Книга: Теория Зигмунда Фрейда (сборник)
Назад: VIII. Квазиполитический характер психоаналитического движения
Дальше: X. Выводы и заключение

IX

Религиозные и политические взгляды Фрейда

Теперь интересно рассмотреть вопрос о том, каковы были собственные религиозные и политические воззрения Фрейда. Ответ, касающийся его религиозных убеждений, прост, поскольку в различных своих работах, особенно в «Будущем иллюзии», он высказал их совершенно ясно. Он видел в вере в Бога фиксацию на жажде полной защиты со стороны отца, выражение желания помощи и спасения, когда в реальности человек способен если не спасти себя, то по крайней мере себе помочь, пробудившись от детских иллюзий и используя собственную силу, разум и умения.

Политические взгляды Фрейда описать труднее, поскольку он никогда систематически их не излагал. Они к тому же сложнее и противоречивее его отношения к религии. С одной стороны, у Фрейда можно обнаружить отчетливые радикальные тенденции. Как говорилось выше, во время своей школьной дружбы с Генрихом Брауном он, вероятно, проникся социалистическими идеями. Затем, перед поступлением в университет, Фрейд намеревался изучать закон, чтобы получить шанс на политическую карьеру; его энтузиазм явно подогревался идеями политического либерализма. Те же симпатии, должно быть, выразились в его интересе к Дж. С. Миллю, работы которого он переводил; они, вероятно, все еще существовали в 1910 году, когда Фрейд обдумывал возможность вместе с другими психоаналитиками присоединиться к Международному братству этики и культуры.

Однако, несмотря на ранние либеральные и даже социалистические увлечения, представления Фрейда о человеке никогда не расходились со взглядами представителей среднего класса XIX столетия. На самом деле нельзя в полной мере оценить его психологическую систему, если не рассмотреть социальную философию, на которой она базируется.

Рассмотрим фрейдовскую концепцию сублимации.

Благодаря отказу от удовлетворения инстинктивных желаний, самоограничению, как считал Фрейд, элита в отличие от толпы «копит» психический капитал для культурных свершений. Вся тайна сублимации, которую Фрейд так адекватно и не раскрыл, есть тайна накопления капитала в соответствии с мифом среднего класса XIX века. Точно так же, как богатство есть продукт накопления, культура есть продукт фрустрации инстинктов.

Другая часть представлений XIX столетия о человеке также была полностью принята Фрейдом и выразилась в его психологической теории; я имею в виду взгляд на человека как на существо, изначально агрессивное и склонное к конкуренции. Эти идеи Фрейд очень ясно раскрыл в своем анализе культуры в «Недовольстве культурой»: «Homo homini lupus; кому хватит смелости отрицать это перед лицом всех свидетельств его собственного опыта и истории? Обычно эта агрессивная жестокость нуждается в какой-либо провокации или проявляется ради какой-то другой цели, которая могла бы быть достигнута и более мягкими средствами. При благоприятных условиях, когда те силы ума, которые обычно препятствуют агрессии, перестают действовать, она проявляется спонтанно и превращает человека в дикое животное, которому чужда всякая мысль о том, чтобы пощадить представителя собственного вида» [1; 86–87].

Эта природная агрессивность человека приводит к другой черте, центральной в существовавшем тогда представлении о человеке: его врожденному соперничеству с другими. «Цивилизованному обществу постоянно угрожает распад из-за этой первобытной враждебности людей друг к другу» [1; 85–86]. Корни такой враждебности, очевидно, лежат в экономическом неравенстве. «Отказ от частной собственности лишает человеческую любовь к агрессии одного из ее инструментов, несомненно, сильного, но, безусловно, не самого сильного». Что же является самым важным источником человеческого – точнее, мужского – соперничества? Это стремление мужчины к беспрепятственному и неограниченному доступу ко всем женщинам, которых он может пожелать. Изначально это конкуренция между отцом и сыновьями за мать; затем это конкуренция между сыновьями за всех женщин, к которым имеется доступ. «Предположим, что со всеми личными правами на материальную собственность удалось разделаться; однако остаются прерогативы в сексуальных отношениях, которые должны вызывать сильнейшую вражду и самое яростное противостояние между мужчинами и женщинами, в остальных отношениях равными между собой» [1; 81–82].

Для мыслителей из среднего класса времен Фрейда человек был изначально изолирован и самодостаточен. Поскольку человек нуждался в определенных товарах, за которыми приходилось отправляться на рынок и встречаться там с другими индивидами, которые нуждались в том, что он предлагал к продаже, и сами продавали то, в чем нуждался он, этот взаимовыгодный обмен составлял суть социальных связей. В своей теории либидо Фрейд выразил ту же идею, только в психологических, а не экономических терминах. Человек по своей природе машина, движимая либидо и регулируемая потребностью в уменьшении болезненного напряжения до определенного минимального порога. Это снижение напряжения лежит в основе удовольствия. Чтобы получить такое удовлетворение, мужчины и женщины нуждаются друг в друге. Они удовлетворяют взаимные либидозные потребности, и это вызывает у них взаимный интерес. Впрочем, они остаются изолированными существами, совсем как продавец и покупатель на рынке, и хотя притягиваются друг к другу потребностью в удовлетворении своих инстинктивных желаний, никогда не преодолевают свою фундаментальную отдельность. Человек для Фрейда, как и для большинства мыслителей его времени, являлся общественным животным только в силу необходимости во взаимном удовлетворении потребностей, а не в силу изначальной нужды в близости друг с другом.

Это описание связи взглядов Фрейда и других представителей среднего класса XIX века на человека было бы неполным без упоминания о главной концепции теории Фрейда – об «экономическом аспекте» либидо. По Фрейду либидо – это всегда фиксированное количество, которое можно расходовать так или этак, но которое подчиняется законам материального мира: то, что истрачено, не может быть возвращено обратно. Это положение лежит за такими концепциями, как нарциссизм, где речь идет о том, чтобы или направить либидо вовне, или обратить его на собственное Эго, как деструктивность, направленная или на других, или на себя; оно же определяло мнение Фрейда о невозможности братской любви. В цитировавшемся выше отрывке он в терминах этой концепции объясняет абсурдность заповеди «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».

«Моя любовь представляется мне ценностью, которой я не имею права разбрасываться без размышления. Она налагает на меня обязательства, и я должен быть готов принести жертвы, чтобы их выполнить. Если я кого-то люблю, этот кто-то должен так или иначе заслужить мою любовь. (Я оставляю в стороне вопрос о том, какую пользу он может мне принести, а также его возможное значение для меня как объекта сексуального интереса: ни один из этих двух видов взаимоотношений не рассматривается, если речь идет о любви к ближнему.) Он будет достоин любви, если он так схож со мной в важных аспектах, что я могу любить в нем себя; достоин, если он настолько совершеннее меня, что я могу любить в нем свой идеал; я должен любить его, если он сын моего друга, потому что боль, которую испытает мой друг, если с ним что-то случится, будет и моей болью – я должен буду ее разделить. Однако если он мне не знаком и не может привлечь каким-либо своим достоинством или каким-либо значением, которое уже приобрел в моей эмоциональной жизни, мне будет трудно полюбить его. Я даже поступлю неправильно, если полюблю его, потому что моя любовь расценивается как ценность теми, кто мне близок; было бы несправедливо в их отношении, если бы я поставил незнакомца вровень с ними. Но если я должен любить его (именно той самой универсальной любовью) просто потому, что он тоже житель мира, как насекомое, дождевой червь или уж, тогда, боюсь, ему достанется лишь небольшое количество любви, и для меня будет невозможно дать ему столько же любви, сколько я по всем законам разума должен сохранить к себе» [1; 81–82].

Едва ли требуются дальнейшие рассуждения, чтобы показать: Фрейд здесь говорит о любви, как человек его времени говорил бы о собственности или капитале. Он фактически применяет в точности тот же аргумент, который часто использовался против неправильно понятого социализма: если все капиталисты разделят свои деньги между бедняками, каждому из них достанется лишь небольшая сумма.

В XIX веке и экономист, и средний человек видели в представлении о человеке доказательство того, что современный им капитализм лучше всего соответствует человеческому существованию, потому что удовлетворяет стремлениям, заложенным в человеческой природе. Так поступают идеологи любого общества; они должны так поступать, потому что приятию данного социального порядка чрезвычайно способствует вера в то, что этот порядок естествен, а потому необходим и хорош. Что я хочу подчеркнуть, так это то, что Фрейд не выходил за пределы представлений о человеке, свойственные современному ему обществу. Он даже придал новый вес общепринятым воззрениям, показав, что они коренятся в самой природе либидо и его действия. В этом отношении Фрейд был психологом XIX столетия, который показал, что представления о человеке, на которых базируется экономическая система, даже более правильны, чем могли вообразить экономисты. Его концепция Homo sexualis была углубленной и расширенной версией предложенной экономистами концепции Homo economicus. Только в одном отношении Фрейд отклонялся от традиционной картины: он заявлял, что степень сексуального подавления, считавшаяся нормальной в его время, чрезмерна и вызывает неврозы. Однако и в этом Фрейд не подвергал сомнению основополагающий взгляд на человека; как и все либеральные реформаторы, он лишь пытался облегчить бремя человека в пределах традиционных представлений.

Если теоретические взгляды Фрейда на человеческую природу были теми же, что и взгляды большинства его современников, то и политическая его позиция не отличалась оригинальностью, в особенности по отношению к Первой мировой войне, явившейся суровым испытанием не только для чувств, но и для разума и реализма людей того времени. «Немедленный отклик Фрейда на объявление войны, – пишет Джонс в письме Абрахаму от 26 июля 1914 года, – был неожиданным. Можно было бы предположить, что ученый-пацифист пятидесяти восьми лет от роду встретит его с ужасом, как это случилось с очень многими. Реакция Фрейда, напротив, была скорее выражением юношеского энтузиазма, несомненно, отражающим пробуждение воинского пыла его отрочества. Он даже назвал безответственные действия [австрийского министра иностранных дел] Берггольца «освобождением от напряжения благодаря мужественному энергичному деянию» («Das Befreiende der mutigen Tat») и сказал, что впервые за тридцать лет почувствовал себя австрийцем… Он был чрезвычайно увлечен, не мог думать о работе и проводил время в обсуждении событий со своим братом Александром. Как выразился Фрейд, «все мое либидо отдано Австро-Венгрии»» [7; Vol. 2; 171].

Характерно, что Фрейд сравнивал военные события с противостоянием в психоаналитическом движении. В письме Хиршману в августе 1914 года он писал: «Мы выиграли кампанию против швейцарцев, но я не уверен, что германцы победят в войне и что мы продержимся до того момента. Мы должны от всей души надеяться на это. Напор германцев как будто гарантирует их победу; возрождение австрийцев выглядит многообещающе» [7].

Для идолопоклонства Джонса, как и для ортодоксального взгляда в целом, характерен камуфляж моральной и политической проблемы поддержки войны Фрейдом «интерпретацией», с которой мы здесь сталкиваемся: Джонс пишет о «юношеском энтузиазме, несомненно, отражающем пробуждение воинского пыла его отрочества». Джонс, вероятно, был несколько удивлен такой реакцией Фрейда, так как добавляет: «Это настроение, впрочем, длилось не долее пары недель, и Фрейд пришел в себя» [7; Vol. 2; 171]. Однако дело обстояло иначе, как показывает дальнейший отчет Джонса; во-первых, Фрейд «пришел в себя» только по части энтузиазма в отношении Австрии и по причине, которая тоже не кажется резонной: «Довольно любопытно, – пишет Джонс, – что переворот в чувствах Фрейда был вызван отвращением к некомпетентности его вновь обнаруженного отечества в кампании против сербов» [7; Vol. 2; 172]. Однако в том, что касалось Германии, потребовалась не «пара недель», а несколько лет, чтобы энтузиазм Фрейда угас. Еще в 1918 году он желал победы Германии, хотя это и казалось ему маловероятным (для сравнения: «Неизбежна ли война?» [7; Vol. 3; 195]). Только к самому концу войны преодолел Фрейд свои иллюзии. Однако испытания Первой мировой войны и, возможно, его самообман в ее отношении оказали на Фрейда, в отличие от многих других, глубокое очищающее влияние. В начале тридцатых годов XX века в знаменитой переписке с Эйнштейном о том, можно ли сделать что-то для предотвращения будущих войн, Фрейд говорит о себе и об Эйнштейне как о пацифистах и не оставляет никаких сомнений по поводу своего антагонизма в отношении войны. Хотя он видит корни готовности человека к военным действиям в инстинкте смерти, он утверждает, что с ростом цивилизации деструктивные тенденции все более интернализируются (в форме Суперэго), и выражает надежду на то, что интернализация агрессии и ужасы разрушений, к которым приведет еще одна война, в не столь отдаленном будущем положат конец всем войнам, – не такая уж утопическая идея [2; Vol. 5; 273–288].

Однако одновременно с этим в своем письме Эйнштейну Фрейд высказывает политические взгляды, гораздо более правые, чем либеральные, взгляды, которые он выразил в «Будущем одной иллюзии». Фрейд утверждает, что деление людей на лидеров и зависимых есть аспект их конституционального и неизменного неравенства. Вторым, представляющим подавляющее большинство, нужна власть, которая принимала бы за них решения; толпа следует этим решениям более или менее безусловно. Единственная надежда заключается в том, что элита будет состоять из избранных, способных руководствоваться разумом и не боящихся вступать в битву за истину. Идеал, естественно, представляет собой «объединение людей, подчинивших свои инстинкты диктату разума» [2; Vol. 5; 284].

Мы снова узнаем фундаментальную идею Фрейда: доминирование разума над инстинктом, – в смеси с глубоким неверием в способность среднего человека определять собственную судьбу. Таков один из трагических аспектов жизни Фрейда: за год до прихода Гитлера к власти он разочаровывается в возможности демократии и видит единственную надежду в диктатуре элиты, состоящей из мужественных, обрекающих себя на фрустрацию людей. Разве это была не надежда на психоаналитическую элиту, которая сможет направлять и контролировать пассивные массы?

Назад: VIII. Квазиполитический характер психоаналитического движения
Дальше: X. Выводы и заключение