VI. Нелюбовь народа

Таким образом, архидьякон и звонарь не пользовались расположением лиц, обитавших по соседству с собором. Когда Клод и Квазимодо выходили вместе – что случалось довольно часто – и пробирались по прохладным, узким и темным улицам, прилегавшим к собору, по адресу обоих летели злые словечки, насмешливые припевы и различные оскорбительные замечания. Исключение составляли только те редкие случаи, когда Клод Фролло шел с высоко поднятой головой. Вид строгого и величественного лица архидьякона останавливал насмешников.

Они оба в своем околотке находились в положении тех поэтов, о которых Ренье говорит:

 

Всякий сброд бежит за поэтами,

Как за совой с криком летят малиновки.

 

Часто какой-нибудь шалун-мальчишка рисковал своей шкурой и костями из-за наслаждения воткнуть булавку в горб Квазимодо, или какая-нибудь красивая, бойкая, не в меру отважная девица нарочно задевала своим платьем черную рясу архидьякона, напевая ему прямо в лицо насмешливую песенку, начинающуюся словами:

 

Вот так штука – пойман бес.

 

Иной раз группа старух, сидевших на ступенях одной из папертей собора, громко ворчала вслед архидьякону и звонарю:

– Гм! Вот парочка-то! Сразу видно: что у одного написано прямо на роже, то у другого таится в душе!

Или же кучка школяров, игравших в камешки, разом поднималась при их появлении и встречала их свистками и какой-нибудь насмешкой на латинском языке, вроде, например, следующей: «Eia, eia! Claudus cum claudo».

Чаще всего священник и звонарь даже не замечали этих оскорблений. Чтобы расслышать все эти любезности, Квазимодо был слишком глух, а Клод – слишком погружен в свои размышления.

Книга пятая

I. Abbas beati Martini

Слава Клода Фролло разнеслась далеко. Ей он был обязан случившимся вскоре после того, как он отказался принять госпожу де Боже, посещением, надолго сохранившимся в его памяти. Дело было вечером. Клод только что вернулся после вечернего богослужения в свою келью в монастыре собора Богоматери. В этой келье не было ничего странного или таинственного, если не считать несколько стоявших в углу склянок, наполненных каким-то подозрительного вида порошком, напоминавшим алхимические снадобья. Правда, кое-где на стенах виднелись надписи, но это были просто научные сентенции или благочестивые изречения, заимствованные у вполне благонадежных авторов. Усевшись при свете медного трехсвечника перед столом, на котором стоял большой ящик с рукописями, и опершись локтем на раскрытую книгу Гонория Отенского «De praedestinatione et libero arbitrio», архидьякон в глубокой задумчивости перелистывал большой печатный фолиант, только что принесенный им с собой. Других печатных книг у него в этой келье не было.

Его задумчивость была прервана стуком в дверь.

– Кто там? – крикнул ученый радушным тоном голодной собаки, которой помешали как раз в то время, когда она хотела приняться за кость.

– Ваш друг Жак Куаксье, – раздалось за дверью.

Архидьякон поднялся и отпер дверь.

Внутри Собора Парижской Богоматери.

«Грандиозные вещи делаются грандиозными средствами»

(Виктор Гюго)

Это действительно был медик короля, человек лет пятидесяти, с жестким выражением лица, несколько смягчавшимся взглядом хитрых глаз. С ним был какой-то незнакомец. Оба были в длинных одеждах темно-серого цвета, обшитых белым мехом, наглухо застегнутых и перетянутых поясом. Головы их покрывали шапки того же цвета и из той же материи; руки прятались в рукавах, ноги – под складками одежд, а глаза – под шапками.

– Праведный Боже! – воскликнул архидьякон, впуская гостей в келью. – Вот уж никак не ожидал таких почетных посетителей в столь поздний час!

Говоря это любезным тоном, он с видимым беспокойством пытливо вглядывался в лица гостей.

– Никакой час не может считаться слишком поздним для посещения такого знаменитого ученого, как dom Клод Фролло де Тиршап, – ответил доктор Куаксье, тягучее произношение которого обличало в нем уроженца Франш-Конте. Благодаря этому произношению каждая его фраза казалась величественной, как платье со шлейфом.

Тут между доктором и архидьяконом начался тот обмен любезностями, который, по обычаю того времени, был обязателен при встрече ученых, что, однако, нисколько не мешало им от всей души ненавидеть друг друга. Впрочем, и в наши дни замечается то же самое: уста ученого, приветствующие собрата, представляют сосуд, наполненный желчью, подслащенной медом.

В любезностях, которыми Клод осыпал Жака Куаксье, были скрыты ядовитые намеки на те мирские блага, которые достойный медик так удачно умел извлекать из каждой пустячной болезни короля в течение своей карьеры, возбуждавшей столько зависти. По мнению архидьякона, способ действий доктора Куаксье мог быть приравнен к алхимическим деяниям, только более верным и более прибыльным, нежели искание философского камня.

– Честное слово, господин доктор, – продолжал распинаться архидьякон перед медиком короля, – весть о том, что ваш племянник, достопочтенный Пьер Версэ, получил епископат, возбудила живейшую радость в моем сердце… Если не ошибаюсь, он назначен епископом в Амьен?

– Совершенно верно, господин архидьякон, – отвечал медик. – Это великая милость Божия, – прибавил он.

– Какой у вас был внушительный вид на Рождество, во главе сопровождавших вас членов счетной палаты, господин президент!

– Увы, dom Клод! Я пока еще только вице-президент.

– Ну, а как ваш прекрасный дом в улице Сен-Андрэ-Дезарк?.. Это настоящий Лувр!.. Как красиво изображенное над главным его входом абрикосовое дерево с остроумной надписью: «A l’abri côtier».

– Увы, мэтр Клод, если бы вы знали, каких бешеных денег стоит мне постройка этого дома! По мере того как он строится, я разоряюсь.

– Ну, полноте! Разве у вас нет доходов от пошлин всех судебных учреждений Парижского округа, кроме аренды с домов, лавок, палаток и мастерских, находящихся на вашей земле… Неужели и этих доходов мало?

– Мое кастелянство в Пуасси в нынешнем году не дало ничего…

– А пошлины на заставах, которые вы получаете с Триеля, Сен-Джемса и Сен-Жермен-ан-Лэ?

– А много ли их набирается? Всего сто двадцать ливров, да и то не парижских!

– Но у вас и постоянные доходы, например, жалованье королевского советника.

– Это верно, мой дорогой собрат. Зато проклятое Полиньи, о котором так много шумят, даже в самый хороший год дает не более шестидесяти золотых экю.

Во всех любезностях архидьякона сквозила горькая насмешка. Пока он их расточал, на его губах играла печальная и вместе с тем жестокая улыбка человека, одаренного более возвышенным умом, но не такого счастливого и пользующегося случаем потешиться над грубым довольством человека дюжинного. Но королевский медик ничего этого не замечал.

– Во всяком случае, – закончил наконец Клод, пожимая руку медика, – я душевно рад видеть вас в вожделенном здравии.

– Благодарю вас, dom Клод.

– Кстати, как здоровье вашего царственного больного? – продолжал архидьякон.

– Он плохо вознаграждает своего врача, – отвечал медик, искоса взглянув на своего спутника.

– Вы находите, кум Куаксье? – проговорил последний.

Эти слова, сказанные тоном удивления и упрека, заставили архидьякона пристальнее взглянуть на незнакомца, которого до этой минуты он наблюдал только украдкой, хотя и довольно внимательно. Не имей он тысячи причин сохранять добрые отношения с доктором Жаком Куаксье, этим всемогущим медиком короля Людовика XI, он ни за что не принял бы его в обществе незнакомой личности. Поэтому лицо его не отличалось особенной приветливостью, когда Жак Куаксье сказал:

– Кстати, dom Клод, я привел к вам собрата, который хотел видеть вас, прослышав о вашей славе.

– Так этот господин тоже служитель науки? – спросил архидьякон, устремляя проницательный взгляд на незнакомца, из-под нависших бровей которого сверкнул не менее острый и недоверчивый взор. Насколько можно было разглядеть при слабом свете трехсвечника, спутник Жака Куаксье был старик лет около шестидесяти, среднего роста, довольно болезненный и хилый на вид. Профиль его лица, хотя и буржуазного типа, таил в себе что-то строгое и величественное: глаза его из глубоких впадин сверкали огнем, вырывавшимся точно из недр пещеры, а под шапкой, надетой на самый нос, можно было угадать очертания высокого лба, говорившего об одаренности.

Незнакомец сам ответил на вопрос архидьякона.

– Уважаемый учитель, – проговорил он внушительным тоном, – ваша слава дошла до меня, и я пожелал с вами посоветоваться. Я – небогатый провинциальный дворянин и всегда с величайшим почтением отношусь к людям науки… Но вы еще не знаете моего имени. Мое имя – кум Туранжо.

«Странное имя для дворянина!» – подумал архидьякон, в то же время чувствуя, что перед ним сильная и незаурядная личность.

Чутьем своего выдающегося ума он угадывал такой же ум и под отделанной мехом шапкой кума Туранжо. По мере того как он пристальнее всматривался в эту полную достоинства фигуру, ироническая усмешка, вызванная на его собственном угрюмом лице присутствием Жака Куаксье, постепенно исчезала, как исчезает вечерняя заря на ночном небе. Мрачный и молчаливый, он уселся опять в свое глубокое кресло, привычно облокотился на стол и подпер лоб рукой. После нескольких минут раздумья он знаком пригласил своих посетителей сесть и произнес, обращаясь к куму Туранжо:

– Вы желаете посоветоваться со мной, сударь, – но о чем же?

– Отец мой, – ответил кум Туранжо, – я болен, очень болен, а вы, говорят, второй Эскулап! Вот я и пришел просить у вас медицинского совета.

– Медицинского! – воскликнул архидьякон, покачав головой.

Подумав с минуту, он продолжал:

– Кум Туранжо, – если вас действительно так зовут, – поверните голову, и вы увидите мой ответ вот на этой стене.

Кум Туранжо повиновался и прочитал находившуюся как раз над его головой надпись, выцарапанную на стене: «Медицина – дочь сновидений. Ямвлих».

Между тем доктор Жак Куаксье выслушал вопрос своего кума с досадой, которую еще усилил ответ Клода. Он нагнулся к уху кума Туранжо и сказал ему так тихо, что архидьякон не мог его расслышать:

– Я предупреждал вас, что это сумасшедший, но вы все-таки пожелали его видеть…

– А может быть, этот сумасшедший и прав, доктор Жак, – так же тихо, но с горькой улыбкой ответил кум Туранжо.

– Как вам будет угодно, – сухо проговорил медик и, обращаясь к архидьякону, громко сказал: – Однако, dom Клод, вы очень быстры в своих суждениях, и для вас разделаться с Гиппократом, очевидно, так же легко, как обезьяне разгрызть орех… Называть медицину сновидением! Я уверен, что если бы вас услыхали господа аптекари и лекаря, то непременно побили бы вас каменьями… Так, следовательно, вы отрицаете влияние микстур на кровь, не признаете пользы мазей для тела? Отрицаете вековечную аптеку трав и металлов, которую называют природой и которая нарочно устроена для того вечного больного, которого зовут человеком?

– Я вовсе не отрицаю ни аптеки, ни больного, – холодно возразил Клод, – я отрицаю только медика.

– Так, по-вашему, – с жаром продолжал Куаксье, – неправда, что подагра – простой вошедший внутрь лишай, что огнестрельную рану можно вылечить прикладыванием к ней жареной мыши, что надлежащим образом перелитая в старые жилы молодая кровь возвращает старикам молодость?.. Отрицаете, что дважды два – четыре и что в корчах тело сначала выгибается вперед, а потом назад?

– Нет, я просто составил себе о некоторых вещах особое мнение, – спокойно ответил архидьякон.

Куаксье весь покраснел от негодования.

– Полно, полно, мой добрый Куаксье, не будем сердиться, – сказал кум Туранжо. – Не забывайте, что господин архидьякон наш друг.

– Да и в самом деле, что спрашивать с сумасшедшего! – вполголоса проворчал Куаксье, успокаиваясь.

– Ну, мэтр Клод, – продолжал кум Туранжо после короткой паузы, – вы меня совсем обескуражили. Я было шел к вам за двумя советами: относительно моей болезни и насчет моей звезды.

– Милостивый государь, – ответил архидьякон, – если вы пришли именно с этим намерением, то не стоило и затруднять себя подниматься ко мне по лестнице. Я не верю ни в медицину, ни в астрологию.

– В самом деле? – с удивлением произнес кум Туранжо.

Куаксье насильственно засмеялся и шепнул своему спутнику:

– Ну, разве вам теперь не ясно, что это сумасшедший?.. Не верит даже в астрологию!

– Как можно воображать, что каждый луч звезды изображает из себя нить, прикрепленную к голове человека! – продолжал Клод.

– Так во что же вы верите? – воскликнул кум Туранжо.

Архидьякон с минуту, как бы в нерешимости, помолчал, потом с мрачной улыбкой, противоречившей его словам, проговорил:

– Credo in Deum.

– Dominum nostrum, – добавил кум Туранжо, сотворив крестное знамение.

– Amen, – докончил Куаксье.

– Уважаемый учитель, – продолжал кум Туранжо, – я душевно рад видеть вас таким твердым в религии. Но неужели, будучи таким великим ученым, вы ради религии перестали признавать науку?

– Нет! – воскликнул архидьякон, схватив руку кума Туранжо, и в его потускневших было глазах вспыхнул луч прежней восторженности. – Нет, я не отрицаю науки!.. Если я столько времени ощупью, ползком, не щадя сил, пробирался по запутанному лабиринту подземных ходов храма науки, то, конечно, в конце концов не мог не увидать мерцающий вдали, в страшной глубине, огонек, светоносное сияние, отблеск того ослепительного света, которым должна быть наполнена центральная лаборатория вселенной, где мудрые и терпеливые находят Бога.

– Но какую же из наук вы считаете верной и истинной? – спросил кум Туранжо.

– Алхимию.

– Помилуйте, dom Клод, может быть, алхимия и права! – вскричал Куаксье. – Но зачем же поносить медицину и астрологию?

– Затем, что ваша наука о человеке и о небе – ничто! – с жаром проговорил архидьякон.

– Стало быть, – возразил медик с усмешкой, – по-вашему, Эпидавр и всю Халдею можно побоку?

– Послушайте, мессир Жак, – ответил Клод, – будем говорить положа руку на сердце. Я ведь не медик короля и не получал от его величества сада Дедала, чтобы наблюдать там звезды. Не сердитесь и выслушайте меня… Скажите по совести, какую вы извлекли истину… Я уж не говорю из медицины – она не имеет под собой ровно никакой почвы, – но что дала вам астрология? Укажите мне достоинства вертикального бустрофедона и открытия чисел зируф и зефирот.

– Значит, вы отрицаете и симпатическую силу клавикулы, и происхождение от нее кабалистики?

– Заблуждение, мессир Жак! Ни одна из ваших формул не приводит ни к чему реальному, тогда как алхимия имеет за собой множество открытий. Что вы можете возразить против тех истин, до которых дошли путем алхимии?.. Например, благодаря этой науке известно, что лед, пробывши в земле тысячу лет, превращается в горный кристалл; что свинец – родоначальник всех металлов, за исключением золота, которое не может быть названо металлом, оно скорее – свет, и что свинцу нужно всего четыре периода, в двести лет каждый, чтобы последовательно перейти сначала в красный мышьяк, потом – в олово, а из олова – в серебро… Разве это не положительные факты? Но верить в клавикулу, в полную линию и во влияние на человека звезд так же смешно, как, например, верить вместе с обитателями великого Катея, что иволга может превращаться в крота, а хлебные зерна – в рыбу чебак.

– Я изучал герметику и утверждаю… – начал было Куаксье, но вспыливший архидьякон не дал ему договорить.

– А я изучал и медицину, и астрологию, и герметику, – перебил он, – и нашел истину только вот в этом.

С этими словами он достал из-под стола склянку с тем подозрительным порошком, о котором мы уже говорили выше, и продолжал:

– Только в этом свет!.. Гиппократ – одна мечта; Урания – тоже; Гермес – мысль, а золото – это солнце. Делать золото – значит быть самим божеством. Вся истинная наука скрыта в этом познании… Повторяю, я проник в самую глубь медицины и астрологии – ничто, ничто… Тело человеческое – потемки! Звезды – потемки!

И Клод откинулся на спинку своего кресла; лицо его дышало силой и вдохновением. Туранжо молча наблюдал его, а Куаксье искусственно посмеивался, пожимал плечами и вполголоса повторял:

– Сумасшедший!

– Ну а скажите, пожалуйста, удалось вам достигнуть великой цели алхимии? Добыли вы золото? – вдруг спросил Туранжо.

– Если бы я его добыл, – отвечал архидьякон, медленно выговаривая каждое слово, как человек, отвечающий на собственную мысль, – то французский король назывался бы Клодом, а не Людовиком.

Туранжо нахмурился.

– Впрочем, – с презрительной улыбкой продолжал архидьякон, – на что бы мне французский престол! Владея тайной делать золото, я мог бы восстановить Восточную империю.

– Ну, вот это дело другое, – проворчал Туранжо.

– Вот безумец-то! – бормотал себе под нос Куаксье.

Следуя течению своих мыслей, Клод продолжал с расстановкой:

– Но я пока все еще только двигаюсь ползком… Я раздираю себе лицо и колени о камни подземелья… пока только смутно подозреваю, но ничего еще не вижу… Я еще не читаю, а только едва разбираю по складам.

– А когда вы научитесь читать свободно, то сумеете делать золото? – спросил кум Туранжо.

– В этом не может быть и сомнения! – воскликнул архидьякон.

– Одной Богоматери известно, как я нуждаюсь в деньгах; и я бы очень хотел научиться читать ваши книги. А скажите, уважаемый учитель, ваша наука не враждебна и не неприятна Божией Матери? – спросил кум Туранжо.

На этот вопрос Клод ответил с высокомерным спокойствием:

– А где я служу архидьяконом?

– Вы правы, учитель… Не будете ли вы так добры посвятить и меня в вашу науку настолько, чтобы я мог вместе с вами читать хоть по складам?

Клод принял величественный вид и заговорил тоном пророка:

– Старик! Для того чтобы отважиться предпринять путешествие по дебрям великих тайн, нужно иметь впереди более длинный ряд лет, чем тот, который остался перед вами. Ваша голова уже покрыта сединой, а с сединой можно только выходить из этих дебрей, входить же в них нужно с темными волосами. Сама наука сумеет избороздить, иссушить и заставить поблекнуть человеческое лицо. Она не нуждается, чтобы к ней приходили с лицами, уже изборожденными старостью… Но если вас, несмотря на ваши годы, тянет засесть за указку и приняться за страшную азбуку мудрецов, то приходите ко мне, – я попробую. Я не заставлю такого слабого старика, как вы, спускаться в подземные склепы пирамид, о которых свидетельствует древний Геродот. Я не отправлю вас исследовать ни Вавилонскую кирпичную башню, ни громадное, возведенное из белого мрамора святилище индийского храма в Эклинге. Я и сам не видал ни халдейских каменных сооружений, воздвигнутых в подобие священной Сикры, ни разрушенного храма Соломона, ни разбитых каменных врат от гробницы царей израильских. Мы удовольствуемся теми отрывками книги Гермеса, которые у нас здесь под рукой. Я объясню вам статую святого Христофора, символ сеятеля, и значение двух ангелов, изображенных при входе в Святую часовню, один из которых держит руку опущенной в сосуд, а другой – простирает свою руку в облака…

Здесь Жак Куаксье, совсем было опешивший перед страстной речью архидьякона, приободрился и перебил его торжествующим тоном ученого, поправляющего ошибку другого.

– Erras, amice Claudi! – произнес он. – Символ – не число. Вы принимаете Орфея за Гермеса.

– Нет, это вы заблуждаетесь, – со спокойной самоуверенностью возразил архидьякон. – Дедал – это основание, Орфей – стены, а Гермес – это все здание… Приходите, когда хотите, – продолжал он, обращаясь к Туранжо. – Я покажу вам крупинки золота, оставшиеся на дне тигля Николая Фламеля, и вы можете сравнить их с золотом Гильома Парижского. Я объясню вам тайный смысл греческого слова peristera… Но прежде всего я научу вас, как нужно читать мраморные буквы азбуки, гранитные страницы великой книги. Мы пойдем от портала епископа Гильома и Сен-Жана ле Рона у Святой часовни к дому Николая Фламеля на улице Мариво, а оттуда – к его могиле на кладбище «Невинных душ», после чего посетим оба его госпиталя на улице Монморанси. Я научу вас разбирать иероглифы, которыми покрыты четыре массивных железных косяка портала больницы Сен-Жерве и улицы Ла-Ферронри. Кроме того, мы вместе постараемся разобрать по складам фасады церквей Сен-Ком, Святой Женевьевы-Дезардан, Сен-Мартена, Сен-Жак-де-ла-Бушри…

По выражению лица Туранжо было заметно, что он, несмотря на ум, светившийся в его глазах, давно уже перестал понимать dom Клода. Наконец он перебил:

– Господи! Да что же это за книги у вас?

– Вот одна из них, – ответил архидьякон.

Химеры Собора Парижской Богоматери.

«Взгляд, устремленный к небесам, – деяние»

(Виктор Гюго)

И, распахнув окно своей кельи, он указал на величавое здание собора Богоматери. Собор, вырисовываясь на звездном небе черными силуэтами своих двух башен, каменных боков и чудовищного хребта, казался исполинским двуглавым сфинксом, расположившимся посреди города. Несколько времени архидьякон молча смотрел на колоссальное здание, потом, протянув со вздохом правую руку к печатной книге, лежавшей раскрытой на столе, а левую по направлению к собору, с глубокой печалью произнес:

– Увы! Это убьет то!

Куаксье поспешно нагнулся над книгой и невольно воскликнул:

– Помилуйте! Да что же дурного в этой книге? Ведь это – Clossa in epistolas D. Pauli. Norimbergae, Antonius Koburger. Тысяча четыреста семьдесят четвертый год, вещь далеко не новая. Это сочинение Пьера Ломбара, прозванного «Учителем сентенций». Может быть, вас пугает эта книга только потому, что она печатная?

– Именно потому, – ответил Клод.

Выпрямившись во весь рост, с печатью глубокой думы на лице, он крепко прижал согнутый указательный палец к одной из страниц книги, вышедшей из-под знаменитого нюренбергского печатного станка, и многозначительно добавил:

– Да, увы! Малое осиливает великое; один зуб в состоянии разрушить целую массу. Нильская крыса убивает крокодила, рыба-меч убивает кита, а книга убьет здание.

Монастырский колокол, приглашавший тушить огонь, прозвучал как раз в тот момент, когда медик шептал на ухо своему спутнику свой неизменный припев:

– Он сумасшедший!

На этот раз и спутник ответил:

– Кажется, что так.

Настал час, когда все посторонние должны были удалиться из монастыря. Посетители встали.

– Учитель, – сказал Туранжо, прощаясь с архидьяконом, – я люблю ученых и великие умы, вас же я особенно уважаю. Приходите завтра в Турнельский дворец и спросите там аббата из Сен-Мартен-де-Тур.

Архидьякон возвратился в свою келью совершенно ошеломленный; он наконец понял, кто был этот «кум Туранжо». Ему припомнилось следующее место из монастырских грамот святого Мартина Турского: «Abbas beati Martini, scilicet rex Franciae, est canonicus de consuetudine et habet parvam praebendam quam habet sanctus Venantius et debet sedere in sede thesaurarii».

Утверждали, что с этого вечера архидьякон часто виделся с Людовиком XI, когда его величество приезжал в Париж, и что милость, которой Клод Фролло пользовался у короля, возбуждала зависть даже Оливье ле Дена и Жака Куаксье, причем последний, по своей привычке, грубо пенял за это Людовику.