Лекция 5. Заключение

В определенный момент развития структурализма те количественные изменения, за счет которых это развитие и происходило, неизбежно должны были дойти до такого критического предела, когда их дальнейшее накопление оказывается невозможным: оно взрывает границы системы. Именно такой, подготовленный изнутри самого структурализма, «взрыв» в конце концов и привел к очередной смене всей научной парадигмы и, по сути дела, к превращению структурализма в собственную противоположность. С конца 1960-х годов начинается эпоха постструктурализма.

Структурализм, действительно, подготовил и даже, можно сказать, породил из себя собственную оппозицию – постструктурализм, а также деконструктивизм (как разработанную на основе общефилософских принципов постструктурализма теорию литературы). Не случайно многие видные и влиятельные теоретики постструктурализма – Р. Барт, М. Фуко, Ю. Кристева, У. Эко, Ж. Лакан и др. – вышли из рядов именно структуралистов: в начале своего научного творчества они выступали как сторонники структуралистской доктрины.

Механизмы, приведшие структурализм к столь существенной переориентации, по сути дела, переведшие его на противоположные позиции, достаточно очевидны, и их действие может быть прослежено в самых разных направлениях. Так, расширение границ структуры за счет включения в нее все большего числа информационных уровней, невозможность остановить поток той культурной информации, которая оказывалась значимой при анализе художественного текста, делали сами границы структуры все более необозримыми и в конце концов неопределенными. Происходило своего рода размывание этих границ, и таким образом самые значительные, определяющие признаки структуры – целостность и закрытость – постепенно утрачивались, как, следовательно, и сама структура.

Аналогичные процессы происходили и в области изучения подтекстов: существенному переосмыслению подверглось само теоретическое обоснование понятия «подтекст», которое в результате трансформировалось в понятие «интертекст». Теория интертекстуальности, ставшая краеугольным камнем постструктурального литературоведения, предполагает рассмотрение литературного текста как своего рода открытого пространства, в котором осуществляется встреча принципиально неограниченного количества всевозможных других текстов – как предшествующих и современных данному, так и появившихся после него. Таким образом, данный конкретный текст рассматривается как синхронное сосуществование бесконечного числа фактов литературной действительности, границы которой, естественно, неопределимы, открыты. В результате от структурального рассмотрения текста как средоточия различных подтекстов, число которых, впрочем, поддается строгому определению, (то есть от рассмотрения текста как своеобразного результата действия центростремительных сил, под влиянием которых различные подтексты как бы «стягиваются» в единую точку – данный конкретный анализируемый текст) осуществляется переход к прямо противоположной концепции текста как результата акта децентрации (то есть текст рассматривается уже как результат действия центробежных сил, «разрывающих» его и в пределе превращающих, по выражению одного из представителей немецкого постструктурализма, М. Пфистера, в «пустое пространство»).

Можно привести и еще множество примеров метаморфоз, аналогичных описанным, – метаморфоз, в результате которых основные принципы структурализма были трансформированы в собственные противоположности. Однако нас интересует прежде всего герменевтический аспект данной проблемы. Понятно, что смена научной парадигмы не может не повлечь за собой и пересмотра тех герменевтических задач, которые провозглашались в границах парадигмы предшествующей. С точки зрения герменевтической проблематики переход литературоведения на позиции постструктурализма/деконструктивизма представляет собой не что иное, как очередную реакцию на примат «объясняющей» герменевтики. Литературоведение в очередной раз проявило «усталость» от постулированных в данном случае структурализмом сциентистских принципов и методов познания и в очередной же раз перешло на позиции «понимающей» герменевтики, соответствующим образом переосмыслив природу собственного герменевтического объекта.

С этой точки зрения, постструктурализм предстает как протест против любого проявления того, что он определяет как «империализм рассудка»: против догматизма, против рационализации гуманитарного знания, или, по определению Ж. Деррида, против «логоцентризма», под которым понимается, во-первых, стремление рациональной мысли отыскать во всем, с чем она имеет дело, первопричину, порядок и смысл, и во-вторых, претензия рационального разума на полное овладение истиной. Постструктурализм противопоставляет любой форме позитивистского знания (к которому, в сущности, он сводит любое вообще позитивное знание) собственную, исполненную негативного, скептического пафоса позицию – позицию отрицания принципов целостности и завершенности текстовой структуры, соссюровской теории знака как единства означаемого и означающего, коммуникативной функции языка, в том числе и языка искусства. Освободительные (от «империализма рассудка») тенденции собственной позиции постструктурализм видит в своем пристрастии к иррациональному, бессознательному, случайному, фрагментарному, нестабильному, принципиально незамкнутому, иллюзорному, неподдающемуся понятийному определению, в отказе от строгой научности, в приверженности рассматривать смыслы как неуловимые, или так называемые «скользящие» значения (определение Ю. Кристевой) и т. п.

На протяжении последних, по крайней мере, сорока лет именно постструктурализм оказался наиболее интенсивно развивающимся и влиятельным, в том числе и в области литературоведения, идейным течением. И на сегодняшний день позиции его представляются весьма прочными и стабильными. Было бы, однако, неверным рассматривать эти позиции в качестве обладающих абсолютной монополией в современном культурном пространстве, в частности, в пространстве современной науки о литературе. Постструктурализм сосуществует с различными как противостоящими ему, так и развивающимися параллельно с ним литературными – научными и критическими – направлениями (достаточно отметить, что, несомненно, уступивший былые передовые позиции структурализм тем не менее продолжает благополучно существовать – несколько потесненный, он отнюдь не оказался вытесненным из научного обихода).

В связи с этим совершенно закономерной представляется обнаруживающая себя в самых разных областях гуманитарного знания критическая реакция на постструктуральную доктрину. Особенно же показательной оказывается реакция, зарождающаяся в недрах самого постструктурализма – реакция, если не открыто скептическая, то во всяком случае выражающая известное сомнение или неуверенность в незыблемой истинности его философских, этических и методологических оснований. Одним из проявлений такого рода реакции стал, например, изданный в 1990 г. сборник статей У. Эко с весьма показательным и красноречивым заглавием «Границы интерпретации» (заглавием, строго говоря, несовместимым с самой постструктуральной философией), в частности, вошедшая в него небольшая работа «Два типа интерпретации». В этой статье постмодернист Эко, по сути дела, ставит вопрос об этической опасности бесконтрольной свободы интерпретации. Таким образом, на наших глазах вновь возникает то плодотворное для человеческой мысли в целом сомнение, которое не дает возможности этой мысли «застыть», «кончиться» и которое в конечном счете гарантирует осуществление ее дальнейшей истории.

Ни в коей мере не претендуя на определение каких бы то ни было путей и перспектив, отметим, что намечающийся внутри самого постструктурализма «сдвиг» в очередной раз подтверждает наличие единой универсальной герменевтической закономерности, в соответствии с которой происходит смена литературоведческих направлений, течений, парадигм. Речь идет о принципе герменевтического круга. В сущности, каждое из рассмотренных (или только упомянутых) нами в качестве рецепции той или иной философско-герменевтической системы литературоведческих направлений (немецкая духовно-историческая школа, интуитивизм, рецептивная эстетика, формализм, структурализм, постструктурализм) придерживается в своих философско-методологических установках одной из двух возможных герменевтических (интерпретационных) стратегий – либо «понимания», либо «объяснения». Объединить «понимание» и «объяснение» в пределах единого направления, единой методологии оказывается невозможным. С этой точки зрения, философская система Шлейермахера, обосновывавшая необходимость «сотрудничества» двух названных подходов к предмету познания, оказалась как бы навсегда «невостребованной» литературоведением. Герменевтический круг, подразумевающий взаимное корректирование результатов познания, полученных разными методами, внутри отдельного литературоведческого направления, действительно, не разворачивается. Но он разворачивается на другом уровне, так сказать, в ином масштабе – в масштабе литературоведения в целом. Регулярность, с которой «понимающее» литературоведение сменяется литературоведением «объясняющим», а последнее, в свою очередь, вновь «понимающим» и т. д., как раз и демонстрирует потребность этих двух способов познания друг в друге. Совершенно очевидно, что диалог между результатами «понимания» и «объяснения» происходит непрерывно, – только он разворачивается не в границах той или иной отдельной школы, или направления, или парадигмы, а в границах литературоведения в целом. Эволюция литературоведческого познания, таким образом, осуществляется в соответствии с действием «большого» герменевтического круга.

Итак, сам объективный ход вещей, само объективное развитие литературоведческой мысли в целом осуществляют своего рода «реабилитацию» той первоначальной философской системы, с которой, собственно, это развитие и началось, – системы Шлейермахера, включавшей в себя и находившей возможность примирять в собственных пределах те крайности, которые в дальнейшем оказались разведенными и непримиримыми. Своеобразный возврат к истокам герменевтической мысли проявился и в позиции наиболее крупного представителя современной литературной герменевтики, американского исследователя Эрика Дональда Хирша (р. 1928). Самой существенной чертой позиции Хирша является ее полемическая направленность по отношению ко всем крайностям любых литературоведческих систем – будь то рецептивная эстетика, или структурализм, или постструктурализм и деконструктивизм. Программные работы Хирша – «Достоверность интерпретации» (1967), «Три измерения герменевтики» (1972), «Цели интерпретации» (1976) – демонстрируют попытку привести непримиримые теории интерпретации к определенному согласию.

Отказываясь видеть в литературном произведении только его материальный статус (например, трактовать его только как знаковую систему) и стремясь к выявлению его неповторимого, уникального смысла, Хирш настаивает на необходимости подчинения всех возможных интерпретаций текста единому центру, которым, в конце концов, по мнению ученого, должна служить авторская интенция. Соотнесение интерпретации с авторским замыслом – это единственный способ избежать интерпретационного произвола, фальсификации, насилия над текстом; только такой подход, по мнению Хирша, позволит применить к результату исследования критерий достоверности.

При этом Хирш не отказывается от принципа множественности интерпретаций одного произведения. Вслед за Хайдеггером, Гадамером, рецептивистами он признает известную историческую обусловленность взглядов интерпретатора, однако эта обусловленность, с точки зрения ученого, вовсе не должна приводить к требованию отказаться от так называемой реконструирующей интерпретации. Исследователь вполне может избрать целью собственного анализа реконструкцию сколь угодно далекого прошлого. Правда, результат такой реконструкции никогда не будет носить абсолютно аутентичного характера, он непременно будет отмечен особенностями той эпохи, представителем которой неизбежно является интерпретатор, но Хирш и не считает нужным добиваться каких бы то ни было «абсолютных» результатов. Более того, он считает, что такие «абсолютные» результаты в принципе недостижимы. Любые результаты будут всегда иметь «относительный» характер. Но это опять же не значит, что нужно категорически отказаться, например, от реконструкции первоначального смысла того или иного текста в пользу постулирования анахронического (то есть несущего на себе печать исторических эпох, отделяющих интерпретатора от интерпретируемого текста) смысла или наоборот. По мысли Хирша, ни тот, ни другой тип интерпретации вообще не может быть помыслен как более или менее предпочтительный – оба типа абсолютно «законны» и каждый из них имеет равные права на существование. Все дело лишь в свободно избранной интерпретатором цели, в той первоначальной исследовательской установке, которой подчиняются методы его исследования. В сущности, Хирш ставит вопрос об уважительном отношении к любой научной позиции, которую, в свою очередь, он рассматривает как результат этического выбора ученого. Таким образом, Хирш постулирует два основных принципа, на которых должна строиться любая концепция интерпретации: принцип авторитетности автора и принцип свободы исследовательской позиции.

Нетрудно заметить, что оба провозглашенных принципа имеют единую основу – внимание к личности, к человеку – к автору и к интерпретатору. Даже если видеть в качестве основных участников герменевтических отношений произведение и интерпретацию, нельзя забывать, что без автора нет произведения, без интерпретатора нет интерпретации – такова логика Хирша. В результате остается лишь констатировать, что герменевтическая мысль, описав своеобразный круг, вновь приходит к тому, с чего она когда-то начиналась и от чего на определенном этапе своего развития отказалась, – она возвращается к заинтересованности в человеке.