VI. Больной индивид и больное общество

Что представляет собой концепция психической патологии у Фрейда и у Маркса? Концепция Фрейда хорошо известна. Она исходит из допущения, что, если человек не справляется с эдиповым комплексом, иначе говоря, ес ли человеку не удается преодолеть свои инфантильные стремления и развить зрелую генитальную ориентацию, он разрывается между своими детскими желаниями и требованиями взрослого человека. Невротические симптомы свидетельствуют о компромиссе между инфантильными и взрослыми потребностями, в то время как психоз – это такой вид патологии, при котором детские желания и фантазии переполняют Эго взрослого человека и ни о каком компромиссе между двумя мирами нет и речи.

Маркс, конечно, никогда всерьез не занимался психопатологией, тем не менее он говорит об одной форме психических отклонений, которая, по его мнению, является наиболее фундаментальным выражением психопатологии и преодоление которой составляет цель социализма, – об отчуждении.

Что же понимает Маркс под отчуждением? Суть это го понятия, впервые разработанного Гегелем, состоит в том, что мир (природа, вещи, другие люди и сам человек) стал чужд человеку. Человек не ощущает себя субъектом собственных действий, человеком мыслящим, чувствующим, любящим, он ощущает себя только в произведенных им вещах, т. е. объектом внешних проявлений собственных сил. Он находится в контакте с самим собой, только подчиняясь им самим созданным продуктам.

Считая Бога субъектом истории, Гегель усматривал в человеке Бога в состоянии самоотчуждения, а в историческом процессе – возвращение Бога к самому себе.

Фейербах перевернул учение Гегеля; он считал, что Бог представляет собой силы самого человека, перенесенные с человека – собственника этих сил – на внешнее существо, так что человек соприкасается со своими собственными силами только через поклонение Богу; и чем Бог сильнее и богаче, тем слабее и беднее становится человек.

Мысли Фейербаха глубоко взволновали Маркса и сильно подействовали на него. Во введении «К критике гегелевской философии права» (написанной к концу 1843 г.) он последовал за Фейербахом в анализе отчуждения. В «Экономически-философских рукописях» 1844 г. Маркс перешел от религиозного отчуждения к отчуждению труда. По аналогии с фейербаховским анализом религиозного отчуждения Маркс писал: «Рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит, чем больше растут мощь и размеры его продукции». А несколькими абзацами дальше Маркс написал: «Все эти следствия уже заключены в том определении, что рабочий относится к продукту своего труда как к чужому предмету. Ибо при такой предпосылке ясно: чем больше рабочий выматывает себя на работе, тем могущественнее становится чужой для него предметный мир, создаваемый им самим против самого себя, тем беднее становится он сам, его внутренний мир, тем меньшее имущество ему принадлежит. Точно так же обстоит дело и в религии. Чем больше вкладывает человек в Бога, тем меньше остается в нем самом. Рабочий вкладывает в предмет свою жизнь, но отныне эта жизнь принадлежит уже не ему, а предмету. Таким образом, чем больше эта его деятельность, тем беспредметнее рабочий… Отчуждение рабочего в его продукте имеет не только то значение, что его труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но еще и то значение, что его труд существует вне его, независимо от него, как нечто чужое для него, и что этот труд становится противостоящей ему самостоятельной силой; что жизнь, сообщенная им предмету, выступает против него как враждебная и чуждая». Рассуждая дальше, Маркс показывает, что рабочий отчужден не только от созданных им продуктов; «отчуждение проявляется не только в конечном результате, но и в самом акте производства, в самой производственной деятельности». И вновь он возвращается к аналогии между отчужденным трудом и религиозным отчуждением. «Подобно тому как в религии самодеятельность человеческой фантазии, человеческого мозга и человеческого сердца воздействует на индивидуума независимо от него самого, т. е. в качестве какой-то чужой деятельности, божественной или дьявольской, так и деятельность рабочего не есть его самодеятельность».

От концепции отчужденного труда Маркс переходит к концепции отчуждения человека от самого себя, от других людей и от природы. Он определяет труд в его первоначальной неотчужденной форме как «жизнедеятельность, производственную жизнь», а затем переходит к определению родовой специфики человека как «свободной сознательной деятельности». В отчужденном труде свободная сознательная деятельность человека искажается до состояния отчужденной деятельности, и «сама жизнь оказывается лишь средством к жизни».

Как свидетельствуют приведенные положения, Маркс озабочен отнюдь не только отчуждением человека от произведенного продукта или отчуждением труда. Его беспокоит отчуждение человека от жизни, от самого себя, от своих близких. Эту мысль Маркс выразил в следующих положениях: «Таким образом, отчуждение труда приводит к следующим результатам:

1) Родовая сущность человека – как природа, так и его духовное родовое достояние – превращается в чуждую ему сущность, в средство для поддержания его индивидуального существования. Отчужденный труд отчуждает от человека его собственное тело, как и природу вне его, как и его духовную сущность, его человеческую сущность.

2) Непосредственным следствием того, что человек отчужден от продукта своего труда, от своей жизнедеятельности, от своей родовой сущности, является отчуждение человека от человека. Когда человек противостоит самому себе, то ему противостоит другой человек. То, что можно сказать об отношении человека к своему труду, к продукту своего труда и к самому себе, то же можно сказать и об отношении человека к другому человеку, а также к труду и к предмету труда другого человека.

Вообще положение о том, что от человека отчуждена его родовая сущность, означает, что один человек отчужден от другого и каждый из них отчужден от человеческой сущности».

Представляя марксову концепцию отчуждения, изложенную в «Экономическо-философских рукописях», должен добавить, что эта концепция сохраняет центральное значение во всех последующих его работах, включая «Капитал», чего не скажешь о слове «отчуждение». В «Немецкой идеологии» Маркс писал: «…Пока… существует разрыв между частным и общим интересом… собственная деятельность человека становится для него чуждой, противостоящей ему силой, которая угнетает его, вместо того чтобы он господствовал над ней». И дальше: «Это закрепление социальной деятельности, это консолидирование нашего собственного продукта в какую-то вещественную силу, господствующую над нами, вышедшую из-под нашего контроля, идущую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет наши расчеты, является одним из главных моментов в предшествующем историческом развитии». А вот небольшая часть положений «Капитала», касающихся отчуждения: «В мануфактуре и ремесле рабочий заставляет орудие служить себе, на фабрике он служит машине. Там движение орудия труда исходит от него, здесь он должен следовать за движением орудия труда. В мануфактуре рабочие являются членами одного живого механизма. На фабрике мертвый механизм существует независимо от них, и они присоединены к нему как живые придатки». В процессе воспитания в будущем «…производительный труд будет соединяться с обучением и гимнастикой не только как одно из средств для увеличения общественного производства, но и как единственное средство для производства всесторонне развитых людей» (курсив мой. – Э. Ф.). Или дальше: «…Крупная промышленность… как вопрос жизни и смерти, ставит задачу:…частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции, заменить всесторонне развитым индивидуумом, для которого различные общественные функции суть сменяющие друг друга способы жизнедеятельности»… (курсив мой. – Э. Ф.).

Таким образом, согласно Марксу, отчуждение – болезненное состояние человека. Это далеко не новая болезнь, поскольку начинается неизбежно вместе с разделением труда, т. е. с превосходства цивилизации над первобытным состоянием. В наибольшей степени этой болезни подвержен рабочий класс, хотя от нее страдают все. Лечить болезнь можно только тогда, когда она достигла пикового состояния; только полностью отчужденный человек может преодолеть отчуждение: он вынужден преодолевать отчуждение, поскольку не может жить в состоянии тотального отчуждения и оставаться нормальным. Ответом на данную проблему является социализм: это общество, в котором человек становится сознательным субъектом истории, ощущает себя субъектом собственных сил и поэтому освобождает себя от привязки к вещам и обстоятельствам. Эту идею о социализме и реализации свободы Маркс выразил в конце III тома «Капитала»: «Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства. Как первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек, должен во всех общественных формах и при всех возможных способах производства. С развитием человека расширяется это царство естественной необходимости, потому что расширяются его потребности; но в то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения. Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе».

Мы лучше поймем моральный и психологический смысл проблемы отчуждения, если рассмотрим положения Маркса по поводу этих двух ее сторон. По мнению Маркса, отчуждение разлагает и извращает все человеческие ценности. Возводя экономическую деятельность и присущие ей ценности, такие как «нажива, труд и бережливость, трезвость», в ранг высших жизненных ценностей, человек лишается возможности развивать подлинно моральные ценности человечества, «богатство такими вещами, как чистая совесть, добродетели и т. д.; но как я могу быть добродетельным, если я вообще не существую? Как я могу иметь чистую совесть, если я ничего не знаю?». В состоянии отчуждения каждая сфера жизни, экономическая и моральная, не связаны друг с другом, «каждая фиксирует особый круг отчужденной сущностной деятельности и каждая относится отчужденно к другому отчуждению».

С изумительной ясностью Маркс предвидел, как потребности человека в отчужденном обществе будут извращаться до состояния подлинных слабостей. Для Маркса очевидно, что при капитализме «каждый человек старается пробудить в другом какую-нибудь новую потребность, чтобы вынудить его принести новую жертву, поставить его в новую зависимость и толкнуть его к новому виду наслаждения, а тем самым и к экономическому разорению. Каждый стремится вызвать к жизни какую-нибудь чуждую сущностную силу, господствующую над другим человеком, чтобы найти в этом удовлетворение своей собственной своекорыстной потребности. Поэтому с ростом массы предметов растет царство чуждых сущностей, под игом которых находится человек, и каждый новый продукт представляет собой новую возможность взаимного обмана и взаимного ограбления. Вместе с тем человек становится все беднее как человек, он все в большей мере нуждается в деньгах, чтобы овладеть этой враждебной сущностью, и сила его денег падает как раз в обратной пропорции к массе продукции, т. е. его нуждаемость возрастает по мере возрастания власти денег. – Таким образом, потребность в деньгах есть подлинная потребность, порождаемая политической экономией, и единственная потребность, которую она порождает. – Количество денег становится все в большей и большей мере их единственным могущественным свойством; подобно тому как они сводят всякую сущность к ее абстракции, так они сводят и самих себя в своем собственном движении к количественной сущности. Безмерность и неумеренность становятся их истинной мерой.

Даже с субъективной стороны это выражается отчасти в том, что расширение круга продуктов и потребностей становится изобретательным и всегда расчетливым рабом нечеловечных, рафинированных, неестественных и надуманных вожделений. Частная собственность не умеет превращать грубую потребность в человеческую потребность. Ее идеализм сводится к фантазиям, прихотям, причудам, и ни один евнух не льстит более низким образом своему повелителю и не старается возбудить более гнусными средствами его притупившуюся способность к наслаждениям, чтобы снискать себе его милость, чем это делает евнух промышленности, производитель, старающийся хитростью выудить для себя гроши, выманить золотую птицу из кармана своего христиански возлюбленного ближнего (каждый продукт является приманкой, при помощи которой хотят выманить у другого человека его сущность – его деньги; каждая действительная или возможная потребность оказывается слабостью, которая притянет муху к смазанной клеем палочке; всеобщая эксплуатация общественной человеческой сущности, подобно тому как каждое несовершенство человека есть некоторая связь с небом – тот пункт, откуда сердце его доступно священнику; каждая нужда есть повод подойти с любезнейшим видом к своему ближнему и сказать ему: милый друг, я дам тебе то, что тебе нужно, но ты знаешь conditio sine qua non, ты знаешь, какими чернилами тебе придется подписать со мной договор; я надуваю тебя, доставляя тебе наслаждение), – для этой цели промышленный евнух приспосабливается к извращеннейшим фантазиям потребителя, берет на себя роль сводника между ним и его потребностью, возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы потом потребовать себе мзду за эту любезность». Человек, подвластный отчужденным потребностям, – это «существо и духовно и физически обесчеловеченное… обладающий сознанием и самостоятельной деятельностью… человек-товар». Этот человек-товар знает лишь один способ отнести себя к внешнему миру: иметь и потреблять (использовать) его. И чем больше он отчужден, тем в большей степени чувство обладания и использования составляет его отношение к миру. «Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности».

При обсуждении марксовой концепции отчуждения определенный интерес может представлять указание на близость феноменов отчуждения и перенесения – одного из важнейших понятий в системе Фрейда. По наблюдениям Фрейда пациент психоаналитика иногда склонялся к тому, чтобы влюбиться во врача, иногда боялся его или даже ненавидел, но все это совершенно безотносительно к действительной личности психоаналитика. Фрейд полагал, что нашел теоретическое объяснение этому феномену, допустив, что пациент переносит на личность психоаналитика те чувства любви, страха или ненависти, которые он испытывал, будучи ребенком, по отношению к отцу и матери. Фрейд рассудил, что в явлении «перенесения» сохранившийся в пациенте ребенок соотносит себя с личностью психоаналитика, как если бы тот был его отцом или матерью. Вне всяких сомнений предложенная Фрейдом интерпретация перенесения содержит в себе значительную долю истины и подтверждается большим количеством свидетельств. Однако это еще не полное объяснение. Взрослый пациент – не ребенок, и говорить о ребенке в нем или о его бессознательном значит использовать топологический язык, не учитывающий всей сложности фактов. Взрослый пациент-невротик – это отчужденное человеческое существо; он не способен на сильные чувства, он испуган и подавлен, потому что не чувствует себя субъектом и инициатором собственных поступков и переживаний. Он невротичен, потому что отчужден. Чтобы преодолеть ощущение внутренней пустоты и бессилия, он выбирает объект, на который проецирует собственные человеческие качества: любовь, ум, смелость и пр. Подчиняясь этому объекту, он чувствует себя в единстве со своими качествами; он чувствует себя сильным, мудрым, смелым, защищенным. Утрата объекта означает опасность утраты самого себя. Этот механизм идолопоклонства, основанный на индивидуальном отчуждении, определяет динамизм перенесения, придающий ему силу и интенсивность. Менее отчужденный человек тоже может переносить некоторые инфантильные переживания на психоаналитика, но они будут не такими напряженными. Испытывая потребность в идоле и занимаясь его поисками, отчужденный пациент находит психоаналитика и наделяет его чертами отца и матери – двух важнейших персон, знакомых ему с детства. Таким образом, содержание перенесения обычно восходит к инфантильным образам, тогда как его интенсивность – результат степени отчуждения пациента. Нет необходимости добавлять, что перенесение не ограничивается ситуацией с психоаналитиком. Его можно обнаружить во всех видах обожествления авторитетов в политической, религиозной и общественной жизни.

Перенесение – не единственный феномен психопатологии, который можно понимать как выражение отчуждения. В самом деле неслучайно французское слово «aliene» (отчужденный) и испанское – «alienado» – это старейшие обозначения психотической личности, а английским словом «alienist» называют врача, занимающегося лечением душевнобольных, абсолютно отчужденных личностей.

Отчуждение как болезнь личности можно считать сердцевиной психопатологии современного человека, даже если оно представлено и не в таких тяжелых формах, как психоз. Проиллюстрировать этот процесс нам помогут несколько примеров из клинической практики. Пожалуй, наиболее частый и обычный случай отчуждения – это видимость «великой любви». Человек со всем пылом влюбляется в женщину. Ответив сначала на его чувство, она, обуреваемая все возрастающими сомнениями, все-таки разрывает отношения. Он впадает в депрессию, приводящую его на грань самоубийства. Он чувствует, что жизнь для него потеряла всякий смысл. На уровне сознания он объясняет ситуацию как логическое следствие происшедшего. Он верит в то, что впервые испытал подлинное чувство любви, что мог бы с этой женщиной – и только с ней – пережить состояние любви и счастья. Если она покинет его, никто никогда не сможет пробудить в нем такого же ответного чувства. Он чувствует, что с потерей ее он утратил свой единственный шанс полюбить. Поэтому лучше уж умереть. Хотя все это звучит для него убедительно, у его друзей могут возникнуть некоторые вопросы. С какой стати человек, до сих пор казавшийся менее способным на любовь, чем любой обычный человек, вдруг до такой степени влюбился, что готов скорее умереть, чем жить без своей возлюбленной? Почему, несмотря на свою совершенную влюбленность, непохоже, чтобы он склонялся к каким-то уступкам или отказывался от каких-то требований, идущих вразрез с требованиями любимой им женщины? Почему, говоря о своей утрате, он в основном говорит о себе, о том, что случилось с ним, и гораздо меньше интереса проявляет к чувствам женщины, которую так сильно любит? Если поговорить с самим этим несчастным человеком поподробнее, не стоит удивляться тому, что в первую очередь вы услышите от него, насколько опустошенным чувствует он себя, до такой степени опустошенным, как если бы он лишился души вместе с девушкой, которую потерял. Если он в состоянии понять значение собственного заявления, он поймет, что его затруднение связано с отчуждением. Он никогда не был способен активно любить, вырваться за пределы магического круга собственного Я, чтобы дотянуться до другого человеческого существа и слиться с ним. То, чем он занимался до сих пор, было переносом на девушку его желания любить и чувствовать, что, находясь рядом с ней, он испытывает «любовь», тогда как в действительности он переживает всего лишь иллюзию любви. Чем больше он наделяет девушку не только своим желанием любить, но также и стремлением к жизнеутверждению, к счастью и т. п., тем беднее он становится и тем опустошеннее чувствует себя, если ее нет рядом. Над ним довлеет иллюзия любви, тогда как в действительности он превратил женщину в идола, в богиню любви, продолжая верить, что в единении с нею он переживал любовь. Ему удалось возбудить в ней ответное чувство, зато не удалось преодолеть собственную внутреннюю немоту. Потерять ее значит потерять не того человека, которого он любит, как ему представляется, а самого себя как потенциально любящую личность.

Отчуждение мысли в сущности не отличается от отчуждения души. Часто человеку представляется, будто он продумал нечто, будто его мысль – результат его собственной мыслительной деятельности; на самом же деле он перенес свой рассудок на такие идолы, как общественное мнение, газеты, правительство или политический лидер. Он верит, что они выражают его мысли, тогда как в действительности он принимает их мысли за свои собственные, потому что он избрал их своими идолами, божествами мудрости и знания. Именно по этой причине он зависит от своих идолов и не способен отказаться от поклонения. Он их раб, потому что вложил в них свой ум.

Другим примером отчуждения является отчуждение надежды, при котором будущее превращается в идола. Такое обожествление истории ясно прослеживается во взглядах Робеспьера. «О, грядущее поколение, сладостная и хрупкая надежда человечества, ты не чуждо нам; ради тебя мы стойко сносили удары тирании; твое счастье – вот цена нашей мучительной борьбы; порой, обескураженные обступающими нас со всех сторон трудностями, мы испытываем потребность в твоем утешении; тебе мы вверяем завершение наших трудов и судьбу всех неродившихся поколений!.. Торопись, о грядущее поколение, приблизить час равенства, справедливости и счастья!»

Сходным образом коммунисты часто пользуются искаженной версией марксовой философии истории. Их логика такова: все, что согласуется с общей направленностью истории, необходимо и, значит, хорошо, и наоборот. С этой точки зрения, представленной и Робеспьером, и коммунистами, не человек делает историю, а история делает человека. Не человек надеется на будущее и верит в него, а будущее оценивает человека и решает, правильная ли у него вера. Предельно сжато выразил Маркс взгляд на историю, противоположный приведенному мною отчужденному взгляду. «История, – писал он в „Святом семействе“, – не делает ничего, она «не обладает никаким необъятным богатством», она «не сражается ни в каких битвах»! Не «история», а именно человек, действительный, живой человек – вот кто делает все это… История – не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека…».

Феномен отчуждения имеет и другие клинические аспекты, которые я смогу обсудить лишь очень кратко. Прямым проявлением отчуждения или компенсацией его являются не только все формы депрессии, зависимости или идолопоклонства (включая фанатизм). Неудача в переживании собственной идентичности, занимающая центральное место среди истоков психопатологии, также является результатом отчуждения. Именно потому, что отчужденный человек объективировал свои мысли и чувства в чем-то внешнем, он перестал быть самим собой, у него нет чувства собственного «Я», чувства самотождественности. Недостаток чувства идентичности выливается в ряд следствий. Важнейшим из них является то, что оно препятствует образованию целостной личности и тем самым оставляет человека саморазорванным, лишая его способности «возжелать единое»; если же он вроде бы и возжелал его, это желание лишено подлинности.

В самом широком смысле любой невроз можно считать следствием отчуждения; это так, потому что невроз характеризуется тем, что одна страсть (например, к деньгам, власти, женщинам и пр.) становится доминирующей и обособляется от целостной личности, превращаясь для человека в его повелителя. Эта страсть – его идол, которому он подчиняется, несмотря на то, что он способен подобрать своему идолу разумное объяснение, присваивая ему разнообразные и звучные имена. Им управляет частичное желание, на которое он переносит все утраченное им; и чем он слабее, тем оно сильнее. Он отчужден от самого себя как раз потому, что превратился в раба одной из частей самого себя.

Рассматривая отчуждение как патологическое явление, нельзя, однако, упускать из виду тот факт, что Гегель и Маркс считали его явлением необходимым, внутренне присущим человеческому развитию. Это верно применительно к отчуждению и в сфере разума, и в любви. Только в том случае, если я в состоянии отличить внешний мир от самого себя, если внешний мир становится объектом, я могу охватить его мыслью и, превратив его в собственный мир, вновь слиться с ним. Пока ребенок не осознает мир как объект, он не может охватить его мыслью и восстановить единство с ним. Человек вынужден отчуждаться, чтобы затем преодолеть этот рас кол в деятельности разума. То же самое верно применительно к любви. До тех пор, пока ребенок не отделил себя от внешнего мира, он остается его частью и, следовательно, не способен любить. Чтобы я полюбил «другого», он должен стать мне чужим; в акте любви чужой перестает быть мне чужим и становится мною самим. Любовь предполагает отчуждение – и в то же самое время преодолевает его.

Ту же идею можно обнаружить в пророческой концепции мессианского времени и в представлениях Маркса о социализме. В раю человек оставался растворенным в природе и не осознавал еще своей отделенности от природы и других людей. Человек приобретает самосознание путем непослушания, и мир отстраняется от него. Согласно пророческой концепции, в ходе истории человек настолько полно развивает свои возможности, что в конце концов достигнет новой гармонии с людьми и природой. Социализм в марксовом смысле слова может наступить только тогда, когда человек разорвет все свои первичные узы, превратится в полностью отчужденного и тем самым окажется в состоянии восстановить свое единство с людьми и природой, не принося в жертву ни целостности, ни индивидуальности.

Понятие отчуждения восходит к ранней стадии зарождения западной традиции, к мыслям ветхозаветных пророков, особенно к их пониманию идолопоклонства. Пророки монотеизма осуждали языческие религии как идолопоклонские не за то, что в них поклоняются нескольким богам вместо одного. Основное различие между монотеизмом и политеизмом не в количестве богов, а в наличии отчуждения. Человек расходует свою энергию, свои художественные способности на создание идола, а затем поклоняется ему, хотя тот не что иное, как плод его собственных усилий. Его жизненные силы вылились в «вещь», но эта вещь, став идолом, переживается не как результат его собственных созидательных усилий, а как нечто отделенное от него, превосходящее его и противостоящее ему, чему он поклоняется и что господствует над ним. Как говорит пророк Осия (14; 4): «Ассур не будет уже спасать нас; не станем садиться на коня и не будем более говорить изделию рук наших: „боги наши“; потому что у Тебя милосердие для сирот». Идолопоклонник склоняется перед делом рук своих. Идол представляет в отчужденной форме его собственные жизненные силы.

Принцип монотеизма, напротив, заключается в том, что человек бесконечен, что в нем нет частичного качества, которое можно было бы превратить в целое, наделив самостоятельным существованием. Бог в монотеизме непостижим и неопределим; Бог – не «вещь». Созданный по образу и подобию Божьему, человек сотворен носителем бесконечного количества свойств. В идолопоклонстве человек поклоняется и подчиняется проекции одного из своих качеств. Он не чувствует себя центром, из которого исходят жизненные проявления любви и разума. Он становится вещью, и его сосед становится вещью, точно так же, как их боги являются вещами. «Идолы язычников – серебро и золото, дело рук человеческих. Есть у них уста, но не говорят; есть у них глаза, но не видят; есть у них уши, но не слышат, и нет дыхания в устах их. Подобны им будут делающие их и всякие, кто надеется на них» (Псалом 134).

У современного человека, живущего в индустриальном обществе, изменились форма и степень идолопоклонства. Он стал объектом слепых экономических сил, управляющих его жизнью. Он поклоняется делу рук своих, он превращает себя в вещь. И не один лишь рабочий класс отчужден (в самом деле, пожалуй, квалифицированный рабочий выглядит не столь отчужденным, как те, кто манипулирует людьми и символами); отчуждены все. Процесс отчуждения, существующий в индустриально развитых странах Европы и Америки вне зависимости от их политической структуры, вызвал новую волну движения протеста. Одним из проявлений этого протеста является возрождение социалистического гуманизма. Именно в силу того, что отчуждение во всем индустриально развитом мире достигло того предела, за которым оно граничит с безумием, поскольку подрываются и разрушаются религиозные, духовные и политические традиции и создается угроза всеобщего уничтожения в ядерной войне, многие все яснее видят, что Маркс правильно уловил узловую точку болезни современного человека, что он не только видел эту «болезнь», как Фейербах или Кьеркегор, но и показал, что нынешнее идолопоклонство коренится в современном способе производства и изменить положение можно только путем полного изменения социально-экономической системы в сочетании с духовным освобождением человека.

Обзор сопоставления соответствующих взглядов Фрейда и Маркса на душевные заболевания с очевидностью показывает, что Фрейд в первую очередь имел дело с индивидуальной патологией, а Маркс – с патологией, свойственной обществу и проистекающей из особенностей устройства этого общества. Точно так же ясно, что содержание психопатологии, с точки зрения Маркса, совершенно отлично от того, как его понимает Фрейд. Фрейд рассматривал патологию преимущественно как невозможность установить должное соответствие между Ид и Эго, между инстинктивными требованиями и требованиями реальности; Маркс же рассматривает свойственное обществу заболевание как то, что в XIX веке называли la maladie du siècle, т. е. как отчужденность человека от собственной человечности, а значит, и от своих близких. Зачастую, однако, не замечают того, что Фрейд мыслил отнюдь не только в терминах индивидуальной патологии. Он также говорит и о «социальных неврозах». «Если развитие культуры, – пишет он, – имеет столь значительное сходство с развитием индивида и работает с помощью тех же орудий, то не вправе ли мы поставить диагноз, согласно которому многие культуры или целые культурные эпохи (а возможно, и все человечество) сделались „невротическими“ под влиянием культуры? За классификацией этих неврозов могли бы последовать терапевтические рекомендации, имеющие большой практический интерес. Подобная попытка применения психоанализа к культурному сообществу не была бы ни бессмысленной, ни бесплодной. Но требуется осторожность: речь идет лишь об аналогии. Не только людей, но и понятия опасно отрывать от той сферы, где они родились и развивались. Диагноз коллективных неврозов сталкивается и с трудностью особого рода. Пока речь идет об индивидуальном неврозе, опорой нам служит контраст между больным и его „нормальным“ окружением. Такой фон отпадает, когда мы имеем дело с однородно аффицированной массой, его нужно искать в чем-то ином. Что же касается терапии, то даже самый приближенный к реальности анализ социального невроза ничем бы не помог – кто располагает таким авторитетом, чтобы принудить массу лечиться? Несмотря на все эти затруднения, следует ожидать, что однажды ктонибудь отважится на изучение патологии культурных сообществ» (курсив мой. – Э. Ф.).

Несмотря на интерес Фрейда к «социальным неврозам», между взглядами Маркса и Фрейда остается фундаментальное различие. Маркс считает, что общество формирует человека, и поэтому корни патологии усматривает в специфических особенностях социальной организации. Фрейд же считает, что человек первоначально формируется благодаря опыту, полученному в семейной группе. Он недоучитывал того, что семья – всего лишь представитель общества, его агент. Он смотрел на различные общественные системы преимущественно с точки зрения того, какова требуемая ими степень вытеснения, а не под углом зрения специфики их организации и воздействия их социального качества на особенности мыслей и чувств членов данного общества.

Сколь бы ни было кратким обсуждение различий между взглядами Маркса и Фрейда на психопатологию, необходимо упомянуть еще один аспект, в котором их рассуждения строятся по тому же методу. С точки зрения Фрейда, первоначальный нарциссизм ребенка и более поздние оральная и анальная стадии в развитии либидо являются «нормальными» настолько, насколько они необходимы в процессе эволюции. Жадный ребенок-иждивенец – это еще не больной. Зато жадный взрослый-иждивенец, «фиксированный» на оральной стадии развития ребенка или «регрессировавший» до этой стадии, – уже больной. Основные потребности и стремления у ребенка и у взрослого одни и те же; почему же тогда один здоров, а другой болен? Совершенно очевидно, что ответ надо искать в представлении об эволюции. То, что нормально на одной стадии, патологично на другой. Иначе говоря, то, что необходимо на определенной стадии, – нормально и разумно. То, что не является необходимым с точки зрения эволюции, – иррационально и патологично. Взрослый, воспроизводящий детский уровень развития, не может его повторить именно потому, что он уже не ребенок.

Вслед за Гегелем Маркс использует тот же метод во взгляде на эволюцию человека в обществе. Первобытный человек, средневековый человек и отчужденный человек индустриального общества больны или здоровы настолько, насколько ступени их развития необходимы. Подобно тому, как ребенок должен психологически созреть, чтобы стать взрослым, так и род человеческий должен созреть социологически, добиваясь господства над природой и обществом, чтобы стать человечным в полном смысле слова. Как бы ни заслуживало сожаления все неразумное в прошлом, оно рационально на столько, насколько необходимо. Но когда род человеческий задерживается на такой стадии развития, которую ему следовало бы миновать, когда он оказывается в противоречии с возможностями, предоставляемыми исторической ситуацией, тогда его существование иррационально или, применяя термин Маркса, патологично. Идеи как Маркса, так и Фрейда по поводу патологии можно в полной мере понять, только обратившись к их эволюционистским представлениям об истории отдельного человека или человечества.