Остерегись: смеется ад Над знатоками полуправд! Остерегись: Господь дает Обетование Свое Лишь тем, кому послушна лира, Кто на пяти струнах ее Играет и поет.
К. Патмор. Победы любви
В первые дни христианства апостолом прежде всего назывался свидетель Воскресения. Когда возник спор о том, кто же займет место, опустевшее после Иуды, оба кандидата отличались именно тем, что знали Иисуса и до смерти Его, и после, и потому могли свидетельствовать о Воскресении (см. Деян. 1:22). Через несколько дней, произнеся первую в мире христианскую проповедь, апостол Петр говорил: «Сего Иисуса Бог воскресил, чему все мы свидетели» (Деян. 2:32). Так же обосновывает свое апостольское право и апостол Павел: «Не апостол ли я?.. Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего?» (1 Кор. 9:1)
Проповедь христианства означала прежде всего проповедь Воскресения. Тем, кто слушал Павла в Афинах, показалось, что он говорил о двух новых богах, Иисусе и Анастасе (т. е. Воскресении) (см.: Деян. 17:18). Воскресение – суть и основа всех первохристианских проповедей. Именно это и было Евангелием, Благой Вестью, которую несли христиане. То, что называем Евангелием мы – рассказы о жизни и смерти Спасителя, – составлено позже для тех, кто уже принял Евангелие. Эти четыре книги написаны для обращенных. Главное в них – чудо Воскресения и богословие этого чуда; биография же – комментарий к нему. Совершенно антиисторично выбирать из Евангелий слова Иисуса и считать все остальное не слишком нужной надстройкой. Основной, первый факт истории христианства – в том, что определенное количество людей, по их собственным словам, видели Воскресение. Если бы никто им не поверил, Евангелий бы не было.
Уточним еще раз, что же именно сообщили эти люди. Когда в наши дни говорят о Воскресении, имеют в виду утро, когда женщины увидели пустой гроб, а Сам Иисус оказался в саду, неподалеку; именно это защищают теперь апологеты христианства и опровергают скептики. Но первых учителей христианства удивил бы исключительный интерес к этим немногим минутам. Утверждая, что они видели Воскресение, они не обязательно говорили, что видели это. Некоторые видели, некоторые – нет. Они не считали это более важным, чем встречи с воскресшим Христом в течение следующих шести недель. Иногда Его видели двое или трое или все первые ученики, однажды – целая толпа. Апостол Павел говорит, что многие из них были живы, когда он писал 1-е Послание к Коринфянам, то есть около 55 года.
Воскресение, о котором они свидетельствовали, было не единичным действием, а неким состоянием. Все они, кроме Павла, видели это состояние в эти самые шесть недель. Завершенность этого периода очень важна, ибо, как мы увидим дальше, чудо Воскресения неотделимо от чуда Вознесения.
Кроме того, очень важно, что Воскресение не считали доказательством бессмертия души. Это теперь на него так смотрят – я сам слышал, что «Воскресение доказало загробную жизнь». У этого взгляда нет никакой основы в Новом Завете; ведь тогда Христос просто сделал бы то, что делает каждый умерший, только – наглядно, как бы на наших глазах. Однако в Писании и слова нет о том, что Он повторил что-то давнее и общеизвестное. Евангелисты и апостолы всячески подчеркивают, что Он – первый из всех, первенец из мертвых – отворил дверь, запертую со смерти Адама. Он боролся с владыкой смерти и победил его, и все изменилось. Открылась новая глава вселенской истории.
Я не хочу сказать, конечно, что авторы Нового Завета сомневались в бессмертии души. Напротив, они в него верили, и потому Иисусу не раз пришлось убеждать их, что Он не призрак. Евреи, как и прочие народы, издавна полагали, что у человека есть душа (нефе), отделимая от тела и отправляющаяся после смерти в особый призрачный мир, шеол, полуреальный и невеселый, как Аид или Нильфхель. Тени могли возвращаться оттуда сюда и являться живым, как явилась Саулу тень пророка Самуила. Позже появилась более радостная вера в то, что праведники отправляются на небо. Все это – учения о бессмертии души в том самом смысле, в каком его понимают и древние греки, и современные англичане; и все ни в коей мере не связано с чудом Воскресения. Евангелисты считали это событие абсолютно новым. Они не думали, что видят привидение, явившееся из шеола, и не полагали это видением «души» на «небесах». Если бы наука доказала «бессмертие души» и показала при этом, что воскресший Христос был именно загробным пришельцем, христианству бы это принесло не славу, а вред. Свидетельства апостолов не подтверждали и не опровергали учений о шеоле и небе, они вообще с ними не связаны. Связаны они лишь с третьим иудейским учением, совсем иного рода. Иудеи верили, что наступит день, когда воцарится мир, Израиль победит всех под началом праведного Царя и праведники вернутся на землю во плоти – не как призраки, а как истинные люди, отбрасывающие тень и стучащие ногами при ходьбе. «Оживут мертвецы Твои, – говорит Исайя, – восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные во прахе: ибо роса Твоя – роса растений, и земля извергнет мертвецов» (26:19). И вот, апостолы считали, что они видят именно это, вернее – самое начало этого процесса, первое движение колеса, повернутого в обратную сторону. Если его не было, его породил иудейский миф. Если оно было, предвосхищали его не народная вера в духов, и не восточные доктрины перевоплощения, и не философские домыслы о бессмертии души, но только иудейские пророчества. Просто бессмертие безразлично христианству.
В определенном смысле воскресший Христос похож на «привидение»; Он появляется, исчезает, проходит сквозь двери. Однако Сам Он настойчиво подчеркивает, что Он не дух (см. Лк. 24:39–40), и ест печеную рыбу. Именно здесь современному читателю становится не по себе. Еще хуже ему, когда он читает: «Не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему» (Ин. 20:17). К голосам и привидениям мы более или менее привыкли. Но почему Его нельзя трогать? Что значит «не восшел к Отцу»? Разве Он уже не с Отцом? Так что же это за метафора? История, рассказанная евангелистами, не совпадает с тем, чего мы ждали.
Мы ждали, что они поведают о жизни, духовной в отрицательном смысле этого слова. Ведь говоря о духовном, мы представляем нечто непротяженное, лишенное истории, среды, чувств. Кроме того, в самой глубине души мы не мыслим воскресшего Христа человеком – нам кажется, что Он просто снова стал Богом, как бы развоплотился. Поэтому нас и раздражает любое напоминание о воскресшем Теле. Пока мы мыслим духовность отрицательно, мы вообще не верим в это Тело. Нам кажется (сознательно или бессознательно), что оно мнимо, просто послано Богом, чтобы сообщить ученикам какие-то истины, которые иначе почему-то сообщить нельзя. Что же это за истины? Весть о том, что после смерти наступает некая духовная чистая жизнь? Но зачем же тогда являться в телесном виде и есть рыбу? Если тело это – галлюцинация, то совершенно непонятно, почему ученики трижды Его не узнали (Лк. 24:13–33; Ин. 20:14 и 21:4). Такое даже выдумать трудно. Допустим, что Бог и впрямь наслал галлюцинацию, чтобы сообщить всем давно известную вещь, которую гораздо легче и полезней для дела сообщить иначе; но неужели Он не мог хотя бы походить Сам на Себя? Неужели Он, создавший все лица, не мог толком воссоздать Свое лицо?
Тут нам и впрямь становится страшно. Если все это вымысел, он много удивительней, чем мы думали. Ни философия, ни наука, ни суеверия не подготовили нас к нему. Если же это правда – значит, в мире возник новый вид бытия.
Тело, живущее новой жизнью, и похоже и непохоже на то, чем оно было. Оно в иных отношениях с пространством, а может, и со временем, но ни в коей мере не вышло из них. Оно может есть, как животные. Оно так прочно связано с материей, что его можно трогать, хотя и не нужно. С самого же начала ему что-то предстоит – оно станет иным или куда-то уйдет, потому Вознесение и неотделимо от Воскресения. Все свидетельства говорят о том, что появлялось оно недолго; некоторые указывают точный срок – около шести недель. Конец этого периода они описывают так, что нынешний читатель вообще не может себе представить, что же произошло. Именно здесь и вступают в игру все те примитивные представления, в которых, как я сам говорил, христианство неповинно: вертикальный взлет, плотное небо и красивый трон одесную Отца. Он «вознесся на небо, – пишет апостол Марк, – и воссел одесную Бога». «Он поднялся в глазах их, – пишет автор Деяний, – и облако взяло Его из вида их».
Конечно, если мы очень захотим, избавиться от этого можно. Прямое описание события встречается лишь в этих двух местах, причем слова Марка вполне могут оказаться интерполяцией. Так, может быть, вообще выбросить Вознесение? Но сделать это удастся лишь в том случае, если мы признаем версию о призраке или галлюцинации. Призрак может растаять; тело же должно куда-то деться, что-то с ним должно произойти. Если воскресший был призраком, Он вел себя более чем странно, утверждая то и дело, что Он не призрак. Если же Он и впрямь был реален, что-то случилось с ним, когда Он перестал появляться. Нельзя отменить Вознесение, не заменив его ничем.
Евангелисты сообщают, что Христос, единственный из всех, не перешел после смерти к чисто духовному существованию и не вернулся к обычной, известной нам «естественной» жизни. Его жизнь в те недели была новой, доселе неизвестной и невиданной. Потом Он перешел еще в какой-то вид бытия, чтобы «приготовить нам место». По-видимому, это значит, что Он собрался создать новую природу, пригодную для Его новой, прославленной жизни, а в Нем – и для нашей. Мы ждали не совсем того. Мы ждали, собственно, что Он вырвется из всякой природы в какую-то чисто запредельную жизнь. Но в игру вступила новая человеческая природа, вообще новая природа. Мы знаем уже, что воскресшее тело сильно отличается от нашего; но если это все же тело, оно предполагает некие пространственные связи и, в конце концов, целую новую вселенную. Старая нива времени, пространства, материи, чувств вспахана и засеяна заново. Быть может, она нам и надоела; но не Ему.
И все же проблески новой природы были и здесь, в старой. События часто предвосхищаются. Мы знаем много предвестий – подснежники расцветают, когда еще нет цветов, и, если верить поборникам эволюции, до настоящих людей жили некие недолюди. Закон предшествовал Евангелию, кровавые жертвоприношения – Великой Жертве, Иоанн Предтеча – Спасителю; так и некоторые чудеса Евангелий предшествуют новой природе. Это – хождение но водам и воскрешение Лазаря.
В хождении по водам природа совершенно послушна духу. Конечно, дух не самодурствует, а совершенно послушен Отцу – иначе природа обратилась бы в хаос. Когда тварный дух хочет обрести эту власть, не платя этой цены, становится явью мечта черной магии. Сейчас, в эту самую минуту, беззаконная наука, наследница и дочь магии, обрекает на хаос и бесплодие огромные участки природы. Я не знаю, как именно и насколько изменяется природа, послушная послушному духу. Но если мы – не только порождения природы, в нас есть орудие (быть может – мозг), посредством которого тварный дух может и теперь воздействовать на материю чистой своей волей. Если вы назовете и это магией – значит, магична любая мысль и любое движение руки. Как мы видим, природа от этого не портится, скорее – совершенствуется.
Воскрешение Лазаря не похоже на Воскресение Христа, потому что Лазарь просто вернулся к прежней, обычной жизни. Как и прочие чудеса, чудо это не оскорбляет чувства уместности: Тот, Кто воскресит всех в последний день, сделал то же самое «в малом масштабе». Воскрешение Лазаря относится к всеобщему воскресению, как превращение воды в вино к ежегодному созреванию винограда или умножение пяти хлебов к бесчисленным золотым нивам. Когда человек умирает, органическая материя сползает в неорганическую. Здесь процесс пошел обратным ходом. А при всеобщем воскресении обратным ходом пойдет все – материя ринется по зову духа к высшей упорядоченности. По-видимому, нелепо думать, что каждый дух получит свои, прошлые частицы. Начнем с того, что частиц на всех не хватит – все мы ходим в чьей-то одежде, и в вашем подбородке есть атомы, служившие многим людям, псам, угрям и динозаврам. Да и при жизни мы пользуемся не одними и теми же частицами; форма у нас едина, материя в ней текуча. Мы подобны не камню, а изгибу волны.
Чудо о Лазаре провозвещает новую, преображенную природу, потому что в нашей, нынешней, обратного хода просто нет и не будет. После смерти никогда не возрождается этот, данный организм. Так же и в неорганической природе: она никогда не восстанавливает порядок. «Природа не знает колебаний», – говорит профессор Эддингтон.
Здесь, у нас, организмы теряют организованность. Они уходят в смерть и в энтропию, в чем, собственно, и заключается тщета, суета, непрочность природы. Движением от большего порядка к меньшему часто определяют направление времени. Мы почти что вправе определять будущее как время, когда живое будет мертвым, порядок – беспорядком.
Однако сама энтропия показывает нам, что она универсальна в каком-то неполном, неабсолютном смысле. Если нам говорят: «Шалтай-Болтай свалился во сне», мы сразу чувствуем, что это еще не все: должна быть хотя бы строчка о том, как Шалтай-Болтай приземлился, и строчка о том, как он сидел на стене. Если бы дезинтеграция порядка составляла всю реальность, откуда брался бы сам порядок? По-видимому, было время, когда шла интеграция. Мы, христиане, считаем, что время это возвратимо. Шалтай-Болтай вернется на стенку, мертвое снова обретет жизнь, а может быть – весь неорганический мир будет заново упорядочен. Или Шалтай-Болтай не достигнет земли (руки Господни подхватят его в воздухе), или он достигнет, но его соберут и поднимут на новую, лучшую стену. Конечно, наука не знает никакой королевской рати, которая в состоянии собрать его, но от науки этого и ждать нельзя. Она основана на наблюдении, а наблюдаем мы исключительно Шалтая-Болтая в воздухе.
Преображение Христово – тоже предвестие некоей будущей реальности. Апостолы видели, как Христос беседует с двумя умершими пророками. Изменение Его облика они восприняли как свет, как белизну и блистание. Такой же блистающей белизной отличен Он в начале Апокалипсиса. Любопытно, что сияет не только Тело Его, но и одежда. У Марка одежды даже описаны подробнее: со свойственной ему простотой евангелист говорит, что «на земле белильщик не может выбелить» так. Сама по себе вся сцена похожа на видение, то есть на посланное свыше и все же не совсем достоверное зрелище, так сказать – на святую галлюцинацию. Однако это самая маловероятная из возможностей. Что же это было? Мы не знаем. Быть может – особое прославление Христа-Человека в один из моментов Его земной жизни; быть может – истинное прозрение постоянной Его славы; быть может – прозрение того, каким будет всякий, воскресший волей Его.
Подчеркну снова, что о преображенном мире мы знаем не очень много, и дело наше – не гадать, а признать свое незнание. Небесполезно вспомнить, что и в этой природе новые чувства дали бы нам познать новые миры, не ограниченные, быть может, трехмерным пространством и одномерным необратимым временем. Думать об этом полезно не потому, что фантазии помогут нам понять новую природу, а потому, что они напомнят нам, как велики еще ресурсы старой. Нам кажется, что почти все рассказы о новом творении чисто метафоричны; но мы неправы. Именно этому учит нас история Воскресения – Христа надо коснуться, Он есть, Он связан со временем и местом. Новое творение самым странным образом сопряжено с нынешним. Оно – новое, и потому нам приходится мыслить его в метафорах; оно сопряжено, и потому многое в нем нам понятно. Так, некоторые истины об организме выразимы в химических формулах, а истины стереометрии – в теоремах планиметрии.
Сама мысль о новой природе, о какой-то природе за природой, которая сверхъестественна с нашей точки зрения и естественна – со своей, не совместима с философским предрассудком, которым мы все страдаем. По-видимому, Кант его нащупал. Описать его можно так: мы готовы принять одноэтажную реальность и двухэтажную, но не более. У природоверов она одноэтажна. У людей религиозных второй ее этаж – вечное, вневременное, внепространственное духовное начало, которое невозможно вообразить. Как-то само собой разумеется, что, выйдя за пределы природы, мы или никуда не попадем, или попадем в слепящую бездну великой духовности. Именно поэтому многие верят в Бога и не могут поверить в ангелов; верят в бессмертие души – но не в воскресение плоти. Поэтому пантеизм распространенней христианства, а нынешним христианам неприятны чудеса. Сейчас я уже не понимаю, но хорошо помню, как я сам защищал «христианство без чудес», а какие бы то ни было реальности между абсолютом и эмпирией бестрепетно называл мифом.
Однако нет никаких оснований полагать, что Бог создал только двухэтажную реальность. Мог Он создать и многоэтажную, где каждый этаж внеприроден по отношению к другим; если же какой-нибудь из этажей устойчивей, лучше, устроенней других, мы вправе назвать его сверхъестественным в оценочном смысле слова. Все это вполне вероятно. Но христианское учение еще сложнее: новая, преображенная природа много берет из нашей. Мы живем среди неудобств, тревог и надежд перестраиваемого мира.
Гипотеза о многоэтажной реальности ни в коей мере не отменяет веры в особые свойства верхнего этажа. Над всеми мирами лежит несказанная последняя реальность, источник всех реальностей, пылающая бездна жизни Божией. По всей вероятности, единение с ней во Христе – единственное, о чем вообще стоит помнить. Если под небом вы имеете в виду это, Христос как Бог никогда и не покидал его и потому не должен был туда возвращаться, а как Человек возносился туда каждый миг Своей жизни. В этом смысле все метафоры мистиков абсолютно верны. Но есть и другое, меньшее. Я согласен с тем, что Христос не может сидеть на троне, справа от Отца. Я согласен с тем, что Второе Лицо Троицы не может быть связано ни с каким местом и все места существуют лишь в Нем. Однако свидетели вспоминают, что прославленный, но в каком-то смысле телесный Христос после шести недель воскресения перешел к какому-то новому виду бытия, где готовит место и нам. Утверждение Марка о том, что Он «вознесся на небо и воссел одесную Бога», и для самого евангелиста – цитата из 110-го псалма. Но со словами о том, что Христос поднялся и исчез, не так-то просто разделаться.
Неясны тут не столько сами слова, сколько то, что автор имеет в виду. Предположим, что действительно есть разные природы, разные уровни бытия, в чем-то друг с другом связанные. Если Христос перешел с одного уровня на другой, что именно должны мы увидеть? Наверное, легче всего представить себе, что Он просто исчез. Но если свидетели говорят о вертикальном взлете и о слабом свечении (по-видимому, здесь, как и в Преображении, «облако» означает именно это) – то что же тут такого? Мы знаем, что удаление от центра Земли никак не связано с возрастанием силы или благодати. Но, говоря так, мы утверждаем лишь одно: если движение не связано с духовными переменами – значит, оно с ними не связано.
Если кто-нибудь движется (в любом направлении, кроме одного) от позиции, занимаемой в данный момент Землей, мы увидим это движение как подъем вверх. Нет никаких оснований утверждать, что переход Христа в новую «природу» не мог включать такого или вообще никакого движения в нашей здешней природе. Всякий переход одним своим концом связан с местом события. Все это так, даже если воскресший Христос остается в трехмерном пространстве. Если же пространство – другое, у нас еще меньше возможностей судить о том, что могли видеть свидетели и чего они видеть не могли. Ясно одно: и речи нет об обычном, здешнем теле, улетевшем в космос. Вознесение – факт иного, преображенного мира.
Но сколько бы мы ни рассуждали, нам кажется, что новозаветные авторы имели в виду более простые вещи. Они как будто бы верили, что видели сами, как их Учитель улетает на небо, где сидит на троне Бог, а рядом ждет пустой трон. В определенном смысле они действительно в это верили, и по этой самой причине, что бы они на самом деле ни видели (а чувства их от волнения вряд ли были очень точны), они все равно запомнили бы именно то, что Он поднимался вверх. Все это нестрашно, нельзя только думать, что они спутали плотное, материальное небо с небом духовным, означающим союз с Богом, высшую славу и блаженство. Мы с вами в этой главе встретили несколько употреблений слова «небо». Перенумеруем их. Слово это может означать: 1) Божие Бытие за пределами всех миров; 2) блаженное участие тварного духа в этом Бытии; 3) природу, систему или условия, в которых искупленные души вечно наслаждаются участием в этом Бытии; именно такое небо Христос идет приготовить нам; 4) физическое небо – пространство, в котором движется Земля. Мы различаем эти значения не по духовной нашей чистоте, но потому, что мы – наследники многих веков логического анализа; не как сыны Авраама, а как сыны Аристотеля. Однако не надо думать, что евангелисты просто путали «небо» в 4-м смысле с небом в 1-м, 2-м или 3-м. Полсоверена не спутаешь с шестипенсовиком, если не знаешь английской денежной системы. В их представлении о небе слились незримо все четыре значения. Они никогда не думали только о голубом небе или только о «небе духовном». Когда они глядели вверх, они не сомневались, что там, откуда исходят тепло, и свет, и драгоценный дождь, – дом Божий. Губительная пора буквализма пришла позже, когда понятия расчленились, а некоторые люди неуклюже пытались их воссоединить. Если галилейские пастухи и рыбаки не могли точно сказать, что же они видели, это не значит, что они были «бездуховны», и не значит, что они не видели ничего. Человек, верящий, что «небо» на небе, нередко понимает его духовный смысл гораздо глубже и вернее, чем нынешние логики, которым ничего не стоит разбить его предрассудки. Творящий волю Отца знает учение, а ненужные материальные красоты ничему не мешают, они – лишь издержки производства. Если у вас их нет из-за сухости сердечной, гордиться этим не стоит.
Однако пойдем немного дальше. Совсем не случайно простые душою люди связывают воедино понятие жизни Божией и небо над головой. Свет и животворящее тепло действительно, а не метафорически нисходят на нас свыше. Огромный свод небес ближе всего к бесконечности из всех ощутимых чувствами вещей. Когда Господь создавал пространство и движущиеся в нем тела, одевал землю воздухом и давал нам глаза и воображение, Он знал, какого смысла исполнится для нас небо. Ничто в Его деле не случайно, и если Он знал – значит, Он так и задумал. Быть может, для того и создана природа, а еще вероятней, что именно поэтому Он попустил воспринять Свое Вознесение как подъем вверх. (Представьте себе, насколько иную религию породило бы исчезновение в земле.) Не поверяя логическим анализом духовную символику неба, люди древние ошибались меньше, чем мы.
Ведь мы с вами стали жертвами противоположной ошибки. Признаемся честно, что нам нелегко связывать воедино жизнь во Христе и телесную жизнь. Чем ближе мы к созерцанию Бога, тем больше мешает нам тело. А когда мы пытаемся представить себе вечную жизнь во плоти – в какой угодно, пусть самой преображенной, – мы ощущаем, что смутное видение какого-то мусульманского рая вытесняет много более важное мистическое единение с Богом. В этом мы правы, но дальше идти не надо. Если бы тело действительно только мешало, это бы значило, что Бог ошибся, вписав наш дух в природу. Приходится признать, что неудобства, связанные с телом, лишь одна из черт нынешнего, падшего мира, и мир преображенный нас от них избавит. То, что тело, и время, и место кажутся нам помехами в духовной жизни, – симптом, просто симптом, такой же самый, как наше ощущение нелепости, гротеска наших тел. Дух и природа борются в нас, этим мы и больны. Мы и представить себе не можем полного исцеления, мы только чуть-чуть провидим его в таинствах, в образах великих поэтов, в красоте цветов или животных, на высотах любви. Мистикам удалось выйти за пределы чувства, но никто еще не достиг нового, преображенного состояния чувств. Жизнь воскресших труднее себе представить, чем кажется поборникам мистики; она полна полупонятных вещей, которые мы не можем постичь до конца, ибо это разрушило бы самую суть наших представлений.
Коснусь особо одной из них, потому что читатель, несомненно, о ней подумает. И буква и дух христианства учат нас, что в преображенном мире жизнь не будет окрашена и пропитана полом. Зная это, мы представляем себе или совсем неузнаваемые, другие тела, или постоянную аскезу. Что до аскезы, наш нынешний на нее взгляд напоминает мне слова одного маленького мальчика, который услышал, что соитие – высшее наслаждение в мире, и спросил, едят ли при этом шоколад. Узнав же, что не едят, он решил, что основное свойство страсти – отсутствие шоколада. С нами происходит точно то же самое. Мы знаем страсть; мы очень мало знаем то, что там, на небе, не оставит и места для нее, и ожидаем поста, когда нам уготован пир. Из того, что высшее блаженство несовместимо с полом в нынешнем нашем понимании, ничуть не следует, что исчезнет различие полов. Быть может, оно останется для красоты не в привычном, а в самом прямом смысле этого выражения. Пол достигает расцвета и в истинной любви, и в истинной девственности. Лишь побежденные бросают меч; победители хранят его. Небесную жизнь вернее назвать не бесполой, а преодолевшей положенный полу предел.
Я понимаю, что последний абзац неприятно смутит одних и рассмешит других. Но я повторяю: потому он и рассмешит, что мы как духовные существа не в ладу с природой, а как существа природные – не в ладу с духом. Нельзя и помыслить себе преображенный мир, не веря, что разлад этот исчезнет. Отсюда, как это нам ни странно, следует, что архаическое мышление, не расчленявшее неба и «небес», не только ниже, но и выше нашего. Когда дух и природа помирятся, придется сказать, что «небеса» непременно окажутся на небе, но их совпадение отражает очень верно, что нам предстоит. Между духом и природой не будет и малейшего зазора. Они предстанут нераздельными, как цветок и его запах или как смысл и форма великих стихов. Здесь, как и везде, мы столкнулись снова с законом смерти и воскресения. Прежнему, единому мышлению, которое было свойственно и Платону, пришлось уступить подобному смерти, но необходимому логическому анализу, расчленявшему природу и дух, материю и мысль, факт и миф, буквальный и метафорический смысл до тех нор, пока чисто математический мир и чисто субъективное сознание не встали друг против друга. Но мы, христиане, верим, что впереди – воскресение. Те, кто достигнет его, узрят, как сухие кости оденутся плотью, факт и миф воссоединятся и буквальный смысл сольется с метафорическим.
Часто говорят: «Небеса – лишь состояние души», и это верно для нынешней, земной веры. Но если небо вообще – только состояние души (вернее – состояние духа), отсюда следует, что все, кроме духа, несущественно. Так и учит нас любая религия, за исключением христианства. Христианство же учит, что Бог создал мир и признал его хорошим, то есть что природа не может быть просто помехой для духа, как бы далеко ни разошлись они за долгие века ее рабства. Проповедуя воскресение плоти, христианство учит нас, что небо – не только состояние духа, но и состояние тела и, тем самым, состояние природы. Правда, Сам Христос сказал, что Царство Божие внутри (или «среди») нас. Но слушавшие Его не были в одном лишь «состоянии духа». Они стояли на созданной Им земле, под созданным Им солнцем; кровь, легкие, сердце работали в созданных Им телах, фотоны и звуковые волны доносили до них Его облик и голос. Мы никогда не бываем в одном лишь «состоянии духа». Молитва и медитация меняются от того, стары мы или молоды, здоровы или больны, холодно нам или тепло, вечер сейчас или утро; так огонь сожжет и дрова и уголь, но пламя при этом разное. Христианство совсем не хочет освободить нас от этой сложности. Мы должны не разоблачаться, а переоблачаться; найти не бесформенную Нигдению, но страну обетованную, обещанную нам страну, где природа полностью подчинится слитому с Христом духу.
Ну и что, спросите вы. Ведь эти мысли только уводят нас от нынешних, насущных дел – любви к Богу, любви к ближним, несения креста. Если уводят, выбросьте их из головы. Я твердо верю, что и вам и мне гораздо важнее удержаться от одной презрительной улыбки или враждебной мысли, чем узнать то, что знают архангелы или ангелы о новом творении. И пишу я об этом не потому, что это важнее прочего, а потому, что книга моя – о чудесах. Вы по заглавию могли предвидеть, что речь пойдет не об аскетике и не о нравственности. Однако некоторая важность для христианской жизни в этом есть. Мне кажется, что чисто христианская добродетель надежды потому и выцвела так в наше время, что небо для нас – только состояние души. Мы видим лишь белый холодный сумрак там, где нашим предкам сияло червонное золото.
За отрицательной духовностью стоит мировоззрение, которого не может быть у христиан. Именно мы, из всех на свете, не имеем права думать, что духовную радость нужно оберегать от места, времени, материи и чувств. Наш Бог – Господин вина, елея и хлеба, счастливый Творец, принявший бремя плоти. Он установил таинства, то есть дал нам духовные дары на том условии, что мы выполним телесные действия. Тут уже нельзя сомневаться в том, чего Он от нас хочет. Уходить от природы в отрицательную духовность – все равно что бежать от коня, которого надо объездить. В нашем нынешнем странствии много причин для отказа, воздержания, умерщвления плоти. Но вся наша аскеза должна быть ответом на вопрос: «Кто доверит нам истинное богатство, когда мы не справляемся с богатством тленным?» Господь дал нам тленные тела, как дают мальчикам пони. Мы учимся ездить верхом, потому что нам предстоит не свобода от лошадей, а смелая и радостная скачка на крылатых конях, которые ждут нас, храпя от нетерпения, в царских конюшнях. Мы поскачем на них, чтобы быть с Царем, – ведь Сам Он от коня не отказался, а пешком за Ним не угонишься.