Юность

1958-й. Мне 19. Повестка в военкомат. Даже интересно. Нас – новобранцев – везут в Забайкалье целую неделю. В рюкзаке у меня «Воспитание чувств» Якобсона, в записной книжке – список книг, которые надо прочитать, на первом месте – Фрейд и Юнг. Избяной городок Сретенск – место встречи каторжных этапов: вы туда, а мы оттудова. ШМАС – школа младших авиационных специалистов. На 50-градусном морозе мои длинные южные ресницы склеиваются льдом, нежные скрипичные пальчики примерзают к металлу. Часовой – труп, завернутый в тулуп.

Ежедневное меню: на первое гороховый суп из концентрата или жидкий мутный суп из квашеной капусты и картошки, на второе шрапнель – перловая каша на постном масле или ломтик ржавой бочковой селедки с картофельным пюре из сушеного порошка. «Рота, подъем!» Утренний марш-бросок с полной выкладкой. Продолжаю спать с открытыми глазами. «Старшенбаум, запевай!» Упитанный командир музвзвода зовет меня к себе играть на трубе. Я могу прослужить все три года в сытости и тепле. Со своей единственной книгой Якобсона? Я отказываюсь.

Снова через всю Россию – на Азовское море, в Ейск, механиком по авиавооружению в училище летчиков. Утром, до подъема – пробежки с приятелем, мастером спорта. Вечером бокс. От Махачкалы недалеко, мать привозит скрипку, на концертах в городе я играю свои любимые вещи, пою, читаю стихи, веду конферанс. Выпускаю «Боевой листок» в стиле «Окон РОСТа» Маяковского. Организую художественную самодеятельность. Мне дают свободный выход в город – искать в библиотеке материал для сценок и конферанса.

С увлечением читаю все, что могу найти, по психофизиологии. В Большой Медицинской энциклопедии нахожу адрес Ленинградского Института мозга и пишу директору, Наталье Петровне Бехтеревой с вопросом – как к ним попасть? Получаю ответ в розовом надушенном конверте: «Сначала надо окончить мединститут». Веду новогодний вечер в училище, во время танцев сижу на балкончике для осветителя с учебником химии – готовлюсь. 12 апреля 1961 года – Гагарин в космосе! Май-июнь-июль и – долгожданный дембель.

Старые вещи мне малы, на новую экипировку денег нет, хожу в солдатской робе и кирзачах. Слежу за речью, чтоб без мата. Мне ставят одни тройки, хотя я отвечаю по вузовским учебникам. Последний экзамен, меня все не вызывают. Подхожу к председателю приемной комиссии. Моей корочки нет. Я впиваюсь в него взглядом. Он тихо говорит адрес секретарши и дает мне 15 минут, пока отвечает последний абитуриент.

Бегу, сшибая прохожих, прилетаю назад на втором дыхании, хватаю билет, шпрехаю, как на уроке у Рахили Зеликовны пять лет назад. Экзаменатор извиняется, что не может поставить больше четверки: «Entschuldigen Sie, bitte. Begreifen Sie mich?» (Простите, пожалуйста. Вы меня понимаете?) – и косится на председателя. Через день встречаю в институте секретаршу, она говорит, что председатель добился у ректора, чтобы меня зачислили – без блата и без взятки.

В нашей группе есть еще один демобилизованный. На первой сессии его или переведут из кандидатов в обычные студенты или отчислят. Перед сессией Басыр просит меня помочь по химии. Проверяю его знания и понимаю, что завалит. В нашем распоряжении неделя. Открываю перед ним учебник, смотрю, как тогда на председателя комиссии, дожидаюсь у него такого же состояния и приказываю: «Фотографируй страницу!» Через минуту забираю книгу и произношу первую строчку. «Дальше сам». Он шевелит губами. «Вслух!» Он монотонно воспроизводит текст до конца страницы и умолкает. Остается неподвижным, приходится тормошить.

Беру Басыра домой. С завтрака до обеда он «фотографирует», я проверяю вразброс, из разных мест. Потом тихий час, потом снова работаем до ужина. Вечером сам готовлюсь к сессии. Пробую тоже «фотографировать», не получается. На экзамене профессор спрашивает Басыра формулу золотохлористоводородной кислоты. Тот видит, как во сне, сноску мелким шрифтом внизу нужной страницы, называет формулу. Растерявшийся профессор ставит четверку.

Другой студент нашей группы не может написать даже формулу воды, его отчисляют. Он подает в суд на председателя, так как тот обещал ему поддержку за сексуальные услуги. Председателя осуждают на семь лет с лишением научного звания и диплома врача. На суде ректор, в качестве свидетеля между прочим, оправдывается за то, что мне поставили тройку за сочинение, которое следственная комиссия признала лучшим. Мол, мы же после комиссии исправили оценку.

Мне не нравится отрезать ножницами голову лягушке и класть кристаллик соли на продолговатый мозг, чтобы наблюдать центральное торможение по Сеченову. Не нравится, когда на военной кафедре белую мышку сажают под стеклянный колпак и отравляют ее газом. Не нравится, что нашим девчонкам приходится вместе с нами приносить на лабораторные занятия свой кал в спичечных коробках. Не нравится, что преподаватель анатомии, после того как я обогнал его в знании латинских терминов, с усмешкой дает мне задание препарировать на трупе прямую кишку.

В перерывах между лекциями я бегу на кафедру, посидеть за микроскопом, или в библиотеку. Докладываю на научном кружке об исследованиях Уотсона и Крика. Это 1962 год, они получили Нобелевскую за открытие ДНК и РНК. Завкафедрой биологии волнуется: генетика – это же лженаука. На занятиях по марксизму-ленинизму я говорю преподавателю, как мне надоело все это слушать. Меня вызывает завкафедрой, я объясняю, что закончил в армии двухгодичный университет марксизма-ленинизма, могу принести удостоверение. И в качестве контрольного выстрела требую свободного посещения занятий, положенного мне как круглому отличнику, члену студенческого научного общества, комсоргу курса, спортсмену и участнику художественной самодеятельности.

Я играю хирурга Платона Кречета в одноименной пьесе Корнейчука. Он там по сценарию музицирует на скрипке, я исполняю свою любимую «Элегию» Массне. Женюсь на однокурснице, у нас рождается сын. Устраиваюсь медбратом в Республиканский психоневрологический диспансер. Дежурю в стационаре, посещаю на дому выписанных больных, приношу им бесплатные лекарства, налаживаю отношения с родственниками, помогаю устроиться на работу. Меня называют правой рукой главного врача диспансера, он выпивает и готовится к пенсии. Я делаю за него годовые отчеты и представляю их в Минздраве, инспектирую районные психиатрические больницы.

Диспансер и психиатрическая клиника вместе с другими клиниками расположены на территории Республиканской больницы. Я становлюсь своим человеком в библиотеке, мне разрешают полазить по стеллажам, допускают в подсобку. Стою на стремянке, стараясь не дышать густой пылью. Обнаруживаю на верхней полке «Руководство по психиатрии» Блейлера 1920 года, монографию Кандинского «О псевдогаллюцинациях» 1952 года и… запрещенную Библиотеку Ермакова 20-х годов! Дрожащими руками беру «Толкование сновидений» и «Введение в психоанализ» Фрейда, сдуваю пыль, спускаюсь. Библиотекарша удивляется, потом пугается. Я обещаю не разглашать, она благодарно разрешает читать тут, в закутке. Блейлера и Кандинского беру с собой.

Консилиум в психиатрической клинике, я присутствую как член студенческого кружка при кафедре. Врач представляет повторного больного как травматика с атипичной белой горячкой. Обсуждение начинают с меня как самого младшего. Я диагностирую шизофрению, осложненную алкоголизмом, дифференциальный диагноз – периодический органический психоз. Обосновываю диагноз наличием псевдогаллюцинаций, ссылаюсь на Кандинского. Обсуждение идет по кругу, врачи и ассистенты кафедры сходятся на алкоголизме, но профессор поддерживает мой диагноз.

В следующий раз врачи повторяют диагноз, который ставлю я, и профессор объявляет, что будет теперь спрашивать меня в последнюю очередь, чтобы другие думали сами. После окончания института несколько кафедр предлагают мне аспирантуру. Можно стать ассистентом на кафедре психиатрии с близкой перспективой на заведование клиникой и уже сейчас занять должность главного врача республиканского диспансера. Но мне хочется поработать самостоятельно, и я еду на Урал.

Мы добиваемся любви других, чтобы иметь лишний повод любить себя.

Дени Дидро