В книге частично использован материал ранее опубликованных статей, а именно: (1) в состав гл. 3 вошла ранее опубликованная в «Русском Журнале» статья «Создавая единую историю»; (2) в гл. 6 частично использована статья «Концепция общества, народа и государства И. С. Аксакова (первая половина 1860-х гг.)», первоначально опубликованная в № 1 за 2013 год журнала «Полития»; в гл. 7 частично использованы статья (3) «Русский консерватор: о системе политических воззрений К. П. Победоносцева 1870-1890-х годов», опубликованная в № 1 журнала «Социологическое обозрение» за 2017 г.

См.: (1) Словарь основных исторических понятий: Избранные статьи в 2-х т. Т. 2 / пер. с нем. К. Левинсон; сост. Ю. Зарецкий, К. Левинсон, И. Ширле; науч. ред. перевода Ю. Арнаутова. – М.: Новое литературное обозрение, 2014; (2) Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. – СПб.: Алетейя, 1998; (3) Миллер А. И. Нация, или Могущество мифа. – СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2016 – и приведенные в них библиографические указания для дальнейшего чтения.

Польского и внутренних губерний Российской империи, в Санкт-Петербургском университете в 1837 г. возникнут две корпорации: Baltica и Ruthenia, просуществовавшие вплоть до закрытия по Высочайшему повелению в 1844 г.

Судебные учреждения, существовавшие до 1789 г. и несшие обязанность вносить в свои реестры королевские указы, в связи с чем пользовались правом ремонстрации – что было предметом противостояния королей и парламентов, обострившегося с 1750-х и приведшего к временной ликвидации их в 1770 г. путем замены т. н. «парламентами Мопу», по имени министра Людовика XV, проведшего эту реформу. После смерти Людовика XV и восшествия на престол его внука, Людовика XVI, парламенты были восстановлены.

В связи с чем после смерти в 1795 г. принца Людовика, считавшегося монархистами после казни в январе 1793 г. его отца, Людовика XVI, королем Людовиком XVII, стал особенно актуальным вопрос о замужестве его сестры, принцессы Марии-Терезы-Шарлотты, – рассматривавшийся вариант замужества за членом Австрийского дома был принципиально отметен, поскольку с юридической точки зрения оставался вопрос о наследовании престола Наварры, на которую не распространялся Салический закон и трон которой соединился с французским только в 1589 г., после пресечения династии Валуа и перехода короны к Генриху IV Наваррскому – в итоге принцесса была выдана замуж за племянника короля и наследника престола по нисходящей линии, герцога Ангулемского, что минимизировало угрозу отпадения Наварры.

Более того, в современной ситуации происходит отказ от жесткого разграничения «национального» и «этнического», характерного для дискуссий 1980-х— 1990-х гг.: этническое в них выступало неполитической категорией, а этнические описания воспринимались как объективное, нейтральное описание многообразия человеческих общностей. В последние полтора десятилетия ситуация предсказуемым образом усложнилась – поскольку стало вполне очевидным, что производство этнических различий и языки этноописаний сами включены в общую логику процессов национализации.

Например, недостаточно ресурсов для создания системы массового обучения той степени плотности, на которую существует запрос. Это означает, что массы населения приобретают первоначальные культурные навыки модерной эпохи через альтернативные системы или сохраняют во многом свои домодерные практики, модифицируя их в меняющихся реалиях – вне эффективного доступа к «высокой культуре». Другим осложнением может стать обеспечение подобного доступа без достаточных социальных лифтов – иными словами, когда формируется более или менее значительный образованный слой, при этом не находящий себе того применения в существующих условиях, на которое он претендует. В том случае, когда интеллектуалы, находящиеся в подобном положении, принадлежат к преобладающей культурной общности, они становятся противниками существующего политического и социального порядка – из них, тех, кто в достаточной мере активен и радикален, рекрутируются революционеры. Однако в том случае, когда интеллектуал, находящийся в подобном положении, способен соотнести себя с каким-либо меньшинством, то для него открыта опция не изменения «общего порядка вещей» в данном сообществе, а действий, направленных на дистанцирование от него, соотнесения себя с другой общностью – положение которой и положение себя теперь описываются через угнетенное, несамостоятельное положение не социального слоя, но этнического сообщества. Так, например, для окончившего гимназию выходца из белорусского местечка в 1890-х гг. была возможность соотнести себя с «российской интеллигенцией» и включиться в борьбу с самодержавием или же выбрать, например, путь сионизма или еврейского рабочего движения – или, как менее распространенный, но также возможный вариант – соотнести себя с более широким, но также обособленным по отношению к Российской империи в целом регионом – с Белоруссией, с ее «народом» (в смысле «простого народа», описав его как белорусов) и стать представителем белорусского национального движения. Отметим попутно, что сам выбор не является однократным – на протяжении жизни, в зависимости от меняющейся ситуации, подобное самоотнесение может измениться, иногда неоднократно.

Напомним, как всего несколько десятков лет назад всемирные шахматные турниры были политическими событиями и вопрос о том, кто будет чемпионом мира, занимал внимание правителей мировых держав – ныне же мало кто из нешахматистов скажет, как зовут сегодняшнего чемпиона мира: политическое измерение приобрели теперь иные ситуации.

Исторические символы могут возникать и не имея достоверных оснований в реальности – так, например, ставшая хрестоматийной и растиражированной как символ французской монархии фраза Генриха IV, желавшего видеть курицу в супе на столе у каждого француза, впервые встречается только в середине XVII столетия, несколько десятилетий спустя после гибели короля.

Важно попутно отметить, что набор образов и ключевых понятий, описывающих этот «общий опыт», складывается некоторое время спустя – между самим событием и его конвенциональной системой описания всегда существует зазор, – ив плане

принадлежности, включенности зачастую принятие системы описания может оказаться важнее участия в самом событии (последнее вполне заменяется символическим, а принципиальное неприятие языка описания или утверждение альтернативного образа, если оно окажется безуспешным, способно привести к исключению).

Примером «символической причастности» может служить начало «Былого и дум» Герцена, где автор демонстрирует свою принадлежность к одному из наиболее символически важных событий русской истории – вступления в Москву наполеоновской армии и пожара Москвы, через рассказ ему ребенком и свое участие во младенчестве – Герцен от рождения оказывается причастен Москве, мировой истории, истории России, причастен до того, как станет сознавать самого себя, т. е. его жизнь исторична и национальна с самого начала.

Денис Давыдов (1784–1839), формулируя прагматически сходный опыт, отмечал его значение в ходе действий своего партизанского отряда: «[…] я на опыте узнал, что в Народной войне должно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях, и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил с ними языком народным».

Как в дальнейшем, уже в 1840-х гг., М. И. Фонвизин будет устанавливать смысл русской истории, связывая с германской – т. е. с «началами свободы», отмечая, к примеру: «Предки наши славяне были, как и их соседи германцы, народ полудикий, но свободный, и в общественному быту славян преобладала стихия демократическая – общинная […]».

Отметим попутно, что уже в конце 1810-х П. А. Вяземский, переводивший на русский текст проекта Уставной грамоты Российской империи, размышлял над русскими вариантами французского nation, склоняясь к «народности».

Сходна риторика во Всеподданнейшем отчете III Отделения за 1837 г.: «Безусловная любовь и неограниченная преданность к Царю принадлежат, так сказать, к природе русского народа (выделено нами. – А. Г.), и чувства сии при всяком случае, прямо от лица Государя или до Царственного Его Семейства относящемся, разительно обнаруживаются». Другой пример (из отчета за 1845 г.): «Надобно желать одного, чтобы при этом стремлении дел русские не переняли европейской порчи нравов, сохранили свою народность и остались навсегда, по примеру прародителей своих, преданными своей Вере, своим Государям и Отечеству».

В отчете «Десятилетие Министерства народного просвещения. 1833–1843 гг.» Уваров писал: «Слово „народность“ возбуждало в недоброжелателях чувство неприязненное за смелое утверждение, что министерство считало Россию возмужалою и достойною идти не позади, а по крайней мере рядом с прочими европейскими национальностями».

В этом ракурсе расхожий афоризм «historia est magistra vitae» имел вполне конкретный – далекий от «историцистского» прочтения – смысл: «история» (в единстве прошлого и рассказа о нем) научала тому, как надлежит жить и действовать в современности, через прошлое раскрывалось понимание настоящего.

Характерным образом вера здесь трактуется как наследственное, народное и природное – что найдет свое пафосное выражение в последних строках цитируемого фрагмента соборного акта 1839 г.

Показательно соединение династической и национальной аргументации – к данному аспекту мы вернемся чуть ниже.

В речи, произнесенной в 1838 г., Устрялов сформулирует данный тезис следующим образом: «соединение Польши с Литовским княжеством имело самое решительное влияние на главный ход событий нашего отечества; с одной стороны, оно надолго отсрочило слияние западной Руси с восточною <…>; с другой стороны, оно вовлекло Польшу в пределы Русского мира: судьба ее так тесно была связана с судьбою Литовского княжества, что самобытное существование ее было невозможно, как скоро государство Ягеллонов вошло в состав Российской империи. Таким образом, событие, почти незаметное под пером наших бытописателей, было источником важнейших явлений нашей Истории: это был узел, который необходимо надлежало распутать; целые четыре века мы трудились над ним, – доколе ум Екатерины II не разрешил его».

Подробно описывается «благоденствие» через перечисление мер, принятых к упорядочению «гражданского» положения Польши, ее финансов, развития промышленности и торговли и т. п. Особо подчеркивается: «В доказательство чистоты своих намерений, Александр вверил управление делами царства таким людям, которых нельзя было подозревать в равнодушии к выгодам Польши: Наместником своим он назначил генерала Зайончека, старинного врага России, поседевшего в боях за свою отчизну, от Костюшки до Наполеона; но благородного душою и ценившего великодушие Государя. Министры были избраны также из числа самых ревностных Поляков. Выгоды России охраняли только два лица, Цесаревич Константин Павлович и действительный тайный советник Новосильцов <…>».

Обратим внимание на еще один значимый аспект, возможный в рамках данной логики, раскрываемый А. Койре: комментируя воззрения Киреевского конца 1820-х – начала 1830-х гг., он писал: «то, что он считал роль Европы завершенной, было связано как раз с ее совершенством, вызывавшим его восхищение. Европа, по мысли Киреевского, сказала все, что могла сказать; она принесла в общую сокровищницу человечества все свои богатства; она пришла к совершенству. Но совершенство есть завершение, это конец в двояком смысле слова: и конечная цель, и остановка. Затем может последовать только стагнация, предшествующая упадку и неизбежному загниванию, – эти явления присущи всему живому. Чтобы продвинуться далее, нужны новые силы, требуется молодой организм. […] По отношению к Западу Россия является наследницей, на которой сходятся все надежды семейства. Она получит все богатства, накопленные веками труда, весь опыт своих предков» (221, 222).

В свою очередь неправославные славяне входили в «славянскую общность» культурно-языкового плана, однако для славянского единства, на взгляд славянофилов, требовалась и церковная общность.

По поводу этого предложения М. П. Драгоманов иронизировал в «Вольном Слове» (1882, № 26): «Некоторые усердные украинофилы доходили даже до обещаний уничтожить столь грозную для православия на Украине штунду посредством украинского перевода Библии. Были и такие, которые после всех похвал переводу гг. Кулиша и Пулюя все-таки допускали возможность, что Синоду этот перевод не понравится, и на этот случай или рекомендовали перевод г. Костомарова, или же взывали к самому Синоду, чтоб он сам от себя выработал вполне православный перевод Библии на украинский язык, лишь бы только он не лишал православный народ на Украине священного писания на его родном языке. Святейший Синод, который едва собрался на издание (непопулярное) Библии на великорусском языке и который в дешевом издании распространяет – и то с сравнительно недавнего времени – Новый Завет на неимоверном языке, который он называет „русским наречием“, конечно, не внял украинофильским мольбам, тем более, что члены его, очевидно знающие всеобщую историю периода реформации получше многих украйнофильских публицистов и даже ученых, не могли соблазниться и обещанием уничтожить штунду и шалопутство посредством украинского перевода Библии».

Общеизвестно, что собственные взгляды Костомарова были достаточно консервативны, еще более далеки от радикализма были Кулиш и Белозерский – однако их тексты прочитывались сквозь призму преобладающих настроений: так, «Бунт Стеньки Разина» оказался самой популярной из работ Костомарова отнюдь не только по причинам ее исторических и литературных достоинств.

Так, если в 1846 г. Кулиш, в ответ на реплику Костомарова, настаивал, что тот принадлежит к малороссийскому племени, поскольку матушка его – украинка, то в 1874 г. он же (теперь уже в силу, видимо, русского происхождения отца) ставил под сомнение право Костомарова «как иноплеменнику» «писать историю чужого народа».

По причине отсутствия у «славянофилов» собственного печатного органа, а с 1852 г. и постигшего основных участников славянофильского кружка цензурного запрета, снятого только в 1856 г., уже в новое царствование.

«Знаменательно, – пишет Л. И. Чуковская, – что как раз тот отдел пятой части [ «Былого и дум»], который посвящен перипетиям семейной драмы, открывается главой, носящей название драмы исторической: „1848“» – и чуть ранее отмечает: «В „Былом и думах“ жизнь Герцена осмыслена, пережита и воспроизведена в […] органическом слиянии с жизнью общественной […]», когда характеристики последней объясняют первую и наоборот – не в смысле «влияния на историю», а как жизнь «человека исторического».

См. в «Воспоминаниях» Н. А. Тучковой-Огаревой яркое описание участия в римских событиях 1848 г., несения итальянского знания: «Когда волонтеры стали собираться в Милан, устроилась огромная демонстрация, которая, направляясь из Корсо в Колизей, по дороге остановилась перед церковью, где происходило богослужение, и просила священника благословить итальянское знамя, отправлявшееся в Ломбардию. Часть нас вошла в церковь, где все встали на колени; мы не знали, что нам делать, и стояли как посторонние; тогда к нам подошел один из революционных начальников или руководителей демонстрации и попросил нас встать тоже на колени, чтобы не оскорблять религиозного чувства толпы.

Когда мы вышли из церкви, один из них вручил мне знамя, прося меня нести его перед народом. Я пошла впереди нашей длинной колонны, держа тяжелое знамя обеими руками; остальные женщины шли около меня. […]

В это время ко мне подошла молодая итальянка, незадолго присоединившаяся к нам.

– Я не сомневаюсь, что вы итальянка, – сказала она, – но я из самого Рима, а потому я думаю, что мне следует нести это знамя.

Я наклонила голову в знак согласия и молча передала ей знамя, хотя мне было очень грустно с ним расставаться: я несла итальянское знамя с такою гордостью, с таким восторгом».

Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2 т. Т. 1. – М.: Наука, 1991. С. 535.

«Петр Великий нашел у себя только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться; как бы велик ни был гений этого человека и необычайна энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало ей властно того пути, по которому она должна была идти, чьи традиции были бессильны создать ей будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление» [Там же. С. 527].

В первые месяцы восстания Герцен писал: «Мы с Польшей, потому что мы за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польше, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих. Мы с ними, потому что твердо убеждены, что нелепость империи, идущей от Швеции до Тихого океана, от Белого моря до Китая, не может принести блага народам, которых ведет на смычке Петербург. Всемирные монархии Чингизов и Тамерланов принадлежат к самым начальным и самым диким периодам развития – к тем временам, когда сила и обширность составляют всю славу государства. Они только возможны с безвыходным рабством внизу и неограниченным тиранством наверху. Была ли нужна или нет наша имперская формация, нам на сию минуту дела нет – она факт. Но она сделала свое время и занесла одну ногу в гроб – это тоже факт. Мы стараемся от всей души помочь другой ноге.

Да, мы против империи, потому что мы за народ!»

Имелось в виду, что функции полиции должны быть переданы земствам: за Министерством внутренних дел Аксаков полагал нужным оставить лишь надзор и возможность опротестования действия местных (губернских, уездных и волостных) самоуправляющихся общин (одновременно настаивая на их бессословном характере).

И. В. Киреевский, описывая в статье «Девятнадцатый век» (1832) происшедшие перемены, отмечает, что религия теперь «не один обряд и не одно убеждение. Для полного развития не только истинной, но даже ложной религии необходимо единомыслие народа, освященное яркими воспоминаниями, развитое в преданиях односмысленных, сопроникнутое с устройством государственным, олицетворенное в обрядах однозначительных и общенародных, сведенное к одному началу положительному и ощутительное во всех гражданских и семейных отношениях».

А. И. Миллер, акцентируя социальный аспект, пишет, что Катков «стремился сделать, по крайней мере условную, лояльность режиму составной частью национальной идеологии. Однако для властей, весьма ценивших редактора „Московских ведомостей“, даже такой его национализм был частью „страсти к оплебеянию России“. Чем дальше он развивал свои националистические идеи, тем регулярнее власти натягивали цензурные вожжи»; «Начальник III отделения П. А. Шувалов прямо обвинял Каткова в стремлении „возбуждать и поддерживать беспорядки в окраинах империи“, имея в виду его русификаторский пафос».

Политическая логика довольно скоро возобладала – опасность образования альтернативной, неявной власти и самостоятельной иерархии, не связанной законом, стоящей наряду с правительством и действующей независимо от него, была хорошо осознана – в частности, против создавшегося положения вещей и о вытекающих из него угрозах горячо писал, обращаясь к императору, его наставник, с 1880 г. занимавший пост обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцев – в итоге Святая Дружина прекратила свое существование к началу 1883 г.

О том же за два дня до заседания Победоносцев писал Александру III в личном письме: «[…] мы люди божии и должны действовать. Судьбы России на земле – в руках вашего величества. Благослови боже вам сказать слово правды и воли, и вокруг вас соберется полк истинно русских людей вести борьбу на жизнь и на смерть за благо, за всю будущность России» (письмо от 6.III.1881).

Отметим попутно, что славянофильские настроения были популярны среди земства вплоть до начала XX в.

Политическое мировоззрение Каткова, хоть и ориентированное на Англию (его англоманство стало поводом для многочисленных анекдотов), было определено действиями Наполеона III, впрочем, ставшего для всей эпохи символом политической успешности, замешанной на циническом реализме (в последующем в культурном сознании эта фигура будет вытеснена образом Бисмарка: успех ученика и финальная неудача учителя определили вехи «исторической памяти»).

Отсюда же, кстати, вытекала последовательная ассимиляторская позиция Каткова по «еврейскому вопросу»: он настаивал на гражданском равноправии, расходясь в этом с большей частью коллег по консервативному и националистическому лагерю, для которых антисемитизм (быстро трансформирующийся из религиозного в расовый) был характерен наряду с антикапиталистическими настроениями (Катков был чужд и последним).

В славянофильстве И. С. Аксакова Победоносцев видел, собственно, либерализм – только в отличие от того политического течения, которое обыкновенно называлось этим именем в России, использующим националистическую риторику. Так, в 1881 г. он писал

Е. Ф. Тютчевой: «Разве не противоречие исходить из русского чувства народного – и проповедовать либеральные начала, выразившиеся в формуле западного просвещения, например свободу печати» – ив другом письме к тому же адресату задавался вопросом в ответ на критику со стороны Аксакова либерализма: «А сам-то он кто, как не либерал по тому же западному типу, которого в своем либерализме не узнает, потому что одел его по своей фантазии в русское платье из лоскутов». В дальнейшем, уже после смерти Аксакова, подобный упрек будет Победоносцевым в «Московском сборнике» публично адресован славянофилам как защитникам свободы печати: «ходячего положения новейшего либерализма».

Готовя текст манифеста о коронации, Победоносцев извещал государя о внесенных поправках: «Еще одно примечание. В конце у меня поставлено: попечение о благе народа, а не народов, как сказано было в прежней и в печатной редакции. И в 1856 году это слово: народов – казалось странным. Замечали, что австрийский император может говорить о своих народах, а у нас народ один и власть единая».

В том числе и по этой причине Победоносцев считал неприложимым парламентское представительство к российским условиям: «Мы видим теперь, что каждым отдельным племенем, принадлежащим к составу разноплеменного государства, овладевает страстное чувство нетерпимости к государственному учреждению, соединяющему его в общий строй с другими племенами, и желание иметь свое самостоятельное управление со своею, нередко мнимою, культурой. И это происходит не с теми только племенами, которые имели свою историю и, в прошедшем своем, отдельную политическую жизнь и культуру, но и с теми, которые никогда не жили особою политическою жизнью. Монархия неограниченная успевала устранять или примирять все подобные требования и порывы и не одною только силой, но и уравнением прав и отношений под одною властью. Но демократия не может с ними справиться, и инстинкты национализма служат для нее разъедающим элементом: каждое племя из своей местности высылает представителей – не государственной и народной идеи, но представителей племенных инстинктов, племенного раздражения, племенной ненависти и к господствующему племени, и к другим племенам, и к связующему все части государства учреждению. Какой нестройный вид получает в подобном составе народное представительство и парламентское правление – очевидным тому примером служит в наши дни австрийский парламент. Провидение сохранило нашу Россию от подобного бедствия, при ее разноплеменном составе. Страшно и подумать, что возникло бы у нас, когда бы судьба послала нам роковой дар – всероссийского парламента! Да не будет».

Победоносцев не только избегал сам касаться сколько-нибудь подробно принципов самодержавной власти, но и убеждал придерживаться подобной позиции других. Так, И. С. Аксакову он писал 23 июля (4 августа) 1874 г.: «Это предмет ужасно трудный и ужасно соблазнительный: если б довелось мне толковать с тобою о твоем плане, я бы посоветовал бы тебе не трогать эту струну. Еще не явилось, по моему мнению, художника, который играл бы на ней без фальши, – так она трудна. Есть предметы, которые, – может быть, до некоторого времени, – поддаются только непосредственному сознанию и ощущению, но не поддаются строгому логическому анализу, не терпят искусственной конструкции. Всякая формула дает им ложный вид и – прибавлю – дает повод, с той или с другой стороны – к задним мыслям и недоразумениям… Пробовал, помнится, покойный брат Константин] Сергеевич] делать конструкцию этой идеи; пробовал как-то Катков в прежнем „Русском вестнике“, и все выходило тяжело, неловко, неистинно. Есть, подлинно, явления, которые лучше не возводить в конструкцию формулы. Мы чувствуем, напр[имер], прекрасный образ Юдифи, но кому, когда удавалось, не впадая в ложь или аффектацию, установить теорию политического убийства?» Аналогично высказывался он в письме к Л. А. Тихомирову от 23 апреля 1896 г., увещевая адресата: «Теперь […] едва ли удобное время ставить на очередь тему о монархии. Теперь на эту тему целый кружок ревностных не по разуму консерваторов предается самым диким и невежественным фантазиям». Поскольку убедить Тихомирова и Грингмута не удалось, то уже 24 декабря 1896 г. обер-прокурор Св. Синода писал своему многолетнему другу С. А. Рачинскому, делясь печалью: «Вот, смотрите, какие глупости они пишут без малейшего такта и расчета».

Большая часть вербальных примеров заимствована из речи К. П. Победоносцева «Государь император Александр Александрович», прочитанной на собрании ИРИО в присутствии Николая II. Об этом чтении сохранилась дневниковая запись А. А. Половцова от 6 апреля 1895 г.: «Победоносцев прочитал речь, в которой при весьма изящной внешней литературной форме изложил те свои политические идеалы нетерпимости, односторонности, насилия, эгоизма и непонимания высших человеческих стремлений, хвастаясь тем, что он и его единомышленники успели наполнить ими голову покойного Государя. Очевидно, то было назидание юному монарху идти по тому же грустному пути».

Вполне типично для консервативной мысли, Победоносцев среди «инородческого элемента» выделял евреев, рассматривая их как своего рода агентов современности, – так, Ф. М. Достоевскому он писал: «А что Вы пишете о жидах, то совершенно справедливо. Они все заполонили, все подточили, однако за них дух века сего. Они в корню революционно-социального движения и цареубийства, они владеют периодическою печатью, у них в руках денежный рынок, к ним попадает в денежное рабство масса народная, они управляют и началами нынешней науки, стремящейся стать вне христианства» (письмо от 19 августа 1879 г.).

Например, 5 октября 1873 г., рассказывая цесаревичу о своих делах в Госсовете, Победоносцев писал: «впереди множество новых законов, но, право, приступаешь к ним со стесненным сердцем. Хочется верить в новых людей, а не в новые законы. Их уже столько накопилось, что люди с ними не справятся [выделено нами. – А. Т.]».

Победоносцев К. П. Письма Победоносцева к Александру III. Т. I. С. 346, письмо от 10 июля 1881 г.

Так Половцов записывал фамилию С. Ю. Витте.

И. С. Аксаков был женат на дочери Ф. И. Тютчева, Анне Федоровне, и был первым биографом поэта – идеи которого об Императоре и вселенской монархии изложил в книге о тесте (1874), передав большую часть незаконченной рукописи последнего «Европа и Россия». Сам Вл. Соловьев был очень близок с А. Ф. Аксаковой, в том числе и после кончины И. С. Аксакова: когда, уже вдовой, она поселилась в Сергиевом Посаде, неподалеку от Троице-Сергиевой лавры, где был похоронен ее муж, Соловьев гостил у нее и просил на ее адрес направлять письма.

Русский народ, пишет Вл. Соловьев в 1889 г., «избрал для своего объединения не религиозную, а политическую форму единства, определил себя не как церковь, а как государство. Кто слыхал в нашем народе о русской церкви (в смысле социального тела), о патриархе и т. п.? А что такое русское царство и царь – это всякий понимает».

В «Краткой повести об Антихристе» есть остаточный, но радикально переосмысленный след представлений предшествующих лет: в ней Россия оказывается (1) прибежищем папского престола после того, как папы были вынуждены бежать из Рима – и последним папой, Петром II, становится архиепископ Могилевский – глава русских католиков; (2) православную церковь de facto возглавляет старец Иоанн, не только из России, но и тот, в ком одни видят ожившего Иоанна Богослова, а другие – старца Федора Кузьмича, т. е. императора Александра I. В итоге воссоединение Церкви происходит как воссоединение трех союзов: (1) священства – папа Петр II, (2) царства – император/старец Иоанн и (3) пророчества – профессор Паули, но воссоединение это происходит уже на грани «исторического времени», а тысячелетнее царство не предшествует Второму Пришествию, а последует ему.

«Легко заметить […], что каждый из двух взглядов находит себе оправдание единственно только в отрицательной стороне взгляда противоположного».

Так, при всех своих симпатиях к польскому движению, при поддержке широкой автономии для Царства Польского, Соловьев ничуть не сочувствовал стремлению к национальной независимости в политическом плане, поскольку, по формулировке А. Балицкого, «нет смысла множить число отдельных государств».

Причем, как справедливо отмечает кн. Е. Н. Трубецкой, если в риторическом плане Вл. Соловьев в 1883 г. пытается «уравновесить» позиции западного и восточного христианства, католичества и православия (в отличие от протестантизма, утратившего апостольское преемство), то по существу именно католичество предстает как истинное – поскольку его «грехи» являются эмпирическими недостатками, существо христианства хранится им в целости, тогда как в православии уклонение от истины затронуло суть.

В наименьшей степени это можно сказать об Австро-Венгрии, где полякам Галиции удалось стать практически третьей (после немцев и венгров) «правящей» нацией империи, однако в то же время сама империя утратила значительную часть свободы в международных отношениях, став «младшим союзником» Германской империи.

При этом с течением времени бюрократический аппарат сам начинал все чаще восприниматься как враждебная среда с точки зрения идеологов самодержавного правления. В весьма характерных идеологических построениях Победоносцева «царь» и «народ» одинаково противопоставлялись «обществу», «интеллигенции», «бюрократии» – оторванным от «жизни». «Народ» в первую очередь означал «простой народ», однако его частью мыслились и высокопоставленные члены правительственной иерархии, как, например, сам Победоносцев – подобное было, однако, личным качеством, тем, что сохранялось несмотря на и вопреки официальному включению в бюрократическую иерархию.

Если формулировать предельно кратко, то различие между царствованием Александра III и правлением Николая II заключалось в данном аспекте в том, что Александр III мыслил подобными «народными», лояльными подданными отдельных членов правительственного аппарата, не только даруя им свое доверие, но и как обладающих подобными качествами назначая на ключевые посты в правительстве – они должны были преодолевать, исправлять издержки бюрократической системы. Характерными примерами такого рода служит карьера С. Ю. Витте (1849–1915) или, при всей несхожести персонажей, К. П. Победоносцева. Напротив, для Николая II характерно принципиальное недоверие ко всему правительственному аппарату в целом – отсюда связь «с народом» обеспечивается через сеть неформальных контактов, через связи с конкретными лицами, которым по тем или иным причинам непосредственно доверяет император, при этом не пытаясь включить их, в отличие от политики отца, в бюрократическую систему как внутренний по отношению к ней небюрократический фактор: системы официальных и неофициальных контактов старательно поддерживаются как параллельные.

В той же логике находилось противодействие правительства, в первую очередь Министерства внутренних дел, крайне-правым партиям – фактически стараниями Министерства был обеспечен и поддержан раскол Союза русского народа, образование Союза Михаила Архангела и т. п.: массовое крайне-правое движение в условиях политической стабилизации 1907-го и последующего годов представлялось враждебным существующему порядку, как и радикальные левые партии, – в определенном смысле даже более опасным, поскольку, в отличие от последних, опиралось на существующие легитимные основания – выступало в защиту царской власти против существующих властей.