Смотрите, история Иуды — отражение страстей Господних.

Причащая его, Христос Сам Себя отдает на поругание и на соединение со смертью, потому что, уходя с Вечери, Иуда гибнет. Причастие не останавливает Иуду от предательства: его свободная воля сопряжена с волей дьявола, а Христос силой ничего не делает, не ломает через колено даже во имя спасения.

Побеждает Иисус не немедленно, как и воскресает не тотчас, как был снят с Креста. Он будет похоронен — и здесь тоже параллель: Иуда от ухода с Вечери до Гефсимании — «гроб окрашенный» своей собственной убитой души, и Христос, соединенный с ним Причастием, пребывает в этом гробу. Он сойдет в ад его душевного состояния, разрушая этот ад изнутри, как разрушил его в Великую Субботу. Как ад, поглотив человека-Иисуса, внезапно встретился с Богом, так же и сатана, покусившись на убитую душу Иуды, неожиданно оказывается лицом к лицу с Господом и вынужден отойти.

Христос освобождает одну-единственную душу ровно так же, как несметное число иных. Сходит в ад души, освобождая ее от сатанинского плена, и восстанавливает связь с Собой.

И будет утро раскаяния, как утро Воскресения.

Но раскается Иуда не сразу. Ибо от сошествия во ад до Воскресения тоже минуло время.

Если бы Искариот действовал только под влиянием сатаны, словно под гипнозом, то он очнулся бы уже в Гефсимании. Прояснели бы глаза, и Христу хватило бы нескольких секунд встряхнуть его за плечи и приказать: жди Меня и не смей ничего с собой делать. Дождался бы, никуда не делся. Ну да, больно было бы невыносимо, но и надежда была бы. Ну ладно, пусть не надежда, но пусть приказ. Исполнил бы хотя бы потому, что так правильно.

Но первично не внушение сатаны. Первична собственная воля Иуды. Сатана раздувает его обиду, накручивает его, опьяняет куражом, но возможно это лишь на основе его собственной злой воли, приведшей к отречению от Христа ради собственного «я». «Город или дом, разделившиеся в себе, не могут устоять», — предупреждал Христос ^[122], и Иуда, разделившись в себе на часть, подчиненную Христу, и часть, утаенную от Него, не выстаивает перед сатаной и падает.

Но прежде падения было разделение, и была часть, укрытая от Христа, в которой и возможно оказалось отречение от Него и желание избавиться от Него и Его невыносимых обличений. Иуда принял сатанинский помысел об убийстве Христа, укоренил его в себе, и он сделался Иуде своим, извратив его разум и волю.

И когда его оставляет сатана, то Иуду оставляет не желание причинить Христу зло, не желание Его смерти, а только лишь кураж, связанный со всем происходящим, и, возможно, силы, которые позволяют ему переживать нечеловечески сильные эмоции. Если до этого он был на острие ощущений, как перебравший наркоман, то сейчас его попускает. Но наркоманом он от этого быть не перестает. И его злая воля никуда волшебным образом не девается. Христос Своей волей и Своей жертвой может прикрыть его от последствий совершенного богоубийства, но от его собственной воли Он Иуду не прикроет.

Арестованного Христа уводят в дом первосвященника, и Иуда идет туда же, наблюдать представление до конца… разве что недоумевая, почему вдруг все это перестало приносить ему такое острое удовольствие. Вот же, сбылось, он собственными руками предал Учителя ненавидящим Его властям, покрасовался перед Ним, поглумился… и теперь, когда самое время пожинать плоды, все становится словно пресным. Отомстить, расквитаться с этим… и пусть все закончится поскорее.

Может быть, он вдруг чувствует, что устал. И что хочет спать.

В доме Каиафы он занимает место среди зрителей: стражи и слуг. Возможно, ждет, пока его позовут свидетельствовать, хотя мысль «а оно мне надо?» в голову уже, наверное, закрадывается.

Связанного Христа допрашивают у него на глазах. И бьют.

…один из служителей, стоявший близко, ударил Иисуса по щеке, сказав: так отвечаешь Ты первосвященнику? (Ин. 18: 22)

Сатанинской злобы уже нет, и до Искариота вдруг доходит чудовищная несоразмерность собственной обиды и происходящего. Без прямого дьявольского внушения его обида не так уж велика. И что, вот это — из-за какой-то нелепой ссоры, в которой он же и был виноват? Вот это — с Учителем, с другом?.. с Господом… и из-за него?..

И это первый ожог совести, который он ощущает, первый удар бича. Это еще не раскаяние, но первый миг прозрения. До него вдруг доходит, до какой степени он зарвался.

И к чему это привело.

Нет, все меняется не сразу. Он еще пытается себя убедить, что хотел именно этого. Так внезапно протрезвевший посреди попойки будет ахать бокал за бокалом, тщетно надеясь вернуть чувство приятного подпития и только готовя себе тяжкое похмелье. И Иуда будет искать в себе ту злобу и ту ненависть, которые привели их обоих сюда.

И не найдет.

Все, что происходит, — теперь к его отрезвлению, а не к удовольствию. То, что радовало тварь из ада, приводит в ужас предавшего ученика. Собственная дурь развеивается на глазах. Нет, ему уже не хочется смерти Учителя! Не хочется свидетельствовать против Него! О, хоть бы они вообще не нашли свидетелей!.. Его захлестывает, в голове и в сердце чудовищная мешанина. Ему надо подумать, ему надо понять, что вообще происходит, что делать. Чуть-чуть времени…

Нет у него этого времени.

И аж в ушах звенит от осознания: что же он натворил…

Он совершенно теряется, ему в этот миг даже не приходит в голову, что свидетельствовать-то можно, только не против Христа, а против себя. То, что он и сделает немногим позже, когда чуть-чуть соберется с мыслями. Христа тем временем допрашивают, избивают и осуждают на смерть.

Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его! как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти. Тогда плевали Ему в лице и заушали Его; другие же ударяли Его по ланитам и говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя? (Мф. 26: 65–68)

А потом, осужденного, связанного, избитого, Его выводят со двора и ведут к Пилату.

И, возможно, они обмениваются одним-единственным взглядом, и в душе Иуды все окончательно встает на свои места: Кто перед ним и кто они друг другу. А может, и не обмениваются, и ему достаточно видеть, что с Ним сделали: Его разбитое лицо в крови, связанные руки, порванная одежда.

И тут до Искариота во всей полноте доходит, каковы последствия его безумия. Это все не сон, и невозможно сказать «хватит, я передумал». Адское колесо завертелось, и остановить его нельзя, он еще попытается схватиться за него руками, но его самого равнодушно отшвырнет прочь. Ужас и вина прожигают насквозь, начисто попаляя все ничтожные обиды, все претензии ко Христу и ставя его перед неумолимой правдой: он убил Учителя. Своими руками убил. Сам привел Его сюда и отдал на расправу, на поругание, на смерть.

Своего Господа. Учителя. Друга.

Внутренний холод нелюбви, который он чувствовал последние несколько дней, превращается в кипяток, изъязвляющий изнутри.

И это уже подлинное раскаяние, только менять что-то уже поздно: поглумившись, Христа увели в преторию, Анна и Каиафа ушли туда же, двор опустел — тут не к кому даже обратиться.

Поэтому чуть позже Иуда пойдет в храм, где всегда можно найти коэнов. И попытается обменять жизнь на жизнь. Тщетно — потому что его свидетельство уже ничтожно в глазах властей. Потому что поздно.

А сейчас пронзившая его боль нарастает и будет только нарастать, ввинчиваться штопором, выкручивая внутренности, уводить сознание в бесконечную, все сужающуюся воронку. И спрятаться от нее некуда. Словно содрали заживо кожу, ошпарили кипятком и вышвырнули под палящее полуденное солнце. Он — одна сплошная рана. В нем нет ничего, что не болит.

И в этой боли он совершенно, абсолютно одинок. Как никто и никогда во всей вселенной.

А что было дальше, мы уже видели.

Со двора Каиафы отрекшийся Петр выходит в рыданиях, а Иуда с сухими невидящими глазами.

Один — в жизнь, другой — в смерть.

Но это лучшее из того, что могло случиться с Иудой. И ничего этого не было бы, если бы не Спаситель. Раскаяние только потому и возможно, что Христос, соединившись с ним, Сам встает между его душой и его грехом. Собой прикрывает его от естественных последствий его греха: нераздельного слияния с адом. Каждую секунду прикрывает: и когда грех свершается, и когда все уже позади.

Если бы Христос отступился от него, то Иуда просто не пришел бы в себя: был бы комок боли, страха и ненависти, сущность, которой больно, и в этой боли она может только ненавидеть. Тварь из ада.

Но Иисус сберегает его личность в целости и сохранности, сохраняет образ Божий в нем. Не дает разрушить человека до того же состояния, до которого разрушен сатана. Всю сокрушительную силу этого греха Христос принимает на Себя.

Иуда, конечно, получает «по полной» в своем раскаянии, слов нет, но страдает он совершенно по-человечески, как живой человек, а не как адский дух. Поэтому он по-человечески раскаивается в муке и в стыде, а не переживает свой грех и боль от него в сатанинском самооправдании и ненависти к Богу. Поэтому для него возможна спасительная мысль: «Я этого не хочу, я хотел бы, чтоб этого не было, я хочу все исправить», — а для адского духа была бы невозможна. Поэтому он ненавидит себя, а не Христа, винит себя, а не Его.

Была бы живая встреча после раскаяния — не было бы этого утреннего кошмара и самоубийства. Вытащил бы Он его, пожалел, Собой бы закрыл и для Себя бы сохранил. Для Себя и для Церкви. Потрясающее было бы свидетельство и дивная литургия от одного из Двенадцати.

Примиряющей встречи лицом к лицу быть не могло.

Но Он все равно был рядом.

Иуда, конечно, никакой благодатной поддержки не ощущает. Да больше того, больно ему, больно от благодати, жжет она истерзанную душу памятью о Нем, о Его любви, о своей любви. Прикосновение Бога к такой изувеченной душе, самое милосердное, самое спасительное, — безмерно болезненно… но это хотя бы не та боль, которая была бы от прикосновения к аду.

Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, — через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя (Ис. 43: 2).

Да, будут воды, будут реки, будет огонь и пламя, ты захлебнешься в своей вине и сгоришь в своей ненависти к себе — но рядом будет Он.

Чтобы пройти со Своим учеником и другом путь до самой долины Еннома.

Или геенны.