Чего ждать от германской политики? Положение дел в Европе. Тревожные симптомы

Пытаясь нарисовать образ Вильгельма II после прекращения моей службы у него, я нахожу, что свойства его предков воплощены в нем в такой форме, что могли бы иметь для моей привязанности большую притягательную силу, если бы были одухотворены принципом взаимности между монархом и подданными, между господином и слугой. По отношению к императору Вильгельму II я не мог отрешиться от впечатления односторонней любви.

Чувство, которое является наиболее прочной основой всего строя прусской армии, – чувство, что не только солдат никогда не оставит на произвол судьбы офицера, но и офицер – солдата, то чувство, которому, доходя даже до крайности, следовал Вильгельм I по отношению к своим подчиненным, до сих пор не обнаруживается в такой мере у молодого государя. Притязание на безусловную преданность, доверие и непоколебимую верность у него возросло, но склонность в обмен на это проявить со своей стороны доверие и верность до сих пор не обнаружилась. Легкость, с какой он, без объяснения причин, расстается со своими испытанными слугами, даже с теми, с кем он до того обращался, как с личными друзьями, – не усиливает, а ослабляет чувство доверия, которое в течение ряда поколений господствовало среди слуг прусских королей.

С переходом от гогенцоллерновского духа к кобурго-английским понятиям было потеряно нечто невесомое, но трудно возместимое. Вильгельм I, быть может, выходя за пределы целесообразности, защищал и покрывал своих слуг также и в случае несчастья или неудачи. Вследствие этого у него были слуги, привязанные к нему и старавшиеся быть ему полезными даже в ущерб себе. Его теплая, сердечная благожелательность к другим становилась вообще непоколебимой, если к ней присоединялась благодарность за оказанные услуги.

Он всегда был далек от мысли считать собственную волю единственной линией поведения и безразлично относиться к оскорблению чужих чувств. Его обращение с подчиненными всегда оставалось благосклонным обращением высокой особы, и этим смягчались размолвки, происходившие на деловой почве.

Доходившие до его слуха наветы и клевета парализовались благородной прямотой его характера; карьеристы, единственная заслуга которых заключается в бесстыдной лести, не имели у Вильгельма I шансов на успех. Он не поддавался закулисным влияниям, и его нельзя было натравливать против его слуг даже в тех случаях, если это исходило от самых близких к нему высокопоставленных особ; а если он вступал в обсуждение такого рода сообщений, то делал это в открытой беседе с человеком, за спиной которого предполагалось воздействовать [на короля] путем этих сообщений.

Когда он был другого мнения, чем я, то открыто высказывал мне это, обсуждая со мною вопрос, и если мне не удавалось убедить его, то я, когда это было возможно, подчинялся, а если это оказывалось невозможным, то откладывал дело или окончательно отказывался от него.

Мои друзья искренне, а мои противники тенденциозно преувеличивали мою независимость в руководстве политикой: в тех случаях, когда король оказывал длительное и основанное на его личном убеждении сопротивление моим желаниям, я отказывался от них, не доводя до конфликта. Я довольствовался достижимым, и до strike [забастовки] с моей стороны доходило только в тех случаях, когда было задето мое личное чувство чести. Я не был ни царедворцем, ни масоном…

* * *

Не могу не сказать и об отношении Вильгельма II к иностранным государствам – дружественным, враждебным, колеблющимся.

Попытки завоевать любовь французов, истинной подоплекой которых, возможно, была заветная мысль посетить Париж и готовность вновь открыть границу у Вогезов, привели к единственному результату: французы стали наглее, а мы – боязливее. Извещение осенью 1889 года о втором – состоявшемся в 1890 году – визите императора, которое было лично неприятно для русского монарха, имело неутешительные последствия.

Не более правильным кажется мне поведение по отношению к Англии и Австрии. Вместо того чтобы поддерживать у них представление, что на худой конец мы и без них не пропадем, стали практиковать по отношению к ним систему чаевых, которая является для нас весьма ощутительной по стоимости и производит впечатление, будто мы нуждаемся в их помощи, в то время как оба [эти государства] больше нуждаются в нашей помощи, чем мы в их.

Англия при недостаточности своих сухопутных вооруженных сил, в случае угрозы со стороны Франции или России в Индии и на Востоке, могла бы найти защиту против этих угроз в помощи Германии. Если же у нас придают больше значения дружбе с Англией, чем в Англии – нашей дружбе, то тем самым укрепляется переоценка Англией своих сил по отношению к нам и убеждение, что мы почитаем для себя за честь без ответных услуг лезть в огонь из-за английских интересов.

В наших отношениях с Австрией мы бесспорно предъявляем меньшие претензии, и непонятно, зачем при свиданиях в Силезии нам понадобилось обещанием экономических уступок покупать или укреплять и без того обеспеченное взаимное сближение. Фраза о том, что переплетение экономических интересов, то есть благоприятствование австрийским интересам за счет германских, является неизбежным последствием нашей политической близости, преподносилась мне из Вены в течение десяти лет в различных вариантах. Без резкого отклонения заключавшихся в этой фразе претензий, но и без малейших уступок я с дружеской вежливостью уклонялся от этого, пока, наконец, в Вене не поняли безнадежности своих претензий и не отказались от них.

Однако при встрече обоих императоров в Ронштоке австрийцы, по-видимому, так ловко выдвинули эту претензию на первый план, что естественное желание угодить гостю могло вызвать с нашей стороны обещания, которые император Франц-Иосиф принял utiliter [с пользой для себя]. При дальнейших переговорах министров присущая австрийцам деловая ловкость опять-таки, очевидно, дала им преимущество по сравнению с нашими новичками и сторонниками свободной торговли. Возможно, что в военном отношении мой друг и коллега Кальноки не может идти в сравнение с моим преемником, но на поприще дипломатии в экономических вопросах Кальноки превосходил его, хотя также не был в этой области специалистом.

Перемена в личных отношениях между императорами Вильгельмом II и Александром III вначале оказала на настроение первого такое влияние, которое нельзя было наблюдать без тревоги.

В мае 1884 года принц Вильгельм был послан своим дедом в Россию, чтобы поздравить наследника престола с достижением совершеннолетия. Близкое родство и уважение Александра III к своему двоюродному деду обеспечили принцу благосклонный прием и внимательное отношение, к которому он в то время в своей семье еще не привык; выполняя инструкции деда, он держал себя осторожно и сдержанно; у обеих сторон осталось удовлетворительное впечатление.

Летом 1886 года принц снова отправился в Россию, чтобы приветствовать в Брест-Литовске императора, который производил смотр войскам в польских губерниях. Здесь он был принят еще более радушно, чем при первом визите, и имел случай высказать взгляды, которые пришлись по вкусу императору, так как произошел его разрыв с болгарским князем Александром, а влияние русских в Константинополе пришлось поддерживать в напряженной борьбе против влияния англичан. Еще в ранней юности принц с предубеждением относился к Англии и всему английскому, был недоволен королевой Викторией и ничего не хотел слышать о браке своей сестры с [Александром] Баттенбергским. Потсдамские офицеры рассказывали в то время о резких проявлениях антианглийских настроений принца. Было естественно, что в политическом разговоре, в который его втянул император, он выражал свое согласие со взглядами последнего, – при этом выражал, может быть, больше, чем царь этому мог поверить; впечатление [принца], что он завоевал полное доверие Александра III, возможно, не соответствовало действительности.

Намереваясь использовать в политических интересах свои отношения с русским императором, который в ноябре 1887 года, возвращаясь из Копенгагена, проезжал через Берлин, принц ночью выехал ему навстречу в Виттенберг. Император еще спал, и принц увидел его лишь незадолго до прибытия в Берлин, притом в присутствии части свиты. После обеда во дворце, спускаясь с кем-то по лестнице, он сказал, что ему не представилось случая беседовать с русским императором. Сдержанность гостя объяснялась, если и не прежними его наблюдениями, то во всяком случае тем, что в Копенгагене он в уэльских и вельфских кругах узнал мнение о внуке королевы, которое тогда господствовало в английской королевской семье. Эта сдержанность, естественно, вызвала недовольство принца Вильгельма; недовольство было замечено окружением [принца], раздувалось и использовалось непрошенными военными элементами, которые считали тогда уместной войну против России, Эта мысль завладела генеральным штабом так сильно, что генерал-квартирмейстер граф Вальдерзее обсуждал ее с австрийским послом графом Сечени. Последний донес об этом в Вену, и вскоре после этого император России спросил германского посла фон Швейница: «Зачем вы натравливаете Австрию против меня?»

* * *

Об аргументах, которыми воздействовали на принца Вильгельма, свидетельствует его письмо ко мне, написанное 10 мая 1888 года, когда он стал уже кронпринцем. Содержание этого письма я приписываю возрастающему влиянию графа Вальдерзее, который считал момент благоприятным для того, чтобы вести войну и добиваться усиленного влияния генерального штаба на имперскую политику.

«Берлин, 10 мая 1888 года.

Ваша светлость.

Письмо от 9-го сего месяца я прочел с огромным интересом; из содержания его я должен, однако, усмотреть, что ваша светлость придает преувеличенное значение моим пометкам на полях венского донесения от 28 апреля и вследствие этого приходит к выводу, что я стал противником нынешней мирной и выжидательной политики, которою ваша светлость руководили с такой мудростью и осторожностью и, надо надеяться, еще долго будете руководить на благо отечества. В пользу этой политики я неоднократно выступал – Петербург, Брест-Литовск – и во всех решающих вопросах я, как известно, всегда становился на сторону вашей светлости. Какое же событие могло заставить меня внезапно изменить свой образ мыслей? Сделанные мною пометки на полях, в которых ваша светлость усматривает призыв с моей стороны к изменению нашей нынешней политики, имеют лишь целью указать, что по вопросу о необходимости или полезности войны возникло расхождение между политической и военной точкой зрения, о котором я тем самым намерен довести до вашего сведения. Военные соображения сами по себе не лишены основания. Я полагал, что такое указание будет небезынтересно для вашей светлости, но никогда не думал, что оно может привести к мысли, будто я хочу подчинить политику пожеланиям военных.

Для предотвращения в будущем всякого неправильного толкования моих взглядов, а также ввиду частичного признания выдвинутых вашей светлостью доводов я в будущем воздержусь от всяких пометок на полях политических донесений, но оставлю за собою право другим путем со всей откровенностью доводить мои взгляды до сведения вашей светлости.

Ввиду важности затронутых вашей светлостью вопросов я вынужден подробнее остановиться на них.

Я всецело придерживаюсь мнения вашей светлости, что даже при удачном ходе войны с Россией нам не удастся привести в полное расстройство ее военные средства. Все же я полагаю, что в случае неудачной для России войны, в результате внутренних политических неурядиц характер бессилия этой страны будет совершенно иным, чем в любом другом европейском государстве, включая Францию. Напомню о том, что после Крымской войны Россия в течение почти двадцати лет была обессилена, прежде чем она настолько оправилась, что оказалась в состоянии воевать в 1877 году. Военные средства Франции в 1871 году не были в достаточной мере расстроены, так как на глазах и даже с помощью благосклонного победоносного противника могла создаваться и формироваться новая армия для того, чтобы победить Коммуну и спасти страну от полной гибели; парижские укрепления, находившиеся в руках победителя, не были сравнены с землей и даже не были полностью разоружены; флот был оставлен Франции, которая не была уничтожена, а только политически унижена.

Эти только что приведенные факты с очевидностью доказывают, что мы были далеки от действительного уничтожения врага, что мы сохранили ему основу для тех огромных военных средств на суше и на море, которые ныне угрожают нам со стороны республики. С военной точки зрения это было неправильно, но с политической вполне соответствовало положению вещей в Европе и для того момента было правильно.

Чем больше крепла республика, тем большую склонность – несмотря на самые лояльные намерения и поведение царя – проявляла Россия (хотя Германия не нанесла ей ни малейшего ущерба) воспользоваться удобным моментом, чтобы в союзе с республикой напасть на нас. Это угрожающее положение возникло и существует не в результате войны, которую мы по собственной инициативе вели с Россией, а вследствие общей заинтересованности панславистов и республиканской Франции в уничтожении Германии как оплота монархии.

С этой целью обе нации систематически усиливали свои военные средства на решающих границах, не будучи чем-либо спровоцированы с нашей стороны на это неслыханное поведение и не приводя для этого каких-либо веских объяснений.

Отчасти по этой причине руководимая вашей светлостью мудрая политика моего усопшего деда добилась создания союзов, которые весьма содействовали тому, что обеспечили нас от нападений нашего прирожденного наследственного врага на Западе. Эта политика сумела также расположить в нашу пользу властелина России. Влияние этого [фактора] сохранится до тех пор, пока теперешний царь действительно обладает властью для осуществления своей воли. Но как только он лишится власти, – а многие признаки этого имеются налицо, – то вполне вероятно, что Россия уже не позволит отделить себя от нашего прирожденного врага и вместе с ним начнет против нас войну в момент, когда военные средства обоих покажутся им достаточно сильными, чтобы безнаказанно нас уничтожить.

При таких обстоятельствах ценность наших союзников возрастает: крепко привязать их к нам и в то же время не допускать сколько-нибудь значительного их влияния на империю будет и останется великой и, должен признать, трудной задачей осторожной германской политики. Но при этом надо принять во внимание, что один из наших союзников принадлежит к романскому племени и его правительственный механизм не обладает такой абсолютной прочностью, как у нас. Поэтому едва ли можно рассчитывать на длительность этого союза, и для нас лучше раньше начать войну, в которой мы рассчитываем на помощь союзников.

Наши враги, несомненно, сделают немало всякого рода попыток изолировать нас и отвлечь от нас наших союзников; всякая совершенная нами ошибка, всякий промах германской политики будет содействовать этим стремлениям. К таким ошибкам я должен отнести какое-либо покровительство Баттенбергу; Австрия усмотрела бы в этом нарушение своих специальных интересов, а Россия получила бы удовлетворение, увидев, что мы лишаемся нашего лучшего союзника. Война из-за Баттенберга не может пользоваться в Германии популярностью, и столь необходимый на войне furor Teutonicus [тевтонская ярость] совершенно отсутствовал бы.

Россия легко смогла бы тогда создать отношения, которые привели бы к войне; но общественное мнение, несомненно, назовет виновником войны Германию. Я признаю, что тем самым было бы достигнуто ускорение опасности войны, но какой ценой?

Я далек от намерения добиваться этого. Так как все время имелась в виду война на Западе, и в соответствии с этим велись военные приготовления, и так как война на Западе, как ваша светлость подчеркивает, во всех отношениях обещает больше преимуществ, чем на Востоке, то военные авторитеты были бы особенно благодарны за такую политику, которая была бы в состоянии действительно обеспечить ведение войны на Западе, как только война будет признана неизбежной.

Но я также держусь мнения, что если мы начнем войну на Востоке, то нам придется вести ее на обоих фронтах. Франция лишь в том случае не выступит, если будет переживать внутренний, особенно тяжелый кризис или если она вновь будет испытывать затруднения военного характера, как это определенно было прошлой осенью (неудача с мелинитовыми снарядами, непригодность новой винтовки, удручающее впечатление от результатов обстрела заградительных фортов в Ютербоке). В противоположность этому, нельзя с абсолютной уверенностью предсказать, что если нам придется вести войну с Францией, то Россия ео ipso [тем самым] будет держаться пассивно по отношению к нам.

Всегда, а в особенности при обстоятельствах, сложившихся прошлой осенью, обязанность главного генерального штаба зорко следить за военным положением своей страны и соседей и тщательно взвешивать как благоприятные, так и неблагоприятные в военном отношении моменты. Полученные в итоге выводы предопределяют не направление политики, а военные мероприятия, находящиеся на службе у последней и обусловленные существующим положением. Руководство генерального штаба должно со всей откровенностью довести указанные выводы до сведения руководителя политики, отстаивая при этом военную точку зрения. В этом, по моему мнению, заключается абсолютно необходимая помощь руководству политикой, даже самой миролюбивой.

В таком смысле я и просил бы вас понимать мои злосчастные пометки на полях донесения от 28 апреля; в то же время они имели своей задачей указать на то, что хотя германской политикой следует руководить самым миролюбивым образом, но военные авторитеты Германии и Австрии с полным правом должны были осенью прошлого года обратить внимание на благоприятный с военной точки зрения случай для военного выступления обеих стран.

Несмотря на мои Marginalia [пометки на полях], вызвавшие такое волнение, я все же убежден, что ваша светлость, в случае возможной смены в руководстве государством, и впредь, как и сейчас, будете в состоянии с чистой совестью и с такой же твердостью, как и до сих пор, обеспечивать миролюбивое направление германской политики.

Вильгельм,

кронпринц Германской империи и Пруссии».

* * *

С 19 по 24 июля император был с визитом в Петергофе. Я только впоследствии получил полные сведения о впечатлении, которое он там произвел. Об этом я упоминал выше. Лишь в июне следующего года, в то время как я был в Варцине, два случая обнаружили, что он сам перенес свое недовольство в область политики.

Граф Филипп Эйленбург, посланник в Ольденбурге, который за свои светские таланты пользовался особой милостью его величества и часто приглашался ко двору, доверительно сообщил моему сыну, что император считает мою политику слишком «руссофильской», а посему не попытается ли мой сын, или не попытаюсь ли я сам пойти навстречу императору и разъяснениями устранить недовольство его величества. Мой сын спросил, что именуется руссофильством. Пусть ему назовут политические действия, которые являются более чем дружественными по отношению к русским, т. е. приносят ущерб нашей политике. Наша внешняя политика представляет собой тщательно продуманное целое, которое не понято политиками-любителями и военными, прожужжавшими его величеству уши. Если его величество не питает доверия ко мне и поддается интриганам, то пусть он отпустит с богом моего сына и меня. Мой сын самым добросовестным образом и, не щадя своих сил, сотрудничал со мной в политике и расстроил свое здоровье невыносимо нервной обстановкой, в которой он всегда находился. Если от него теперь еще потребуют политики, основанной на «настроениях», то он предпочтет уйти лучше сегодня, чем завтра. Граф Эйленбург, вероятно ожидавший другого ответа, сразу изменил тон и настоятельно просил не делать из его замечаний дальнейших выводов: он просто неудачно выразился.

Через несколько дней, во время посещения Берлина персидским шахом, император дал указание моему сыну, что печать должна выступить против нового русского займа; он не желает, чтобы еще большие суммы немецких денег, затраченные на покупку русских бумаг, попали в Россию, которая оплачивает ими только свои военные приготовления. На эту опасность обратило его внимание одно высокопоставленное военное лицо; как в тот же день было установлено, это был военный министр генерал фон Верди. Мой сын ответил, что дело обстоит не так: имеется в виду лишь конверсия прежних русских займов, следовательно, наилучший случай для немецких держателей бумаг получить наличные деньги и избавиться от русских бумаг, по которым Россия, в случае войны, быть может, перестала бы выплачивать проценты Германии.

Россия хотела при этом извлечь выгоду – в будущем платить по одному займу одним процентом меньше; для этого имеется благоприятная конъюнктура на денежном рынке и, следовательно, мешать этому не следует. Если мы откажемся от русских бумаг, то их возьмут французы, и сделка будет заключена в Париже. Его величество настаивал на том, чтобы германская печать выступила против этой русской финансовой операции; он уже вызвал к себе одного из советников министерства иностранных дел, чтобы дать ему соответствующее указание. Мой сын заявил, что если ему не удалось осветить его величеству положение вещей, то он просит вызвать для доклада министра финансов; официозные статьи в указанном смысле не могут быть написаны, прежде чем будет заслушан рейхсканцлер, так как они оказали бы влияние на политику в целом. В ответ на это его величество распорядился, чтобы мой сын срочно написал мне о желании императора открыть в печати кампанию против русской финансовой операции, и через адъютанта распорядился передать заместителю отсутствовавшего как раз в это время министра финансов, что совету старейшин берлинской биржи следует дать указание воспрепятствовать займу.

* * *

Несколько месяцев спустя я сам имел возможность убедиться, что значат настроения его величества. Когда в октябре 1889 года закончилось пребывание царя в Берлине и я с императором возвращался с Лертского вокзала, куда мы провожали царя, уезжавшего в Людвигслюст, его величество рассказал мне, что в Губертусштоке он сел на козлы охотничьей повозки, предоставив гостю возможность полностью наслаждаться охотой. Он закончил словами: «Ну, похвалите же меня, наконец!» Когда я удовлетворил его желание, он продолжал рассказывать, что сделал еще больше, известив русского императора о своем желании сделать ему продолжительный визит, причем он рассчитывает частично провести вместе с ним время в Спала. Я позволил себе выразить сомнение, насколько это будет желательно императору Александру. Последний любит покой, уединение и жизнь в кругу жены и детей; Спала – небольшой охотничий замок и не приспособлен для приема гостей. При этом я мысленно взвесил, что там оба государя будут вынуждены к слишком близкому общению, и при беседах, возникающих во время такого длительного совместного пребывания, имеется опасность затронуть щекотливые темы.

Я поставил себе задачу сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать этому визиту. Быть может, никому из современников не было известно так хорошо, как мне, различие характеров и образа мыслей обоих монархов, и это знание заставляло меня опасаться, что длительное совместное пребывание без всякого делового контроля может повести к трениям, охлаждению и недовольству. Что касается царя, то у него недовольство возникнет уже вследствие продолжительного нарушения его одиночества, хотя он, естественно, вежливо встретил извещение о визите. В интересах сохранения согласия между обоими кабинетами я считал рискованным без нужды допускать длительное соприкосновение сдержанной недоверчивости царя с агрессивной любезностью нашего государя. Я это считал тем более нежелательным, что извещение о визите производило впечатление оказываемой авансом предупредительности, которая едва ли была уместна по отношению к русской политике и еще менее при недоверчивости императора Александра III. Насколько обоснованны были мои тревоги, показали секретные донесения из Петербурга. Если даже считать их преувеличенными или подложными, то все же они были написаны со знанием положения.

Высказанные мною вместо ожидаемого императором одобрения сомнения были ему неприятны; он высадил меня у моей квартиры, вместо того чтобы войти ко мне и продолжать деловую беседу.

Визит, который император сделал царю в Нарве и в Петергофе, длившийся с 17 до 23 августа 1890 года, привел к усилению личной неприязни, которого я опасался…

За Нарвой последовали свидание в Ронштоке и торговый договор с Австрией. Поворот его величества в сторону Англии подготовлялся англичанами уже со времени его визита в Осборн в начале августа 1889 года, был использован ими с тонким расчетом и привел к договору о Занзибаре и Гельголанде. Мундир admiral of the fleet [адмирала флота] может рассматриваться как символ целого периода во внешней политике империи.

Что договор о Гельголанде был для нас меновой сделкой, стало в настоящее время общим мнением не только тех кругов, в которых преобладает интерес к заокеанским приобретениям. В официальных оправданиях этой сделки, неэквивалентность которой была видна даже невооруженным глазом, разыскивали компенсацию в области невесомого – в развитии наших отношений с Англией. При этом ссылались на то обстоятельство, что в бытность свою канцлером я также придавал большое значение этим отношениям. Это, несомненно, верно, но я никогда не верил в возможность прочности этих отношений и никогда не намеревался приносить германские владения в жертву благосклонности, которая не имела шансов пережить срок существования одного английского кабинета. В изменчивом ходе событий и интересов политика любой великой державы всегда изменчива; английская же политика, сверх того, находится в зависимости от перемен, которые в среднем каждые 5—10 лет обычно происходят в личном составе парламента и министерства. Передо мной стояла задача содействовать укреплению благожелательного по отношению к нам министерства Солсбери, поскольку это было достижимо путем проявления симпатий. Но для того, чтобы постоянными жертвами покупать благосклонность или дальнейшее существование какого-либо английского министерства, тамошние кабинеты слишком недолговечны и слишком мало зависят от их отношений с Германией. Гораздо большее значение, как правило, имеют в этом смысле отношения английских министерств с Францией и Россией, даже с Италией и Турцией.

А отказ от равноправного положения в торговом городе Занзибаре был с нашей стороны длительной жертвой, за которую Гельголанд не мог служить эквивалентом.

Свободная торговля с этим единственным на восточноафриканском побережье крупным торговым пунктом служила мостом для наших торговых сношений с континентом; без этого моста мы при теперешних условиях не можем обойтись и не можем заменить его другим.

* * *

Попытка Австрии использовать для получения экономических выгод тесные политические отношения с нами, установившиеся в силу германских традиций и развития, впервые проявилась в форме стремления к Таможенному союзу, а затем настойчиво повторялась по различным поводам. Однако попытка эта сразу же потерпела неудачу ввиду невозможности найти правильное мерило для распределения между членами Таможенного союза таможенных доходов, получаемых от подлежащих обложению товаров, потребляемых населением.

Сознание невозможности полного таможенного объединения не смогло, однако, устранить естественного стремления [Австрии] поживиться за наш счет путем торговых договоров. Ослабление монархической власти и нужда в парламентских голосах усиливают вожделения известных классов избирателей. В последние десятилетия преобладание в Австро-Венгрии получила венгерская половина империи, а галицийские голоса приобрели большую ценность, чем раньше, не только для парламентского большинства, но и для внешнеполитических возможностей. Аппетиты аграриев этих восточных областей Австрии приобрели влияние на решения правительства; и если последнее может эти аппетиты удовлетворить любезностью за счет Германии и ее неопытности, то оно, конечно, воспользуется каждой неудачной уступкой германской политики, чтобы выйти из внутренних затруднений и удовлетворить венгерских и галицийских аграриев.

Издержки эти, поскольку они не будут покрыты германским добродушием, падут скорее на промышленные, чём на аграрные элементы Цислейтании, за вычетом Галиции. Эти элементы менее опасны для австрийской политики и менее способны оказать сопротивление, чем венгры и поляки, если бы они были недовольны. Немцы послушнее властям и менее искушены в вопросах внутренней политики, чем другие национальности Австрии.

Таким образом, понятно, почему экономическая политика Дунайской империи обращает мало внимания на немецких промышленников и более считается с немецкими аграриями. При богемском расколе чехи также сильнее представлены у аграриев, а немцы – у промышленников. Неудивительно, что венгры, поляки и чехи довольны, когда об их интересах заботятся в первую очередь, а издержки этого оплачивают немцы, раньше всего в Цислейтании, но главным образом в Германии.

Надо спросить, почему же имперское правительство предлагает в Вене принести в жертву германские аграрные интересы. Основания, приводимые в печати, будто необходимым последствием политического союза является процесс экономического слияния, – бессодержательная фраза, не имеющая никакого практического смысла. Ведь мы были в самой тесной политической близости с Россией, а в прошлом – и с Англией, несмотря на весьма затруднительные для обеих сторон таможенные условия. А германский союзный договор также и там, где он не совпадал с таможенным объединением, долгое время существовал при полном соблюдении сторонами взаимного доверия в отношении политических обязательств.

Нашему союзному договору с Австрией к тому же не грозит опасность расторжения по ее инициативе, если бы мы отказались от уплаты хозяйственной дани в пользу Австро-Венгрии за ее возможную военную помощь.

Если представить себе будущее Австрии, то она в большей мере нуждается в союзе с Германией, чем Германия – с Австрией. Если бы Австрия могла заменить дружбу Германии русской дружбой, то ей пришлось бы пожертвовать всеми своими стремлениями на востоке, которые делают из венгров врагов России. Сближение Австрии с Францией и даже с объединенными западными державами Крымской лиги поставило бы австрийскую монархию из всех участников [лиги] в наиболее уязвимое положение по отношению к России и Германии. Оно поставило бы Австрию перед лицом русских стремлений культивировать в дружественном славянам духе зародыши разложения, имеющиеся в большей части населения [Австрии]. Таким образом, союз с Германией, основанный на племенном чувстве, остается для Австрии всегда самым естественным и безопасным. Можно сказать, что этот союз является постоянной потребностью Австрии при любой ситуации.

Я, конечно, сожалел бы, если бы Германская империя вновь отказалась от союза с Австрией, на создание которого я употребил столько усилий, и тем самым вновь должна была бы добиваться полной свободы для своих европейских отношений. Но если бы наша политическая любовь к Австрии осталась бы без взаимности с ее стороны только потому, что мы не приносим ей экономических жертв, то я все же предпочел бы политику свободных рук, так как убежден в том, что если бы Австрия понимала наш союз в упомянутом смысле и пожелала бы в этом направлении его использовать, то он не был бы длительным и в решительный момент не оказался бы прочным.

Самые лучшие союзы перестают давать ожидаемый при их заключении результат, если настроения и убеждения, при которых они заключены, потеряли свою силу к моменту, когда появился casus foederis [основание для использования союзного договора о военной помощи].

Этот союз будет еще менее действенным, если в Германской империи к этому времени утвердится убеждение, что успех нашего союзного договора покоится на торговом договоре, который равносилен уплате Германией дани за сохранение союза, более необходимого Австрии, чем нам, и на обязательстве, основанном на обещаниях, которые австрийские государственные деятели сумели вынудить у представителей германских интересов во время дружественных переговоров в Силезии и Вене, пользуясь своим более зрелым опытом и искушенностью в подобного рода делах. Возможно, что Вена в надежде на богатые чаевые торгово-политического характера приняла германских гостей еще более гостеприимно, чем это было бы в ином случае. Но общественное мнение нации все же произведет проверку германского счета.

Быть может, это произойдет спустя годы, в неудобный момент; и, с учетом нанесенного нам ущерба, резко проявится мнение, что мы пострадали от вмешательства Австрии в наше внутреннее законодательство.

* * *

Для того чтобы общественному мнению стали ясны ошибки, допущенные во внешней политике, как правило, требуется период, равный человеческой жизни; a Achivi qui plectuntur [греки, которые должны расплачиваться], не всегда бывают непосредственными современниками ошибочных действий.

Задача политики заключается в возможно более правильном предвидении того, как поступят другие люди при данных обстоятельствах. Прирожденная способность к такому предвидению редко встречается в таком объеме, чтобы обойтись для своего проявления без известной степени делового опыта и знания людей.

Я не могу отрешиться от чувства тревоги, когда думаю, в какой степени эти качества утрачены нашими руководящими кругами.