Книга: Агрессия, или Так называемое зло
Назад: 6. Великий Парламент Инстинктов
Дальше: 8. Анонимная стая

7. Формы поведения, аналогичные моральным

Не убий.

Пятая заповедь


В пятой главе, где речь шла о процессе ритуализации, я попытался показать, каким образом это явление, причины которого все еще весьма загадочны, создает совершенно новые инстинкты, диктующие организму свои собственные, имеющие силу закона «ты должен…», столь же категорично, как каждый из, казалось бы, самодержавных «больших» инстинктов голода, страха и любви. В предыдущей, 6-й главе я стремился решить еще более трудную задачу: коротко и доступно показать, как происходит взаимодействие между различными автономными инстинктами, каким общим правилам оно подчиняется и какими способами можно, несмотря на все сложности, получить некоторое представление о структуре взаимодействий, участвующих в тех формах поведения, которые порождаются несколькими соперничающими побуждениями.

Я тешу себя надеждой, быть может обманчивой, что мне удалось разрешить обе эти задачи настолько, чтобы быть в состоянии не только произвести синтез изложенного в двух последних главах, но и применить то, что мы из них узнали, к решению вопроса, которым мы теперь займемся: как ритуал выполняет почти невыполнимую задачу – предотвращает все проявления внутривидовой агрессии, которые могли бы серьезно повредить сохранению вида, таким образом, что ее функции, необходимые для сохранения вида, не выключаются? Условие, содержащееся в выделенной курсивом части предыдущей фразы, уже дает ответ на вопрос, который на первый взгляд напрашивается, но возможен лишь при полном непонимании сущности агрессии – почему у тех видов животных, для которых совместная жизнь в небольших тесных сообществах является преимуществом, агрессия не была попросту «отменена»: потому, что без ее функций, которым была посвящена 3-я глава, нельзя обойтись!

Решение проблемы, возникающей таким образом перед обоими Великими Конструкторами Эволюции, достигается всегда одним и тем же способом: инстинкт, в большинстве случаев полезный и даже необходимый, остается без изменения, но в особых случаях, где его проявление было бы вредно, встраиваются весьма специальные механизмы торможения, созданные ad hoc. Культурно-историческое развитие народов и в этом отношении происходит аналогичным образом; именно поэтому важнейшие требования Моисеевых и всех прочих скрижалей – не предписания (Ge-bote), а запреты (Ver-bote). Нам еще придется подробнее говорить о том, о чем мы здесь лишь предварительно упомянем: передаваемые традицией и привычно соблюдаемые табу могут иметь какое-то отношение к разумной морали в смысле Иммануила Канта только у вдохновенного законодателя, но не у его верующих последователей. Как инстинктивные торможения и ритуалы, так и человеческие табу порождают поведение, аналогичное истинно моральному лишь функционально; во всем остальном оно так же далеко от морали, как животное от человека! Но даже постигнув сущность этих связей, невозможно не восхищаться снова и снова, видя работу физиологических механизмов, которые побуждают животных к самоотверженному поведению, направленному на благо сообщества, так же, как это предписывает нам, людям, нравственный закон.

Впечатляющий пример такого поведения, аналогичного человеческой морали, являют так называемые турнирные бои (Kommentkampfe). Вся их организация направлена на то, чтобы выполнить важнейшую задачу поединка – выяснить, кто сильнее, – не причинив при этом серьезного вреда более слабому. Такую же цель преследуют рыцарский турнир и спортивное состязание; поэтому турнирные бои животных не могут не производить даже на знающих людей впечатления «рыцарственности», или «спортивного благородства». Среди цихлид есть вид Cichlasoma biocellatum, который именно этому обязан своим названием, распространенным у американских любителей: у них эта рыба называется «Джек Дэмпси» по имени чемпиона мира по боксу, вошедшего в пословицу как образец безупречного спортивного поведения.

О турнирных боях рыб и, в частности, о процессах ритуализации, которые привели к их возникновению из первоначальных подлинных боев, мы знаем довольно много. Почти у всех костистых рыб настоящей схватке предшествуют угрожающие позы, которые, как уже говорилось, всегда возникают из-за конфликта между стремлениями к нападению и к бегству. Среди этих поз в наибольшей степени развилось в специальный ритуал так называемое импонирование развернутым боком. Первоначально это, несомненно, было мотивированное страхом отворачивание от противника одновременно с растопыриванием вертикальных плавников, мотивом которого также было стремление к бегству. Поскольку при этих движениях противнику предъявляется контур тела наибольших возможных размеров, из них путем мимического преувеличения с дополнительными морфологическими изменениями плавников смогло развиться то впечатляющее импонирование развернутым боком, которое знакомо всем любителям аквариумов, и не только им, по сиамским бойцовым рыбам и другим популярным породам.

В тесной связи с угрозой развернутым боком у костистых рыб возник весьма широко распространенный запугивающий жест – так называемый удар хвостом. В позиции развернутого бока рыба, напрягши все тело и широко растопырив хвостовой плавник, сильно ударяет хвостом в сторону противника. Хотя сам удар не затрагивает противника, рецепторы давления на его боковой линии воспринимают волну, сила которой, очевидно, дает ему представление о величине и боеспособности соперника – как и размеры контура, видимого при импонировании развернутым боком.

Другая форма угрозы возникла у многих окунеобразных и у других костистых рыб из заторможенного страхом фронтального удара. В исходной позиции для броска вперед оба противника изгибаются, словно напряженные S-образные пружины, и медленно плывут друг другу навстречу, по большей части топорща жаберные крышки или раздувая жаберную кожу. Это соответствует растопыриванию плавников при угрозе боком, поскольку увеличивает видимый противнику контур тела. При фронтальной угрозе у очень многих рыб иногда случается, что противники одновременно хватают друг друга за пасть, но в соответствии с конфликтной ситуацией, из которой возникает фронтальная угроза, они всегда делают это не яростным, решительным таранным толчком, а заторможенно, словно колеблясь. Из этой формы «борьбы ртами» у некоторых семейств рыб – как у лабиринтовых, нетипичных представителей большой группы окунеобразных, так и у цихлид, самых типичных рыб этой группы, – возникла интереснейшая ритуализованная борьба, при которой соперники в буквальном смысле слова «меряются силами», не причиняя друг другу вреда. Они хватают друг друга за челюсти – а у всех видов, для которых характерен этот способ турнирного боя, челюсти покрыты толстой, трудноуязвимой кожей – и тянут изо всех сил. Такая борьба очень похожа на старые состязания швейцарских крестьян, когда соперники тянули друг друга за штаны; если встречаются равные противники, она может продолжаться несколько часов. У двух в точности равных по силе самцов красивого вида синих широколобых цихлид мы запротоколировали однажды такой поединок, длившийся с 8.30 утра до 2.30 пополудни.

За этим так называемым «перетягиванием пасти» («Maulzerren») – у некоторых видов это скорее «переталкивание» («Mauldrücken»), потому что рыбы не тянут, а толкают друг друга, – через какое-то время, очень разное для разных видов, следует настоящая схватка в первоначальной форме, при которой рыбы без всякого торможения бьют друг друга по незащищенным бокам, стараясь нанести как можно более серьезные раны. Таким образом, препятствующий кровопролитию «турнир» угроз и следующее непосредственно за ним состязание в силе первоначально были, несомненно, лишь вступлением к подлинной «мужей истребляющей битве». Однако такой обстоятельный пролог уже выполняет чрезвычайно важную задачу, поскольку дает более слабому сопернику возможность вовремя отказаться от безнадежной борьбы. Именно так выполняется в большинстве случаев важнейшая видосохраняющая функция поединка – выбор сильнейшего, причем ни один из соперников не приносится в жертву и даже не получает повреждений. Лишь в том редком случае, когда бойцы в точности равны по силе, к решению приходится идти кровавым путем.

Сравнение видов, у которых турнирный бой развился в меньшей степени, с теми, у которых он развился сильнее, так же как и изучение ступеней развития отдельного животного от безудержно драчливого малька до благородного Джека Дэмпси, дает нам надежные точки опоры для понимания того, как развились турнирные бои в процессе эволюции. Рыцарски благородный турнирный бой возникает из жестокой борьбы без правил в основном благодаря трем независимым друг от друга процессам; ритуализация, с которой мы познакомились в пятой главе, – лишь один из них, хотя и важнейший.

Первый шаг от кровавой борьбы к турнирному бою состоит, как уже упоминалось, в увеличении промежутка времени между выполнением отдельных, постепенно усиливающихся угрожающих жестов и осуществлением угрозы. У видов, сражающихся по-настоящему (например, у многоцветного хаплохромиса), отдельные фазы угрозы – распускание плавников, демонстрация развернутого бока, раздувание жаберной кожи, борьба ртами – длятся лишь секунды, и сразу же начинаются таранные удары по бокам противника, причиняющие тяжкие ранения. При быстрых приливах и отливах возбуждения, столь характерных для этих злобных рыбок, некоторые фазы нередко пропускаются. Особенно «вспыльчивый» самец может войти в раж настолько быстро, что сразу начинает враждебные действия с серьезного таранного удара. У близкородственных, тоже африканских видов гемихромисов такое не наблюдается никогда; они всегда строго придерживаются последовательности угрожающих жестов, каждый из которых выполняют довольно долго, часто несколько минут, прежде чем перейти к следующему.

Это четкое разделение во времени допускает два физиологических объяснения. Либо пороговые значения возбуждения, при достижении которых отдельные формы движения включаются по очереди по мере нарастания боевой ярости, дальше отодвигаются друг от друга, так что их последовательность сохраняется и в том случае, когда гнев внезапно вспыхивает и так же внезапно угасает; либо нарастание возбуждения приглушается, что приводит к более пологой и более правильно возрастающей кривой. Есть свидетельства в пользу первого из этих предположений, но их обсуждение завело бы нас слишком далеко.

Рука об руку с увеличением продолжительности отдельных угрожающих движений идет их ритуализация, которая, как было уже описано, приводит к мимическому преувеличению, ритмическому повторению и появлению структур и красок, зрительно подчеркивающих эти движения. Увеличенные плавники с ярким рисунком, который виден только при растопыривании, броские пятна на жаберных крышках или жаберной коже, которые хорошо видны при фронтальной угрозе, и множество других столь же театральных украшений превращают турнирный бой в одно из самых увлекательных зрелищ, какие можно увидеть, изучая поведение высших животных. Пестрота горящих от возбуждения красок, размеренная ритмика угрожающих движений, избыток сил у соперников – глядя на все это, забываешь, что здесь происходит настоящая борьба, а не представление, разыгранное ради него самого.

Наконец, третий процесс, весьма способствующий превращению кровавой схватки в благородный турнирный бой и по меньшей мере столь же важный для нашей главной темы, как ритуализация, состоит в возникновении особых физиологических механизмов поведения, которые тормозят опасные движения при атаке. Вот несколько примеров.

Если два «Джека Дэмпси» достаточно долго простоят друг против друга, угрожая развернутым боком и ударяя хвостами, то вполне может случиться, что один из них соберется перейти к «перетягиванию пасти» на несколько секунд раньше другого. Он выходит из «боковой стойки» и с раскрытыми челюстями бросается на соперника, который еще продолжает угрожать боком и потому подставляет зубам нападающего незащищенный фланг. Но он никогда не использует эту слабость позиции и всегда останавливает свой бросок, прежде чем его зубы коснутся кожи противника.

Мой покойный друг Хорст Зиверт описал и заснял на пленку похожее до мельчайших подробностей явление у самцов ланей. У них высокоритуализованному бою, когда верхушки рогов дугообразными движениями ударяются одна о другую, а затем совершенно определенным образом раскачиваются взад и вперед, предшествует угроза развернутым боком, во время которой каждый из них проходит мимо соперника молодцеватым «строевым» шагом, покачивая при этом большими лопатообразными рогами вверх и вниз. Потом оба внезапно, как по команде, останавливаются, поворачиваются, оказываясь под прямым углом друг к другу, и опускают головы, так что рога с треском сшибаются почти у самой земли, сплетаясь между собой. За этим следует безопасная борьба, при которой, в точности как при перетягивании пасти у «Джеков Дэмпси», побеждает тот, кто дольше продержится. У самцов ланей также может случиться, что один из бойцов захочет перейти ко второй фазе борьбы раньше другого и при этом нацелит свое оружие на незащищенный фланг соперника, что при мощном взмахе тяжелых и острых рогов выглядит чрезвычайно опасно. Но еще раньше, чем окунь, олень тормозит это движение, поднимает голову и видит, что ничего не подозревающий противник марширует дальше и уже отошел на несколько метров. Тогда он пускается рысью, догоняет соперника, успокаивается и снова начинает маршировать рядом с ним, покачивая рогами, пока оба не перейдут к борьбе, лучше согласовав поворот рогов.

В царстве высших позвоночных существует неисчислимое множество подобных запретов причинять вред собрату по виду. Они часто играют существенную роль также и там, где наблюдатель, очеловечивающий поведение животных, вообще не заметил бы наличия агрессии и необходимости специальных механизмов для ее подавления. Тому, кто верит во «всемогущество» «безошибочного» инстинкта, покажется парадоксальным, что, например, самке-матери необходимы специальные механизмы торможения, чтобы сдержать агрессивность по отношению к собственным детям, особенно новорожденным или только что вылупившимся из яйца.

В действительности без этих специальных механизмов сдерживания агрессии нельзя обойтись – по той причине, что животным, заботящимся о потомстве, как раз ко времени появления малышей необходимо быть особенно агрессивными по отношению к любым другим существам. Птице, высиживающей яйца, приходится, защищая свое потомство, нападать на любое приближающееся к гнезду живое существо, с которым она сколько-нибудь соразмерна. Индейка, сидящая на гнезде, должна быть постоянно готова напасть с максимальной энергией не только на мышь, крысу, хорька, ворону, сороку и т. д. и т. п., но и на птицу своего вида – индюка с шершавыми ногами или индейку, ищущую гнездо, – потому что она почти так же опасна для ее выводка, как хищники. И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе угроза к центру ее мира – к ее гнезду. Только своему птенцу, который вылупляется из яйца в самый разгар ее агрессивности, она не должна причинять никакого вреда! Как обнаружили мои сотрудники Вольфганг и Маргрет Шлейдт, это торможение у индейки включается исключительно акустически. Для изучения некоторых других реакций самцов-индюков на звуковые стимулы они лишили слуха нескольких птиц посредством операции на внутреннем ухе. Эту операцию можно сделать лишь только что вылупившемуся птенцу, а в это время различить пол еще трудно; поэтому среди глухих птиц случайно оказалось несколько самок. Они были использованы – так как ни для чего другого не годились – для изучения функции ответного поведения, которое играет столь существенную роль в связях между матерью и ребенком. Мы знаем, например, что серые гуси сразу после появления на свет принимают за свою мать любой объект, который отвечает звуком на их «писк покинутости». Шлейдты хотели предложить только что вылупившимся индюшатам выбор между индейкой, которая слышит их писк и правильно на него отвечает, и глухой, от которой ожидалось, что она, не слыша писка птенцов, будет издавать свои призывы случайным образом.

Как часто случается при исследовании поведения, эксперимент дал результат, которого никто не ожидал, но гораздо более интересный, чем тот, которого ждали. Глухие индейки совершенно нормально высиживали птенцов, и до этого их социальное и половое поведение также вполне отвечало норме. Но когда у них стали вылупляться индюшата, оказалось, что материнское поведение подопытных животных нарушено самым трагическим образом: все глухие индейки заклевывали насмерть всех своих детей, едва они успевали вылупиться! Если глухой индейке, которая отсидела на искусственных яйцах положенный срок и потому должна быть готова к приему птенцов, показать однодневного индюшонка, она реагирует на него вовсе не материнским поведением: не издает призывных звуков, а когда малыш приближается к ней примерно на метр, готовится к отпору – распускает перья, яростно шипит, и как только индюшонок оказывается в пределах досягаемости ее клюва, клюет его изо всех сил. Если не предполагать, что у индейки повреждено еще что-либо важное, кроме слуха, то такое поведение можно объяснить только одним: у нее нет ни малейшей врожденной информации о том, как должны выглядеть ее малыши. Она клюет все, что движется около ее гнезда и не настолько велико, чтобы реакция бегства пересилила агрессию. Только писк индюшонка включает с помощью врожденного механизма материнское поведение и сдерживает агрессию.

Последующие эксперименты с нормальными, слышащими индейками подтвердили правильность этого истолкования. Если к индейке, сидящей на гнезде, подтягивать на длинной проволоке, как марионетку, натурально сделанное чучело индюшонка, она клюет его точно так же, как глухая. Но стоит включить встроенный в чучело маленький динамик, из которого раздается магнитофонная запись «плача» индюшонка, как нападение обрывается вмешательством сильнейшего торможения так же резко, как при поединках цихлид и ланей, и индейка начинает издавать типичные призывные звуки, соответствующие квохтанью домашних кур.

Каждая неопытная индейка, только что впервые высидевшая индюшат, нападает на все предметы, движущиеся возле ее гнезда, размерами примерно от землеройки до большой кошки. У нее нет врожденного «знания», как именно выглядят хищники, которых нужно отгонять. На беззвучно приближающееся чучело ласки или хомяка она нападает не более яростно, чем на чучело индюшонка, но, с другой стороны, готова сразу по-матерински принять обоих хищников, если они предъявят через встроенный громкоговоритель «удостоверение индюшонка» – магнитофонную запись цыплячьего писка. Видеть, как такая индейка, только что яростно клевавшая беззвучно приближавшегося птенчика, с материнским призывом расправляет перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело хорька – подмененного ребенка в самом ужасном смысле слова, – очень сильное впечатление.

Единственный признак, который, по-видимому, врожденным образом усиливает реакцию на врага, – волосистая, покрытая мехом поверхность. Во всяком случае, из наших первых опытов мы вынесли впечатление, что меховые чучела раздражают индеек сильнее, чем гладкие. Если это так, то индюшонок – а он имеет как раз подходящие размеры, движется около гнезда, да еще вдобавок покрыт пухом – просто не может не вызывать у матери постоянного оборонительного поведения, которое должно столь же постоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы предотвратить детоубийство – по крайней мере в случае, если она высидела птенцов впервые и еще не знает по опыту, как выглядят ее дети. При индивидуальном обучении эти формы поведения быстро изменяются.

Такой удивительно противоречивый состав «материнского» поведения индейки заставляет нас задуматься. Совершенно очевидно, что не существует ничего, что, как целое, могло бы быть названо «материнским инстинктом» или «инстинктом заботы о потомстве»; более того, не существует даже врожденной «схемы» – врожденного узнавания своих детей. Напротив того, целесообразное с точки зрения сохранения вида обращение с потомством есть функция множества возникших в процессе эволюции форм движения, реакций и торможений, организованных Великими Конструкторами таким образом, что все вместе они действуют при нормальных внешних условиях как целостная система, «как если бы» данное животное знало, что ему нужно делать в интересах выживания вида и его отдельных особей. Эта система и есть уже то, что обычно называют «инстинктом» – в случае нашей индейки инстинктом заботы о потомстве. Однако это понятие, даже если определить его таким образом, вводит в заблуждение, поскольку функции этой системы не ограничиваются теми, которые содержатся в приведенном определении. Напротив, в общую организацию этой системы встроены и побуждения, имеющие совершенно иные функции, – в нашем примере агрессия и включающие ее рецепторные механизмы. То, что индейка разъяряется при виде пушистых птенцов, бегающих вокруг гнезда, – отнюдь не нежелательный побочный эффект. Наоборот, для защиты потомства в высшей степени полезно, чтобы дети, и особенно их красивые пушистые шубки, с самого начала приводили свою мать в состояние раздражения и готовности к атаке. Напасть на них она не может – этому надежно препятствует торможение, включаемое их писком, – и тем легче она разряжает свою ярость на другие живые существа, оказавшиеся вблизи. Единственная специфическая структура, вступающая в действие только в этой системе поведения, – это структура избирательного реагирования на писк птенцов торможением клевания.

Итак: то, что у видов, заботящихся о потомстве, мать не обижает своих детенышей, – вовсе не «сам собой разумеющийся» закон природы. В каждом отдельном случае это должно быть обеспечено особым механизмом торможения; с одним из таких механизмов мы только что познакомились на примере индейки. Каждый работник зоопарка, каждый, кто разводил кроликов или пушных зверей, может рассказать историю о том, каких, казалось бы, ничтожных помех бывает достаточно, чтобы подобные механизмы торможения отказали. Я знаю случай, когда пассажирский самолет «Люфтганзы», сбившись в тумане с курса, низко пролетел над фермой чернобурых лисиц, и из-за этого все недавно ощенившиеся самки съели своих щенков.

У многих позвоночных, не заботящихся о потомстве, и у некоторых из тех, которые заботятся о нем лишь ограниченное время, детеныши уже в раннем возрасте, часто задолго до достижения окончательных размеров, бывают столь же ловкими, пропорционально столь же сильными и – поскольку эти виды по большей части все равно не могут научиться слишком многому – почти столь же умными, как взрослые. Поэтому они не особенно нуждаются в защите, и старшие собратья по виду обходятся с ними без всяких церемоний. Совсем иначе обстоит дело у тех высокоорганизованных существ, у которых большую роль играют обучение и индивидуальный опыт; у них родительская опека должна продолжаться долго уже потому, что «жизненная школа» требует много времени. На тесную связь между способностью к обучению и продолжительностью заботы о потомстве уже указывали многие биологи и социологи.

Молодой пес, волк или ворон, достигший уже окончательных размеров тела, но не окончательного веса, – это неловкое, неуклюжее, долговязое существо, которое было бы совершенно неспособно защитить себя от серьезного нападения взрослого собрата по виду, не говоря уже о том, чтобы спастись от него стремительным бегством. Казалось бы, молодым животным названных и многих подобных видов то и другое должно быть особенно необходимо по той причине, что они беззащитны не только против внутривидовой агрессии, но и против охотничьих действий собратьев по виду – крупных хищников. Однако каннибализм у теплокровных позвоночных, по-видимому, очень редок. У млекопитающих он, вероятно, исключается главным образом тем, что собратья по виду «невкусны», что довелось узнать многим полярным исследователям при попытках скормить мясо умерших или забитых по необходимости собак оставшимся в живых. Лишь истинно хищные птицы, прежде всего ястребы, могут иногда в тесной неволе убить и съесть своего сородича; однако я не знаю ни одного случая, чтобы подобное наблюдалось на воле. Какие сдерживающие факторы этому препятствуют, пока неизвестно.

Для уже выросших, но еще неуклюжих молодых птиц и млекопитающих, о которых идет речь, агрессивное поведение взрослых, очевидно, гораздо опаснее любых каннибальских наклонностей. Эта опасность устраняется с помощью ряда очень четко организованных механизмов торможения, большей частью также еще не исследованных. Исключение составляет легко доступный пониманию механизм поведения в не знающем любви сообществе квакв, которому мы далее посвятим небольшую главу. Этот механизм позволяет оперившимся молодым птицам оставаться в колонии, хотя в ее тесных границах буквально каждая ветка на дереве является предметом яростного соперничества соседей. Пока молодая кваква, покинув гнездо, еще попрошайничает, это уже само по себе обеспечивает ей абсолютную защиту от любых нападений оседлых взрослых квакв. Прежде чем взрослая птица соберется клюнуть молодую, та, «квакая» и хлопая крыльями, бросается ей навстречу и старается схватить за клюв и «подоить», потянув его вниз – точно так же, как поступают птенцы, когда хотят, чтобы родители отрыгнули им пищу. Молодая кваква не знает «лично» своих родителей, и я не уверен, что те узнают индивидуально своих детей; заведомо узнают друг друга только молодые птенцы из одного гнезда. Взрослая кваква, у которой нет настроения кормить, в испуге бежит от натиска собственных детей, и точно так же бежит она от любого чужого птенца, вовсе не собираясь его трогать. У многих животных известны аналогичные случаи, когда защитой от внутривидовой агрессии служит инфантильное поведение.

Еще более простой механизм позволяет молодой квакве, уже выросшей и независимой, но долго еще остающейся неравным соперником, приобрести собственный маленький участок в пределах колонии. Молодая кваква, которая почти три года носит детский костюмчик в полоску, возбуждает у старших гораздо менее интенсивную агрессию, нежели птица с взрослой окраской. Это приводит к интересному явлению, которое я не раз наблюдал в альтенбергской колонии свободно гнездившихся квакв. Молодая кваква без всякого умысла приземляется где-нибудь в пределах семейного участка насиживающей пары и, к счастью для себя, попадает не в его свирепо охраняемый центр, т. е. не в ближайшую окрестность гнезда. Но это раздражает одного из соседей, и тот, как «принято» у квакв, медленно подкрадывается к пришельцу, делая угрожающие движения. Однако при этом он неизбежно приближается и к расположенному в том же направлении гнезду соседней высиживающей пары, а поскольку он своим роскошным нарядом и угрожающей позой вызывает гораздо большую агрессивность, чем тихо и робко сидящая молодая птица, именно его, как правило, «берут на мушку» соседи, поднимаясь в контратаку. Часто они атакуют на волосок от молодой птицы и тем самым невольно защищают ее. Поэтому «нераскрашенные» кваквы обычно поселяются между территориями оседлых насиживающих птиц в строго определенных местах, где появление «раскрашенной» кваквы провоцирует нападение хозяина, а появление птицы в юношеском костюме – еще нет.

Труднее разобраться в механизме торможения, который препятствует взрослым собакам всех европейских пород всерьез кусать щенков в возрасте до 7–8 месяцев. По наблюдениям Тинбергена, у гренландских эскимосских собак этот запрет ограничивается молодняком своей стаи, запрета кусать чужих щенков у них не существует; может быть, так же обстоит дело и у волков. Каким образом узнается юный возраст собрата по виду, не вполне ясно. Во всяком случае, размеры не играют здесь никакой роли: крошечный, но старый и злобный фокстерьер относится к громадному ребенку-сенбернару, порядочно надоевшему ему своими неуклюжими приглашениями поиграть, так же дружелюбно и миролюбиво, как к щенку своей породы того же возраста. По всей вероятности, существенные признаки, вызывающие это торможение, содержатся в поведении молодой собаки, а также, может быть, в запахе. Последнее представляется правдоподобным, когда видишь, каким образом молодая собака прямо-таки напрашивается на проверку запаха: если приближение взрослого пса кажется молодому в какой-то степени опасным, он бросается на спину, предъявляя свой еще голенький щенячий животик, и к тому же испускает несколько капель мочи, которую взрослый тотчас же нюхает.

Но что, пожалуй, еще интереснее и загадочнее, чем торможение, охраняющее подросшего, но еще неуклюжего детеныша, – это тормозящие агрессию механизмы поведения, которые препятствуют «нерыцарскому» отношению к «слабому полу». У толкунов, поведение которых я уже описывал, у богомолов и у многих других насекомых, как и у многих пауков, сильным полом являются, как известно, самки, и необходимы особые механизмы поведения, препятствующие тому, чтобы счастливый жених был съеден раньше времени. У богомолов (Mantoptera) самка, как известно, зачастую с аппетитом поедает переднюю половину самца, в то время как задняя беспрепятственно выполняет великую миссию оплодотворения.

Здесь, однако, нас должны занимать не эти капризы природы, а те механизмы торможения, которые у столь многих птиц и млекопитающих, а также и у человека весьма затрудняют избиение дам и девиц, если не полностью препятствуют ему. Правда, что касается человека, то максима «you can not hit a woman» соблюдается не всегда. Берлинский юмор, часто смягчающий добросердечием мрачноватые краски, заставляет побитую мужем женщину говорить рыцарски вмешавшемуся прохожему: «Ну а вам-то какое дело, что мой муженек меня колотит?»* Но среди животных есть целый ряд видов, у которых при нормальных, то есть не патологических, условиях самец никогда не нападает всерьез на самку.

Это относится, например, к собакам и, без сомнения, также к волкам. Я испытывал бы глубокое недоверие к кобелю, укусившему суку, и посоветовал бы его хозяину соблюдать большую осторожность, особенно если в доме есть дети, – потому что в социальном торможении этого пса явно что-то не в порядке. Однажды я попробовал выдать замуж свою суку Штази за огромного сибирского волка; когда я начал с ним играть, она от ревности пришла в бешенство и совершенно серьезно на него набросилась. Единственное, что он сделал, – подставил исступленно кусавшейся рыжей фурии свое огромное светло-серое плечо, чтобы принять укусы на менее уязвимое место. Точно такой же абсолютный запрет трогать самку существует у некоторых птиц семейства вьюрковых, например у снегиря, и даже у некоторых пресмыкающихся – например, у изумрудной ящерицы.

У самцов этого вида агрессивное поведение вызывается роскошным нарядом соперника – прежде всего великолепным ультрамариновым горлом и зеленой окраской остального тела, от которой и пошло название этих ящериц. В то же время торможение, запрещающее кусать самку, явно основано на обонятельных признаках. Об этом мы с Г. Кицлером узнали, когда однажды коварно раскрасили под самца цветными мелками самку нашего самого крупного изумрудного ящера. Когда мы выпустили даму-ящерицу обратно в вольер, она – разумеется, не подозревая о своей внешности – побежала кратчайшим путем на территорию своего супруга. Увидев ее, он яростно бросился на мнимого самца, вторгшегося в его владения, и широко раскрыл пасть для укуса, но тут же, уловив запах загримированной дамы, затормозил так резко, что его занесло и он перекувырнулся через самку. Затем он обстоятельно обследовал ее языком и потом уже не обращал внимания на зовущую к бою расцветку; это уже само по себе – примечательное достижение для рептилии. Но что всего интереснее – это происшествие настолько потрясло изумрудного рыцаря, что он еще долго после того и настоящих самцов, прежде чем напасть, ощупывал языком, проверяя на запах. Так сильно он был смущен тем, что едва не укусил даму!

Можно было бы подумать, что у видов, у которых самцам абсолютно запрещено кусать самок, дамы держатся со всем мужским полом весьма дерзко и заносчиво. Как это ни загадочно, дело обстоит как раз наоборот. Агрессивные крупные самки изумрудной ящерицы, затевающие между собой яростные баталии, в буквальном смысле ползают на брюхе перед самым юным, самым слабым самцом, даже если он весит втрое меньше, а его мужественность едва проявляется синим оттенком на горле, который можно сравнить с первым пушком на подбородке гимназиста. Самки поднимают с земли передние лапки и своеобразно поводят ими, словно собираясь играть на фортепиано: это общий всем ящерицам жест покорности – «переступание» (Treteln), как назвал его Крамер. Так же и суки, особенно тех пород, которые близки к северному волку, относятся к избранному кобелю – хотя он никогда не кусал их и вообще не доказывал свое превосходство каким-либо действием – прямо-таки со смиренным почтением, едва ли не граничащим с тем, какое они испытывают к человеку-хозяину. Но самое интересное и самое непонятное – это иерархические отношения между самцами и самками у некоторых птиц из широко известного семейства вьюрковых, к которому относятся чижи, щеглы, снегири, зеленушки и многие другие птицы, в том числе канарейки.

Например, у зеленушек, по наблюдениям Р. Хайнда, в период размножения самка доминирует над самцом, а в остальное время года – наоборот, самец над самкой. Чтобы прийти к такому выводу, достаточно понаблюдать, кто после кого клюет и кто избегает клевать другого. В отношении снегирей, которых мы знаем особенно хорошо благодаря исследованиям Николаи, на основании таких же наблюдений и умозаключений можно было бы сделать вывод, что у этого вида, у которого пары остаются неизменными из года в год, самка всегда иерархически выше самца. У снегирей супруга всегда слегка агрессивна, нередко кусает своего супруга, и даже в церемонии ее приветствия – так называемом «поцелуе» («Schnabelflirt») – содержится изрядная доля агрессии, хотя и в строго ритуализованной форме. Самец, напротив, никогда не кусает и не клюет супругу, и если судить об их ранговых отношениях упрощенно – только на основании того, кто кого клюет, – можно сказать, что она, несомненно, доминирует. Но если присмотреться внимательнее, приходишь к противоположному мнению. Когда супруга кусает снегиря, он принимает позу отнюдь не подчинения или хотя бы испуга, а напротив – сексуального импонирования, даже нежности. Таким образом, укусы самки не ставят самца в иерархически низшую позицию. Наоборот, его пассивное поведение, манера, с какой он принимает наскоки самки, не проявляя агрессивности и, главное, не утрачивая сексуального настроения, явно производит «импонирующее» впечатление – и, очевидно, не только на человека-наблюдателя.

Совершенно аналогично ведут себя при любых нападениях самок самцы собаки и волка. Даже если такие нападения вполне серьезны, как в случае с моей Штази, ритуал безоговорочно требует от кобеля, чтобы он не только не огрызался, но, невзирая ни на что, сохранял «приветливое выражение лица» – держал уши вверх и назад и не топорщил шерсть на макушке. Keep smiling! Единственная защита, какую мне приходилось наблюдать в подобных случаях – интересно, что ее описал и Джек Лондон в повести о собаке «Белый Клык», – состоит в резком повороте задней части тела, производящем впечатление крайней «пренебрежительности», особенно когда массивный кобель, сохраняя «дружелюбную улыбку», отшвыривает крикливо нападающую на него суку на метр в сторону.

Мы вовсе не приписываем дамам-собакам и дамам-снегирям человеческие качества, утверждая, что пассивная реакция на их агрессивность производит на них впечатление. Глубокое впечатление, производимое невозмутимостью, – весьма общий принцип. Это подтверждается также многократными наблюдениями Г. Кицлера над борьбой самцов прыткой ящерицы. В их поразительно ритуализованных турнирных боях каждый из соперников прежде всего демонстрирует другому в импонирующей позе свою тяжелобронированную голову, затем один из них хватает противника, но после короткой борьбы отпускает и ждет, чтобы тот, в свою очередь, схватил его. Если противники равны по силе, это повторяется много раз, пока один из соперников, совершенно невредимый, но обессиленный, не прекратит борьбу. Между тем у ящериц, как и у многих других холоднокровных животных, более мелкие экземпляры «входят в раж» несколько быстрее, т. е. новый прилив возбуждения большей частью происходит у них быстрее, чем у более крупных и более старших собратьев по виду. В турнирных боях у прыткой ящерицы это довольно регулярно приводит к тому, что меньший из двух борцов первым хватает противника за загривок и дергает из стороны в сторону. При значительной разнице в размерах самцов может случиться, что меньший, кусавший первым, отпустив большего, не ждет ответного укуса, а сразу «переступает», т. е. выполняет жест покорности, и затем убегает. Значит, и при чисто пассивном сопротивлении противника он заметил, насколько тот превосходит его.

Эта необыкновенно комичная процедура всегда напоминает мне сцену из давно забытого фильма Чарли Чаплина: Чарли подкрадывается к своему громадному сопернику, размахивается тяжелой дубинкой и изо всех сил бьет его по затылку. Гигант удивленно смотрит вверх и слегка потирает рукой задетое место, явно убежденный, что его укусило какое-то летучее насекомое. Тогда Чарли поворачивается и улепетывает так отчаянно, как умел делать только он.

У голубей, певчих птиц и попугаев существует удивительный ритуал, каким-то загадочным способом связанный с ранговым порядком, – передача корма супругу. Это кормление, которое при поверхностном наблюдении большей частью принимают за нечто вроде поцелуя, любопытным образом представляет собой – как и множество других внешне «самоотверженных» и «рыцарственных» форм поведения животных и человека – не только социальную обязанность, но одновременно и привилегию, которая причитается индивиду высшего ранга. В сущности, каждый из супругов предпочел бы кормить другого, а не получать от него корм, по принципу: «Давать – бо́льшая радость, чем брать», или, когда пища отрыгивается из зоба, передавать ее – бо́льшая радость, чем получать. Иногда удается увидеть легкую ссору супругов по поводу рангового порядка, смысл которой не вызывает сомнений: решается вопрос, кто имеет право кормить и кому придется играть менее желательную роль маленького ребенка, разевающего клюв и позволяющего себя кормить.

Когда Николаи однажды воссоединил после долгой разлуки парочку одного из африканских видов мелких вьюрковых, Serinus leucopygius, супруги сразу узнали друг друга и радостно полетели друг другу навстречу, но самка, видимо, забыла о своем прежнем подчиненном положении, потому что тотчас же вознамерилась отрыгнуть из зоба и покормить партнера. А поскольку и он сделал то же, первый момент встречи был слегка омрачен выяснением отношений, в котором самец одержал верх, после чего супруга уже не пыталась кормить, а требовала, чтобы кормили ее. У снегирей, у которых супруги не расстаются круглый год, может случиться, что самец начинает линять раньше, чем самка, и уровень его сексуальных и социальных претензий понижается, в то время как самка еще вполне «в форме» в том и другом отношении. В таких случаях, довольно частых и в естественных условиях, так же как и в более редких, когда самец утрачивает главенствующее положение по каким-либо патологическим причинам, нормальное направление передачи корма изменяется на противоположное: самка кормит ослабевшего супруга. Наблюдателю, склонному к антропоморфизму, как правило, кажется необычайно трогательным, что супруга так заботится о своем прихворнувшем муже. Как уже говорилось, такое толкование неверно: она и раньше всегда охотно кормила бы его, если бы этому не препятствовало его ранговое превосходство.

Таким образом, очевидно, что социальное первенство самок у снегирей, так же как и у псовых, – всего лишь видимость, возникающая благодаря «рыцарскому» запрету для самцов обижать самок. В человеческих обычаях культурным аналогом этих ритуализованных видов поведения животных является точно такое же по форме поведение людей в западных культурах. Даже в Америке, стране безграничного почитания женщины, действительно покорного мужа нисколько не уважают. Идеал мужчины требует, чтобы супруг при всем своем подавляющем духовном и физическом превосходстве исполнял в соответствии с ритуально регламентированными правилами малейшие капризы своей милой женушки. Примечательно, что для презираемого, в самом деле покорного мужа существует определение, взятое из поведения животных. Про такого говорят «henpecked», и это сравнение прекрасно иллюстрирует ненормальность мужской покорности, потому что настоящий петух не позволит клюнуть себя ни одной курице, даже своей фаворитке. Правда, у петуха нет никаких запретов, которые мешали бы ему клевать кур.

Самое сильное торможение, не позволяющее кусать самку своего вида, мы находим у европейских хомяков. Может быть, для этих грызунов такой запрет особенно важен потому, что у них самец гораздо крупнее самки, а длинные резцы этих животных способны наносить очень тяжелые раны. Эйбль-Эйбесфельдт установил, что когда во время короткого брачного периода самец вторгается на территорию самки, проходит немало времени, прежде чем эти закоренелые одиночки настолько привыкнут друг к другу, что самка начнет переносить приближение самца. В течение этого периода, и только тогда, самка хомяка проявляет пугливость и робость перед самцом! В любое другое время это яростная фурия, безудержно бросающаяся на самца с укусами. При разведении этих животных в неволе необходимо своевременно разъединять партнеров после спаривания, чтобы не дошло до мужских трупов.

Три особенности, о которых мы только что упомянули при описании поведения хомяков, характерны для всех механизмов торможения, препятствующих убийству или серьезному ранению, и поэтому заслуживают более подробного обсуждения: во-первых, существует зависимость между действенностью оружия, которым располагает вид, и механизмами, препятствующими применению этого оружия против собратьев по виду; во-вторых, существуют ритуалы, цель которых состоит в том, чтобы приводить в действие у агрессивных собратьев по виду именно эти механизмы торможения; в-третьих, на эти механизмы нельзя полагаться абсолютно, иногда они могут и отказать.

В другом месте я уже подробно говорил о том, что торможение, не позволяющее убить или ранить собрата по виду, должно быть наиболее сильным и надежным у тех видов, которые, во-первых, как профессиональные охотники располагают оружием, достаточным для быстрого и верного умерщвления крупной добычи, а во-вторых, живут общественной жизнью. Хищникам-одиночкам – например, многим куньим и кошачьим – достаточно, чтобы сексуальное возбуждение затормаживало агрессию и охотничий инстинкт на время, достаточное для безопасного соединения полов. Но если хищники, охотящиеся на крупных животных, постоянно живут вместе, как, например, волки и львы, у них должны существовать надежные и неизменно действенные механизмы торможения, совершенно самостоятельные и не зависящие от меняющихся настроений отдельных животных. Так возникает особенно трогательный парадокс: как раз наиболее кровожадные звери – прежде всего волк, которого Данте называет «bestia senza pace», – обладают самыми надежными средствами торможения убийства, какие только есть в этом мире. Когда мои внуки играют со сверстниками, необходим присмотр кого-нибудь из взрослых; но я со спокойной душой оставляю их одних в обществе наших больших собак – помеси чау с овчаркой, – чрезвычайно свирепых на охоте. Социальные запреты, на которые я полагаюсь в подобных случаях, отнюдь не являются чем-то приобретенным в процессе одомашнения, но, без сомнения, унаследованы от волка, bestia senza pace!

Очевидно, что у разных видов механизмы социального торможения приводятся в действие очень разными стимулами. Например, у самцов изумрудной ящерицы запрет кусать самку, несомненно, зависит, как мы видели, от химических раздражителей; без сомнения, так же обстоит дело у собак с запретом кусать сук, в то время как бережное отношение взрослой собаки ко всем щенкам вызывается, по-видимому, также и их поведением. Поскольку торможение, как будет еще подробнее показано в дальнейшем, есть весьма активный процесс, который противостоит некоторому столь же активному побуждению и подавляет или видоизменяет его, вполне правильно говорить о запуске процессов торможения – точно так же, как мы говорили о запуске инстинктивного движения. Разнообразные передатчики стимулов, которые у всех высших животных запускают активное ответное поведение, также, в принципе, не отличаются от тех, которые приводят в действие социальное торможение. В обоих случаях передатчик стимула состоит из бросающихся в глаза структур, ярких красок или ритуализованных движений, а чаще всего – из сочетания всех трех компонент. Очень красивый пример, показывающий, насколько одинаковые конструктивные принципы лежат в основе тех передатчиков стимулов, которые запускают активное действие, и тех, которые запускают торможение, представляют собой сигналы, вызывающие боевое поведение у журавлей и торможение клевания птенцов у некоторых пастушковых*. В обоих случаях на затылке птицы развилась маленькая «тонзура», голое пятно, на котором под кожей находится сильно разветвленная сеть сосудов, так называемое «набухающее тело». И в обоих случаях этот орган наполняется кровью и в таком состоянии, похожий на выпуклую рубиново-красную шапочку, демонстрируется собрату по виду поворотом затылка. Но функции этих запускающих приспособлений, возникших у обеих групп птиц совершенно независимо друг от друга, настолько противоположны, насколько это возможно. У журавлей этот сигнал означает агрессивное настроение и соответственно вызывает у противника, в зависимости от соотношения сил, ответную агрессию или стремление к бегству. У водяного пастушка и некоторых родственных ему птиц и этот орган, и соответствующая форма движения свойственны только птенцам и служат исключительно для того, чтобы включать у старших собратьев по виду специфическое торможение клевания птенцов. Птенцы водяных пастушков «по ошибке» трагикомично предъявляют свои рубиновые шапочки агрессорам не только своего вида. Одна такая выращенная мною птичка подставляла шапочку утятам; те, естественно, не отвечали торможением на этот сигнал, свойственный виду водяных пастушков, а, наоборот, клевали ее в красную головку. И как ни мягок клювик у крошечного утенка, мне пришлось разъединить птенцов.

Ритуализованные формы движения, обеспечивающие торможение агрессии у собратьев по виду, обычно называют жестами покорности или умиротворения (Demuts – oder Befriediegungs-Gebärden); второй термин, пожалуй, лучше, поскольку он не столь сильно соблазняет субъективизировать поведение животных. Церемонии такого рода, как и вообще ритуализованные выразительные движения, возникают разными путями. В главе о ритуализации мы уже видели, каким образом из конфликтного поведения, из движений намерения и т. д. могут возникать сигналы с функцией сообщения и какую силу приобретают такие ритуалы. Познакомиться с этим было необходимо, чтобы разъяснить сущность действия умиротворяющих движений, о которых пойдет речь теперь.

Любопытно, что многие жесты умиротворения у самых разных животных возникли под селекционным давлением механизмов поведения, запускающих борьбу. Животное, стремящееся успокоить собрата по виду, делает все возможное, чтобы – выражаясь несколько антропоморфно – не раздражать его. Когда рыба возбуждает у сородича агрессию, она показывает свой роскошный наряд, демонстрирует возможно больший контур тела, расправляя плавники или оттопыривая жаберные крышки, передвигается сильными рывками; когда она просит пощады, происходит в точности противоположное, во всех деталях. Она бледнеет, до предела сжимает плавники, поворачивается к сородичу, которого нужно успокоить, узкой стороной тела, движется медленно, крадучись, буквально пряча все, что может вызвать агрессию. Петух, сильно побитый в драке, прячет голову в угол или за какое-нибудь укрытие, лишая этим противника стимулов боевого возбуждения, исходящих, как известно, от его гребня и бородки. Мы уже знаем, что некоторые коралловые рыбы, у которых кричаще-яркий наряд таким же образом запускает внутривидовую агрессию, «снимают» эту раскраску, когда им нужно мирно сойтись для спаривания.

Устранение сигнала, запускающего борьбу, поначалу позволяет лишь избегать запуска внутривидовой агрессии, но не включать активное торможение уже начатого нападения. Однако совершенно очевидно, что с точки зрения эволюции от первого до второго всего один шаг, и как раз возникновение умиротворяющих жестов из сигналов борьбы «с обратным знаком» дает тому прекрасные примеры. Естественно, у очень многих животных угроза состоит в том, что они многозначительно обращают в сторону противника и «суют ему под нос» свое оружие, будь то зубы, клюв, когти, сгиб крыла или кулак. Поскольку у таких видов все эти прелестные жесты принадлежат к числу сигналов, «понятных» от рождения и в зависимости от силы адресата вызывающих у него либо ответную угрозу, либо бегство, характер жестов, предотвращающих борьбу, в этом случае ясно предначертан: они должны состоять в том, что ищущее мира животное отворачивает оружие от противника.

Однако оружие почти никогда не служит только для нападения, оно всегда служит и для защиты, для отражения ударов, и потому в этой форме жестов умиротворения есть большая загвоздка: каждое животное, выполняющее такой жест, весьма опасным образом разоружается, а во многих случаях даже подставляет противнику незащищенным самое уязвимое место своего тела. Тем не менее эта форма жестов покорности распространена чрезвычайно широко и была «изобретена» независимо друг от друга самыми разными группами позвоночных. Побежденный волк отворачивает голову от победителя, подставляя ему, таким образом, чрезвычайно уязвимую боковую сторону шеи, выгнутую навстречу укусу. Галка подставляет под клюв другой галке, которую хочет умиротворить, незащищенную выпуклость своего затылка – как раз то место, куда такие птицы обычно направляют серьезные удары с целью убийства. Это совпадение настолько бросается в глаза, что я долгое время думал, будто животное обеспечивает действенность подобных поз покорности именно тем, что подставляет противнику свое самое уязвимое место. У волка и собаки это в самом деле выглядит так, как если бы молящий о пощаде подставлял победителю свою яремную вену. И хотя поначалу единственной действенной составной частью таких выразительных движений было, несомненно, отворачивание оружия от противника, в моем прежнем мнении есть все же некоторая доля истины.

Если бы зверь внезапно подставил все еще разъяренному противнику незащищенную и весьма ранимую часть тела, надеясь, что происходящего при этом выключения вызывающих нападение стимулов будет достаточно, чтобы предотвратить атаку, это было бы самоубийственной затеей. Мы слишком хорошо знаем, как медленно происходит переход от господства одного инстинкта к господству другого, и можем смело утверждать, что простое устранение стимула, вызывающего нападение, привело бы лишь к весьма постепенному угасанию агрессивного настроения нападающего животного. Таким образом, если внезапное принятие позы покорности тотчас же останавливает все еще грозящее нападение победителя, то мы можем с большой уверенностью предположить, что такая поза создает специфическую стимулирующую ситуацию, включающую активное торможение.

Это безусловно верно в отношении собак, у которых я много раз видел, что когда побежденный внезапно принимает позу покорности, подставляя победителю незащищенную шею, тот выполняет движение убийства «вхолостую» – возле самой шеи морально побежденного противника, но с закрытой пастью. Среди чаек то же относится к трехпалой чайке, среди врановых – к галке. Поведение чаек известно особенно хорошо благодаря исследованиям Тинбергена и его учеников, а трехпалая чайка занимает среди них особое место, потому что гнездится на узких кромках отвесных скал, и из-за этой экологической особенности ей пришлось сделаться «домоседом». Поэтому ее птенцы, находящиеся в гнезде, нуждаются в действенной защите от возможного нападения чужих чаек больше, чем птенцы чаек других видов, выводящих потомство на земле: те, если понадобится, могут убежать. Соответственно, жест умиротворения у трехпалых чаек не только более развит, но и подкреплен особым цветным узором на затылке молодой птицы. Отворачивание клюва действует как жест умиротворения у всех чаек. Однако если у серебристой чайки и клуши, как и у других крупных чаек рода Larus, такое движение не слишком бросается в глаза и вовсе не выглядит особым ритуалом, то у обыкновенной чайки это строго регламентированная церемония, похожая на танец, при которой один из партнеров приближается к другому или, если ни один не замышляет ничего дурного, оба идут навстречу друг другу, повернув головы точно на 180° – затылками друг к другу. Эта «head flagging», как называют ее английские авторы, зрительно подчеркивается тем, что черно-коричневая лицевая маска и темно-красный клюв обыкновенной чайки при таком жесте умиротворения внезапно исчезают из поля зрения и их место занимает белоснежное оперение затылка. Но у обыкновенной чайки важную роль играет также исчезновение включающих агрессию признаков – черной маски и красного клюва, – а у молодой трехпалой чайки, напротив, поворот затылка особенно подчеркивается цветным узором: на белом фоне появляется темный рисунок характерной формы, несомненно действующий как специальный тормоз агрессивного поведения.

Аналогичное развитие сигнала, тормозящего агрессию, произошло и у врановых. Пожалуй, все крупные черные и серые врановые в качестве жеста умиротворения подчеркнуто отворачивают голову от партнера. У многих из них, например у серой вороны и у африканского белогрудого ворона, затылочная область, которую подставляют при этом жесте, отмечена светлой окраской. У галок, которым ввиду их тесной совместной жизни в колониях, очевидно, необходим особенно действенный жест умиротворения, та же часть оперения заметно отличается от остального черного не только великолепной шелковистой светло-серой окраской: эти перья, кроме того, значительно длиннее и, подобно украшающим перьям некоторых цапель, не имеют крючков на бородках, так что образуют бросающиеся в глаза пышный и блестящий венец, когда в максимально распущенном виде подставляются жестом покорности под клюв собрата по виду. Чтобы тот в такой ситуации клюнул, совершенно невозможно – этого не бывает никогда, даже если более слабая галка приняла позу покорности в самый момент его атаки. Более того, в большинстве случаев птица, только что яростно нападавшая, реагирует социальным «причесыванием», дружелюбно перебирая и чистя перья на затылке покорившегося сородича – поистине трогательная форма заключения мира!

Существует целый ряд жестов покорности, восходящих к инфантильному, детскому поведению, а также других, очевидным образом происшедших от поведения самок при спаривании. Однако в своей нынешней функции эти жесты не имеют ничего общего ни с ребячливостью, ни с сексуальностью самки, а означают, антропоморфно выражаясь, всего лишь «Не трогай меня, пожалуйста!». Напрашивается предположение, что у соответствующих групп животных еще до того, как такие выразительные движения приобрели более общий социальный смысл, существовали специальные механизмы торможения, препятствовавшие нападению на детенышей или на самок; более того, можно даже предположить, что у этих животных более многочисленная социальная группа развилась из пары и семьи.

Тормозящие агрессию жесты подчинения, которые развились из настойчивых выразительных движений молодых животных, особенно характерны для псовых. Это неудивительно, поскольку у них очень силен запрет нападать на детей. Р. Шенкель показал, что очень многие жесты активного подчинения, т. е. дружелюбной покорности «уважаемому», но не вызывающему настоящего страха сородичу высшего ранга, происходят непосредственно из отношений детеныша с матерью. Всем нам знакомые повадки дружелюбных собак – тыканье мордой, теребление лапой, лизание уголков рта – восходят, по Шенкелю, к движениям сосания и выпрашивания пищи. Точно так же, как учтивые люди могут выражать друг другу взаимную покорность, хотя в действительности между ними существуют вполне определенные ранговые отношения, две взаимно дружелюбные собаки выполняют друг перед другом инфантильные жесты покорности, особенно при дружеском приветствии после долгой разлуки. Эта взаимная предупредительность также и у живущих на воле волков заходит настолько далеко, что Мьюри во время своих замечательно успешных полевых наблюдений в национальном парке Мак-Кинли зачастую не мог определить ранговые отношения двух взрослых самцов по их выразительным движениям приветствия. В национальном парке на острове Айл-Ройал на озере Верхнем С. Л. Аллен и Л. Д. Мэч наблюдали неожиданную функцию церемонии приветствия. Стая, состоящая примерно из 20 волков, живет зимой за счет лосей, причем, как выяснилось, исключительно за счет ослабленных животных. Волки нападают на каждого лося, которого выследят, но вовсе не пытаются его разорвать, а тотчас же прекращают нападение, если тот начинает энергично и сильно защищаться. Если же они находят лося, который ослаблен паразитами, инфекцией или, как часто бывает у старых животных, зубной фистулой, – тогда они сразу замечают, что здесь есть надежда поживиться. В этом случае все члены стаи тут же собираются вместе и устраивают общую церемонию: толкают друг друга мордами, виляют хвостами – короче, ведут себя, как наши собаки, когда мы выпускаем их из конуры, собираясь с ними гулять. Эта всеобщая nose-to-nose conference (конференция носом к носу), без сомнения, означает соглашение, что на только что обнаруженную жертву будет вполне серьезная охота. Как тут не вспомнить танец воинов масаи, которые ритуальной пляской поднимают себе дух перед охотой на льва!

Выразительные движения социальной покорности, которые развились из поведения самки, приглашающей к спариванию, можно обнаружить у обезьян, особенно у павианов. Ритуальное подставление задней части тела, которая часто бывает раскрашена с совершенно невероятным великолепием, зрительно оттеняя эту церемонию, у павианов в своей современной форме вряд ли еще имеет что-либо общее с сексуальностью и сексуальной мотивацией. Она означает лишь то, что обезьяна, выполняющая этот ритуал, признает более высокий ранг той, которой он адресован. Уже совсем юные обезьянки соблюдают этот обычай без какого-либо наставления. Девочка-павиан Пия, принадлежавшая Катарине Гейнрот и жившая среди людей почти с самого рождения, торжественно выполняла церемонию «подставления попки» перед каждым стулом, когда ее выпускали в незнакомую комнату: видимо, стулья внушали ей страх. Самцы павианов обращаются с самками властно и грубо, и хотя, согласно полевым наблюдениям Уошбэрна и Де Вора, в естественных условиях это обращение далеко не так жестоко, как можно было бы предположить по их поведению в неволе, оно все же не слишком мягко – в противоположность церемонной учтивости псовых и гусей. Поэтому понятно, что у этих обезьян легко отождествляются значения «Я – твоя самка» и «Я – твой раб». Происхождение символики этого своеобразного жеста видно не только по самой форме движения, но и по тому, каким образом адресат принимает его к сведению. Я видел однажды в берлинском зоопарке, как два сильных старых самца-гамадрила на мгновение схватились в серьезной драке. В следующий миг один из них бежал, яростно преследуемый победителем, который в конце концов загнал его в угол. У побежденного не осталось другого выхода, кроме жеста смирения, в ответ на который победитель тотчас же отвернулся и в позе импонирования, на вытянутых лапах, пошел прочь. Тогда побежденный, вереща, пустился ему вдогонку и прямо-таки неотступно его преследовал, подставляя зад, пока сильнейший не «принял к сведению» его покорность: с довольно скучающей миной оседлал его и проделал несколько небрежных копулятивных движений. Только после этого побежденный успокоился, убедившись, по-видимому, что его бунт прощен.

Среди различных и происходящих из различных источников церемоний умиротворения нам осталось рассмотреть еще те, которые, по моему мнению, являются важнейшими для нашей темы, а именно ритуалы умиротворения и приветствия, возникшие из заново ориентированных или переориентированных движений нападения. Эти церемонии, о которых коротко уже говорилось, отличаются от всех до сих пор рассмотренных тем, что не затормаживают агрессию, но отводят ее от определенных собратьев по виду и направляют на других. Я уже говорил, что это переориентирование агрессивного поведения является одним из самых гениальных изобретений эволюции. Но это еще не все. Везде, где можно наблюдать заново ориентированный ритуал умиротворения, эта церемония связана с индивидуальностью участвующих в ней партнеров. Агрессия некоторого определенного индивидуума отводится от другого, тоже определенного, в то время как ее разрядка на всех остальных собратьев по виду, остающихся анонимными, не подвергается торможению. Так возникает различие между другом и чужими и впервые появляется на свет личная связь между индивидами. Если мне возразят, что животное – не личность, я отвечу, что личность берет начало именно там, где каждое из двух отдельных существ играет в мире другого такую роль, которую не может сразу перенять никто из других собратьев по виду. Иными словами, личность начинается там, где впервые возникает личная дружба.

По происхождению и по первоначальной функции личные связи относятся к тормозящим агрессию, умиротворяющим механизмам поведения; поэтому их следовало бы рассмотреть в главе о формах поведения, аналогичных морали. Однако они образуют настолько необходимый фундамент для построения человеческого общества и настолько важны для темы этой книги, что о них следует рассказать подробно. Но этому придется предпослать еще три главы, потому что, только зная другие возможные структуры совместной жизни, в которых личная дружба и любовь не играют никакой роли, можно в полной мере оценить значение личных связей для организации человеческого общества. Итак, я опишу сначала анонимную стаю, затем не знающее любви сообщество квакв и, наконец, вызывающую в равной мере уважение и отвращение общественную организацию крыс, и лишь после этого обращусь к естественной истории того союза, который прекраснее и сильнее всего на нашей планете.

Назад: 6. Великий Парламент Инстинктов
Дальше: 8. Анонимная стая