11. Микки

Микки

У меня была сестра. Она умерла. Ее звали Бонни. Я не психопат. Вернее, не был им до определенного момента. С ума ведь люди тоже сходят постепенно и по воле обстоятельств. Не бывает так, что вот человек родился и сразу стал серийным убийцей. Нужна тренировка. На кошках хотя бы.

Вы хотите знать о моем детстве? Вроде, как я дошел до жизни такой и почему мне ничего не стоит убить человека? Да это никому ничего не стоит. По большей части люди не убивают других людей просто потому, что это запрещено законом. Те, кому нравится убивать, выбирают соответствующие профессии. Вот таких людей, наверное, еще можно назвать ненормальными. Во всяком случае, с точки зрения обычных людей, которые собираются вместе за одним столом на Рождество и с интересом разглядывают содержимое носков. Хотя вообще-то люди, которым нравится убивать, такие же носки разглядывают в канун Рождества 25 декабря.

Подонок, который бил вас в детстве. Учительница, которая изводила и насмехалась над вами за убогие вещи, в которые вы одеты. Парни, которые украли у вас только что купленный на последние деньги телефон. Мужик, который пнул вас, когда вы стояли в костюме хот-дога и раздавали листовки. Девушка, которая бросила вас, потому что вы раздаете листовки. Переспала с лучшим другом. Который по совместительству был вашим начальником. Который исчез вместе с девушкой, так и не заплатив за месяц вашей работы. На которую вы пошли, чтобы купить телефон в подарок для своей девушки. Вам что, никогда не хотелось их убить? А если бы это было разрешено законом? В чем тогда проблема? Я ничем не отличаюсь от большинства людей. У меня была и есть хорошая мама и семья. Детство? Оно было довольно-таки хреновым, но это я понимаю только сейчас. А вообще, у каждого ребенка хорошее детство. Ведь вам никто не говорит, что бывает по-другому.

Мой отец – повар в одном из кафе Берлина. Параллельно с работой он пытается где-то учиться, но вечно заваливает все зачеты. У него очень короткая прическа, смешные усы и фотография парня с длинными волосами и придурковатым взглядом на компьютере. Потом я узнаю, что это был Чарли Мэнсон. Почему-то отец считал его своим кумиром. С какой стати, понятия не имею. В Германии он не особенно известен. Это целиком и полностью американский герой. Когда отец приходит с работы, лучше не высовываться. Особенно если это конец месяца, а у нас нет денег. Это фактически все, что я о нем помню.

Мама всегда хотела быть не похожей на остальных. Поэтому у нас дома всегда было много книг. Ошо, Ричард Бах, Керуак и другие, не приспособленные к жизни неудачники и мошенники. Я не только про книги. Еще у нас дома всегда было полным-полно странного вида друзей мамы. Они ходят в свободных оранжевых рубашках и платьях, а на все вопросы отвечают загадочными улыбками. Мне кажется, что за этой мудрой усмешкой скрывается великое знание. Где-то лет до шести так казалось. А потом я стал понимать отца, который на дух не переваривал друзей мамы. На мое шестилетие кто-то из маминых друзей дарит мне подарок. Оказывается, эта девушка зачем-то брала у мамы паспорт и заметила, что у меня сегодня должен быть день рождения. Больше никто не вспомнил. Девушка дарит небольшую фигурку из слоновой кости. Стоящий на одной ноге полуслон-получеловек.

– Он приносит удачу, – говорит девушка; я и так знаю, что это Ганеша. Если честно, я бы предпочел тогда удаче торт. К тому же этот Ганеша, знаете, никакой удачи не приносит. Мама приходит в себя ближе к вечеру. Отца вообще нет. Он на работе. Хвастаюсь маме своим подарком. Она почему-то плачет.

– Прости. Прости, мой хороший, у меня нет подарка, – бормочет она и прижимает меня к себе. – Ничего, скоро мы поедем в Индию, и там все будет как подарок.

– Зачем ты так хочешь туда поехать? – спрашиваю я и верчу в руках Ганешу. Фигурка злобно ухмыляется. – Мне здесь тоже хорошо. – Перспектива ехать в какую-то Индию не нравится. Я вообще никогда не любил перемен. В моем случае они всегда к худшему.

– Ты пока не понимаешь. Человек должен знать, ради чего он живет. Там все знают. Это лучший подарок, – плачет мама. Она гладит меня по спине еще какое-то время.

– Обязательно нужно ради чего-то жить? – спрашиваю я.

– Обязательно, – скорбно улыбается мама и смотрит куда-то в вечность. Она очень умная, она умеет видеть то, чего не видят другие.

– А можно я буду жить ради кого-нибудь? – спрашиваю я. Мама только качает головой. Вскоре возвращается отец. Он узнает о моем дне рождения и орет на маму за то, что та не сказала ему.

– Она просто забыла, – кидаюсь на него я, пытаясь защитить ее. Это только все портит.

Когда мне исполняется семь, мама уходит от папы. Все мои вещи умещаются в пакет из супермаркета. На самом его дне обнаруживается тот Ганеша. Он мне никогда не нравился, просто вечно валялся где-то на видном месте. Я даже не помню, как закинул его в пакет. С тех пор этот невезучий слон следует за мной по пятам. Мы переезжаем к друзьям мамы в роскошный дом с несколькими спальнями. Повсюду здесь фигурки Будды, Шивы, Кришны и Ганеши. Я точно знаю, какой бог за что отвечает, но понятия не имею о том, как складывать, делить и умножать. Друзья мамы по тысяче раз на дню рассказывают о том, что в мире есть рай на Земле, это Индия. Живут тем не менее они в Берлине. Здесь, в этом большом и красивом доме, я впервые слышу то, как нужно рассказывать истории. Меня дико раздражают все эти благостные улыбки и глубокомысленные взгляды, которыми меня провожают хозяева этого дома, но эти люди, рассказывающие мне, в чем отличие Парвати от Кали, неприлично богаты. Просто потому, что умеют рассказывать истории, понимаете? Они больше ничего не умеют. Этот гуру с женой, инструктором по йоге, кстати, отдает меня в школу, за что им спасибо. Мама считает, что школа – это рассадник зла в этом мире. Она одержима свободой и поисками смысла жизни. Правда, я никогда не понимал, что этот набор слов вообще означает.

И вот мы уже переезжаем к парню по имени Питер. Он художник. Повсюду в его квартире краски, холсты, мольберты. Вся его небольшая квартира – студия, в которой он работает, пьет и «ищет новые пути решения творческих задач». Картины он пишет странные. У меня складывается ощущение, что он просто переводит краски. Его буквально тошнит на бумагу всеми цветами радуги. Мама беременеет, и на свет появляется Бонни. Она действительно была. Я не психопат.

Мне восемь лет, когда в доме появляется младенец. Мама с Питером ищут новые пути, а Бонни занимаюсь я и никогда не уезжающие отсюда друзья родителей. По меркам Германии – все они чокнутые.

Я одет в самые глупые в мире шмотки, естественно, оранжевые. На зиму у меня тканевая куртка из сшитых кусков ткани разных цветов. У мамы постепенно гаснут глаза, а Питер все реже берет в руки кисти. Может, и к лучшему. Я про Питера и кисти, а не про маму.

Бонни растет. Я отвечаю за нее. Мой смысл жизни – сделать так, чтобы она была счастлива. Мне так кто-то из друзей мамы сказал. Лысый мужик, который, помню, учил меня математике. Я ему поверил.

Однажды я прихожу из школы и обнаруживаю маму сидящей на дереве. Да, мне тоже кажется это странным. Я спрашиваю, что случилось, а она громогласным шепотом отвечает:

– Так меня не видно. Нас ищут, сынок.

– Мама, может, ты дома спрячешься? – спрашиваю я и начинаю озираться по сторонам. Вижу соседей, которые смеются и показывают пальцами в сторону дерева, на которое взобралась мама. Я прохожу в квартиру и вижу лежащего на кровати Питера. По нему ползает Бонни. Ей три года. Она вымазана всеми цветами радуги. Ее игрушки – краски и мольберты. Так всегда было. Она увлеченно раскрашивает отца, который слишком занят поиском новых путей. Обычно этот поиск длится часов шесть – восемь. Иду отмывать Бонни. Все эти цветные разводы отмываются с трудом. Судя по всему, ей удалось откупорить банку с масляной краской. Потому что «зеленые перчатки» на руках не поддаются ни мылу, ни моющему средству для посуды. Раздается звонок в дверь. Вместе с Бонни на руках иду открывать. На пороге отец. Все такой же усатый, с короткой стрижкой. Сейчас он мне кажется вполне обеспеченным человеком.

– Сын… – покачиваясь на ногах, говорит он. От него пахнет перегаром. Я киваю. Он спрашивает, где мама. Честно отвечаю, что на дереве. Он смотрит на меня своими выпученными стеклянными глазами. Потом все-таки соглашается пройти к дереву. Мама начинает орать при виде отца. Потом ему все-таки удается уговорить ее слезть оттуда. Он хочет забрать меня. Возможно, если бы я тогда поехал с ним, стал бы настоящим Мэнсоном. Зря, что ли, его боготворил отец? Но я остаюсь. Если я уеду, кто будет следить за Бонни?

Мама начинает вести себя все более странно, но у меня дела налаживаются. В класс приходит новенький. Он сразу не разбирается, кто в классе есть кто, поэтому садится рядом со мной. Примерно с месяц мы неплохо общаемся. Это кардинально меняет мой ущербный мир. Я даже учиться начинаю лучше. Кстати, это мой бич. Единственное, что я могу изменить, – это табель об успеваемости. Просто, понимаете, никто никогда не верил, что я смогу закончить школу, и смысл моей жизни – доказать обратное. Хотя из-за оценок меня бьют все больше. Да и учителя ненавидят. Понимаете, такие, как я, не должны высовываться. Их не должно быть видно.

С появлением того новенького вроде бы все совсем налаживается. Появляется человек, с которым можно поговорить. Именно в этот момент мама в первый раз залезает на дерево. На следующий день тот парень избивает меня до полусмерти. Он разбирается в ситуации и решает таким образом реабилитировать себя в глазах окружающих. В драке всегда виноваты все участники процесса, поэтому я чаще всех оказываюсь в кабинете директора. Его не волнует, что у меня в этот момент сломан нос или ребро, он отчитывает меня за очередную драку. Я огрызаюсь и получаю по полной. Исключение из школы на две недели вместе с припиской о повышенной агрессии. Безнадежно отстаю от программы и плюю на все.

Так продолжается еще какое-то время. Питер ищет новые пути. В себя он приходит редко. Бонни очень хочет с ним общаться, поэтому меня дико раздражает, что их общение сводится к тому, что она ползает по его телу и раскрашивает его, пока он пребывает в отключке. Мама рассказывает о том, как за нами следят, нас ищут, за нами охотятся. Я ей верю. К тому же ее слова подтверждаются случайными телефонными звонками, косыми взглядами прохожих и периодически возникающим на пороге отцом. За нами следят все, но мы не дадимся врагам. Так считает мама. Кто именно за нами следит, я не знаю, но предполагаю, что отец. Больше как-то не представляю, кому мы можем быть нужны. Мама все чаще рассказывает о том, что мы поедем в Индию и там нас уже точно никто не найдет, мы обретем счастье и впадем в нирвану. Я подозреваю, что нирвана – это примерно то состояние, из которого Питер не выходит. Не особенно рвусь туда.

И вот мы уже летим в Индию. Понятия не имею, откуда мама нашла деньги на эту поездку и есть ли нам где там остановиться. Я полетел из духа противоречия. Нет, вот куда-куда, а в Индию никогда не хотел попасть. С одной стороны, это сказочная страна, о которой рассказывали все поголовно друзья мамы. С другой – я ненавижу всех ее друзей. Просто мама не хотела лететь со мной. Она считает, что те, кто за нами следят, обязательно найдут нас через меня.

– Хорошо. Когда вы вернетесь? – спрашиваю я.

– Мы не вернемся, – с ужасом в голосе отвечает она.

И я еду. Из духа противоречия. Только не нужно сейчас спрашивать, кому я противоречил. В целом мне просто не хочется возвращаться в школу. Мне скоро четырнадцать. Бонни – пять. Мы выходим из самолета, и нас буквально оглушает жара. Она стесняет движения. Плавит мысли. Превращает в странных аморфных существ, основная задача которых – поддержание жизни в организме. Я не особенно задумываюсь над тем, куда мы сейчас едем. И зачем. Мы все время перемещаемся в пространстве. Одежда становится все более и более грязной и пыльной. Она теряет цвет. Постепенно мы начинаем походить на индусов. Останавливаемся в ашрамах. В них не так уж плохо. Мама ищет просветления у монахов. Нам выделяют комнату. Соседи по ашраму – такие же белые люди. Естественно, в оранжевом. Естественно, со стеклянными глазами и в поиске новых путей. Куда путь, никто не говорит. Да, все правильно, вместо ответа – скорбная улыбка и взгляд в вечность. Бонни с трудом переживает все эти поездки. Она худеет и слабеет. На дух не переваривает местную пищу. Я, кстати, тоже. У нее начинается аллергия буквально на все.

И вот мы уже едем к какому-то знаменитому сэнсэю. Я знаю, что они называются садху или как там еще… Я всех этих бородатых бомжей в оранжевых шапках называю сэнсэями. Мы с Бонни очень устали. Пришлось несколько дней проторчать в Дели, пока наконец удалось сесть на нужный поезд. На вокзале обязательно появляются доброжелательные парни, которые рассказывают, что именно сегодня нет никаких поездов в нужный нам город, но они могут предложить такси. У нас нет денег на такси. Тогда они раздражаются, начинают орать и яростно жестикулировать. Пару раз я на них наорал в ответ. Они сразу попритихли, но мама все равно не захотела ехать на проклятом поезде с грязной энергетикой. Жизнь в Дели – бесконечная борьба за выживание. Наконец, мы садимся в поезд. В каждом купе по три полки, одна из которых без обивки. Еще есть три боковые полки в проходе. Таких закутков тридцать шесть. По три человека на полку, плюс пол, который моментально устилают тела людей. Мама все еще не отошла от прошлого поиска новых путей. Я вижу полку, на которой двое парней моего возраста. Прошу их освободить место. Они оценивающе смотрят на меня и нехотя слезают с полки. Мама послушно залезает наверх, а Бонни не хочет лезть в этот пыльный полугроб. Уговариваю ее посидеть там хоть пару часов. Иду в тамбур. Вместе с пятью индусами свешиваюсь в открытую дверь и дышу ветром. Здесь, наверное, градусов пятьдесят жары. Я больше не могу стоять на ногах. Сажусь в проходе. Рядом с туалетом и окном. Через меня то и дело кто-нибудь переступает. Рядом полусидит индианка в малиновом сари. Выключаюсь.

Кто-то осторожно дотрагивается до моего плеча. Тут же просыпаюсь. Женщина в малиновом сари объясняет что-то мне на непонятном языке и показывает в конец вагона. С каждым словом она становится все более эмоциональной. Когда она показывает рукой рост и жестом укорачивает себе волосы до плеч, понимаю, что речь идет о Бонни. Вскакиваю и иду к полке, на которой оставил ее вместе с мамой. Бонни там нет, а мама спит. Оборачиваюсь на женщину в сари. Она машет рукой. Мол, иди дальше. Иду в конец вагона, нагло переступая, а иногда и наступая на тела людей. Не важно. Вижу Бонни в последнем закутке с четырьмя полками. Рядом с ней полуголый индус с насквозь гнилыми зубами. Его лицо чуть ли не вплотную прижато к ней. Он что-то говорит и дотрагивается до ее плеча. Выдыхаю и кладу руку на его плечо. Он оборачивается, и я толкаю его как раз на столик с металлическим кантом. Он вскрикивает, и остальные мужчины в купе начинают орать на меня. Их, наверное, человек пятнадцать. Бонни немного оцепенела то ли от страха, то ли от непонимания. Беру ее на руки и иду к женщине в малиновом сари. Благодарю ее на трех языках. Она не знает ни одного из них, улыбается и начинает играть с Бонни. Они быстро находят общий язык.

Женщина достает из потертой и сильно пахнущей сумки черную лакированную коробку. Она открывает ее, и оказывается, что это набор для грима. Бонни визжит от радости. Начинаю оглядываться в поисках бумаги. Женщина понимает и разводит руками. В сумке у нее находится только пара салфеток, причем изрядно помятых. Я протягиваю Бонни руку и предлагаю «сделать мне татуировку». Она тут же приступает к разукрашиванию руки, а затем и футболки. Это последний спокойный и счастливый день в моей жизни. Я сижу, привалившись к горячей от жары стене поезда. Той, что возле туалета. Напротив меня – добрая женщина в малиновом сари. Бонни сосредоточенно что-то раскрашивает на моей руке. Ощущения дико неприятные, но пока она занята красками, с ней все будет в порядке. А мы должны доехать до этого ашрама. Я обещал маме.

Плюс пятьдесят жары. Сотня индусов в вагоне. Кто-то все время перешагивает через нас. Разглядываю небольшой кусок окна, который доступен с этого ракурса. За ним не видно ничего, кроме изредка встречающихся линий электропередач. Разводы пыли на стекле постепенно расползаются. Я начинаю видеть в них все более сложные узоры. Питер рисовал именно такие картины. Как разводы пыли на стекле. Только цветные. Возможно, все эти друзья мамы – они именно эту пыль имели в виду, когда со скорбной улыбкой смотрели вдаль? Пока Бонни рисует, все хорошо. Я засыпаю.

* * *

Питер продолжает мне что-то говорить, но я его уже не слышу. Мы стоим на мосту набережной Рейна. Вокруг толпа зевак. Они кричат и подбадривают меня. Такое ощущение, что мы на ринге. Люди инстинктивно отходят на положенное расстояние, и вот уже вокруг нас с Питером образуется пространство два на два метра. Я вижу, как полицейский берет Верену за плечи и ведет ее к машине.

– Ты всегда был ничтожеством, – растягивая слова, произносит Питер. Самое ужасное в том, что я с ним согласен. Верена останавливается на секунду, перед тем как сесть в машину. Она не знает, что делать.

У меня нет времени, чтобы догнать ее. Нас разделяют метров двести, но нужно будет пробираться через дикую толпу народа, собравшуюся, чтобы посмотреть на фейерверки. Единственное, что остается, – выстрелить в воздух.

В следующую секунду небо взрывается тысячей фейерверков. Похоже, никто не поверил в то, что это был настоящий пистолет. Даже стоящие вокруг нас с Питером люди не пугаются. Они считают, что все это часть шоу.

Питер сплевывает и продолжает что-то говорить. Отбрасываю его в толпу. Он вдвое старше меня и в последние лет двадцать редко возвращался в адекватное состояние. Да, мне очень хочется его убить, но… противно, понимаете? Я вынимаю из кармана сотню евро и бросаю ее на асфальт. Надеюсь, он купит на них свою последнюю дозу.

В следующую секунду я уже протискиваюсь сквозь толпу к выходу с этой чертовой набережной. Теперь нужно придумать, как добраться до Берлина. Черт!.. Кажется, что всю свою жизнь я только и делаю, что возвращаюсь в этот проклятый город.

* * *

В 1960-е годы половина населения Америки хотела уехать в Индию. Может, помните: все эти Вудстоки, хиппи, цветные тряпки и свободная любовь? Некоторые уехали. Поиск новых путей с тех пор не заканчивается. Никто, правда, не рассказал, как вернуться детям этих хиппи. Вы стопроцентно найдете людей, которые расскажут, как дойти до нирваны, но вам никто никогда не расскажет, как из нее выбраться. Как вернуться из Индии? Если тебе четырнадцать лет и у тебя нет денег, зато есть младшая сестра, за которую ты отвечаешь.

Моя цель – вернуться. Если кто-то рассказывает, что в Индии белые люди – нечто вроде богов, не верьте. Это обычная страна. Боги там – те, у кого есть деньги. Как и везде. А если ты белый и у тебя нет денег, ты изгой. Неприкасаемый, если хотите.

В ашрамах действительно живут люди. Но там точно так же, как и везде в Индии. Боги – это те, у кого есть деньги. Они же просветленные. Приближенные к великому сэнсэю (садху). Он – реинкарнация какого-нибудь бога на Земле. Это подтверждается выпиской с его кредитки. Судя по ней, он реально Бог.

И вот мы с матерью и сестрой в Индии. У нас нет денег. Селимся в этом ашраме, в который так долго добирались. Нам выделяют комнату метров на шесть. Для четверых. С нами живет молодая американка. Она учит меня английскому.

Бонни скоро шесть. Ей нужно в школу. Мне тоже нужно иметь хоть что-то, напоминающее аттестат. Моя цель – вернуться. Я не смогу этого сделать без аттестата. Понимаете? Я очень сильно хочу доказать, что достоин того, чтобы закончить школу, что я не ущербный, как написали мне однажды в характеристике личности. Да. Так и написали. Директор был вне себя от бешенства, когда меня в очередной раз привели в его кабинет, и он лично написал о моей ущербности, неполноценности и неадекватности. В первый же день в индийской школе меня избивают до полусмерти и отбирают мобильник. Последнее напоминание о том, что я жил в нормальном, цивилизованном мире.

Борьба за возвращение заканчивается поражением. Нет, не в тот первый день, а через три года. Мама знакомится с американцем, с которым они начинают жить вместе. В доме при ашраме. Он не очень-то рад тому, что я живу вместе с ними. Но куда, черт возьми, мне деваться? Из школы я возвращаюсь обычно ползком. Бить реже не стали. Правда, теперь бьют не потому, что издеваются, а потому, что я каждый раз отвечаю на любой косой взгляд. Веди себя как псих. Стань психом. И тебя больше никто не будет трогать. Меня и не трогают. Поодиночке. Собираются скопом и тогда уж нападают. Так на картинках в моем еще немецком учебнике показывали первобытных людей, загоняющих мамонта.

Мама каждый раз при виде меня впадает в истерику. Такое и раньше случалось, но сейчас происходит все чаще. Она считает, что я послан следить за ней. Я выдам ее. Она прячется от меня на дереве. Сидит на ветке и смотрит на крышу нашего дома-вагончика. Ее уже очень давно нужно показать врачу, но понимаю это только я, потому что только при виде меня она теряет контроль над собой. В тот день я смотрю на Бонни, только что пришедшую из школы, смотрю на американца, который, в очередной раз проходя мимо, задевает меня плечом. Говорю:

– Идите вы к черту.

Собираю все свои вещи и уезжаю. Все мои вещи умещаются в потертый рюкзак. Не влезает туда только статуэтка Ганеши, которую мне однажды подарили на день рождения. Минут десять пытаюсь ее запихнуть и в итоге разбиваю о стену. Несколько крупных глиняных осколков с глухим стуком падает на пол. Я хлопаю дверью. Меня даже не попытался никто остановить. Мне семнадцать. Я в Индии. Единственное место, которое достаточно хорошо мне знакомо, – железнодорожный вокзал в Дели. Именно туда я и еду. Когда людям некуда идти, она возвращаются в место, которое знают. Я белый и хорошо знаю английский. Этого достаточно для того, чтобы прокормиться в столице Индии.

Прихожу в один из туристических офисов напротив вокзала. Это такие небольшие конторы площадью в одну комнату. Внутри стол, два стула и карта Индии на стене. За столом сидит индус лет тридцати. Его работа заключается в том, чтобы развести туристов на максимально возможную сумму. Например, вам нужно добраться отсюда до Ришикеша. Это шесть часов на автобусе. Билет стоит сто рупий, то есть чуть больше доллара. В этой конторе вам продадут билет до Ришикеша где-то за сто долларов. Это же экскурсия, как ни крути. Да и билетов на автобусы до Ришикеша больше нет. У него последние остались. По дружбе отдает за копейки. После чего хозяин конторы выходит на улицу и ловит моторикшу, который везет вас до автовокзала. Здесь вам предстоит заплатить еще доллар за настоящий билет до Ришикеша. Но это ведь мелочи по сравнению с тем, что вы отдали за экскурсию. Большинство туристов так и не понимает, за что с них взяли этот доллар. Мелочи. Такие конторы, как эта, разбросаны по всему городу, но больше всего их возле вокзала. Вижу хозяина этой конторы и говорю:

– Какой процент от каждого приведенного туриста?

– Куда вам нужно? Не проблема, не проблема. Мы устроим любую экскурсию. Не проблема, не проблема… – привычно заводит индус с горбатым носом и приторной улыбкой.

– Какой процент от каждого приведенного туриста? – повторяю я.

– Что? Десять, – тут же теряет всю приветливость индус.

– Пятнадцать, – говорю я.

– Тринадцать.

– Пятнадцать.

Мы сходимся на четырнадцати. Я перехожу дорогу и ищу глазами белых людей. Тут же вижу пожилую пару. Они нервно озираются по сторонам и отмахиваются от налетевших на них помощников, готовых «без денег» устроить им незабываемый отдых.

– Чем вам помочь? – как можно громче спрашиваю я. Женщина оборачивается и облегченно вздыхает. Я белый и говорю по-английски.

– Нам нужно добраться до Агры, – поясняет она. Там находится Тадж-Махал. От Дели часа три на машине и столько же на поезде. Им не нужен поезд.

– Пойдемте со мной, – киваю я и веду их в офис напротив. Теперь остается только маячить здесь до тех пор, пока туристы не отдадут деньги. Никогда не знаешь, какую сумму объявят. Она складывается из стоимости часов и одежды туристов.

К вечеру на моем счету десять клиентов. Индус не хочет платить и восьми процентов.

– Хорошо. Но сплю я здесь, – говорю я.

С тех пор у меня есть заработок и жилье. Очень скоро я учусь рассказывать байки. Когда мне надоедает Дели, еду в Агру и «провожу экскурсии». Иногда я соглашаюсь стать гидом по Дели. Иногда еду с туристами куда-нибудь. Обычно все мои истории про город – это отрывки из недавно прочитанных книг. В моем новом телефоне достаточно книг, чтобы провести тысячи экскурсий. Не всегда, правда, эти легенды звучат правдоподобно. Например, детективы – совершенно бесполезное чтиво. Из них ни одной экскурсии не сделаешь. Не про убийцу-садовника же мне рассказывать в священном Сарнатхе.

Снимаю квартиру в одном из старых многоэтажных домов возле вокзала. В Германии сказали бы, что это своего рода отстойник для бомжей. Здесь – это почти элитное жилье. Мой успех не остается незамеченным. Конечно, уже через пару дней конкуренты по помощи туристам избивают меня. На следующий день я прихожу к индусу в офисе и спрашиваю совета.

– Ты хороший работник, я скажу, чтобы тебя не трогали, но лучше купи пистолет, – отвечает он и расплывается в дежурной улыбке. «Не проблема, не проблема» – его любимые слова. Он повторяет их два раза в минуту.

Индус помогает мне с покупкой оружия. Теперь по вечерам пытаюсь научиться стрелять. Меня больше не трогают. Белый псих с пистолетом в Дели. Это слишком экстремально. Если ко мне кто и подходит, то только чтобы сфотографироваться. У меня есть деньги. А те, у кого есть деньги, почти боги. Везде.

Каждый день звоню Бонни. Она рассказывает о том, как у нее идут дела. Вроде бы все хорошо. Вроде бы мама ведет себя нормально.

– Еще пара месяцев, и мы сможем вернуться, – обещаю я.

– Куда? Я даже не помню Германии. Мое первое воспоминание о том, как я раскрашиваю тебе футболку в поезде, – хмыкает она.

Не важно, что она не помнит. Я помню. Моя цель – вернуться. С Бонни. Желательно, еще и с мамой, но если ей нравится здесь, если она при виде меня… Если я причина ее безумия – может, и не стоит ей возвращаться.

Сумасшедший Дели – мой город. Здесь все по-честному. Никто никого не знает. Я просто псих. Очень трудолюбивый псих. Несколько раз меня обворовывают соседи. Все деньги исчезают из квартиры, а затем у соседа снизу появляется дорогой телефон. Я знаю, что заработаю еще, знаю, что должен вернуться, но не знаю, куда. Короче, я даже рад, когда у меня в первый раз воруют все накопленное. Триста пятьдесят долларов. Этого бы хватило на один билет до Берлина.

Свое восемнадцатилетие я отмечаю тем, что еду за город и стреляю до тех пор, пока у меня не заканчиваются патроны.

Проходит еще несколько месяцев. Приезжаю к маме и Бонни. Это конец марта. Здесь повсюду отмечают Happy Holly. Ну, знаете, праздник, в который все красками и водой кидаются? Розовые, оранжевые и голубые порошки продаются повсюду. Десять рупий за пакетик. Покупаю целую коробку и пятилитровую бутылку воды. Приезжаю к нашему дому-вагончику и жду, когда выйдет американец. Наконец, вижу его остекленевшую физиономию, возвращающуюся из ашрама. Естественно, он в свободных брюках и оранжевой рубашке. Иду ему навстречу. Ставлю бутылку с водой на землю и откупориваю первый пакетик с краской. Я втираю ему в физиономию розовый порошок. Затем голубой. Оранжевый. Он не имеет права сопротивляться. Это будет не по правилам. А за нами сейчас наблюдает половина города. Мужчины, собравшиеся чуть поодаль, одобрительно цокают и кричат. Я выливаю на него все пять литров воды и продолжаю размазывать краску, пока весь он не становится похож на огромный кусок… Ну, вы понимаете.

Только после этого иду домой. Там я не нахожу матери. Только Бонни. Она роняет чашку, когда я вхожу. Оборачивается и начинает улыбаться.

– Где мама? – спрашиваю я спустя минут пять.

– Она… Не знаю, в последний раз ее возле рынка видели, – с сомнением говорит она. Я отстраняюсь.

– То есть как? Давно?

– Уже пару месяцев.

– Ты живешь с американцем, а мама на рынке? – спрашиваю я.

– Не силой же ее домой тащить? – слишком по-взрослому говорит она.

– Собирай вещи, мы едем в Германию. У меня есть деньги.

Она не хочет уезжать в никуда. Мы ссоримся. Орем друг на друга. К нам присоединяется американец. Он не хочет отпускать Бонни. Это мне на руку. Из духа противоречия Бонни все-таки собирает вещи и идет со мной. Вместо вещей – целый чемодан кистей и красок. Кому она противоречит? Да какая разница. В тринадцать лет все противоречат только себе. Я помню. Именно поэтому я сейчас в чертовой Индии.

Мы находим маму возле рынка. При виде меня она начинает плакать и убегать. Приходится догнать ее и очень долго говорить ей, что я ее сын. Она верит, но так и не узнает меня. Потом начинаю долго объяснять, что мы летим в Германию. С ней тяжело разговаривать. Вроде как и мама, а вроде как и пятилетний ребенок. Очень упрямый к тому же. Отсюда до Дели восемь часов на автобусе. Я мог приехать на машине, но почему-то поехал на автобусе. Наверное, потому что хотел напиться перед встречей с Бонни, но так и не осуществил задуманного.

– Нет, только не на автобусе, – машет руками мама.

– Почему? – терпеливо спрашиваю я.

– Ты не понимаешь?! Нас найдут! Он нас найдет! – восклицает она.

– Кто найдет, мама?

– Он! – отвечает она и начинает плакать.

– Хорошо, мы поедем на поезде, – говорю я, пытаясь ее успокоить.

– На поезде? – настороженно переспрашивает она.

– Да. На поезде, – подтверждаю я.

Поезд отправляется через пару часов. Мы бредем на станцию. За это время нас человек пять успевает забрызгать водой и обсыпать краской. Одежда теперь розово-синяя. Волосы такие же. Это веселый праздник. День, в который ты можешь долго втирать в рожу человека, которого ненавидишь, порошок ядовитого цвета. Во всех остальных случаях – это не весело.

Нам с Бонни плевать на то, как мы выглядим, а мама без конца рассматривает себя в зеркальце. Даже ночуя возле рынка, она не расставалась со своей косметичкой. Даже во всех этих ашрамах, в которых люди не моются, считая это презренной привычкой обывателей, она всегда делала себе макияж.

Я не ездил в поездах с того дня, как Бонни раскрашивала мне руку, а женщина в малиновом сари улыбалась и о чем-то без конца говорила. Пять лет прошло. Даже больше. Бонни тоже не рада поездке на поезде. Она пытается занять место на нижней полке, но тут в проходе появляется семейство с многочисленным потомством, и она нехотя уступает им место. Глаза у нее слезятся. В остальном выглядит вроде нормально. Мама находит нам место на боковой полке. Здесь она ведет себя как взрослая благоразумная женщина. Правда, все время говорит про то, что нас могут найти и нужно вести себя как можно тише.

– Тут так душно, – жалуется Бонни.

– Часов через десять приедем. Недолго осталось, – пожимаю я плечами. Не верю, что уже через сутки могу приехать в Берлин. Понятия не имею, что буду там делать.

– Да уж. Недолго осталось, – морщится она и чихает.

Все люди в этом вагоне перепачканы краской точно так же, как и мы. У кого-то всего пара розовых пятен на рубашке или сари, кто-то напоминает картины Питера. Душно. Сотня человек в одном вагоне. Или больше? Не знаю. На каждой полке по три-четыре человека, плюс люди на полу. Воздух превращается в мерцание цветной пыли. Бонни кашляет. Глаза ее слезятся. Я стараюсь не замечать этого. Потом ей явно становится хуже.

– У тебя нет с собой ничего от аллергии? – спрашиваю я.

– Не-а, – чихает она. – У меня уже давно приступов не было.

– Пойду спрошу у кого-нибудь, – поднимаюсь я. Ни у кого в вагоне ничего подходящего нет. Только одна женщина мне пучок мяты сунула. Я благодарю ее и иду дальше. Встречаю проводника, проверяющего билеты. Он почему-то начинает нервничать, заслышав об аллергии. С его помощью у меня все-таки появляется упаковка таблеток. Он идет к Бонни вместе со мной. Когда вижу ее, она вся в испарине. Перебирает кисти в чемоданчике. Проводник неодобрительно цокает языком, дает бутылку минералки и просит, чтобы Бонни при нем выпила таблетки. Никогда раньше не встречал такого участия со стороны незнакомого человека.

На какое-то время ей становится лучше. Она выливает немного воды на палитру, макает туда кисточку и говорит:

– Можно, я вспомню детство?

Я протягиваю ей руку. Она станет лучшим в мире художником. Не таким, как Питер. Бонни медленно выводит кисточкой узоры по моей руке. Очень неприятное ощущение, но пока она рисует, все хорошо.

Ее кисточка падает.

Краска разливается…

Я выношу ее на руках из поезда и иду в медпункт на вокзале. На любом вокзале есть такой. Это мой вокзал в Дели. Тот, на котором я работал все это время. На меня смотрят сотни глаз. Кто-то кивает мне. Мама идет где-то сзади. Сейчас нужно помочь Бонни. Я вношу ее в медпункт. На ее русых волосах все еще разноцветная пыль. Когда я кладу ее на стол, пыль поднимается и вновь оседает. Она уже не дышит.

Я не психопат. У меня была сестра. Ее звали Бонни.

* * *

Человеку ведь очень важно куда-нибудь ехать и ради кого-нибудь жить, понимаете? Это необходимо. Ну, чтобы был смысл. Найти Верену в Берлине – самая простая из возможных задач. Намного сложнее оставаться незамеченным в городе, который буквально помешался на мне. Каждый чертов сайт считает своим долгом написать новую сказку обо мне. Это я придумываю сказки, я, а не про меня.

Любое убийство связывают с моим именем. А уж если какой-то идиот накарябал где-нибудь красную курицу, то здесь уже никаких сомнений.

Я только один раз решаюсь подойти поближе к месту, где она сейчас живет. Так и стою перед входом, как придурок, а потом ухожу. Понимаю, что нужно убираться из этого города, но не могу. Наверное, ей будет лучше без меня, в нормальном мире с нормальным женихом, отцом и будущим, но я не могу отсюда уехать. Пока.

Иду в какой-то клуб и пытаюсь напиться до отключки. Не получается. Захожу в Интернет с телефона и читаю о той, из-за кого я попытался ограбить банк. Все было не так, как пишут. Это было через несколько месяцев после того, как я с матерью вернулся в этот проклятый город. Примерно два года назад.

* * *

Кто-то водит по моему лицу ручкой. Я морщусь. Сквот в Берлине, в котором я ночую уже месяц, мне осточертел. Дело в том, что я не могу слышать некоторые слова. «Индия», «буддизм», «дзен», «ом», «медитация»… список можно продолжать. Это ключевые слова, которые выводят меня из равновесия. Их здесь произносят слишком часто. Кто-то начинает штриховать ручкой у меня на щеке. Я все-таки открываю глаза. Пара глаз возле моего носа тут же исчезает. Приходится окончательно проснуться. Вижу перед собой девушку лет пятнадцати на вид. Она очень похожа…

– Ты кто? – спрашиваю я.

– Можешь звать меня Бонни, – подчеркнуто сексуально говорит она.

Видимо, когда напился, говорил о ней. Она сбежала из интерната. Ей тринадцать, и она сбежала из престижного детского дома. Представляете, что бы с ней могло случиться в этом сквоте или в любом другом месте, где бы она оказалась? Ее нужно защищать. А мне нужен хоть кто-то, о ком я могу заботиться, ради которого я буду жить.

– Зачем ты на мне рисовала? – спрашиваю я. Мы идем в кафе неподалеку. Там кофе по одному евро. У меня есть целых три евро, так что хватает еще на булочку.

– Не знаю. Люблю рисовать. У тебя денег нет в долг? – спрашивает она, отпивая кофе. – Я татуировки вообще-то умею делать. Не нужно? – она указывает взглядом на несколько волнообразных линий у меня на плече. Это единственное, что у меня осталось от сестры. Я выбил эти линии. Это не татуировка, а какое-то жертвоприношение. По памяти нарисовал эти линии. Они остались от того последнего рисунка.

– Жутковатая, – говорит она, указывая глазами на эти волны.

– Согласен, – киваю я.

– Я вообще на людях еще не тренировалась, но точно сделаю лучше.

– Ты на морских свинках, что ли, тренируешься? – спрашиваю я.

– На хомячках, – веселится она.

Мы возвращаемся в сквот, и Бонни куда-то пропадает. Нахожу ее привалившейся к стене, со стеклянным взглядом. Таким же, как у матери. То есть представляете, да, что бы с ней стало, если бы она так и жила здесь?

Забираю ее из этого сквота. Я тогда уже нашел бункер и планировал туда перебраться. Бонни то и дело пропадает, но вроде бы все дурные привычки в прошлом. Она знакомится с Ленцем. Он похож на маньяка, я, кажется, уже говорил.

Бонни делает татуировки. Тренируется на мне, потом работает в салоне. На побегушках, конечно, но все-таки. Все мы вполне счастливы. До тех пор, пока я не решаю повидаться с матерью. Мама при виде меня впадает в новую истерику. Я стараюсь ее вразумить. Напомнить, что я ее сын. Она не помнит. Все время говорит о Бонни. А потом идет в полицию и пишет заявление о том, что я украл у нее дочь и пытаюсь ее убить. Это заявление принимают. Обнаруживают Бонни. Отдают ее в приют для трудных подростков, а судья, послушав весь тот бред, который несет мама, направляет ее на врачебное освидетельствование. Заботиться о ней теперь должен я. В судебном порядке.

– Давайте я оформлю опекунство над Бонни, – предлагаю я судье. – Мать я содержать обязан, почему бы не приписать мне и ее?

– Молодой человек. Вам 23 года. Ей 15. У вас нет работы. В здравом уме и трезвой памяти никто вам не разрешит никого опекать. Если хотите ей помочь, копите пока деньги на ее колледж, – вполне дружелюбно отвечает мне женщина-судья.

И вот он я. С матерью в наркологической клинике, умершей сестрой, умершей девочкой, о которой я пытался заботиться. Я провалил все, что только можно. Но я не психопат. Не настолько, как все думают.