IV

Фрейд и Юнг

Мои определения сновидений и всех разновидностей психической деятельности во время сна, хотя и основаны на фрейдовской теории сновидений, во многом резко расходятся с нею. Я полагаю, что сновидения могут быть выражением как низших и самых иррациональных, так и высочайших и самых ценных функций нашего разума. Фрейд считал, что сны всегда неизбежно являются выражением иррациональной части личности. Я постараюсь ниже показать, что все три теории – сновидений как исключительно иррационального явления, сновидений как исключительно рационального явления, сновидений как то одного, то другого – могут быть обнаружены в истории интерпретации сновидений с древнейших времен. Исходя из того, что фрейдовское толкование сновидений есть изначальный, самый известный и самый значительный вклад в современную науку интерпретации сновидений, я начну с описания и обсуждения подхода Фрейда, прежде чем перейду к рассмотрению истории этих трех теорий до Фрейда.

Фрейдовское толкование снов основано на том же принципе, что и вся его психологическая теория: концепции, согласно которой мы обладаем устремлениями, чувствами и желаниями, которые мотивируют наши действия, но нами не осознаются. Он называл такие устремления «бессознательными» и считал, что мы не только не осознаем их, но от их осознания нас защищает могущественный «цензор». По многим причинам, самой важной из которых служит страх потерять одобрение наших родителей и друзей, мы подавляем такие устремления; осознание их заставило бы нас чувствовать вину или боязнь наказания. Однако вытеснение бессознательных побуждений из сознания не означает, что они перестают существовать. На самом деле они остаются настолько сильными, что находят выражение в самых разных формах, но так, что мы не осознаем их появления, так сказать, через черный вход. Наше сознание полагает, что избавилось от таких нежелательных чувств и желаний, оно ужасается тому, что они могли бы продолжать существовать в нас; поэтому, когда они все же возвращаются и проявляют свое присутствие, они оказываются искаженными и завуалированными до такой степени, что сознанию не удается узнать их истинную сущность.

Так Фрейд объяснял невротические симптомы. Он полагал, что мощные побуждения, удерживаемые от того, чтобы пробиться в сознание, «цензором», находят выражение в симптомах, но в замаскированной форме, так что мы осознаем только страдания, вызванные симптомом, а не иррациональные влечения, не нашедшие удовлетворения. Таким образом, Фрейд впервые установил, что невротические симптомы вызываются внутренними силами и могут быть поняты, если иметь к ним ключ.

Один пример может проиллюстрировать это положение. Женщина жалуется на навязчивое желание вымыть руки после того, как она чего-то коснулась. Естественно, это стало очень обременительным симптомом, поскольку мешает всем ее действиям и делает совершенно несчастной. Она не знает, почему должна так поступать. Единственное, что она может сказать, – это что чувствует невыносимое беспокойство, если пытается этого не делать. Сам факт того, что она вынуждена подчиняться овладевшему ею импульсу, не понимая причины этого, еще усугубляет ее страдание. При анализе ее фантазий и свободных ассоциаций обнаруживается, что пациентка борется с сильным чувством враждебности. Появление ее симптомов совпало с началом романа ее мужа с другой женщиной; супруг порвал с ней неожиданно и жестоко. Она всегда была зависима от мужа, никогда не осмеливалась критиковать его или противоречить ему. Даже когда муж объявил о своем намерении оставить ее, она не сказала ни слова, не позволила себе ни упреков, ни обвинений, ни гнева. Но именно в то время стал проявляться ее симптом. Дальнейший анализ показал, что у пациентки был жестокий властный отец, которого она боялась и в адрес которого никогда не осмеливалась проявить недовольство или в чем-то его упрекнуть. Анализ также показал, что кротость и послушание пациентки совсем не говорили об отсутствии злости. Напротив, за внешним безропотным поведением раздражение накапливалось; оно находило выражение только в фантазиях: например, она видела отца умирающим, убитым, изувеченным. Жажда мести и ненависть становились все сильнее, однако страх и укоры совести заставляли женщину почти полностью подавлять такие желания. Поведение мужа в отношении нее оживило ее подавленную ярость и добавило в огонь топлива. Однако и теперь она не могла позволить себе выразить гнев или даже почувствовать его. Осознавай она свою враждебность, ей захотелось бы убить мужа или хотя бы причинить ему боль, и невротические симптомы могли бы и не развиться. На деле же враждебность накапливалась, а женщина этого не осознавала.

Симптомы пациентки были реакцией на враждебность. Подсознательно прикосновения к предметам стали актами разрушения, и женщине приходилось мыть руки, чтобы очиститься от разрушительного действия, которое она совершила. Казалось, на ее руках кровь, и она должна смывать ее снова и снова. Навязчивое мытье рук было реакцией на враждебный импульс, попыткой исправить преступление, которое она будто бы совершила, и все же женщина осознавала только потребность мыть руки, не понимая причин этого. Симптом, казавшийся бессмысленным действием, мог, таким образом, быть понят как значимое проявление поведения, как только удалось проникнуть в бессознательную часть личности, где и крылась причина кажущихся бессмысленными действий: симптом был компромиссом, позволяющим женщине изжить, хотя и бессознательно, свою ярость и все же очиститься благодаря церемонии мытья рук.

Открытие понимания бессознательных процессов привело Фрейда к открытию, проливавшему свет на нормальное поведение. Оно позволило объяснить такие ошибки, как оговорки, которые озадачивали многих исследователей, не находивших им объяснения. Мы все знакомы с феноменом, когда неожиданно не можем вспомнить хорошо знакомое нам имя. Хотя верно, что такая забывчивость может иметь множество причин, Фрейд открыл, что часто объяснение может быть обнаружено в том факте, что что-то внутри нас не позволяет думать об этом имени, потому что оно связано со страхом, гневом или какой-то другой подобной эмоцией. Наше желание отстраниться от болезненного аспекта приводит к забыванию связанного с ним имени. Как сказал однажды Ницше: «Моя память говорит, что я это сделал; моя гордость говорит, что сделать этого я не мог. Память уступает».

Мотивы подобных оговорок – не обязательно страх или чувство вины. Если при встрече с кем-то вместо «здравствуйте» вы говорите «до свидания», это бывает выражением истинных чувств: вам хочется сразу же расстаться с человеком, которого вы только что встретили, или чтобы встречи вообще не произошло. Правила вежливости делают невозможным выражение этого чувства, и все же неприязнь прорывается, так сказать, из-за спины. Она вкладывает вам в рот те самые слова, которые выражают действительные чувства, хотя сознательно вы хотите выразить удовольствие от встречи.

Сновидения – другой вид поведения, который Фрейд понимает как выражение бессознательных влечений. Он полагает, что в качестве невротического симптома или ошибки сон выражает бессознательные побуждения, которые мы не позволяем себе осознать и таким образом удерживаем вне сознания, когда полностью контролируем свои мысли. Эти вытесненные идеи и чувства оживают и находят выражение, когда мы спим, и мы называем их снами.

Из общей концепции сновидений следует ряд более специфических заключений.

Мотивирующими силами нашей жизни во сне являются наши иррациональные желания. В сновидении оживают импульсы, существование которых мы не хотим или не осмеливаемся признать наяву. Иррациональные ненависть, амбиции, ревность, зависть, и в особенности непристойные или извращенные сексуальные желания, которые мы изгоняем из сознания, находят выражение во сне. Фрейд полагает, что все мы носим в себе такие иррациональные желания, подавляемые в силу требований общества, но от которых полностью избавиться не можем. Во время сна сознательный контроль ослабевает, и эти желания оживают и делаются слышимыми.

Фрейд идет еще дальше. Он связывает теорию сновидений с функцией сна. Сон является физиологической необходимостью, и наш организм старается оберегать его как можно лучше. Если бы мы чувствовали интенсивные иррациональные желания во сне, это нас встревожило бы и мы бы проснулись. Таким образом, желания препятствовали бы биологической потребности продолжать спать. Что же мы делаем, чтобы сохранить сон? Мы представляем себе, будто желания исполнились; поэтому мы испытываем чувство удовлетворения, а не беспокоющую нас фрустрацию.

Таким образом, Фрейд приходит к заключению, что сутью сна является галлюцинаторное исполнение иррациональных желаний; его функция – сохранение состояния сна. Это объяснение легче понять в тех случаях, когда желание не носит иррационального характера и когда сновидение не искажается, как происходит с обычным сном, согласно Фрейду. Предположим, что человек перед сном съел очень соленое блюдо и ночью испытывает сильную жажду. Ему может присниться, что он ищет источник воды, находит колодец и пьет много прохладной вкусной воды. Вместо того чтобы проснуться, чтобы напиться, человек получает призрачное удовлетворение от фантазии, будто он пьет, и это позволяет ему продолжать спать. Мы все знакомы со сходным галлюцинаторным удовлетворением, когда нас будит звонок будильника; в этот момент нам снится, что мы слышим звон церковного колокола и думаем, что это воскресенье и рано вставать не нужно. В таком случае сновидение выполняет функцию охраны сна. Фрейд полагает, что подобные простые исполнения желаний, которые сами по себе иррациональными не являются, относительно редки у взрослых, хотя достаточно часты у детей; в целом наши сновидения есть исполнение не таких естественных желаний, а желаний иррациональных, которые в дневное время подавляются.

Второй вывод, к которому пришел в отношении сновидений Фрейд, заключается в следующем. Иррациональные желания, воспринимаемые во сне как выполняющиеся, уходят корнями в детство; когда-то, когда мы были детьми, они были явными, потом продолжали свое подспудное существование и вернулись к жизни в сновидениях. Такой взгляд основывается на общем положении Фрейда об иррациональности ребенка.

Для Фрейда ребенок обладает многими асоциальными импульсами. Поскольку он не обладает физической силой и знаниями для того, чтобы их осуществлять, они безвредны и нет нужды защищаться от зловредных замыслов ребенка. Однако если присмотреться к качеству этих влечений, а не к их результатам на практике, оказывается, что маленький ребенок – существо асоциальное и аморальное. Это верно в первую очередь для его сексуальных импульсов. В соответствии со взглядами Фрейда, все эти сексуальные побуждения, называемые извращениями, когда они обнаруживаются у взрослого человека, составляют часть нормального полового развития ребенка. У младенца сексуальная энергия (либидо) концентрируется вокруг рта, затем она связана с дефекацией, а со временем сосредоточивается вокруг половых органов. Маленький ребенок обладает интенсивными садистскими и мазохистскими влечениями. Он – эксгибиционист, а также испытывает нездоровое любопытство и любит подглядывать. Ребенок отличается нарциссизмом и любит только себя. Он чрезвычайно ревнив и переполнен разрушительными импульсами в отношении соперников. В сексуальной жизни маленького мальчика и маленькой девочки властвуют кровосмесительные влечения. Они испытывают сильную сексуальную привязанность к родителю противоположного пола и ревнуют и ненавидят родителя своего пола. Только боязнь наказания со стороны ненавистного соперника заставляет ребенка подавлять такие кровосмесительные желания. Благодаря идентификации с отцом, с его приказаниями и запретами маленький мальчик преодолевает свою ненависть к нему и замещает ее желанием походить на отца. Результатом «эдипова комплекса» оказывается развитие совести.

Представления Фрейда о ребенке удивительно сходны с картиной, которую рисует св. Августин. Одно из главных доказательств врожденной греховности человека св. Августин видит в порочности маленького ребенка. Он указывает, что развращенность человека должна быть врожденной, потому что младенец испорчен еще до того, как у него появился шанс научиться плохому у других или оказаться развращенным дурным примером. Фрейд, как и св. Августин, не выделяет те качества ребенка, которые могли бы по крайней мере уравновесить негативные черты: непосредственность, отзывчивость, мягкость суждений о людях, способность верно судить об отношении к себе других людей независимо от того, что они говорят, непрестанные усилия по познанию мира, – короче, все те качества, которые заставляют нас восхищаться детьми и любить их и которые породили идею о том, что детские качества во взрослом человеке – его самое драгоценное богатство. Существует множество причин того, почему Фрейд обращает внимание только на порочные качества детей. Одной из этих причин служит то, что Викторианская эпоха создала иллюзию, фикцию «невинности» ребенка. Считалось, что дети не имеют сексуальных побуждений или каких-либо иных «дурных» импульсов. Когда Фрейд выступил против этого общепринятого мнения, его обвинили в осквернении невинности ребенка и в нападках на одну из главных ценностей, в которые верили викторианские семьи. Понятно, почему Фрейд в этой битве впал в противоположную крайность и нарисовал одностороннюю картину сущности ребенка.

Другая причина такой оценки Фрейдом ребенка кроется в том факте, что для Фрейда одна из функций общества – заставить человека подавлять свои аморальные и асоциальные устремления и выработать благодаря такому подавлению общественно ценные качества; это превращение зла в добро осуществляется с помощью механизмов, которые Фрейд называл «формированием реакции» и «сублимацией». Подавление порочного импульса, такого как садизм, например, ведет к формированию противоположного импульса – такого как доброжелательность, функция которого, динамически говоря, не позволить подавляемому садизму найти выражение в мыслях, действиях и чувствах. Сублимацией Фрейд называл феномен отделения порочного импульса от его изначальных асоциальных целей и использования его в более высоком и культурно ценном назначении. Иллюстрацией может служить человек, сублимирующий импульс причинения боли в ценное искусство хирургии. Фрейд утверждает, что благожелательность, любовь, конструктивные импульсы в человеке не первичны, а являются вторичным продуктом, порождаемым необходимостью подавления изначальных порочных побуждений. Культура понимается как результат такого подавления. В своем первоначальном состоянии «человек» Фрейда в противоположность «человеку» Руссо исполнен вредоносных импульсов. Чем больше развивается общество и чем больше принуждает человека подавлять такие импульсы, тем больше он овладевает формированием реакций и сублимацией. Чем выше культурное развитие, тем выше градус подавления. Однако поскольку способность человека к формированию реакций и сублимации небезгранична, такое усиление подавления часто не приносит успеха, исходные устремления выходят на поверхность, а не имея возможности проявиться в действии, приводят к невротическим симптомам. Таким образом, заключает Фрейд, человек оказывается перед неизбежной альтернативой: чем выше культурное развитие, тем сильнее подавление и тем больше неврозов.

Такая концепция приводит к необходимости считать ребенка остающимся по сути аморальным до тех пор, пока он не оказывается под контролем требований общества, но даже такой контроль никогда полностью не устраняет массы порочных импульсов, продолжающих свое подпольное существование.

Есть и еще одна причина, по которой Фрейд подчеркивает иррациональность ребенка. При анализе собственных сновидений его поразил тот факт, что даже у нормального, психически здорового взрослого могут быть обнаружены такие иррациональные влечения, как ненависть, ревность, амбиции. В конце XIX – начале XX века стала ощущаться резкая граница между больными и здоровыми. Было невозможно себе представить, чтобы нормальный, респектабельный гражданин был должен или мог хранить в себе столько «безумных» импульсов, как об этом свидетельствовали его сновидения. Как можно было объяснить присутствие этих импульсов в сновидениях, не разрушив концепцию здорового, «нормального» взрослого? Фрейд нашел разрешение этой трудности в предположении, что иррациональные влечения, проявляющиеся в снах, есть выражение во взрослом ребенка, которое все еще сохраняется и оживает в сновидениях. Теоретическая конструкция Фрейда сводится к следующему: некоторые импульсы ребенка делаются подавленными, но продолжают скрытое существование в подсознании и появляются в сновидениях, хотя и искаженными и завуалированными в силу потребности взрослого избежать полного их осознания даже во сне. Я приведу одно из сновидений Фрейда, которое он анализирует в своей книге «Толкование сновидений» как иллюстрацию этого положения.

«Сон состоял из двух мыслей и двух образов – за каждой мыслью следовала картина. Я, впрочем, перескажу только первую половину сновидения, поскольку вторая не имеет отношения к той цели, ради которой я описываю сон.

1. Мой коллега Р. был моим дядей. Я испытывал к нему глубокую привязанность.

2. Я видел перед собой его лицо, несколько изменившееся. Оно как бы удлинилось. Особенно ясно была видна окружающая лицо светлая борода.

За этим последовали две другие части сновидения, которые я опущу; опять же, за мыслью следовала картина.

Интерпретация сновидения происходила следующим образом.

Когда наутро я вспомнил сон, я рассмеялся и сказал: «Какая бессмыслица!» Однако сновидение не хотело уходить и преследовало меня весь день, пока наконец к вечеру я не стал упрекать себя: «Если бы один из твоих пациентов не придумал ничего лучше, чем назвать сон бессмыслицей, ты стал бы расспрашивать его и заподозрил, что за сном скрывается какая-то неприятная история и пациент старается избежать осознания этого. Примени тот же подход к себе. Твое мнение о том, что сон – бессмыслица, означает только, что ты испытываешь внутреннее сопротивление его истолкованию. Не позволяй себе отступиться». Так что я приступил к интерпретации.

«Р. был моим дядей». Что это могло значить? У меня всегда был только один дядя – дядя Иосиф. С ним произошла неприятная история. Однажды – более тридцати лет назад – стремясь подзаработать, он позволил вовлечь себя в предприятие, сурово преследовавшееся законом, и оказался осужден. Мой отец, от горя за несколько дней поседевший, всегда говорил, что дядя Иосиф – человек неплохой, только простак. Так, значит, если Р. был моим дядей Иосифом, не имел ли я в виду, что Р. – простак?

Едва ли правдоподобно и очень неприятно! Однако было еще и лицо, которое я видел во сне, – удлиненное и со светлой бородой. У моего дяди действительно было такое лицо – удлиненное и окруженное красивой светлой бородой. Мой коллега Р. с молодости был очень темноволос, но когда темноволосые люди начинают седеть, они расплачиваются за красоту своей юности. Волос за волосом их черные бороды претерпевают неприятное изменение цвета: сначала делаются рыжевато-каштановыми, и только потом – явно седыми. Борода моего коллеги Р. в то время как раз проходила эту стадию, – так же как и моя собственная, как я с неудовольствием заметил. Лицо, которое я видел во сне, было одновременно и лицом Р. и лицом моего дяди. Это было похоже на одну из смешанных фотографий Гальтона (чтобы выявить семейное сходство, Гальтон снимал несколько лиц на одну и ту же пластинку). Так что не могло оставаться сомнений: я действительно имел в виду, что Р. – простак, как мой дядя Иосиф.

У меня все еще не было никакого представления о том, какой могла быть цель такого сравнения, чему я продолжал сопротивляться. Сходство не могло быть очень глубоким, потому что мой дядя являлся преступником, а у Р. репутация была безупречна, если не считать штрафа за то, что он на велосипеде сбил мальчика. Не мог ли я иметь в виду этот проступок? Такое предположение было просто смешным. В этот момент я вспомнил другой разговор, с другим своим коллегой, Н., который состоялся за несколько дней до того и, как я теперь вспомнил, касался того же предмета. Я повстречал Н. на улице. Его тоже рекомендовали на должность профессора. Он слышал о той чести, которая была оказана мне, и стал поздравлять с ней, но я решительно отказался принять поздравления. «Вы – последний, кто мог бы так шутить, – сказал я ему. – Вы знаете, чего стоит подобная рекомендация, на собственном опыте». – «Кто может сказать? – ответил он, как мне показалось, не очень серьезно. – Против меня определенно были некоторые обстоятельства. Разве вы не знаете, что одна женщина подала на меня в суд? Мне не нужно говорить вам, что дело даже не дошло до разбирательства. Это была бессовестная попытка шантажа, и мне с трудом удалось избавить истицу от наказания. Однако, возможно, в министерстве используют тот случай как повод для того, чтобы меня не назначить. Но ведь у вас-то безупречная репутация». Теперь мне стало понятно, кто был преступником, и в то же время сделалось ясно, как следовало интерпретировать сон и какова была его цель. Мой дядя Иосиф совмещал в одном лице двух моих коллег, которых не назначили профессорами, – одного как простака, а другого как преступника. Я теперь также увидел, почему они представлены в таком свете. Если назначение моих коллег Р. и Н. откладывалось по причинам, связанным с вероисповеданием, мое собственное назначение тоже находилось под вопросом; если же отказ моим друзьям был связан с другими причинами, не приложимыми ко мне, то я все же могу надеяться. Такую процедуру избрал мой сон: показал, что если Р. – простак, а Н. – преступник, а я не был ни тем ни другим, то у нас не было ничего общего и я мог радоваться представлению на должность и не тревожиться о том, что ответ министерского чиновника Н. должен распространяться и на меня.

Однако я чувствовал, что обязан продолжать толкование сновидения; я чувствовал, что еще не завершил его удовлетворительно. Меня все еще смущало легкомыслие, с которым я принизил двух своих уважаемых коллег, чтобы оставить себе открытой дорогу к профессуре. Мое недовольство собственным поведением, впрочем, уменьшилось, когда я понял, какую цену следует приписывать образам сновидения. Я был готов категорически отрицать, что действительно считаю Р. простаком, и не верил в грязное обвинение, предъявленное Н., как не верил я и в то, что Ирма опасно заболела вследствие того, что Отто сделал ей инъекцию пропила. В обоих случаях сновидения выражали только мое желание, чтобы это было так. Ситуация с исполнением моего желания во втором сновидении казалась менее абсурдной, чем в более раннем, действительные факты в его конструкции использовались более искусно, как при тонкой клевете того типа, которая заставляет людей считать, что «в этом что-то есть». Ведь один из профессоров на своем факультете голосовал против моего коллеги Р., а Н. по наивности дал мне материал для подозрений. Так или иначе, должен повторить, что сон, как мне казалось, нуждался в дальнейшем прояснении.

Потом я вспомнил, что имеется еще часть сновидения, не затронутая интерпретацией. После того как у меня возникла мысль, что Р. – мой дядя, во сне я стал испытывать к нему теплое чувство. С чем это чувство было связано? Я, естественно, никогда не испытывал привязанности к моему дяде Иосифу. Мне нравился Р. и я уважал его на протяжении многих лет, но если бы я отправился к нему и стал выражать свои чувства – такие, какими они были в моем сновидении, – он, несомненно, очень бы удивился. Моя привязанность к Р. показалась мне неискренней и преувеличенной – как и оценка его интеллектуальных качеств, выраженная в смешении его личности с личностью моего дяди, хотя в этом преувеличение было бы обращено в противоположном направлении. Передо мной забрезжил новый свет. Привязанность во сне не относилась к скрытому содержанию, к мыслям, скрывавшимся за сновидением; она находилась в противоречии с ними и должна была скрыть истинную интерпретацию. Возможно, именно здесь крылся raison d’être [подлинный смысл]. Я вспомнил свое сопротивление тому, чтобы взяться за толкование, то, как долго я его откладывал, как объявил свой сон полной бессмыслицей. Опыт психоанализа научил меня, как следует интерпретировать подобные отрицания: они не имеют ценности как суждения, а просто являются выражением эмоций. Если моя маленькая дочь не хотела яблока, которое ей предлагали, она утверждала, что яблоко кислое, не попробовав его. И если мои пациенты вели себя по-детски, я знал, что их тревожит мысль, которую они хотели бы подавить. То же самое было верно в отношении моего сна. Мне не хотелось его интерпретировать, потому что интерпретация содержала что-то, против чего я боролся, – а именно, против утверждения, что Р. – простак. Привязанность, которую я чувствовал к Р., не могла быть выведена из скрытых сном мыслей, но, несомненно, произрастала из этой моей борьбы. Если мое сновидение было в этом отношении искажено и отличалось от своего скрытого содержания, – искажено до полной противоположности, – то явная привязанность во сне служила цели этого искажения. Другими словами, искажение в данном случае было намеренным и служило средством диссимуляции. Мои мысли во сне содержали своего рода клевету на Р., а чтобы я этого не заметил, во сне проявилось нечто противоположное – чувство привязанности к нему.

Это представлялось открытием, имеющим важность для ситуации в целом. Действительно, существуют сновидения, в которых исполнение желания ничем не прикрыто. Однако в случаях, когда исполнение желания неузнаваемо, когда оно замаскировано, должна существовать склонность выстроить защиту против этого желания, и в силу такой защиты желание оказывается не в силах выразить себя иначе, чем в искаженном виде. Попытаюсь найти этому внутреннему событию сознания параллель в социальной жизни. Где можем мы найти сходное искажение психического акта? Только там, где действуют два человека, один из которых обладает определенной властью, которую второй обязан принимать во внимание. В этом случае второй человек будет искажать свои психические действия или, как можно это назвать, прибегать к диссимуляции. Вежливость, которую я проявляю каждый день, в значительной мере и есть диссимуляция такого рода; когда же я интерпретирую мои сновидения для читателей, я обязан прибегать к подобным же искажениям.

Привязанность, которую я во сне чувствовал к своему коллеге Р., была следствием моего сопротивления и протеста против клеветы на моих коллег, которая содержалась в идеях сновидения. Это сновидение было одним из моих собственных, так что я могу продолжить анализ, заявив, что мои чувства все еще не были удовлетворены тем решением, которое было достигнуто. Я знал, что мое суждение о коллегах, так приниженных во сне, наяву будет совсем иным, и сила моего желания не разделить их судьбу в отношении назначения на должность профессора показалась мне недостаточной для объяснения противоречия между оценкой их в бодрствующем состоянии и во сне. Если бы действительно я так страстно желал, чтобы ко мне обращались в соответствии с новым званием, то это говорило бы о патологической амбициозности, которой я за собой не замечал и которая, как мне кажется, мне чужда. Не могу сказать, как другие люди, полагающие, что знают меня, оценили бы меня в этом отношении. Может быть, я действительно амбициозен, но если так, то мои амбиции давно устремлены на объекты, совершенно отличные от звания и должности professor extraordinarious.

Откуда же тогда амбициозность, которую мне приписывает сон? В этот момент я вспомнил об истории, которую я часто слышал в детстве: когда я родился, старая крестьянка предсказала моей счастливой матери (чьим первенцем я был), что она подарила миру великого человека. Такие предсказания не были чем-то необычным. Возможно, моя жажда величия проистекает из этого источника? Однако тут мне пришло на ум более позднее воспоминание из детства, которое могло бы послужить даже лучшим объяснением. Однажды вечером в ресторане в Пратере, куда родители часто брали меня с собой, когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, мы заметили человека, который переходил от стола к столу и за скромную сумму импровизировал стихи на любую предложенную тему. Меня послали пригласить стихотворца к нашему столу, и он проявил благодарность: прежде чем поинтересоваться заданной темой, он прочел несколько строк обо мне и сказал, что если может доверять своему вдохновению, возможно, в один прекрасный день я стану «министром». Это было в дни «буржуазного министерства», мой отец незадолго до того принес домой портреты Хербста, Гискры, Унгера, Бергера и других – и мы в их честь украсили дом. Среди них были даже евреи, так что любой трудолюбивый еврейский школьник носил министерские регалии в своем ранце. Оставшиеся с того времени впечатления, должно быть, привели к тому, что незадолго до поступления в университет я хотел изучать юриспруденцию и передумал только в последний момент. Врач не имел шанса стать министром. Возвращаюсь к своему сновидению: только теперь я начинаю понимать, что оно перенесло меня из мрачного настоящего в полное надежд время буржуазного министерства и полностью удовлетворило мои юношеские амбиции. Так плохо обойдясь со своими уважаемыми учеными коллегами просто потому, что они евреи – как если бы один был простаком, а другой преступником, – я действовал, словно был министром, ставил себя на его место. Как же я отомстил его превосходительству! Он отказывает в утверждении меня professor extraordinarius, а я занимаю в сновидении его место».

Интерпретация этого сновидения – прекрасная иллюстрация тенденции Фрейда рассматривать иррациональные влечения, например амбициозность, как несовместимые со взрослой личностью, а потому представляющие собой сохранившуюся во взрослом часть ребенка. Сновидение ясно показывает амбиции, которые Фрейд питал в то время, когда увидел этот сон, однако Фрейд категорически отрицает такую возможность. На самом деле он дает хороший пример процесса рационализации, который был им так блестяще описан. Его рассуждения таковы: «Если бы действительно я так страстно желал, чтобы ко мне обращались в соответствии с новым званием [этим выражением Фрейд стремится минимизировать истинную цель, а именно престиж, сопряженный со званием «профессор»], то это говорило бы о патологической амбициозности». Такой амбицозности, говорит Фрейд, как ему кажется, он не питает. Однако даже если другие сочли бы, что она ему свойственна, ее объектом, утверждает Фрейд, не могло бы быть звание полного профессора. Поэтому Фрейд вынужден заключить, что амбиции принадлежат к его детским желаниям, а не свойственны его современной взрослой личности. Хотя, конечно, верно то, что такие влечения, как амбиции, развиваются в характере ребенка и уходят корнями в раннюю часть жизни, и не следует считать, что они представляют собой что-то отдельное от личности взрослого человека. Говоря о нормальном индивиде, таком как он сам, Фрейд чувствует необходимость указать на четкое различие между ребенком в себе и им самим. В значительной степени благодаря влиянию Фрейда эта четкая граница не ощущается сегодня. Находит широкое признание тот факт, что даже нормальный человек может быть мотивирован всевозможными иррациональными желаниями и что они – его влечения, даже если они произрастают из раннего детства.

До сих пор мы показывали один из аспектов фрейдовской теории сновидений. Сны понимаются как призрачное исполнение иррациональных желаний, в особенности сексуальных, начинающих свое существование в раннем детстве и не полностью трансформировавшихся в формирование реакции или сублимацию. Эти желания представляются исполнившимися, когда наш сознательный контроль ослаблен, как, например, во сне. Однако если бы мы позволили себе осуществить эти иррациональные желания во сне, сны не были бы такими загадочными и смущающими. Нам редко снится, что мы совершаем убийство или кровосмешение, а если даже такое и случается, мы не получаем удовольствия от исполнения этих желаний во сне. Для объяснения этого феномена Фрейд предполагает, что в нашей жизни во время сна наш моральный цензор тоже наполовину спит. Таким образом, мыслям и фантазиям позволяется войти в наше сонное сознание, которое в противном случае было бы полностью для них закрыто. Однако цензор спит только наполовину; он в достаточной мере бодрствует, чтобы сделать невозможным ясное и бесспорное проявление запретных мыслей. Если функция сновидений – оберегать сон, то иррациональные желания, возникающие во сне, должны быть в достаточной мере завуалированы, чтобы обмануть цензора. Как и невротические симптомы, они – компромисс между подавленными силами Ид и подавляющей силой цензора-Супер-Эго. Иногда случается, что этот механизм искажения должным образом не срабатывает и наш сон становится слишком ясным, чтобы его пропустил цензор, – и мы просыпаемся. Соответственно заключение Фрейда таково: главная характеристика языка сна – процесс маскировки и искажения иррациональных желаний, позволяющий нам спать не просыпаясь. Эта идея важна для фрейдовской концепции символизма. Он полагает, что главная функция символа – замаскировать и исказить лежащее в основе желание. Символический язык понимается как секретный код, а толкование сновидений – как его расшифровка.

Заключение как об иррациональной инфантильной природе содержания снов, так и об искажающей функции работы сновидения вела к гораздо более узкой концепции языка сновидений, чем та, которую я предложил при обсуждении символического языка. Для Фрейда символический язык – это не язык, который может выразить особым образом любые чувства и мысли, а тот, который выражает только определенные примитивные инстинктивные желания. Огромное большинство символов имеют сексуальную природу. Мужской член символизируется палками, деревьями, зонтами, ножами, карандашами, молотками, аэропланами и многими другими предметами, которые представляют его благодаря или форме, или функции. Женский половой орган аналогичным образом представляется пещерами, бутылками, коробками, дверями, шкатулками с драгоценностями, садами, цветами и т. д. Сексуальное удовольствие изображается такими действиями, как танец, верховая езда, восхождение в горы, полет. Выпадение волос или зубов – символическое представление кастрации. Помимо сексуальных элементов, символы олицетворяют основополагающий опыт младенца. Отец и мать изображаются как король и королева или император и императрица, дети – как маленькие зверюшки, смерть – как путешествие.

В своем толковании сновидений Фрейд, впрочем, чаще пользуется случайными символами, чем универсальными. Он утверждает, что для интерпретации сна мы должны разделить его на несколько частей и таким образом избавиться от полулогической последовательности. После этого выясняются ассоциации, возникающие в связи с каждым элементом сновидения, и те части, которые приснились, заменяются мыслями, приходящими в процессе свободной ассоциации; объединив их, мы получаем новый текст, обладающий внутренней связностью и логикой, раскрывающими истинное значение сновидения.

Это истинное содержание, выражающее наши скрытые желания, Фрейд называет «скрытым сновидением». Та искаженная версия сна, которую мы помним, есть «явное сновидение», а процесс искажения и маскировки – «работа сновидения». Основным механизмом, благодаря которому работа сновидения переводит скрытый (латентный) сон в явный (манифестный), являются сгущение (конденсация), смещение и вторичная обработка. Под сгущением Фрейд понимает тот факт, что явное сновидение гораздо короче скрытого. Часть элементов скрытого сновидения исключается, фрагменты разных элементов объединяются в один новый элемент явного сновидения. Если человеку снится, например, авторитарный мужчина, которого он боится, в явном сновидении он может увидеть мужчину с волосами как у его отца, с лицом, похожим на лицо строгого школьного учителя, и одетого как его начальник. Или если человеку снится ситуация, в которой он чувствует себя печальным и несчастным, он может увидеть во сне дом с крышей, похожей на крышу того дома, в котором он испытывал те же чувства, и с комнатой, имеющей ту же форму, что и комната в другом доме, с которой эти чувства связаны. В явном сновидении оба элемента появляются в составной картине одного дома. Эти примеры показывают, что сгущение происходит только с теми элементами, эмоциональное содержание которых идентично. С точки зрения символического языка процесс конденсации легко понять. Хотя в отношении внешней реальности тот факт, что два человека или два предмета различны, важен, во внутренней реальности он не имеет значения: люди или предметы связаны с одним и тем же внутренним опытом и его выражают.

Говоря о смещении, Фрейд указывает на то, что элемент скрытого сновидения, часто очень важный, выражается отдаленным по смыслу элементом явного сна, часто кажущимся совсем не важным. В результате в явном сне часто действительно важные элементы фигурируют как не имеющие особого значения; тем самым истинное значение сновидения маскируется.

Под вторичной обработкой Фрейд понимает завершающий этап работы сновидения. Пробелы в явном сновидении заполняются, противоречия устраняются и в результате сон приобретает форму логичной последовательной истории, за фасадом которой скрывается волнующая и драматическая игра сновидения.

Фрейд упоминает еще два фактора, затрудняющих понимание сновидения и усугубляющих искажающую функцию работы сновидения. Один из них заключается в том, что элементы олицетворяют свою противоположность. Одежда может символизировать наготу, богатство – бедность, а чувство глубокой привязанности – ненависть и ярость. Другой фактор заключается в том, что явный сон не показывает логической связи между различными элементами. В нем отсутствуют «но», «по этой причине», «потому что», «если»; выражаемые ими логические связи проявляются в отношениях между картинами-образами. Кому-то может сниться, например, что человек встает и поднимает руку, а затем превращается в цыпленка. На языке бодрствования мысль сновидения выражала бы следующее: «он производит впечатление сильного человека, но на самом деле он слаб и боязлив, как цыпленок». В явном сновидении эта логическая связь выражается последовательностью двух образов.

К этому краткому изложению фрейдовской теории сновидений следует сделать одно важное дополнение. Акцент, который делается на детской природе содержания сновидения, может создать впечатление, будто Фрейд не придает никакого значения связи сновидения с настоящим, связывая его только с прошлым. Однако это совсем не так. Фрейд полагает, что сновидение всегда стимулируется событиями настоящего, обычно того дня или вечера, которые предшествовали появлению сна. Однако сновидение провоцируется только такими событиями, которые связаны с ранними детскими влечениями. Энергия создания сна порождается интенсивностью детского опыта, однако сновидение не возникло бы, если бы не событие настоящего, которое затронуло ранний опыт и сделало возможным его оживление именно в этот момент. Это иллюстрирует простой пример. Человек, подчиняющийся авторитарному начальнику, может излишне бояться его из-за того страха, который он ребенком испытывал по отношению к отцу. В ночь после того, как начальник за что-то его отругал, человеку снится кошмар: кто-то, в ком смешались черты его начальника и его отца, пытается его убить. Если бы человек в детстве не боялся отца, раздражение начальника так его не испугало бы. Однако если бы начальник в тот день не был бы раздражен, этот глубоко укоренившийся страх не возродился бы и сна не возникло.

Читатель лучше представит себе фрейдовский метод интерпретации сновидений, увидев, как только что представленные принципы применяются Фрейдом при толковании конкретных сновидений. Первый из двух описываемых ниже снов касается универсального символа: наготы. Второе сновидение использует почти исключительно случайные символы.

Сновидения о наготе, вызывающие чувство неловкости

Иногда случается, что человеку снится, будто он в присутствии незнакомцев обнажен или едва прикрыт, но это не вызывает ни малейшего чувства стыда. Однако сновидение о наготе представляет для нас интерес, только когда в нем человек чувствует стыд и неловкость, когда он испытывает желание убежать или спрятаться и когда он ощущает странную скованность: он не способен сдвинуться с места и совершенно бессилен изменить мучительную ситуацию. Только в этом случае такое сновидение типично; в противном случае его суть может относиться к самым разным событиям или может замещаться индивидуальными особенностями. Главным является то, что человек испытывает болезненное чувство стыда и жаждет скрыть свою наготу, обычно благодаря перемещению, но абсолютно не способен этого сделать. Я полагаю, что огромное большинство читателей во сне когда-либо оказывались в такой ситуации.

Природа и характер подобного события обычно довольно туманны. Сновидец говорит, например, «я была в рубашке», но это редко является ясным образом, в большинстве случаев отсутствие одежды настолько неопределенно, что при пересказе сновидения приводится альтернативный вариант: «Я была в рубашке или в нижней юбке». Как правило, недостаточность одежды не настолько велика, чтобы оправдать сопутствующий этому стыд. Для человека, служившего в армии, нагота часто замещается одеждой, не соответствующей форме: «Я был на улице без сабли и увидел приближающихся офицеров» или «Я был в клетчатых гражданских брюках».

Люди, перед которыми человек испытывает стыд, почти всегда незнакомцы, и лица их остаются неразличимыми. В типичном сновидении никогда не случается, чтобы человека упрекнули или хотя бы заметили отсутствие одежды на нем, которое и вызывает такое смущение. Напротив, приснившиеся люди совершенно индифферентны или, как я заметил в особенно ярком сновидении, сохраняют серьезное и невозмутимое выражение лиц. Это дает пищу для размышлений.

Смущение человека, видящего сон, и безразличие наблюдателей создают противоречие, так часто возникающее в сновидениях. Удивление наблюдателей, насмешки над сновидцем или возмущение более соответствовали бы его чувствам. Я думаю, впрочем, что такая неприятная черта вытесняется выполнением желания, в то время как смущение чем-то сохраняется, так что два компонента не приходят в согласие. Мы получаем интересное доказательство того, что сон, частично искаженный исполнением желания, не был правильно понят; он послужил основой сказки, известной нам как «Новый наряд короля» Андерсена, а в более недавнее время – поэтичного «Талисмана» Фульды. В сказке Андерсена нам рассказывается о двух мошенниках, взявшихся соткать для короля великолепный наряд, который, однако, не будут видеть те, кто не на своем месте или непроходимо глуп. Король выходит в этом невидимом наряде, и поскольку воображаемая ткань служит своего рода «пробным камнем» того, что подданные на своем месте и не являются непроходимо глупыми, они не замечают наготы короля.

Однако именно такова ситуация в нашем сне. Не слишком рискованно было бы предположить, что недопустимое содержание сновидения создает необходимость изобрести состояние наготы, которое придает смысл сохранившимся в памяти событиям. Таким образом, ситуация лишается своего изначального значения и используется в чуждых ей целях. Однако мы увидим, что подобное неверное понимание содержания сна часто происходит благодаря сознательной деятельности второй психической системы, и в нем следует видеть фактор окончательной формы сновидения; более того, в развитии навязчивых состояний и фобий сходное непонимание – все еще, конечно, в пределах той же личности – играет решающую роль. Возможно даже определить, из какого источника берется материал для свежего толкования сна. Самозванцем является сновидение, король и есть сновидец, а тенденция к морализированию выдает смутное представление о наличии вопроса в скрытом содержании сна и о запретных желаниях, жертвах подавления. Связь, в которой сновидения появляются во время моего анализа невротиков, доказывает без всяких сомнений, что в основе сна лежат воспоминания раннего детства видящего сон. Только в детстве было время, когда родственники, няни, слуги и посетители видели нас без одежды и мы не стыдились своей наготы. В случае многих более старших детей можно наблюдать, что отсутствие одежды их возбуждает, а не вызывает стыд; они смеются, прыгают, шлепают себя, не обращая внимания на мать, которая их урезонивает: «Фи, как стыдно, ты не должен этого делать!» Дети часто обнаруживают желание показать себя; едва ли возможно пройти по деревне и не повстречать ребенка двух-трех лет, который не поднял бы свою рубашечку перед путником, словно в его честь. Один из моих пациентов сохранил воспоминание о сцене из детства: когда ему было восемь лет, он, раздевшись перед сном, захотел потанцевать в комнате своей маленькой сестренки; ему помешала служанка. В историях детства невротиков стремление обнажиться перед детьми противоположного пола играет важную роль; при паранойе навязчивое ощущение, что за человеком наблюдают, когда он одевается или раздевается, может быть напрямую связано с этим опытом; среди страдающих извращениями есть такие, у кого детский импульс превратился в симптом: это эксгибиционисты.

Детство, когда чувство стыда неизвестно, кажется нам раем, когда позднее мы оглядываемся на него; сам рай – не более чем массовая фантазия детства человека. Вот почему в раю люди наги и не стыдятся этого до того момента, когда в них просыпаются стыд и страх, за ними следует изгнание из рая и начинается сексуальная жизнь и развитие культуры. В этот рай сновидения могут вернуть нас каждую ночь; мы уже позволили себе предположить, что впечатления самого раннего детства (от доисторического периода до примерно четырех лет) жаждут воспроизводства ради самих себя, возможно, без дальнейшей привязки к содержанию, так что их повторение есть исполнение желания. Таким образом, сновидения о наготе есть сны эксгибиционизма.

Ядро сновидения об эксгибиционизме задается собственной личностью, которая проявляется не как личность ребенка, а как та, какой она является в настоящем; идея отсутствия одежды возникает инстинктивно, благодаря наложению многочисленных более поздних ситуаций, когда человек не полностью одет, или в силу цензуры тех элементов, когда добавляется присутствие людей, которых человек стыдится. Я не знаю ни одного примера, когда снились бы истинные свидетели этих детских обнажений: сон едва ли является просто воспоминанием. Как ни странно, те индивиды, которые являются объектами нашего сексуального интереса в детстве, исключаются из всех воспроизведений – в сновидениях, при истерии или неврозе навязчивых состояний; только паранойя восстанавливает наблюдателей и фанатично уверена в их присутствии, хоть они и остаются невидимыми. Те, кем они во сне заменяются, – «многочисленные незнакомцы», не обращающие внимания на предлагаемый им спектакль, демонстрируют именно противоречащее желание, обращенное на того единственного интимно известного индивида, кому предназначалось обнажение. Более того, «множество незнакомцев» часто возникает в сновидениях, показывающих самые разнообразные связи; как противоречащее желание они всегда олицетворяют «секрет». Как мы увидим, даже восстановление прежнего состояния дел, возникающее при паранойе, согласуется с этой контртенденцией. Человек больше не один; он положительно относится к тому, что за ним наблюдают, но наблюдатели остаются «множеством чужих, удивительно неразличимых людей».

Более того, в сновидении эксгибиционизма находит место подавление. Неприятное ощущение от сна есть, конечно, реакция со стороны второй психической системы на тот факт, что сцена эксгибиционизма, подвергшаяся цензуре, тем не менее была успешно продемонстрирована.

Единственным способом избежать этого ощущения было бы воздержаться от оживления этой сцены.

Сновидение о монографии по ботанике

«Сновидение. Я написал монографию об одном растении. Книга лежит передо мной, и я в этот момент разворачиваю сложенную цветную иллюстрацию. В каждый экземпляр книги вложено засушенное растение, как будто взятое из гербария.

Анализ. Утром накануне я видел в витрине книжной лавки новую книгу, называвшуюся «Род цикламена», – несомненно, монографию об этом растении. Цикламены, подумал я, любимые цветы моей жены, и я упрекнул себя за то, что так редко вспоминаю о том, чтобы принести ей цветы, которые ей очень нравятся. Мысль о том, чтобы принести цветы, напомнила мне историю, которую я недавно вновь рассказал в кругу друзей и которую использовал как доказательство в пользу своей теории о том, что забывание часто определяется бессознательной целью и всегда позволяет догадаться о тайных намерениях того человека, который забыл.

Молодая женщина привыкла получать букет цветов от мужа на свой день рождения. Однажды этот знак внимания не появился, и она расплакалась. Ее муж, войдя в комнату, не мог понять причины ее слез до тех пор, пока она не сказала ему о том, что это был ее день рождения. Он хлопнул рукой по лбу и воскликнул: «Прости, я совершенно забыл. Я сейчас же пойду и принесу тебе цветы». Однако женщину это не утешило: она поняла, что забывчивость мужа – доказательство того, что она больше не занимает того же места в его мыслях, что раньше. Эта дама, фрау Л., повстречалась с моей женой за два дня до того, как я увидел свой сон, сообщила ей, что чувствует себя хорошо, и справилась обо мне. За несколько лет до того она у меня лечилась.

Теперь у меня возник новый поток мыслей. Однажды, вспомнил я, я действительно написал что-то вроде монографии о растении, а именно – диссертацию о растении кока (1884), которая привлекла внимание Карла Коллера к обезболивающим свойствам кокаина. Я сам указал на такое применение алкалоида в своей опубликованной статье, но не провел достаточно полных исследований, чтобы развивать тему дальше. Это напомнило мне о том, что утром после того, как я увидел сон, – я до вечера не нашел времени интерпретировать его, – я видел что-то вроде сна наяву о кокаине. Если у меня когда-нибудь разовьется глаукома, думал я, нужно будет поехать в Берлин и подвергнуться операции, инкогнито, в доме моего друга (Флисса), пригласив хирурга, которого он мне порекомендует. Этот хирург, который не подозревал бы о том, кто я такой, стал бы, наверное, говорить, как легко делать такие операции с тех пор, как введен в употребление кокаин; я не подал бы ни малейшего намека на то, что участвовал в этом открытии. Такая фантазия вызвала у меня размышления о том, как неловко в конце концов врачу обращаться за медицинской помощью к своим коллегам. Берлинский хирург-офтальмолог не знал бы меня, и я смог бы заплатить ему, как любой другой пациент. Только когда я вспомнил это сновидение наяву, я понял, что за ним лежит воспоминание об определенном событии. Вскоре после открытия Коллера мой отец действительно заболел глаукомой; мой друг доктор Кёнигштейн, хирург-офтальмолог, прооперировал его; доктор Коллер осуществил анестезию кокаином и отметил, что этот случай свел вместе всех троих, кто имел отношение к введению кокаина в употребление.

Потом мои мысли вернулись к случаю, когда мне в последний раз напомнили о том деле с кокаином. Это было за несколько дней до моего сна, когда я просматривал сборник, которым благодарные ученики отметили юбилей своего учителя, директора лаборатории. Среди достижений лаборатории, перечисленных в сборнике, я нашел упоминание о том, что Коллер открыл обезболивающие свойства кокаина. Тут я неожиданно понял, что мой сон был связан с событиями предыдущего вечера. Я возвращался домой именно с доктором Кёнигштейном и разговорился с ним о предмете, который никогда не оставляет меня равнодушным. Пока я разговаривал с ним в вестибюле, к нам присоединились профессор Гертнер (что значит «садовник») с женой, и я не мог удержаться, чтобы не поздравить их обоих с их цветущим видом. Однако профессор Гертнер был одним из авторов юбилейного сборника, который я только что упомянул, и вполне мог мне о нем напомнить. Более того, фрау Л., чье разочарование в день рождения я описывал выше, была названа – хотя, правда, по другому поводу – в моем разговоре с доктором Кёнигштейном.

Я попытаюсь также истолковать и другие обстоятельства, определившие содержание моего сна. В монографию был вложен высушенный образец растения, как если бы это был гербарий. Это вызвало у меня воспоминание об учебе в гимназии. Наш учитель однажды собрал учеников старших классов и вручил им школьный гербарий, чтобы они его просмотрели и почистили. В него пробрались какие-то мелкие червячки – книжные черви. Учитель, видимо, не питал ко мне особого доверия, потому что вручил мне всего несколько листов. Как мне помнится, они содержали образцы крестоцветных. Я никогда особенно не любил ботаники. На экзамене по этому предмету мне также предложили определить крестоцветные – что мне не удалось сделать. Мои перспективы не были бы особенно блестящими, если бы мне не помогло знание теории. Я перешел от крестоцветных к сложноцветным; я сообразил, что артишоки – как раз сложноцветные, и их-то я действительно мог назвать своими любимыми цветами. Будучи более щедрой, чем я, моя жена часто приносит с рынка эти мои любимые цветы.

Я видел, что передо мной лежит монография, которую я написал. Это в свою очередь напомнило мне кое о чем. Накануне я получил письмо от моего друга Флисса из Берлина, в котором тот продемонстрировал свою способность к визуализации: «Меня очень занимает твоя книга о сновидениях. Я вижу ее оконченной и лежащей передо мной, я вижу, как перелистываю страницы». Как же я завидовал его дару провидца! Если бы я только мог увидеть лежащей перед собой свою книгу!

Сложенная цветная иллюстрация. Когда я был студентом-медиком, я постоянно испытывал соблазн все изучать по монографиям. Несмотря на ограниченные средства, я сумел приобрести несколько томов известий медицинских обществ, и меня восхищали их цветные иллюстрации. Я гордился своим стремлением к доскональности. Когда я сам начал публиковать статьи, я был обязан сам делать иллюстрации к ним, и я помню, что одна из них была такой ужасной, что мой друг и коллега посмеялся надо мной. Потом у меня возникло – не знаю, каким образом – воспоминание из очень ранней юности. Однажды моему отцу показалось забавным отдать книгу с цветными иллюстрациями (описание путешествия по Персии) мне и моей самой старшей сестре на растерзание. Нелегко оправдать это с точки зрения воспитания! Мне в то время было пять лет, сестре еще не исполнилось трех; картина того, как мы двое с наслаждением рвем книгу на части (листок за листком, как артишок, поймал я себя на мысли), оказалась почти единственным живым воспоминанием, сохранившимся с того периода моей жизни. Потом, став студентом, я испытывал страсть к собиранию книг, аналогичную страсти к изучению монографий: любимое увлечение (слово «любимое» уже появлялось в связи с цикламенами и артишоками). Я сделался книжным червем. Я всегда, с того времени, когда впервые начал размышлять о себе, объяснял эту свою страсть тем детским воспоминанием, о котором только что упомянул, или, скорее, понял, что та сцена моего детства была «прикрывающим воспоминанием» моих позднейших библиофильских пристрастий (см. мою статью о прикрывающих воспоминаниях). И я рано обнаружил, конечно, что страсти часто имеют печальные последствия. Мне было семнадцать, мой счет в книжной лавке оказался большим, платить мне было нечем, а мой отец не счел оправданием то обстоятельство, что у меня могли бы появиться и худшие наклонности. Воспоминание об этих обстоятельствах моей юности в более позднем возрасте сразу же вернуло мои мысли к разговору с моим другом доктором Кёнигштейном. В этой беседе мы обсуждали вопрос о том, что меня упрекают в излишнем погружении в мои любимые увлечения.

По причинам, сюда не относящимся, я не стану продолжать толкование своего сна, а лишь намечу направление, в котором оно шло бы. В ходе анализа мне пришлось вспомнить о своем разговоре с доктором Кёнигштейном не по одному только поводу. Если учесть темы, затронутые в том разговоре, смысл сна делается понятным. Все мысли, вызванные тем сновидением, – мысли о моей жене и о моих любимых цветах, о кокаине, о неудобстве обращения за медицинской помощью к коллегам, о моем предпочтении изучения монографий, о моем пренебрежении к некоторым областям науки, таким как ботаника, – все эти мысли при дальнейшем рассмотрении вели в конце концов к той или иной детали моего разговора с доктором Кёнигштейном. Опять сновидение, как и то, которое было проанализировано первым, – сон об инъекции Ирме, – имело природу самооправдания, защиты моих прав. Более того, оно развивало тему, затронутую в более раннем сне, и использовало свежий материал, полученный в промежутке между двумя сновидениями. Даже явно безразличная форма, которую принял сон, оказалась имеющей значение. Значило сновидение следующее: «В конце концов, я – человек, который написал ценную и памятную статью (о кокаине)», точно так же, как в более раннем сне я говорил в свою защиту: «Я ответственный и прилежный студент».

В обоих случаях я настаивал на следующем: «Я могу позволить себе делать это». Однако мне нет надобности продолжать толкование сновидения, поскольку моя единственная цель при его описании заключалась в иллюстрации связи между содержанием сновидения и событиями предыдущего дня, которые его и вызвали. До тех пор, пока я осознавал только явный смысл сна, казалось, что сновидение связано с единственным впечатлением того дня. Однако анализ выявил второй источник сна, заключавшийся в другом происшествии того же дня. Первое из двух впечатлений, с которыми был связан сон, оказалось второстепенным, побочным обстоятельством. Я увидел в витрине книгу, название которой на мгновение привлекло мое внимание, но тема которой едва ли могла меня заинтересовать. Второе событие обладало высокой степенью психической значимости: я в течение часа вел оживленную беседу со своим другом, хирургом-офтальмологом, и в ходе ее сообщил ему некоторые сведения, которые должны были оказать на нас обоих существенное влияние; это вызвало у меня воспоминания, привлекшие мое внимание к великому разнообразию внутренних стрессов в моем сознании. Более того, наш разговор был прерван до его завершения, поскольку к нам присоединились знакомые. Так каково же отношение этих двух впечатлений дня друг к другу и к сновидению, которое последовало ночью?

В содержании явного сна я нахожу всего лишь иллюзию безразличного впечатления, и таким образом могу подтвердить, что сновидение предпочитает включать в себя не самые главные события. При толковании сновидения, напротив, все вращается вокруг важного и оправданно тревожащего события. Если я оцениваю смысл сна единственно правильным способом в соответствии со скрытым содержанием, извлеченным на свет анализом, я обнаруживаю, что неосознанно пришел к новому и важному выводу. Я вижу, что странная теория, согласно которой сновидение имеет дело всего лишь с не имеющими значения мелочами дневного опыта, безосновательна; я также вынужден возразить утверждению, что психическая жизнь в состоянии бодрствования не продолжается в сновидении и что, таким образом, сон тратит нашу психическую энергию на тривиальности. Верно прямо противоположное: то, что привлекло наше внимание днем, доминирует и над мыслями в сновидении, и мы берем на себя труд видеть во сне только то, что давало пищу нашим мыслям во время бодрствования.

Возможно, самое первое приходящее на ум объяснение того факта, что мне снятся незначительные впечатления дня, в то время как заставляет меня видеть сон впечатление более важное и волнующее, заключается в том, что здесь мы снова сталкиваемся с искажающей работой сновидения, о которой мы уже упоминали как о психической силе, играющей роль цензуры. Воспоминание о монографии, посвященной роду цикламена, используется, как будто это намек на разговор с моим коллегой, так же как для упоминания о друге моего пациента в сновидении об отложенном ужине служит намеком «копченый лосось». Остается единственный вопрос: благодаря каким опосредствующим звеньям воспоминание о монографии может быть связано с намеком на разговор с офтальмологом, поскольку такая связь представляется незаметной? В нашем примере мы имеем дело с двумя совершенно различными впечатлениями, не имеющими на первый взгляд ничего общего, за исключением того, что они имели место в один и тот же день. Монография привлекла мое внимание утром; вечером я принял участие в разговоре. Анализ дает этому следующее объяснение. Такие отношения между двумя впечатлениями, не существовавшие сначала, впоследствии устанавливаются между идеей и содержанием одного и идеей и содержанием другого. Я уже обнаружил промежуточные звенья, обратившие на себя внимание во время анализа. Только под некоторым внешним влиянием, возможно, из-за воспоминания о цветах, забытых Франом Л., идея монографии о цикламенах могла бы соединиться с идеей о том, что цикламены – любимые цветы моей жены. Не думаю, что этих не привлекающих внимания мыслей было бы достаточно, чтобы породить сновидение.

 

«Нет надобности в духах из могилы

Для истин вроде этой»,

 

как мы читаем в «Гамлете». Но внимание! При анализе я вспомнил, что имя человека, который прервал наш разговор, – Гертнер (садовник) и что я нашел его жену цветущей; действительно, теперь я даже вспоминаю, что одна из моих пациенток, носящая красивое имя Флора, какое-то время была главным предметом нашего разговора. Должно быть, благодаря этим опосредствующим звеньям из области ботаники возникла ассоциация между двумя событиями дня – незначительным и волнующим. Потом мне представились и другие элементы, например кокаин, весьма подходящий в качестве звена, соединяющего доктора Кёнигштейна с написанной мной ботанической монографией, обеспечивая тем самым слияние двух сфер идей, так что часть первого впечатления могла бы послужить намеком на второе.

Я готов к тому, что это объяснение будет найдено произвольным или искусственным. Что произошло бы, не появись профессор Гертнер и его цветущая жена, а пациентку, которую мы обсуждали, звали бы не Флора, а Анна? И все же ответ найти нетрудно. Будь связи между этими мыслями недоступны, вероятно, были бы выбраны другие. Установить связи такого рода легко, как показывают шутливые вопросы и головоломки, которыми мы любим развлекаться. Возможности остроумия безграничны. Можно сделать еще один шаг дальше: если бы достаточно плодотворных ассоциаций между двумя впечатлениями этого дня установить не удалось, сновидение просто выбрало бы другое направление; другое из незначительных впечатлений, которые во множестве возникают и тут же забываются, заняло бы во сне место монографии и сформировало бы ассоциацию с содержанием разговора и представило его во сне. Поскольку это было воспоминание о монорафии и никакое другое, выполнившее данную функцию, оно, вероятно, было самым подходящим для этой цели. Нет нужды удивляться, как герою Лессинга, тому, что «только богачи в этом мире владеют большими деньгами».

Два предшествующих сновидения дают нам возможность не только изучить приложение общих принципов Фрейда к конкретным сновидениям, но также сравнить интерпретацию Фрейда с той, которую я предлагаю во второй главе этой книги. При толковании сновидения о наготе Фрейд следует общим принципам, описанным выше. Сновидение представляет собой исполнение инфантильного иррационального желания, но под влиянием цензора искажает и маскирует это. Исполненное иррациональное желание – это желание из эксгибиционистского детства, заключающееся в том, чтобы показать свои половые органы. Однако наша взрослая личность боится таких желаний и выражает чувство неловкости от исполнения желания кроющегося в нас ребенка.

Такая интерпретация, несомненно, верна во многих отношениях. Однако она точна не всегда, потому что содержание сновидения не обязательно имеет инфантильную природу. Фрейд игнорирует тот факт, что нагота может олицетворять что-то отличное от сексуального эксгибиционизма. Например, нагота может быть символом правдивости. Быть голым – значит быть самим собой без притворства, а одежда, возможно, есть выражение мыслей и чувств, которых от нас ожидают другие, но которые на самом деле нам чужды. Таким образом, обнаженное тело может символизировать нашу истинную сущность, а одежда – социальную личность, которая чувствует и мыслит в терминах современного культурного паттерна. Если кому-то снится, что он голый, сон может выражать желание быть самим собой, отказаться от притворства, а испытываемое в сновидении чувство неловкости отражает боязнь неодобрения другими, если он посмеет быть самим собой.

Интерпретация Фрейдом сказки Андерсена в соответствии с его толкованием сновидений о наготе служит хорошей иллюстрацией непонимания, оказавшегося следствием убеждения Фрейда в том, что сказки, как и сновидения и мифы, непременно служат выражением подавленных сексуальных желаний. Сказка о новом платье короля – не искаженное выражение эксгибиционистского влечения. Она касается совершенно иного переживания – нашей готовности верить в воображаемые магические качества власти и неспособности увидеть ее истинную цену. Ребенок, который еще недостаточно проникнут преклонением перед властью, оказывается единственным, кто способен увидеть, что король-то голый, а вовсе не носит невидимый наряд. Все остальные, понимая скрытую угрозу – тот, кто не видит наряд, не на своем месте или непроходимо глуп, – подчиняются внушению и притворяются, будто видят то, чего их глаза увидеть не могут. В сказке речь идет о разоблачении иррациональных утверждений власти, а не об эксгибиционизме.

Сновидение о монографии по ботанике – превосходная иллюстрация того, как много нитей ассоциации вплетается в очень короткий сон. Любой, кто пытается толковать сновидение, следуя ассоциациям, возникающим по поводу каждого отдельного элемента сна, не может не быть глубоко впечатлен богатством ассоциаций и тем, как они почти чудесно сгущаются в текст сновидения.

Недостатком этой иллюстрации служит то, что Фрейд воздерживается от полной интерпретации и упоминает только одно желание, выраженное в сновидении, а именно самооправдание благодаря указанию на свои достижения. Опять же, если мы не будем настаивать на том, что каждый сон – выражение исполнения желания, но признаем, что он может быть выражением любого вида психической деятельности, мы могли бы прийти к другой интерпретации.

Центральный символ в сновидении – засушенный цветок. Засушенный и бережно сохраняемый цветок содержит в себе элемент противоречия. Живой цветок – олицетворение жизни и красоты, но, будучи засушенным, он теряет это качество и становится объектом отстраненного научного изучения. Возникающие у Фрейда ассоциации указывают на это противоречие. Фрейд упоминает о том, что цветок, цикламен, монографию о котором он видел в витрине книжной лавки, – любимый цветок его жены, и упрекает себя в том, что так часто забывает принести ей цветы. Другими словами, монография о цикламене пробуждает в нем чувство неудачи в той сфере жизни, которую символизируют любовь и нежность. Все другие ассоциации указывают на другое – его амбициозность. Монография напоминает Фрейду о его работе о кокаине и огорчении по поводу того, что она не получила достаточного признания. Фрейд вспоминает о своем ущемленном Эго, когда директор гимназии усомнился в его способности помочь с чисткой гербария. Цветные картинки в книге напоминают ему о еще одном ударе по его Эго – о насмешках коллег по поводу того, что один из его рисунков получился таким неудачным.

Сновидение, таким образом, выражает конфликт, остро ощущаемый Фрейдом во сне, в то время как в бодрствующем состоянии он, по-видимому, его не осознает. Он упрекает себя в пренебрежении к той стороне жизни, которая олицетворяется цветком и его отношениями с женой, ради честолюбивых устремлений и своего одностороннего интеллектуального научного подхода к миру. На самом деле сон выражает глубокое противоречие в личности Фрейда и в его работе. Главным объектом его интересов и исследований являются любовь и секс. Однако Фрейд – пуританин; в нем можно заметить викторианское отвращение к сексу и удовольствиям вместе с печальной терпимостью к человеческим слабостям в этом отношении. Он засушил цветок, сделал секс и любовь объектом научного рассмотрения и размышлений, вместо того чтобы оставить его живым. Сновидение выражает этот великий парадокс: Фрейд вовсе не является – как его часто по ошибке считают – представителем «чувственно-фривольной, аморальной венской атмосферы»; напротив, он пуританин, который мог так свободно писать о сексе и любви потому, что поместил цветок в гербарий. Его собственная интерпретация стремится скрыть именно этот конфликт благодаря неправильному пониманию смысла сновидения.

Фрейдовская интерпретация мифов и сказок следует тому же принципу, что и его толкование снов. Символизм, который мы находим в мифах, рассматривается Фрейдом как регрессия к более ранним стадиям развития человечества, когда определенные действия, такие как пахота и разжигание огня, сопровождались сексуальным либидо. В мифах это раннее и теперь подавленное либидозное удовлетворение выражается в «замещающем удовольствии», что позволяет человеку заключить удовлетворение инстинктивных желаний в границы фантазии.

В мифе, как и в сновидении, примитивные импульсы выражаются не прямо, а замаскированно. Они касаются тех влечений, которые, как считал Фрейд, постоянно возникают в жизни ребенка, в особенности кровосмесительные желания, сексуальное любопытство и страх кастрации. Иллюстрацией такого метода толкования мифа Фрейдом служит его интерпретация загадки Сфинкс. Сфинкс ставит условием прекращения мора, грозившего вымиранием жителей Фив, разгадку заданной ею загадки. Загадка была такова: «Что это? Сначала на четырех, потом на двух, потом на трех». Фрейд рассматривает загадку и ответ на нее – человек – как маскировку другого вопроса, наиболее дразнящего детское воображение: «Откуда появляются дети?» Вопрос Сфинкс коренится в сексуальном любопытстве ребенка, неодобряемом и загнанном внутрь властью родителей. Таким образом, полагает Фрейд, загадка Сфинкс выражает глубоко укоренившееся врожденное сексуальное любопытство, замаскированное под невинное интеллектуальное развлечение, далекое от запретной области секса.

Юнг и Зильберер, двое самых одаренных учеников Фрейда, рано увидели, в чем слабость фрейдовской теории интерпретации сновидений, и попытались внести коррективы. Зильберер отличал друг от друга то, что он называл «анагогической» и «аналитической» интерпретацией. Юнг стремился к той же цели, различая «проспективное» и «ретроспективное» толкование. Они полагали, что каждое сновидение отражает желания прошлого, но также ориентировано на будущее и имеет функцию указывать видящему сон задачи и цели. Как говорит Юнг: «Душа – это переход, поэтому неизбежно имеет два аспекта. С одной стороны, душа являет собой картину остатков и следов прошлого, с другой стороны, рисует контуры будущего, выраженные той же картиной, поскольку душа творит собственное будущее».

Юнг и Зильберер полагали, что каждое сновидение следует понимать как в анагогическом, так и в аналитическом смысле; имелись некоторые основания ожидать, что Фрейд примет такую модификацию. Однако если они стремились к компромиссу с Фрейдом, эта попытка не удалась. Фрейд решительно отказался принять какую-либо модификацию и продолжал настаивать на том, что интерпретация сновидения возможна только в рамках теории исполнения желаний. После раскола между фрейдовской и юнговской школами Юнг стремился убрать из своей системы концепции Фрейда и заменить их новыми; впоследствии юнговская теория сновидений претерпела изменения. В то время как Фрейд был склонен полагаться по большей части на свободные ассоциации и понимать сновидение как выражение инфантильных иррациональных желаний, Юнг все больше отвергал свободные ассоциации и в равной степени догматически стремился толковать сновидения как выражение мудрости бессознательного.

Такой взгляд соответствует всей юнговской концепции бессознательного. Юнг полагает, что «бессознательное временами способно обретать интеллект и целеустремленность, превосходящие прозрения сознания». Мне нечего возразить против этого утверждения, оно соответствует моему собственному опыту интерпретации сновидений, описанному выше. Однако Юнг идет дальше и утверждает, что «основной религиозный феномен заключается в том, что голос, говорящий в наших сновидениях, не наш собственный, а исходит из источника, превосходящего нас». На возражение, согласно которому «мысли, которые выражает этот голос, всего лишь мысли самого индивида», Юнг отвечает так: «Это возможно, но я назвал бы мысль своей собственной, если бы я сам до нее додумался. Точно так же я назвал бы деньги собственными, если бы заработал их или получил осознанным и законным способом. Если кто-то дарит мне деньги, я наверняка не скажу моему благодетелю: «Спасибо за мои собственные деньги», хотя впоследствии кому-то другому могу сказать: «Это мои собственные деньги». С голосом, о котором я говорю, такая же ситуация. Голос сообщает мне определенное содержание, точно так же, как друг сообщил бы мне о своих идеях. Было бы недостойно и неверно заявить, что сказанное им – мои идеи».

В другом месте Юнг еще более ясно высказывает ту же мысль: «Человеку помогает не то, что он думает сам, а откровения мудрости большей, чем его собственная».

В этом высказывании и кроются различия между интерпретацией Юнга и моей собственной. Несомненно, мы часто бываем мудрее и достойнее во сне, чем во время бодрствования; Юнг объясняет этот феномен наличием высшего источника прозрения, в то время как я считаю, что мысли во сне – это наши мысли и что существует веская причина для того, чтобы влияние, которому мы подвержены во время бодрствования, оказывало во многих отношениях притупляющее воздействие на наши интеллектуальные и моральные достижения.

Пониманию метода Юнга поможет рассмотрение его собственного толкования сновидения. Этот сон взят из более чем четырехсот записей, которые делал один из пациентов Юнга, католик по воспитанию, но не придерживающийся церковной обрядности и не интересующийся религиозными проблемами. Вот это сновидение.

«Я вижу множество домов, которые выглядят как сценическая декорация. Кто-то называет имя Бернарда Шоу. Упоминается также, что пьеса, которую ставят, имеет отношение к отдаленному будущему. Один из домов отличается от других наличием вывески, на которой написано: «Это всеобщая католическая церковь. Это церковь Создателя. Могут войти все, кто считает себя орудием Бога». Затем более мелким шрифтом: «Церковь основана Иисусом и Павлом» – как если бы фирма хвалилась давностью своего основания. Я говорю своему другу: «Давай войдем и оглядимся». Он отвечает: «Не вижу, почему нужно входить многим, чтобы испытывать религиозное чувство». Но я говорю: «Ты протестант, тебе этого не понять». Рядом женщина, которая одобрительно кивает. Теперь я замечаю объявление на стене церкви. В нем написано: «Солдаты! Когда почувствуете себя во власти Создателя, избегайте обращаться к нему напрямую. Создатель недоступен для слов. Мы также настоятельно советуем не обсуждать между собой атрибуты Бога. Это бесполезно, потому что все ценное и важное невыразимо». Подпись – Папа (но имя неразборчиво).

Теперь мы входим в церковь. Внутреннее убранство скорее напоминает мечеть, особенно Айя Софию. Скамьи отсутствует, что производит удивительное впечатление простора. Нет и изображений. На стенах только заключенные в рамки изречения (как в Айя Софии). Одно из этих изречений таково: «Не льсти своему благодетелю». Та же женщина, которая одобрительно кивала мне раньше, начинает плакать и говорит: «Я думаю, что все правильно», но тут же исчезает.

Сначала я стою перед колонной, которая закрывает обзор; потом я меняю положение и вижу перед собой толпу людей. Я к ним не принадлежу и стою отдельно. Однако я их отчетливо вижу и вижу их лица. Они произносят следующие слова: «Мы веруем, что мы во власти Создателя. Царство Божие внутри нас». Они торжественно повторяют это трижды. Потом орган играет фугу Баха и поет хор. Иногда звучит одна музыка, иногда повторяются следующие слова: «Все прочее – бумага»; это означает, что оно не производит живого впечатления.

Когда музыка заканчивается, начинается вторая часть церемонии, как обычно бывает на собраниях студентов, где за обсуждением серьезных вопросов следует веселая часть. Присутствуют спокойные взрослые люди. Одни прохаживаются, другие беседуют. Они приветствуют друг друга; подается вино с епископского виноградника и другие напитки. Один из присутствующих провозглашает тост за благополучное развитие церкви, из громкоговорителя звучит веселая мелодия со словами «Чарльз теперь тоже в игре». Похоже, так выражается радость по поводу вступления в сообщество нового члена. Священник мне объясняет: «Эти довольно легкомысленные развлечения признаны и дозволены. Мы должны немного приспособиться к американским обычаям. Если, как нам, приходится иметь дело с большими толпами, это неизбежно. Впрочем, мы отличаемся от американских церквей в том, что активно поддерживаем антиаскетические тенденции».

Тут я проснулся с чувством глубокого облегчения».

При попытке истолковать этот сон Юнг разошелся во мнениях с Фрейдом, который видит в сновидении просто фасад, за которым что-то старательно спрятано. Юнг же говорит:

«Нет сомнения, что невротики скрывают неприятные вещи, как, возможно, и нормальные люди. Однако остается серьезный вопрос: можно ли это положение применять к такому обычному и широко распространенному феномену, как сны? Сомневаюсь, что мы можем считать, будто сновидение – что-то иное, чем выглядит. Я скорее склонен процитировать авторитетный для евреев Талмуд: “Сон есть свое собственное толкование”. Другими словами, я принимаю сон на веру. Сновидения – такой трудный и сложный предмет, что я не осмеливаюсь делать какие-либо выводы по поводу их возможных хитростей. Сон – естественное состояние, и нет никаких оснований видеть в нем искусный механизм, предназначенный для того, чтобы нас запутать. Сновидение возникает, когда сознание и воля в значительной мере гаснут. Сон представляется природным явлением, которое можно обнаружить и у тех, кто невротиками не являются. Более того, мы знаем так мало о психологии процесса сна, что должны быть более чем осторожными, когда вводим в его объяснение элементы, чуждые самому сну.

По всем этим причинам я убежден, что наши сны в действительности говорят о религии и для того и предназначены. Поскольку сон сложен и последователен, можно предположить определенную логику и определенное намерение, т. е. ему предшествует мотивация бессознательного, что находит прямое выражение в содержании сновидения».

Какова же юнговская интерпретация приведенного выше сна? Он отмечает, что католическая церковь, хоть и весьма одобряемая, рассматривается со странной языческой точки зрения, несовместимой с фундаментальной христианской установкой; во всем сновидении пациента нет оппозиции коллективным чувствам, массовой религии, язычеству, за исключением быстро умолкшего друга-протестанта. Для Юнга неизвестная женщина, фигурирующая в сновидении, – «анима» – «психическое представительство меньшинства женских генов в мужском теле». Анима, как правило, персонифицирует бессознательное и придает ему неприятный раздражающий характер.

Совершенно негативная реакция анимы на сон о церкви указывает на то, что феминная стороны личности сновидца, т. е. его бессознательное, вступает в противоречие с его установкой.

Как мы понимаем, из сновидения следует, что бессознательное функционирование разума сновидца вызывает довольно банальный компромисс между католицизмом и языческой joie de vivre (радостью жизни). То, что выдает бессознательное, явно не выражает точки зрения или определенного мнения; скорее, мы видим драматическое представление акта размышлений. Это, пожалуй, можно было бы сформулировать так: «Так что насчет религиозных дел? Ты ведь католик, не так ли? Разве для тебя это недостаточно хорошо? Однако аскетизм… ну, даже церковь должна немножко приспосабливаться – кино, радио, духовное чаепитие и все такое, – так почему бы не церковное вино и веселые знакомства?» Однако по какой-то загадочной причине эта странная таинственная женщина, хорошо известная по многим предшествующим сновидениям, кажется, глубоко разочарована и уходит.

Описывая своего пациента, Юнг сообщает, что тот обратился к нему по очень серьезной причине: «Будучи в высшей степени рациональным интеллектуалом, он обнаружил, что его сознательная установка и его философия полностью изменяют ему перед лицом невроза и его деморализующего влияния. Он не обнаружил в своем Weltanschauung (мировоззрении) ничего, что помогло бы ему обрести достаточный контроль над собой. Таким образом, он обнаружил, что находится в ситуации человека, которому изменили его излюбленные убеждения и идеалы. Совершенно неудивительно, что в таких обстоятельствах человек обратился бы к религии своего детства в надежде найти в ней какую-то помощь. Это была, однако, не сознательная попытка или решение оживить прежние религиозные верования. Ему это просто приснилось, т. е. его бессознательное выдало странное утверждение насчет его религии. Как будто дух и плоть, вечные противники в христианском представлении, заключили мир друг с другом в форме странного смягчения своей противоречивой природы. Духовность и светскость неожиданно миролюбиво идут рядом. Эффект получается довольно гротескным и комичным. Непреклонная суровость духа словно подрывается почти античным весельем, благоухающим вином и розами. Сновидение несомненно описывает духовную и светскую атмосферу, притупляющую остроту морального конфликта и погружающую в забвение всю душевную боль и отчаяние».

На основании содержания сновидения и того, что сообщает о своем пациенте Юнг, эта интерпретация не выглядит обоснованной. Толкование Юнга поверхностно и не принимает во внимание глубинные психические силы, вызвавшие этот сон. На мой взгляд, сновидение – вовсе не банальный компромисс между светскостью и религией, а горькое обвинение религии и одновременно выражение серьезного желания обрести духовную независимость. Церковь описывается в терминах театра, деловой фирмы, армии. Сравнение с католической церковью делается в пользу магометанства, олицетворяемого Айя Софией: вместо изображений на стенах рамки с изречениями, такими как «Не льсти своему благодетелю». Эта надпись выражает, конечно, критическое отношение пациента к традиции церкви восхвалять Бога. Сновидец продолжает высмеивать церковь: ему снится, что служба вырождается в разгульное сборище с распитием вина и веселыми песенками с припевом «Чарльз теперь тоже в игре». (По-видимому, Юнг не заметил, что эта строчка обыгрывает его собственное имя Карл [Чарльз]; это насмешливое упоминание психоаналитика соответствует общему духу восстания против авторитетов, которым пронизано все сновидение.) Пациент подчеркивает это тем, что в его сне сам священник признает: церковь должна использовать «американские обычаи», чтобы привлечь большие толпы.

Роль женщины в этом сновидении может быть полностью понята, только если мы учтем антиавторитарную, бунтовщическую тенденцию сна в целом. Пациент – несмотря на свое сознательное безразличие к религии – на более глубоком психическом уровне все еще привязан к ней или, точнее, к религии авторитарного типа, в которой он был воспитан. Его невроз – попытка освободиться от оков иррациональных авторитетов, однако ему это не удалось и в результате возникли невротические симптомы. К моменту возникновения сновидения стремление восстать, освободиться от власти авторитетов стало его доминирующей чертой, проявляющейся в жизни сновидения. Женщина, возможно символизирующая его мать, понимает, что если он отвергнет авторитарный принцип лести могущественному отцу (благодетелю), он станет взрослым и она потеряет его. Поэтому-то она плачет и говорит: «Тогда больше ничего не осталось».

Пациент несомненно озабочен вопросами религии, но, в отличие от заключения Юнга, приходит не к банальному компромиссу, а к очень отчетливой концепции различий между религиями авторитарной и гуманистической. Авторитарная религия, система, в которой основной добродетелью является послушание, а человек становится маленьким и бессильным, отдавая всю власть и силу Богу, – это тот тип религии, против которой он борется; это та же битва, которой пронизана его личная жизнь: бунт против любого вида авторитарного доминирования. Пациент стремится к гуманистической религии, делающей акцент на силе и праведности человека, где добродетелью является не послушание, а осуществление человеческих возможностей. Последовательность событий в сновидении делает это совершенно ясным. Сновидец слышит, как толпа «торжественно повторяет» слова: «Царство Божие внутри нас… Все прочее – бумага». Он высмеивает церковь как большую организацию вроде фирмы или армии, обвиняет ее в лести ради подачек Бога; теперь он говорит, что Бог живет в нас и все, что есть помимо этого переживания, – «бумага», потому что не производит живого впечатления.

То же направление мысли проявляется во втором сновидении того же пациента, которое Юнг обсуждает в своей работе «Психология и религия». Вот запись этого сновидения.

«Я вхожу в мрачный дом. Он называется «Дом внутренней серьезности и сосредоточения». В глубине видно множество горящих свечей, расставленных так, чтобы образовывать четыре пирамидальных фигуры. У двери дома стоит старик. В дом входят люди, они не разговаривают друг с другом и часто останавливаются неподвижно, чтобы сосредоточиться. Старик у дверей рассказывает мне о посетителях и говорит: «Когда они покидают дом, они чисты». Я вхожу в дом и чувствую способность полностью сосредоточиться. Голос говорит: «В том, что ты творишь, – опасность. Религия – не та цена, которую ты платишь, чтобы избавиться от образа женщины, ибо этот образ незаменим. Горе тем, кто пользуется религией как заменой другой стороны жизни души. Они заблуждаются и будут прокляты. Религия – не замена, а величайшее свершение в добавление ко всякой другой деятельности души. Религия твоя должна родиться из всей полноты жизни твоей, и лишь тогда будешь ты благословен». С последними словами слышится тихая музыка, простая мелодия, которую играет орган, несколько напоминающая «Магию огня» Вагнера. Выходя из дома, я вижу пылающую гору и чувствую, что неугасимый огонь, должно быть, священен».

В этом сновидении пациент больше не нападает на церковь так шутливо, как в предыдущем сне. Он приходит к глубокому и ясному противопоставлению гуманистической религии авторитарной. Особенно он подчеркивает один момент: религия не должна пытаться подавлять любовь и секс (образ женщины) и не должна быть заменой этой стороне жизни. Религия должна рождаться не из подавления, а из «полноты жизни». Последнее утверждение сна – «неугасимый огонь, должно быть, священен» – относится, как следует из всего содержания сновидения, к тому, что выражается «образом женщины»: пламени любви и секса.

Это сновидение интересно как пример того вида снов, в которых разум высказывает мысли и суждения с ясностью и красотой, на которые человек не способен во время бодрствования. Однако я привожу его в первую очередь ради того, чтобы проиллюстрировать недостатки одностороннего и догматического толкования Юнга. Для него «неугасимый огонь» символизирует Бога, а «образ женщины» и «другой стороны жизни» олицетворяет бессознательное. Хотя совершенно верно, что огонь часто используется как символ Бога, это также часто символ любви и сексуальной страсти. Фрейд, возможно, интерпретировал бы сон не как выражение философской идеи, а как исполнение инфантильных кровосмесительных желаний того, кто видит сон. Юнг столь же догматически полностью игнорирует этот аспект и думает только о религиозном символизме. Как мне представляется, ни одно из этих направлений не ведет к истине. Пациент действительно озабочен религиозными и философскими проблемами, но не отделяет их от своей жажды любви. Напротив, он утверждает, что они не должны быть разделены, и критикует церковь за ее концепцию греха.