушать существующий порядок; впрочем, важно помнить, что психические структуры различных классов могут радикально отличаться друг от друга и даже противоречить друг другу в зависимости от их функции в общественном процессе.

Хотя человек психически отличен от членов своей группы в силу своей индивидуальной конституции и личного жизненного опыта – особенно переживаний раннего детства, – в значительной мере направленность его психической структуры есть продукт адаптации к положению его класса и всего общества, в котором он живет. Наши знания о факторах, определяющих психическую структуру данного класса или общества, а значит, и о психических «продуктивных силах», действующих в данном обществе, гораздо менее продвинуты, чем знания об экономических и социальных структурах. Одна из причин этого заключается в том, что исследователь этих проблем сам находится под воздействием психической структуры, типичной для его общества, а следовательно, понимает только то, что ему знакомо. Он легко совершает ошибку, воспринимая собственную психическую структуру или психическую структуру своего общества как «человеческую природу». Он легко может упустить из внимания тот факт, что в разных социальных условиях совершенно различные структуры побуждений действуют и могут действовать как продуктивные силы.

Изучение «матрицентрических» культур важно для наших общественных наук, поскольку показывает психические структуры, совершенно отличные от тех, которые наблюдаются в нашем обществе; в то же время оно бросает новый свет на «патрицентрический» принцип.

Патрицентрический комплекс – психическая структура, в которой центральное положение занимает отношение к отцу (или его психологическим эквивалентам). В своей концепции (позитивного) эдипова комплекса Фрейд выявил одну из основополагающих черт этой структуры, хотя и переоценил ее универсальность, поскольку был лишен необходимой дистанции от общества своего времени. Сексуальные импульсы маленького мальчика, направленные на мать как на первый и самый важный «объект любви», заставляют его видеть в отце соперника. Такая комбинация приобретает специфическое значение из того дополнительного факта, что в патриархальной семье отец одновременно является авторитетом, управляющим жизнью ребенка. Независимо от физиологической невозможности исполнения желаний ребенка двойная роль отца имеет и еще один эффект, на который указал Фрейд: желание ребенка занять место отца ведет к тому, что ребенок в определенной мере идентифицирует себя с ним. Ребенок отождествляет себя с отцом в той мере, в какой отец является представителем морального диктата, и такая интроекция оказывается мощным источником формирования сознания. Однако, поскольку этот процесс бывает лишь отчасти успешен, соперничество ребенка с отцом ведет к развитию амбивалентной эмоциональной установки. С одной стороны, ребенок хочет быть любимым отцом; с другой – он более или менее открыто восстает против него.

Впрочем, патрицентрический комплекс формируется также психическими процессами, протекающими в самом отце. Во-первых, он испытывает ревность к сыну. Отчасти это является следствием того, что его жизнь идет под уклон по сравнению с жизнью сына. Однако еще более важная причина ревности кроется в общественных условиях: она проистекает из того факта, что жизненная ситуация ребенка относительно свободна от социальных обязательств. Ясно, что такая ревность оказывается сильнее там, где груз отцовских обязанностей тяжелее.

Еще более важны в определении отношения отца к сыну социальные и экономические факторы. В зависимости от экономических обстоятельств сын или наследует отцовское состояние, или в будущем содержит старого и больного отца. Сын представляет собой что-то вроде вложения капитала. С экономической точки зрения суммы, затраченные на образование и профессиональную подготовку сына, весьма сходны со взносами в страховые компании и пенсионные фонды.

Кроме того, сын играет важную роль в том, что касается престижа отца. Его роль в обществе и соответственно общественное признание могут увеличить престиж отца, а неудача может уменьшить или даже уничтожить отцовский престиж. (Экономически или социально успешный брак играет равноценную роль.)

В силу общественной и экономической функции сына целью его образования обычно является не его личное счастье, т. е. максимальное развитие его личности; скорее речь идет о его максимальной полезности в отношении экономических и социальных потребностей отца. Таким образом, часто обнаруживается объективный конфликт между счастьем и полезностью сына, однако этот конфликт обычно отцом не осознается, поскольку идеология общества заставляет его видеть обе цели как идентичные. Ситуация еще больше запутывается тем, что отец часто идентифицирует себя с сыном; он ожидает, что сын будет не только социально полезным, но и осуществит его несбывшиеся желания и фантазии.

Эти социальные функции сына имеют решающее значение для качества отцовской любви: отец любит сына при условии, что сын соответствует возлагаемым на него ожиданиям. Если это не так, любовь отца может закончиться или даже превратиться в презрение или ненависть.

Как правило, условная природа отцовской любви приводит к двум результатам: (1) потере психологической уверенности, вытекающей из знания о том, что вас любят безусловно; (2) усилению роли совести, т. е. развитию взгляда на жизнь, согласно которому исполнение долга – основная забота, потому что только оно дает минимальную гарантию того, что вас будут любить. Однако даже максимальное выполнение требований совести не предотвращает возникновения чувства вины, потому что действия человека всегда не дотягивают до поставленных перед ним идеалов.

По контрасту типичная материнская любовь к ребенку имеет совершенно иной характер. Это является следствием в первую, и главную, очередь того факта, что в первые годы жизни ребенка материнская любовь совершенно безусловна. Забота матери о беспомощном младенце не зависит ни от каких моральных или социальных обязательств, которые возлагались бы на ребенка; он даже не обязан любить ее в ответ. Безусловная природа материнской любви – биологическая необходимость, которая может также способствовать предрасположенности к безусловной любви в эмоциональном характере женщины. Уверенность в том, что любовь матери (или ее психологического эквивалента) не зависит ни от каких условий, означает, что выполнение каких-либо моральных требований играет гораздо меньшую роль, поскольку не является условием того, чтобы быть любимым.

Только что описанная черта резко отличается от образа матери, одобряемого в современном патрицентрическом обществе. Это общество признает мужество и героизм, проявляемые только мужчиной (в котором эти качества на самом деле окрашены изрядной долей нарциссизма). Образ матери, с другой стороны, искажен сентиментальностью и слабостью. Вместо безусловной материнской любви, охватывающей не только собственных детей женщины, но всех детей и всех людей, мы находим специфически буржуазное собственническое чувство, привнесенное в образ матери.

Это изменение образа матери представляет собой социально обусловленное искажение материнско-детских отношений. Дальнейшее последствие этого искажения – а также выражение эдипова комплекса – установка, при которой желание быть любимым матерью заменяется желанием защищать ее и возвести на пьедестал. Мать больше не обладает функцией защитницы; теперь она должна быть защищена и обладать «чистотой». Такое формирование реакции (искажение исходного отношения к матери) также распространяется на другие материнские символы, такие как страна, нация, земля; это играет важную роль в чрезвычайно патриценрических идеологиях современности. В этих идеологиях мать и ее психологические эквиваленты не исчезают, но их функция меняется с фигуры защитницы на фигуру, нуждающуюся в защите.

Суммируя сказанное, можно отметить, что патрицентрический индивид – и общество – характеризуется комплексом черт, в котором доминируют следующие: строгое Супер-Эго, чувство вины, покорность и любовь к авторитетному отцу, стремление доминировать над слабыми и удовольствие от этого, принятие страданий как наказания за собственную вину, ущербная способность быть счастливым. По контрасту с этим матрицентрический комплекс характеризуется чувством оптимистической веры в безусловную любовь матери, гораздо реже испытываемым чувством вины, гораздо более слабым Супер-Эго и большей способностью испытывать удовольствие и счастье. Вместе с этими чертами также развивается идеал материнского сочувствия и любви к слабым и к тем, кто нуждается в помощи.

Хотя оба типа легко найти в каждом данном обществе, в первую очередь в зависимости от состава семьи ребенка, все-таки представляется, что каждый из них в среднем характерен именно для конкретного общества. Патрицентрический тип, вероятно, преобладает в буржуазно-протестантском, а матрицентрический – в средневековом обществе и в современном южноевропейском. Это приводит нас к рассмотрению предложенной Вебером связи между буржуазным капитализмом и протестантской трудовой этикой в противоположность связи между католицизмом и трудовой этикой в католических странах.

Какие бы возражения ни были выдвинуты против специфических утверждений Вебера, факт таких связей теперь является достоверной частью научных знаний. Сам Вебер рассматривал проблему в терминах сознания и идеологии. Однако полное понимание взаимосвязей может быть достигнуто только в результате анализа побуждений, служащих основой буржуазно-капиталистического и протестантского характера.

Хотя католицизм также демонстрирует многие патрицентрические черты – Бога-отца, иерархию мужчин-священников и т. д., важную роль матрицентрического комплекса в нем нельзя отрицать. Дева Мария и сама церковь психологически представляют Великую Мать, на груди которой находят убежище все ее дети. Некоторые материнские черты приписываются и самому Богу, хотя и не осознанно. Индивид, являющийся «сыном церкви», может быть уверен в любви матери-церкви. Это детское отношение имеет сакраментальный характер. Несомненно, главную роль играют моральные требования, однако сложный механизм действует так, что хотя эти требования сохраняют свой необходимый общественный вес, в то же время отдельный верующий может быть уверен в том, что любим, безотносительно к моральной сфере. Католицизм порождает выраженное чувство вины, но одновременно, впрочем, предоставляет средство освободиться от этого чувства. Цена, которую нужно за это заплатить, – эмоциональная привязанность к церкви и ее служителям.

Протестантизм, с другой стороны, проделал тщательную работу по избавлению от матрицентрических черт христианства. Заместительницы матери, такие как Дева Мария или церковь, исчезли, как и материнские качества Бога. В центре лютеранской теологии обнаруживается сомнение или неуверенность в том, что грешный человек может быть хоть как-то уверен в том, что он любим. Существует лишь одно лекарство: вера. В кальвинизме и во многих других протестантских сектах этого лекарства оказывается недостаточно. К нему решительно добавляется выполнение долга («светский аскетизм») и необходимость «успеха» в мирской жизни как единственного доказательства милости Бога и божественной благодати.

Условием подъема протестантизма явились те же социальные и экономические факторы, которые сделали возможным расцвет «духа» капитализма. И как и любая религия, протестантизм имеет функцию постоянного воспроизведения и усиления структуры побуждений, необходимой для конкретного общества. Патрицентрический комплекс, в котором исполнение долга и успех являются главными движущими силами жизни, в то время как удовольствие и счастье играют вторичную роль, представляет собой одну из самых мощных продуктивных сил, способствующих огромным экономическим и культурным усилиям капитализма. До наступления эры капитализма люди (т. е. рабы) должны были принуждаться физической силой отдавать каждую унцию энергии экономически полезной работе. Благодаря влиянию патрицентрического комплекса люди стали демонстрировать такую же полную преданность по собственной «свободной воле», потому что внешнее принуждение было теперь интернализовано. Интернализация была наиболее полной в правящих классах буржуазного общества, представители которых являлись аутентичными носителями специфически буржуазной трудовой этики. В противоположность внешней силе, впрочем, процесс интернализации вел к другому результату: выполнение требований совести предлагало удовлетворение, сильно способствовавшее укреплению патрицентрической структуры.

Такое удовлетворение, впрочем, было весьма ограниченным, потому что выполнение долга и экономический успех оказывались плохой заменой ныне утраченных качеств: способности наслаждаться жизнью и внутренней уверенности безусловно любимого человека. Более того, установка «человек человеку – волк» вела к изоляции и неспособности любить – тяжелой нагрузке на психику, что имело тенденцию подрывать патрицентрическую структуру, хотя решающие факторы имели корни в экономических изменениях.

В то время как патрицентрическая структура была психологической движущей силой экономических достижений буржуазно-протестантского общества, одновременно она создавала условия, которые привели бы к ее разрушению и возрождению структуры матрицентрической. Рост производительных сил человека впервые в истории сделал возможным представить себе реализацию общественного порядка, который раньше находил отражение только в мифах и сказках, порядка, при котором люди имели бы все материальные средства, необходимые для их реального счастья, при относительно малых затратах индивидуальных трудовых усилий, порядка, при котором энергия человека в первую очередь затрачивалась бы на развитие человеческого потенциала, а не на производство предметов потребления, абсолютно необходимых для существования цивилизации.

Самые прогрессивные философы французского Просвещения преодолели эмоциональный и идеологический комплекс патрицентрической структуры. Однако истинным, зрелым представителем новых матрицентрических тенденций оказался класс, чья мотивация к полной отдаче работе вызывалась главным образом экономическими обстоятельствами, а не интернализованным принуждением: рабочий класс. Та же самая эмоциональная структура обеспечила одно из условий эффективного влияния на него марксистского социализма, поскольку такое влияние зависело от специфической природы структуры его побуждений.

Психологической основой марксистской социальной программы был по преимуществу матрицентрический комплекс. Марксизм представляет собой идею, согласно которой если бы продуктивные возможности экономики были организованы рационально, каждый человек получил бы достаточный запас необходимых предметов потребления независимо от того, какую роль он играл бы в производственном процессе; более того, все это могло бы быть достигнуто с гораздо меньшими трудовыми затратами каждого индивида, чем это было необходимо до сих пор; наконец, каждый человек имеет безусловное право на счастье в жизни, и это счастье заключается в «гармоническом развертывании личности человека». Все эти идеи были рациональным научным выражением того, что при более ранних экономических условиях существовало лишь в фантазиях: Мать Земля дает всем своим детям то, что им нужно, без учета их заслуг.

Именно эта связь между матрицентрическими тенденциями и социалистическими идеями объясняет, почему «материалистически-демократический» характер матриархального общества вызвал такую теплую симпатию авторов-социалистов к теории матриархата.