Сказочные дни в отеле «Житие»

Я хочу говорить о счастье и благоденствии, об этих редких, негаданных мгновениях, когда твой внутренний голос вдруг замирает и ты сливаешься с окружающим миром.

Я хочу говорить о наступившем лете, о гармонии и блаженном покое, о малиновках и желтых зябликах и синичках, мелькающих среди зеленых ветвей.

Я хочу говорить о сладких часах сна, о радостях вкусной еды и хорошей выпивки, об ощущении, когда ты выходишь среди дня на солнышко и чувствуешь, как теплый воздух заключает тебя в свои объятия.

Я хочу говорить о Томе и Люси, о «Харчевне Чаудера» и четырех проведенных там днях, о мыслях, которые нас там посещали, и мечтах, в которые мы погружались на этом вермонтском холме.

Я хочу вспомнить эти лазоревые сумерки, эти розоватые томные рассветы и подвывания медведей по ночам в окрестных лесах.

Я хочу вспомнить всё. А если нельзя всё, то хотя бы что-то. Нет. Больше, чем «что-то». Почти всё, за исключением отдельных пробелов.

Не слишком словоохотливый, но вполне компанейский Стэнли Чаудер – ветеран корейской войны, мастер газонной стрижки, заядлый игрок в покер и пинг-понг, страстный поклонник старого американского кино. Его тридцатидвухлетняя дочь, которую он зовет Хани , – учительница начальных классов в Брэтлборо. Для своих шестидесяти семи Стэнли находится в отличной физической форме. Волосы у него не поредели, а глаза не потеряли своей прозрачной голубизны. Рост выше среднего, коренаст, с крепким рукопожатием.

Он спускается за нами на машине со своего холма, обменивается приветствиями с Элами, старшим и младшим, и энергично подхватывает вместе с нами наш багаж, чтобы перенести его в свой «Вольво-универсал». Передвигается он быстро, чуть не бегом. Такой шустрик. Я-то со слов старшего Эла представлял его себе медлительно-задумчивым, чтобы не сказать потерянным, а увидел услужливого и великодушного, пусть и надломленного человека, сумевшего собрать себя по кусочкам.

Мы прощаемся с Уилсонами, и Эл-младший обещает ежедневно сообщать нам, как обстоят дела с машиной.

Проселочная дорога круто берет вверх, подбрасывая на ухабах, хлеща ветками по ветровому стеклу. Стэнли заранее извиняется за жилье: последние две недели он в одиночку приводил дом в порядок, но остались недоделки. Вообще-то он намеревался открыться четвертого июля, но когда позвонил младший Эл и рассказал про наше незавидное положение, он понял, что негоже оставлять «добрых людей» на улице. Нанять прислугу он не успел, так что ему предстоит самому приготовить для нас постели и устроить поудобнее, насколько это возможно. Он успел переговорить с дочерью в Брэтлборо, и та согласилась приезжать каждый день и готовить еду. Стэнли заверяет нас, что она прекрасная кухарка. Мы с Томом благодарим его за хлопоты. Погруженный в домашние заботы, он как-то не обращает внимания на то, что за все время Люси не проронила ни слова.

Трехэтажный белый дом о шестнадцати комнатах и всеохватной передней верандой. На табличке у входа написано «Харчевня Чаудера», но в глубине души я уже знаю, что мы приехали в отель «Житие». Я решаю до поры до времени не сообщать Тому об этом открытии.

Прежде чем подняться в отведенные для нас комнаты, Том звонит из гостиной Памеле и рассказывает ей о нашем приключении. Наверху Стэнли застилает постели. Люси, стоя на коленях, гладит старого лабрадора по кличке Клеймо. Мне невольно вспоминаются дурацкие слова Гарри, которые вот уже две недели не выходят у меня из головы: «экс – это клеймо на всю жизнь». Клеймо неожиданно обрело вид четвероногого, благодарно лижущего девочке лицо. Я стою рядом с Томом на случай, если Памела захочет со мной поговорить, но такого случая мне не предоставляют. До моего слуха долетают колкости Памелы, раздосадованной тем, что мы застряли в дороге. Как будто это наша вина! А все дело в том, что Памела полтора часа проболталась на рынке и в эти минуты «колготится на кухне», чтобы успеть приготовить ужин к нашему приезду. Как гостеприимная хозяйка, она расстаралась – суп гаспачо, домашний ореховый торт, всего не упомнишь, – и все это псу под хвост! Она приходит в ярость. Том извиняется, но на его голову продолжают сыпаться обвинения. И это Памела, которая «сильно изменилась в лучшую сторону»? Если она не способна нормально отнестись к дорожному недоразумению, какая же из нее выйдет приемная мать! Бедной Люси только этого не хватало – зажравшейся неврастенички с претензиями…

Прежде чем Том успевает положить трубку, я принимаю решение отказаться от «берлингтонского варианта». Мысленно я вычеркиваю Памелу и назначаю себя временным опекуном девочки. Подхожу ли я больше ее на эту роль? Вряд ли. Но за Люси я в ответе, нравится мне это или нет.

Наконец, Том, мотая головой, кладет трубку.

– Ну и фурия!

– Забудь про Памелу.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что в Берлингтон мы не едем.

– Да? С каких это пор?

– С этой самой минуты. Ждем, пока починят машину, и возвращаемся в Бруклин.

– А как же Люси?

– Люси будет жить у меня.

– Еще вчера ты сказал, что это невозможно.

– Я передумал.

– Выходит, мы зря тащились в такую даль?

– Почему зря? Погляди вокруг. Это же сущий рай. Несколько дней отдыха, и мы уедем отсюда, как будто заново родились.

Люси слышит наш разговор. Она посылает мне воздушные поцелуи, как оперная дива – зрителям на премьере. Я, конечно, счастлив за нее, но к этому чувству примешивается страх. До конца ли я отдаю себе отчет в том, какое ярмо на себя взвалил?

Вдруг я вспоминаю фразу из фильма конца семидесятых. Название забылось, сюжет и персонажи стерлись из памяти, но эти слова до сих пор звучат у меня в ушах, как будто я их слышал вчера. «Дети – это утешительный приз, но только не для тех, у кого они есть».

Показывая наши комнаты на втором этаже, Стэнли поясняет, что Пег, то есть покойная миссис Чаудер («она ушла четыре года назад»), сама выбирала мебель, постельное белье, обои, шторы и жалюзи, ковры, настольные лампы и все эти безделицы: кружевные салфеточки, пепельницы, подсвечники, книги.

– У нее был безукоризненный вкус.

На мой непросвещенный взгляд, во всем этом есть перебор, налицо попытка воссоздать атмосферу «старой доброй Новой Англии», но что касается жилья, то в те далекие времена оно было мрачнее и просторнее, нежели эти девичьи светлицы. Ну да неважно. Главное, чистота и уют. И потом, есть здесь кое-что в противовес навязчивому китчу и жеманности: на стенах, против ожидания, висят не образчики ручной вышивки, не безвкусные акварели заснеженного Вермонта и не репродукции с картин Курье или Айвза, а большие черно-белые фотографии, восемь на десять дюймов, голливудских комиков прошлого. Это единственный вклад Стэнли, но, как говорится, почувствуйте разницу: в эту атмосферу благонравия он внес струю легкости и остроумия. Из трех приготовленных для нас комнат одна посвящена братьям Маркс, вторая – Бастеру Китону, третья – Лорелу и Харди . Люси, получив право выбора первой, берет себе в компанию Стэна и Олли – комнатку в конце коридора. Том выбирает Бастера. Мне же остаются все братья скопом – в середке между ними.

Первое знакомство с территорией. Едва распаковавшись, мы идем взглянуть на прославленную лужайку Стэнли. Меня захлестывают эмоции. Шелковистая, идеально подстриженная трава. Прожужжавший мимо уха слепень. Запахи жимолости и сирени. Ярко-красные тюльпаны возле дома. Легкий бриз в лицо.

Я неспешно иду по газону вместе с моими спутниками и собакой, а в голове роятся невероятные фантазии. Пока Стэнли рассказывает о своих владениях, простирающихся на сто с лишним акров, я рисую в своем воображении новые корпуса для толп туристов, уже не умещающихся в отеле «Житие». Грезы Тома не дают мне покоя. Шестьдесят акров леса. Пруд. Заглохший яблоневый сад, запущенная пасека, сарайчик, приспособленный для дистилляции кленового сиропа. И, опять же, этот идеальный зеленый ковер, вдоль и вширь.

Ничего этого, впрочем, не будет. Планам Гарри не суждено сбыться, и вообще, с чего бы это Стэнли продавать свой дом? А с другой стороны, почему бы ему не сделаться нашим партнером? Способен ли он понять стратегический замысел Тома? Пожалуй, стоит провести побольше времени в его компании, узнать его получше.

Минут через двадцать мы поворачиваем назад. Стэнли приносит из гаража пластиковые кресла и, усадив нас с Томом, скрывается в доме. У него хватает разных дел, в отличие от его первых постояльцев, которые могут себе позволить погреться на солнышке.

Я наблюдаю, как Люси гоняет собаку за палкой. Слева от меня Том с головой ушел в пьесу Дона ДеЛилло. Я поднимаю взгляд к проплывающим облакам и замечаю ястреба, который исчезает из виду, но вскоре появляется вновь. Глаза у меня сами закрываются, и через несколько секунд я проваливаюсь в сонное забытье.

В пять часов пополудни к дому подъезжает белая «Хонда». Хани Чаудер привезла запасы провианта: полный багажник продуктов и две коробки вина. В этот момент мы с Томом сидим на крылечке и обсуждаем политику. На время прервав инвективы в адрес Буша-младшего и Республиканской партии, мы спешим представиться дочери Стэнли.

Эта крупная веснушчатая женщина с мощными предплечьями и костедробильным рукопожатием излучает уверенность, но при этом доброжелательна и обладает чувством юмора. Ее, как говорится, «много», ну а что вы хотите от учительницы младших классов? У нее громкий и грубоватый голос, но мне нравится, что она с легкостью разражается смехом, не боясь подавить собеседников своей чрезмерной экспансивностью. Она из тех, что «сами с усами» и, скорее всего, хороша в постели. Не красавица, но и не дурнушка. Сияющие голубые глаза, полные губы, копна светло-рыжих волос. Выгружая из багажника продукты, я вижу в ее взгляде, обращенном на Тома, нечто большее, чем простое любопытство. Наш олух, конечно, ничего не замечает, я же задаю себе вопрос: быть может, эта бой-баба с головой на плечах и есть ответ на мои молитвы? Не какая-то бесплотная И.М., а голодная амазонка, готовая прибрать к рукам бесхозного мужика. Паровой каток. Ураган. Командирша с хорошо подвешенным языком, которая скрутит нашего доморощенного философа в бараний рог.

Второй раз за день я решаю оставить свои мысли при себе и ничего не говорить Тому.

Как и обещал Стэнли, ужин ей удается на славу. Суп из кресса, свиная отбивная, стручковая фасоль с миндалем, карамельно-кремовый торт и вина в избытке. Шевельнувшегося во мне червячка сочувствия к Памеле, которая пролетела со своей роскошной трапезой, я спешу успокоить: ради этого не стоило тащиться в Берлингтон, в «Харчевне Чаудера» нас принимают, как минимум, не хуже.

Люси, победительница, освобожденная от оков, выходит к столу в красно-белой клетчатой юбочке, черных туфельках из натуральной кожи и белых кружевных носочках. То ли Стэнли, в самом деле, безразличен к поведению окружающих, то ли чересчур сдержан, но на ее молчание он никак не реагирует. Зато его глазастая прямодушная дочь не может удержаться от вопросов:

– Что это с ней? Она не умеет говорить?

– Умеет, – отвечаю я, – просто не хочет.

– Что значит «не хочет»?

– Это такое испытание, – брякаю я первое, что приходит в голову. – Мы тут с Люси обсуждали разные трудности, какие нам приходится преодолевать, и решили, что молчание – одна из самых трудных вещей на свете. Тогда мы с ней заключили пари. Люси сказала, что промолчит три дня, а я ей пообещал за это пятьдесят долларов. Да, Люси?

Девочка кивает в ответ.

– И сколько дней тебе еще осталось?

Люси показывает два пальца.

Ага, говорю я себе, вот ты и раскололась. Еще два дня, и конец этой пытке.

Хани сощуривается, то ли встревоженная, то ли усомнившаяся. Она ведь по работе имеет дело с детьми, и что-то ей тут кажется не так. Но все-таки я человек посторонний, и, вместо того чтобы укорить меня за довольно странную, чтобы не сказать нездоровую игру с маленькой девочкой, она подбирается к делу с другой стороны.

– А почему она не в школе? Сегодня только пятое июня, до начала летних каникул еще три недели.

– Потому что… – запинаюсь я, лихорадочно сочиняя очередную небылицу. – Потому что Люси ходит в частную школу, а там учебный год короче. В пятницу у них был последний звонок.

Хани, полагаю, не верит ни одному моему слову, но не может же она перейти грань обычной вежливости и устраивать мне допрос с пристрастием, тем более что ее это в общем-то не касается. Хотя мне нравится эта крепко сбитая прямодушная женщина, как и ее старик, жующий себе свою еду и потягивающий вино без лишних вопросов, это еще не значит, что надо посвятить их в семейные тайны. Не то что я испытываю чувство стыда, но, согласитесь, семейка у нас подобралась незавидная! Просто-таки коллекция запутавшихся, заблудших душ. Ярчайшие образцы человеческого несовершенства. Ваш покорный слуга, чья дочь не желает с ним знаться. Том, который три года ничего не знает о своей родной сестре. Маленькая Люси, убежавшая из дома и отказывающаяся говорить… Нет, я не собираюсь выкладывать Чаудерам всю правду о нашем распавшемся и никчемном клане. Ни сегодня, ни завтра.

Видимо, рассуждая так же, Том спешит увести разговор в другое русло. Он переключается на Хани. Давно ли она стала школьной учительницей и что ее на это подвигло, как поставлено начальное образование в Брэтлборо, и все в таком духе. Его вопросы банальны до зевоты, и я вижу, что та, кому он их задает, совершенно его не интересует – ни как человек, ни как женщина. Но Хани голыми руками не возьмешь, своими изящными, точными репликами она словно взрывает это вежливое безразличие. И вот уже она, перехватив инициативу, начинает забрасывать его вопросами. В первые минуты ее агрессия Тома несколько озадачивает, но когда до него доходит, что он имеет дело с интеллектом не ниже своего, он, не желая ударить в грязь лицом, показывает себя во всем блеске. Что касается меня и Стэнли, то мы в основном помалкиваем, наслаждаясь этим словесным поединком. Как можно было бы ожидать, разговор быстро сворачивает на политику и, в частности, предстоящие в ноябре президентские выборы. Возмущаясь сползанием страны вправо, Том говорит о едва не увенчавшихся успехом попытках уничтожить Клинтона, о движении противников абортов, о мощном лобби в поддержку свободной продажи огнестрельного оружия, о фашистской пропаганде в ток-шоу на нашем радио, о трусости прессы, о запрете преподавания теории эволюции в ряде штатов.

– Мы пятимся назад, – напирает он. – Каждый день мы теряем по кусочку нашу страну. Если к власти придет Буш, от нее ровным счетом ничего не останется.

К моему удивлению, Хани с ним во всем соглашается. Примерно на тридцать секунд за столом воцаряется мир, после чего она объявляет, что собирается голосовать за Надера.

– Вот это зря, – неодобрительно отзывается Том. – Отдавая свой голос за Надера, вы отдаете его за Буша.

– Нет, только за Надера. К тому же Гор победит в Вермонте. Не будь я в этом уверена, я бы голосовала за него. А так я могу себе позволить маленький протест и при этом все равно не пустить Буша в Белый дом.

– Насчет Вермонта не знаю, но к финишу, уверен, они придут нос к носу. Если в колеблющихся штатах таких, как вы, много, выиграет Буш.

Хани пытается спрятать улыбку. Том по-королевски серьезен, и я вижу, что ее так и подмывает скинуть его с трона. С ее губ готова сорваться шутка и даже, похоже, непристойная. Ну-ка, мысленно говорю я ей, задай ему жару…

– Знаете, что случилось в последний раз с народом, последовавшим совету буша? 

Все молчат.

– Этот народ сорок лет блуждал по пустыне.

Том не в силах удержаться от смеха. Их бой закончился неожиданным выпадом, и понятно, в чью пользу. Не хочу делать далеко идущих выводов, но, кажется, Том нашел себе ровню. Что из этого выйдет – вопрос времени и голоса плоти, мне же остается только следить за развитием событий.

На следующее утро я звоню Элу-младшему насчет машины, но тот пока ничем не может меня порадовать.

– Я как раз с ней сейчас разбираюсь, – сообщает он. – Как только что-то выяснится, дам знать.

Эта неопределенность оставляет меня равнодушным, даже странно. Скорее я рад возможности задержаться здесь на день-другой. О возвращении в Нью-Йорк как-то не хочется пока думать.

Я горю желанием сойтись со Стэнли поближе, но ему не до болтовни. Он готовит и подает нам завтрак, перестилает постели, вкручивает лампочки, выбивает ковры, чинит оконные рамы. Остается ждать удобного случая.

Утро туманное, прохладное. Мы стоим на веранде в свитерах и глядим на мокрую, пропитанную росой траву. Позже, надо думать, распогодится, выкатится солнышко, но пока деревья и кусты скрыты пеленой.

Люси нашла в своей комнате какую-то книжку и вышла почитать на веранду. По моей просьбе она показывает обложку: «Рыцари пурпурного шалфея» Зейна Грэя. Ну и как книга? Люси одобрительно трясет головой. Одним словом, шедевр. Забавно, конечно, но, главное, девочка любит читать, хороший знак. Наша беглянка не бьет баклуши.

Люси с книжкой залезает в диван-качалку, а Том, опустившись рядом со мной в пластиковое кресло, затягивается первой сигаретой:

– Думаешь, этот Эл починит нашу машину?

– Может, и починит. А что, разве мы куда-нибудь торопимся?

– Да нет. Пожалуй, мне здесь нравится.

– Ты помнишь наш ужин с Гарри на прошлой неделе?

– Это когда ты пролил на брюки красное вино? Спрашиваешь!

– Я вспоминаю, что́ ты говорил тогда, за ужином.

– Я много чего говорил, в основном всякую ерунду, но с размахом.

– Ты не был трезв, как стеклышко, но ерундой я бы это не назвал.

– После двух-то бутылок.

– Неважно. Ответь, ты правда мечтаешь уехать из города или это был треп?

– Правда, хотя это был треп.

– Так не бывает. Либо одно, либо другое.

– Я хочу, но это нереально. Значит, треп.

– А как же предложение Гарри?

– Тоже треп. Ты еще не понял, с кем имеешь дело? Такого трепача, как наш друг Гарри Брайтман, надо поискать.

– Пусть так, но, предположим, он говорил это всерьез. Предположим, он разбогател и решил вложить свои денежки в загородный дом. Что бы ты на это сказал?

– Я бы сказал: «Вперед, ребята!»

– Хорошо, а теперь подумай. Если бы у тебя был выбор, где бы ты купил этот дом?

– Так далеко я не заглядывал. В каком-нибудь уединенном месте, где никто не сидит у нас на головах.

– Что-то вроде «Харчевни Чаудера»?

– Пожалуй. Это место вполне бы подошло.

– Почему не спросить Стэнли, не захочет ли он ее продать?

– Зачем, если у нас все равно нет денег?

– Ты забыл про Гарри.

– Ничего я не забыл. У Гарри есть свои достоинства, но полагаться на него в таких делах…

– Согласен, шанс – один на миллион, ну а вдруг? Так отчего бы нам не поинтересоваться? За спрос денег не берут. Если Стэнли скажет «да», по крайней мере будем знать, как он выглядит, твой отель «Житие».

– Даже если мы в нем никогда не окажемся?

– Да. Даже если мы в нем никогда не окажемся.

Выясняется, что Стэнли давно уже хочет избавиться от этого дома, и только собственная лень мешает ему взяться за дело. Но если кто-то предложит хорошую цену, он продаст, не задумываясь. Он устал от незримого присутствия Пег. От этих суровых зим. От одиночества. Он сыт Вермонтом по горло и давно мечтает перебраться в тропики, на какой-нибудь остров в Карибском море, где круглый год тепло.

Тогда зачем вкладываться в «Харчевню»? А просто так, следует ответ. Надо же чем-то развеять скуку…

Обедаем вчетвером: холодная ветчина, сыр, фрукты. Туман рассеялся, солнце заливает комнату, и все предметы, словно напитавшись красками, обрели четкие и яркие очертания. Хозяин изливает нам все свои печали, я же наслаждаюсь жизнью, простой едой, деревенским воздухом, самим фактом своего существования. Как жаль, что мы не живем вечно, что однажды всему этому придет конец.

Том объясняет, что в настоящий момент у нас этих денег нет, но в ближайшие недели они могут появиться. В свою очередь, Стэнли говорит, что для определения настоящей цены ему надо связаться с риелтором. С каждой минутой он все больше увлекается. Трудно сказать, насколько серьезно он воспринял наше предложение, но, кажется, он уже перенесся мысленно на Карибы и почувствовал себя другим человеком.

Спрашивается, зачем я заварил эту кашу? Я поставил наше будущее в зависимость от поддельной рукописи, от того, будет ли она продана, против чего я сам выступил по моральным соображениям и во что к тому же не очень-то верю. Ну и по существу: я вовсе не горю желанием переезжать в Вермонт. Меня вполне устраивает Бруклин. После стольких лет жизни в тихом пригороде мне нравится этот вавилон: разные цвета кожи, смешение акцентов, лесбийские парочки, корейские бакалейные лавки, бородатый индус в белых одеждах, кланяющийся мне при каждой встрече, инвалиды и карлики, влачащиеся по улицам старики пенсионеры, колокольный звон, стаи бродячих собак, бомжи с тележками, набитыми пустыми бутылками и прочим хламом.

Если мне все это дорого, с какой стати я затеял эту бодягу с вермонтской недвижимостью? Чтобы доставить удовольствие Тому. Чтобы показать ему, что он может на меня рассчитывать, хотя каждый понимает: новый отель «Житие» выстроен на песке, все это не более чем треп. Я подыгрываю ему, он – мне. Мы оба занимаемся самообманом. Так как из всей этой затеи все равно ничего не выйдет, мы вместе предаемся мечтам, не думая о последствиях. После того как в нашу маленькую игру втянут Стэнли, может показаться, что дело принимает серьезный оборот. Отнюдь нет. Все тот же мыльный пузырь, сладкие грезы, все та же подделка, вроде «рукописи Готорна», которой, возможно, и в природе-то не существует. Но это вовсе не значит, что игра не увлекательна. Нужно быть бревном, чтобы не получать кайф от отчаянных фантазий, а где ж еще фантазировать, если не на вермонтском холме, в райском уголке Новой Англии?

После обеда возрожденный к жизни Стэнли предлагает мне сразиться с ним в пинг-понг в сарае. Я пытаюсь увильнуть, дескать, сто лет не играл, но он и слышать ничего не желает. Вам это будет полезно, говорит он, тряхнете стариной, и в конце концов я без особой охоты соглашаюсь. Люси увязывается с нами, Том же остается наедине со своей пьесой и сигаретой.

Быстро выясняется, что мы со Стэнли играем в разные игры. Речь не об инвентаре. Просто если для меня это короткие тычки, простое перебрасывание шарика через сетку, то для него это – ежесекундное движение, почти демонический вид спорта, большой теннис в миниатюре. Его сильно подкрученную подачу невозможно отразить, мою же, беспомощную, он гасит так, словно против него играет четырехлетний ребенок. Он размазывает меня по стенке в трех сетах – 21:0, 21:0, 21:0, после чего мне остается только молча поклониться и унести ноги, чувствуя себя совершенно разбитым.

Весь потный, я направляюсь в дом, чтобы принять душ и переодеться. На крыльце Том сообщает мне, что он позвонил в букинистическую лавку и, не застав Гарри, оставил для него здешний телефон.

– Согласись, зачем морочить Стэнли голову, если мы не знаем, что́ обо всем этом думает Гарри.

Кажется, разговор за обедом не прошел бесследно, и за полчаса моего отсутствия Том хорошенько все обдумал. Кажется, он поверил в то, что его идея осуществима. В глазах Тома засветилась надежда.

Стоит мне переступить порог дома, как раздается телефонный звонок. Я беру трубку – ба! Гарри Брайтман собственной персоной. Рассказываю ему про поломку на дороге, про «Харчевню Чаудера», про готовность Стэнли продать дом.

– Место, скажу я вам, идеальное. Когда мы разговаривали в ресторане, идея Тома выглядела на первый взгляд довольно странно, но здесь, в Вермонте, все вдруг обрело смысл. Почему, собственно, мы и позвонили. Хотели узнать, по-прежнему ли вы с нами.

– По-прежнему ли я с вами? – загремел в трубку Гарри, как актер в старой пьесе. – Ха! Разве мы не ударили по рукам?

– Разве?

– Ну, может, не в буквальном смысле, но мы договорились, я хорошо помню.

– Мысленное рукопожатие.

– Вот-вот. Единение умов.

– При условии, что выгорит ваша сделка.

– Само собой.

– Так вы от нее не отказались?

– Я знаю, вы относитесь к этому скептически, но в последние дни произошли серьезные подвижки.

– Вот как?

– Да. У меня есть для вас отличные новости. Я воспользовался, Натан, вашим советом и сказал Гордону: «У меня возникли кое-какие сомнения. Если ты не устроишь мне встречу с таинственным мистером Метрополисом, я выхожу из игры».

– И?

– Мы встретились. Гордон привел его в лавку. Любопытнейший экземпляр. Почти не открывал рта. Сразу видно, большой искусник.

– Он показал вам образцы своего искусства?

– Письмо Диккенса своей возлюбленной. Блестящая работа.

– Что ж, Гарри, желаю удачи. Хотя бы ради Тома.

– Натан, вы будете мной гордиться. После нашего разговора в ресторане я решил подстраховаться на случай какого-нибудь сбоя. Хотя никаких сбоев в принципе быть не может. Но я, старый лис, должен предвидеть возможные варианты, правильно?

– О чем идет речь, я не понимаю.

– И не надо. Сейчас, по крайней мере. Придет время, все поймете. Я сделал главный ход в своей жизни. Это что-то, скажу я вам. Фонтан брызг. Нырок чудо-лебедя в вечность.

Гарри окончательно меня запутал. Он ударился в пафос, заговорил загадками, и все это ради того, чтобы понаслаждаться переливами собственного голоса. Не видя смысла в продолжении разговора, я молча передаю трубку подошедшему Тому и ухожу наверх, чтобы принять душ.

На следующее утро Люси, наконец, прерывает свой обет молчания. Я жду ответов и откровений, ключа к загадкам, признаний, проливающих свет на темные страницы ее прошлого – как бы не так. Три дня она отделывалась кивками и молчанием, но и от ее речи не многим больше проку.

– Где ты живешь? – задаю я первый вопрос.

– Каролина, – отвечает она с южным провинциальным акцентом, растягивая слоги.

– Северная или Южная?

– Каролина, Каролина.

– Такого места нет, Люси, как ты сама знаешь. Ты же большая девочка. Или Северная Каролина или Южная Каролина.

– Не сердись, дядя Нат. Мама сказала, чтобы я тебе не говорила.

– Это была мамина идея отправить тебя к дяде Тому в Бруклин?

– Она сказала «езжай», и я поехала.

– А тебе не хотелось?

– Нет. Но мама знает, как лучше.

– А папа? Он знает, как лучше?

– Спрашиваешь. Он лучше всех на свете знает, как лучше.

– Люси, почему ты так долго молчала?

– Из-за мамы. Она знает, что я о ней думаю. У нас так дома заведено. Папа говорит, молчание очищает дух и готовит нас к тому, чтобы воспринять слово божие.

– Ты любишь отца так же сильно, как маму?

– Он мне не настоящий отец, а приемный. Мама носила меня девять месяцев в животе, поэтому я ее дочь.

– А она сказала тебе, зачем ты должна отправиться в Нью-Йорк?

– Она сказала «езжай», и я поехала.

– Может, нам поговорить с твоей мамой, как ты считаешь? Том, как-никак, ее брат, а я дядя. Моя сестра приходилась ей матерью.

– Бабушка Джун, я знаю. Когда-то я жила с ней, а потом она умерла.

– Если ты дашь мне свой домашний телефон, это сильно упростит дело. Не бойся, я не отошлю тебя домой, если ты этого не хочешь. Просто мне надо поговорить с твоей мамой.

– У нас нет телефона.

– Что?

– Папа их не любит. Был у нас телефон, но папа вернул его в магазин.

– Ну хорошо. А адрес? Ты же знаешь свой домашний адрес?

– Знаю. Но мама велела мне не говорить.

Этот исторический и вместе обескураживающий разговор происходит в семь утра. Разбудив меня стуком в дверь, Люси присаживается ко мне на кровать, а я, протирая спросонья глаза, задаю ей напрасные вопросы. Когда спустя час спустится к завтраку Том, ему тоже не удастся ничего выудить из девочки. Мы наседаем на нее вдвоем, но это кремень. Она даже отказывается сказать, чем занимается ее отец («Он работает») или сохранилась ли у мамы на плече татуировка («Она при мне не раздевается»). Одну – впрочем, бесполезную – подробность она нам все же сообщает: ее лучшую подругу зовут Одри Фицсиммонс. Она чемпионка класса по армрестлингу, даже мальчишки ей проигрывают. Не добившись от нее толку, мы сдаемся, и тут Люси напоминает мне про обещание подарить ей пятьдесят долларов, если она заговорит.

– Я ничего такого не обещал, – возражаю я.

– Нет, обещал, – настаивает она. – Вчера, за обедом. Когда Хани спросила, почему я не говорю.

– Я обещал понарошку. Чтобы тебя выгородить.

– Значит, ты врал, а лгуны, говорит папа, это мерзкие твари. Значит, ты – мерзкая тварь?

Том, еще минуту назад готовый свернуть ей шею, так и покатился со смеху.

– Ну что ты ей на это скажешь, Натан? Держи марку.

– Да, – вторит ему негодница, – держи марку. Ты же, дядя Нат, хочешь, чтобы я тебя любила?

Я скрепя сердце достаю бумажник и отсчитываю пятьдесят долларов.

– Ну ты и бестия.

– Я знаю, – с легкостью соглашается Люси, пряча деньги в карман и одаряя меня лучезарной улыбкой. – Мама часто говорила, что я должна уметь постоять за себя. Проспорил – плати, правильно? Если бы я позволила тебе заныкать эти денежки, ты б меня сразу разлюбил. Сказал бы «размазня».

– А почему ты решила, что я тебя люблю?

– Ты же передумал везти меня к Памеле. Потому что я очень даже.

Смешно, ничего не скажешь. Она убегает играть с собакой, а я обращаюсь к Тому:

– И как же мы, черт возьми, заставим ее говорить?

– Она уже говорит, но пока не те слова.

– Может, мне ее припугнуть?

– Это не твой стиль, Натан.

– Не знаю. Может, сказать ей, что я снова передумал? Не ответит на вопросы – сдам ее на руки Памеле. Без всяких разговоров и уговоров.

– Дохлый номер.

– Скажу тебе прямо, меня волнует ситуация с Рори. Если эта упрямица не скажет всей правды, мы так и не узнаем, что там с твоей сестрой происходит.

– Я тоже волнуюсь. Последние три года я только это и делаю. Но Люси пугать бесполезно. У этой девочки отменная закалка.

Одиннадцать часов. Из гаража звонит Эл-младший. Задачка решена. В топливном баке и трубке инжектора обнаружены следы сахара. Я так огорошен этим сообщением, что просто молчу.

– Сахар, – повторяет он. – Похоже, кто-то влил в топливный бак полсотни банок с газировкой. Если хочешь вывести машину из строя, лучше и быстрее способа не придумаешь.

– О господи. Вы хотите сказать, что кто-то сделал это специально?

– Выходит, что так. У банки с газировкой рук-ног нет, и сама себя открыть она не может. Значит, кто-то решил сыграть с вами злую шутку.

– Наверно, это случилось, пока мы сидели в ресторане. До этого машина была в полном порядке. Но послушайте, какой смысл в подобном вредительстве?

– Мало ли, мистер Гласс. Может, подростки пошалили. Здесь такие штуки частенько проделывают. А может, у кого-то зуб на ньюйоркцев. Увидел ваши номера и решил проучить.

– Бред какой-то.

– Не верите, а зря. В этих краях чужаков не любят, особенно из Бостона и Нью-Йорка, хотя случалось мне видеть придурков, которые задирали людей из соседнего Нью-Гемпшира. Вчера в бар «У Рика», на 30-м шоссе, заглянул парень из Кина, отсюда рукой подать, так один местный пьянчужка – не буду называть по имени – сломал об его голову стул. «Вермонт для вермонтцев! – орал он ему. – Вали отсюда!» Горячая у них там получилась дискуссия. Если бы кто-то не вызвал копов, до утра бы, наверно, выясняли отношения.

– Прямо какая-то Югославия.

– Вот-вот. Эти идиоты готовы убить за свой клочок земли, и горе всем, кто из другого племени.

Еще минуту или две Эл-младший сокрушается по поводу того, куда катится мир, и, по всей видимости, при этом печально трясет головой. Выговорившись, он возвращается к моему покалеченному седану. Он собирается основательно промыть мотор и трубку инжектора. Придется поменять свечи, крышку распределителя системы зажигания, еще кое-какие мелочи. Неважно, думаю я, слушая длинный перечень, главное – чтобы моя старушка снова завелась. К концу дня Эл обещает поставить ее на колеса. Они с отцом, на моем «олдсе» и на своей машине, вечером, скорее всего, пожалуют к нам в гости. На худой конец, завтра утром. Во что это мне станет, я даже не спрашиваю. Мысленно я в Югославии. Я думаю об ужасах Сараева и Косова, о тысячах безвинных жертв, которые погибли по той лишь причине, что отличались от своих убийц.

До обеда я брожу один по территории наедине со своими мрачными мыслями. С утра все пошло наперекосяк, я физически ощущаю тяжесть окружающего мира. Непроницаемость Люси, растущее беспокойство по поводу ее матери, злобное нападение на мою машину, беспомощность перед геноцидом, творящимся здесь и там, – всюду зло правит бал, и нет от него спасения. Даже на зеленом вермонтском холме. За запертыми дверями воображаемого рая под названием отель «Житие».

В поисках контраргументов, дабы привести весы в равновесие, я начинаю думать о Томе и Хани. Хотя еще слишком рано о чем-то говорить, вчера за ужином чувствовалась перемена в его отношении к ней. Хани давно подбивала отца сменить место жительства, и, узнав от него про наш интерес к этому дому, она подняла за нас тост, а затем поинтересовалась у Тома, что́ толкает его променять большой город на медвежий угол в Вермонте. Вместо того чтобы отделаться шутливой фразой, он пустился в подробные объяснения с разными доводами, высказанными когда-то за нашим ужином с Гарри, только сейчас это звучало гораздо красноречивее и убедительнее в контексте его отчаянно-пессимистичного взгляда на будущее Америки. Том был в ударе, в глазах у Хани стояли слезы, и я ни секунды не сомневался в том, что эта женщина с большой грудью и таким же большим сердцем втюрилась в моего племянника.

А что же Том? Он начал обращать на нее внимание, говорить с ней свободнее и без агрессии, но о чем это свидетельствует? О растущем интересе или просто о хороших манерах?

Остается перенестись на несколько часов вперед. То, чему я стал свидетелем в тот же вечер, многое прояснило. Судите сами.

К тому времени, когда дело дошло до десерта, Люси уже лежала наверху в постели, а четверо взрослых успели захмелеть. Стэнли, предложив сразиться в покер, затянул монолог о своей новой жизни в тропиках под пальмой, с ромовым пуншем в одной руке и «Графом Монте-Кристо» в другой, на фоне заката и белого пляжа и набегающих морских волн, и под шумок разделывал нас под орех. После экзекуции под названием пинг-понг, которую он устроил мне недавно, трудно было ожидать чего-то другого. Этот человек, кажется, рожден быть первым. Он с легкостью снимал банк, пока Том и Хани, посмеиваясь над собственной беспомощностью, делали безумные ставки. То был смех двух заговорщиков, за которыми я, прикрывшись картами, незаметно подглядывал. Игра шла к концу, когда Том меня по-настоящему удивил.

– Послушайте, зачем вам ехать в свой Брэтлборо? – обратился он к Хани. – Дело за полночь, к тому же вы прилично выпили.

Что это, просто хорошие манеры или завуалированная попытка затащить ее в постель?

– По этой дороге я проеду с закрытыми глазами, – ответила Хани. – Так что вы, дружище, за меня не беспокойтесь.

Она объяснила, что утром ей надо очень рано встать (встреча с родителями до начала уроков), но было видно, что она тронута его заботой, – во всяком случае, так мне показалось. Прощаясь, она всех поцеловала. Сначала отца, потом чмокнула меня куда-то в скулу, Том же заслужил поцелуй в губы и крепкие объятия, которые явно продолжались дольше необходимого.

– Всем доброй ночи, – помахала она нам рукой уже в дверях. – Увидимся завтра.

На следующий день, около четырех, она появляется с полудюжиной лобстеров, разными десертами и тремя бутылками шампанского. Наш талантливый шеф-повар закатывает нам очередное пиршество. На этот раз за столом царствуют двое, учительница четвертого класса и ученица четвертого класса, обсуждающие любимые книги. Не дожидаясь новых известий от Эла, я объявляю во всеуслышание, что мой «олдс» практически готов и завтра нам его доставят. О причине поломки я умалчиваю, чтобы не испортить приподнятой атмосферы. Том, который уже в курсе, тоже избегает неприятной темы. К чему эти серьезные разговоры о классовой ненависти и провинциальных разборках, когда две барышни с таким аппетитом разделывают лобстеров и с не меньшим чувством распевают хором дурацкие стишки!

Позже, укладывая Люси в постель, я вдруг понимаю, что на продолжение банкета и вторую бессонную ночь меня просто не хватит. Чаудеры могут запросто уговорить не одну бутылку, ну и прорва Том, который не дурак поесть и выпить, вполне способен составить им компанию, а что взять с отощавшего, в недавнем прошлом ракового больного? Недосып и тяжелое похмелье мне обеспечены.

Сидя на краешке кровати, я читаю Люси страницы из романа «Рыцари пурпурного шалфея», пока у нее не слипаются глаза. По дороге к себе я слышу доносящийся из гостиной смех и слова Стэнли на тему «кое-кто валится с ног от усталости», и реплику Хани про «чаплинскую комнату», которая «может прийтись кстати». Из чего я делаю вывод: Стэнли идет спать, а Хани, перебрав, решила заночевать здесь. Насколько мне помнится, «чаплинская комната» находится по соседству с Томом.

Я забираюсь в постель с романом Итало Звево «Когда мужчина стареет». Это уже вторая его книга за две недели. Первая, «Самопознание Дзено», произвела на меня столь сильное впечатление, что я решил прочесть все книги этого автора. В оригинале роман называется «Senilita»  – как раз для такого стареющего пердуна вроде меня. Пожилой мужчина и молоденькая любовница. Любовные страдания. Несбывшиеся надежды. Прочитав один-два абзаца, я вспоминаю Марину Гонсалес, и сердце щемит при мысли, что я ее никогда не увижу. Я бы занялся мастурбацией, но боюсь, что меня выдаст скрип ржавых пружин. Все же время от времени я себя трогаю под одеялом, просто чтобы убедиться, что мой старый добрый приятель подает признаки жизни.

Полчаса спустя я слышу приближающиеся шаги на лестнице. Две пары ног и тихие голоса – Том и Хани. Они проходят несколько метров по коридору и останавливаются. Как я ни напрягаю слух, разобрать, что́ они говорят, мне не удается. Но вот Том желает ей спокойной ночи, и через секунду дверь в «чаплинскую комнату» захлопывается, а еще через несколько мгновений захлопывается дверь в комнату Бастера Китона.

Нас с ним разделяет тонкая гипсоцементная стенка, через которую проникают все звуки. Я слышу, как он сбрасывает туфли, расстегивает ремень, чистит над раковиной зубы, вздыхает, напевает что-то себе под нос. Слышу, как он ложится на свой скрипучий матрас. Я уже собираюсь отложить книгу и выключить торшер, как вдруг раздается слабый стук в соседнюю дверь. «Вы спите?» – слышу я голос Хани. «Нет», – отвечает он. Тогда она спрашивает, можно ли войти. Следует утвердительный ответ, и таким образом скрытая цель маневра, когда вместо скоростной автострады мы выбрали 30-е шоссе, наконец, становится понятной.

Дальнейшие звуки не оставляют сомнений в сути происходящего.

– Если ты подумал, что я проделываю такие вещи каждый день, то ты сильно ошибаешься, – говорит Хани.

– Я ничего такого не подумал, – отвечает Том.

– У меня давно ни с кем этого не было.

– У меня тоже. Очень давно.

В том, что называется сексом, много странного и откровенно неуклюжего, так стоит ли пересказывать каждое кряхтенье и сопенье? Том с Хани имеют право на то, чтобы их оставили вдвоем, что я и делаю. А если кто-то из читателей возражает, я советую им закрыть глаза и дать волю своему воображению.

Утро. Хани уехала задолго до общего пробуждения. Чудесный весенний день, но также день сюрпризов, которые заслоняют красоты природы. Он запомнится мне как отдельные детали не собирающейся головоломки или вырванные из контекста впечатления. Голубая заплата неба, березка с серебрящимся на солнце стволом, облака, похожие то на какую-то страну, то на человеческое лицо, то на диковинного зверя: подвязочную змею… многокрылую птицу… Все вразброс, бессвязно… клочки одного незавершенного дня.

Мы с Люси на ногах с восьми утра. Пока Том пребывает в коматозном состоянии после бурной ночи, мы с ней выходим на прогулку. Вскоре появляются оба Эла на двух машинах – красном «мустанге» с откидным верхом и моем зеленом «олдсмобиле». Я обмениваюсь рукопожатием с истинными джентльменами, которые сообщают, что машина как новенькая. Эл-старший вручает мне счет, я тут же выписываю чек. Дело вроде бы закончено, и тут взрывается первая бомба.

– Знаете, мистер Гласс, – говорит Эл-младший, похлопывая мой «олдс» по крыше, – это даже хорошо, что кто-то залил газировку в ваш топливный бак.

– Хорошо? – переспрашиваю я, не зная, как реагировать на столь странное заявление.

– Вчера утром, когда мы с вами говорили по телефону, я рассчитывал все закончить через пару часов, потому и сказал, что пригоню машину вечером. Помните?

– Помню, как и то, что возможна задержка.

– Правильно, но задержка вышла по другой причине.

– Да? И по какой же?

– Я решил устроить тест-драйв, чтобы убедиться, все ли в порядке. Оказалось, не всё.

– Вот как?

– Я разогнал вашу машину до семидесяти, а затем попробовал сбросить скорость. Без тормозов это оказалось делом непростым. Мне повезло, что я не разбился насмерть.

– Без тормозов…

– Вот именно. Дотянув до гаража, я их проверил. Антифрикционные вкладыши почти совсем стерлись, мистер Гласс.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, если бы не проблема с бензобаком, вы бы не узнали про ваши тормоза, и через какое-то время это могло для вас плохо кончиться. Серьезной аварией, даже летальным исходом.

– Иными словами, говнюк, заливший в мой бензобак газировку, на самом деле спас нам жизнь?

– Выходит, что так. Чудно́, да?

Едва Уилсоны успевают отъехать на своем «мустанге», как Люси начинает тянуть меня за рукав.

– Это не «г», дядя Нат.

– Не «г»? Ты о чем?

– Вы употребили слово, которое я не должна повторять.

– А, «г» в смысле…

– Нехорошее слово.

– Ты права, Люси. Мне не следует так выражаться при тебе.

– Лучше вообще не выражаться – хоть при мне, хоть без меня.

– Пожалуй, но не забывай, что я был зол, а когда человек зол, он не всегда способен себя контролировать. Какой-то мерзавец решил вывести из строя нашу машину. Без всякой причины, просто чтобы доставить нам неприятности. Я расстроился и в сердцах выругался, разве непонятно?

– Не мерзавец, а мерзавка. Девочка.

– Девочка? Почем ты знаешь? Ты это сама видела?

Она молча кивает, точно опять замкнулась в себе, а глаза на мокром месте.

– Почему ты мне сразу не сказала? Мы бы ее задержали, а Эд гораздо быстрее починил бы машину.

– Я испугалась, – она избегает встречаться со мной взглядом. Слезы уже текут по щекам и капают на землю, в которой тут же растворяются.

– Испугалась? С какой стати?

Вместо ответа она утыкается мне в грудь. Бедняжка вся дрожит, я успокаивающе глажу ее по волосам, и тут до меня вдруг доходит смысл сказанного. Пережив первый шок, а с ним приступ гнева, я проникаюсь к ней жалостью. Если ты устроишь ей сейчас выволочку, говорю я себе, о доверительных отношениях можно будет забыть.

– Зачем ты это сделала? – спрашиваю я ее.

– Прости, – бормочет она, вцепившись в меня обеими руками. – Прости, ну прости, дядя Нат. Это была такая заморочка. Я только потом поняла, что́ я сделала. Я ужасно не хотела ехать к этой злыдне, мама мне про нее рассказывала.

– Ну, уж не знаю, злыдня она или не злыдня, но все хорошо, что хорошо кончается. Ты, Люси, поступила дурно, даже очень дурно, и больше ты так, пожалуйста, не делай, однако так уж получается, в виде исключения, что дурной поступок оказался правильным поступком.

– Так не бывает. Это все равно что назвать собаку кошкой или мышь слоном.

– Ты помнишь, что сказал Эл-младший по поводу тормозов?

– Да. Он сказал, что я спасла тебе жизнь.

– Не только мне. И себе, и Тому.

Она отцепляется от моей рубашки, вытирает мокрые глаза и смотрит на меня, пристально и вдумчиво.

– Ты только не говори дяде Тому, что это я сделала, ладно?

– Почему?

– Он меня разлюбит.

– Выдумала тоже.

– Точно, разлюбит. А я хочу, чтобы он всегда меня любил.

– Я же тебя не разлюбил, правда?

– Ты другой.

– Что значит «другой»?

– Не знаю, как сказать. Дядя Том ко всему относится очень серьезно, а ты не такой.

– Просто я старше.

– В общем, ты ему не говори. Поклянись.

– Ну, хорошо, Люси. Клянусь.

Она отвечает мне улыбкой, и впервые со дня ее появления в моей жизни я узнаю в ней юную Аврору, ту, которой уже нет, чья тень живет где-то в мифической Каролине Каролине. Если она где-то еще присутствует, так это в чертах лица ее дочери и в том, как та держит данное матери слово.

Наконец, выползает Том. Я пытаюсь прочесть его состояние – нечто среднее между мрачным удовлетворением и ощущением неловкости. Темы прошлой ночи он всячески избегает, я же, при всем своем любопытстве, не задаю никаких вопросов. Влюбился он в фонтанирующую Хани или отнесся к ней как к партнерше на одну ночь? Был ли это «голый секс» или там присутствовали и чувства? После застолья Люси вызывается помогать Стэнли стричь лужайку, а я присоединяюсь на крылечке к Тому, выкуривающему свою дежурную послеобеденную сигарету.

– Как ты сегодня спал, Натан? – спрашивает меня Том.

– С учетом тонкой стенки, – отвечаю, – сносно. Могло быть хуже.

– Ты подтвердил мои опасения.

– Не переживай. Не ты строил этот дом.

– Я говорил ей «тише, тише», но это дело такое. Человека заносит, и тут уж говори не говори.

– Не переживай. Я за тебя порадовался.

– Я тоже порадовался. По крайней мере, за эту ночь.

– Будут и другие, старик. Это только начало.

– Неизвестно. Ночью мы поговорить не успели, а уехала она ни свет ни заря, так что не знаю, чего она хочет.

– А сам-то ты чего хочешь?

– Дай мне собраться с мыслями. Все произошло так неожиданно…

– Если ты спросишь мое мнение, то вы идеально подходите друг другу.

– Ну да, встретились два жиртреста. Удивительно, как кровать под нами не развалилась.

– Хани не толстая. Она, что называется, «рельефная».

– Натан, это не мой тип. Слишком жесткая. Слишком самоуверенная. Слишком категоричная. Подобных женщин я всегда обходил стороной.

– Именно такая тебе и нужна. Она не даст тебе расслабиться.

Том со вздохом мотает головой:

– Ничего не выйдет. И месяца не пройдет, как она меня выпотрошит.

– Значит, после первой же ночи ты готов от нее отказаться.

– А что в этом такого. Одна хорошая ночь тоже чего-нибудь да стоит.

– А если она снова юркнет к тебе в постель? Ты ее прогонишь?

Том долго раскуривает вторую сигарету, прежде чем дать ответ:

– Не знаю. Поживем – увидим.

Но увидеть это ему было не суждено. Нас ждал еще один сюрприз, грандиозный и оглушительный, после чего нам оставалось только собрать шмотки и уехать. Наши каникулы в «Харчевне Чаудера» оборвались на полуслове.

Прощай, зеленый холм! Прощай, Хани!

Мечта об отеле «Житие» – прощай!

После разговора с Томом я отвел Люси искупаться в пруду, а когда мы вернулись, Том встретил нас известием: умер Гарри. Только что из Бруклина позвонил Руфус и, кроме рыданий в трубку и самого факта смерти, ничего выжать из себя не мог. Ясно было одно: надо без промедления возвращаться в Нью-Йорк.

Выписывая чек дрожащей рукой, я сообщил Стэнли, что наш партнер неожиданно скончался и что покупка дома теперь уж точно не состоится. В ответ он пожал плечами:

– Я знал, что это несерьезно. И все же приятно было помечтать.

Том протянул ему листок с адресом и телефоном:

– Пожалуйста, передайте это Хани. Мне жаль, что все так получилось.

Мы быстро собрали наши сумки и уехали.