Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, погибнет (Притч. 19: 9).

Словами «согрешил я, предав кровь невинную» Иуда свидетельствует о невиновности Иисуса. Замечу: это единственный из апостолов, который объявил невиновность Христа перед властями.

Под «предать» здесь подразумевается не измена доверявшему ему Христу и неожиданный переход на сторону Его врагов, а самое прямое значение этого слова: отдать на смерть. В греческом тексте на этом месте стоит стилистически нейтральное παραδούς — «передавший кровь невинную», которое всеми и всегда переводится с упором на моральную сторону дела, в то время как по-гречески это означает просто «отдав».

Иуда прямо говорит: я согрешил, отдав на смерть неповинного.

Убийство неповинного. Именно в этом состоит его преступление.

Отсюда вытекает собственная виновность Иуды по двум статьям тогдашнего УК. Его ответственность не нравственная, а уголовная.

Статья первая — это практически прямая цитата из Второзакония (27: 25): Проклят, кто берет подкуп, чтоб убить душу [и пролить] кровь невинную! Этот грех считается одним из тяжелейших, потому что, согласно толкованиям, речь здесь идет о том, чтобы за подкуп нечестным образом применить Закон и погубить невинного. А это уже преступление не только против невинного, но и против Закона, то есть оскорбление Бога, Который тот Закон и дал. Иуда взял деньги и оклеветал Христа, заведомо обрекая Его на смерть, то есть воспользовался Законом в своих интересах, чтобы погубить неповинного.

Это преступление безусловно карается смертью.

Вторая статья, по которой Иуда приходит с повинной, — Второзаконие (19: 18–19): если… свидетель ложный, ложно донес на брата своего, то сделайте ему то, что он умышлял сделать брату своему; и [так] истреби зло из среды себя. Лжесвидетельство — тяжелейший грех, один из Декалога; лжесвидетельство, результатом которого должна стать смерть невиновного, — грех в кубе.

И карается он аналогично.

«Должно заметить, что, согласно Закону, лжесвидетель подвергался тому наказанию, которое ожидало оговариваемого им подсудимого» ^[79].

Иуда — свидетель ложный. Донес на Христа ложно и умышлял Его смерть. Две статьи, за обе наказание — смертная казнь!

Он отлично это знает. И сознательно идет на это, потому что его признание может спасти Иисуса — если только власти действительно хотят справедливости, если они хотят покарать виновного, а не невиновного.

Иуда попросту предлагает себя на казнь вместо Христа. Прямым текстом. С петлей на шее пришел, считай — нате, вешайте, только Его отпустите, Он — невиновен. Это единственная причина, по которой он приходит к коэнам каяться в преступлении, других оснований для этого поступка просто нет.

Повеситься в отчаянии или сожалении о неудавшейся карьере он мог и без свидания с властями.

И, подчеркну, Искариоту сейчас не важно, Царь Израилев Иисус или нет. Безразлично ему, какие надежды с Ним связывались, безразличен Его статус, да и какой может быть статус у избитого, связанного, обреченного на смертную казнь?

Именно ради Него Самого Иуде вдруг становится не жаль жизни. Как не жаль было все эти три года. Как не жаль было несколько дней назад.

Возьмите мою жизнь, только освободите Его. Мессия или не Мессия, Царь или не Царь — Он невиновен.

И после этого толкователи уверяют, что Иуда не раскаялся, а если и раскаялся, то никак этого не проявил, потому что не поплакал и прощения не попросил, и раскаяние его поэтому бессмысленно, бесплодно и вообще… не считается.

А что еще-то он мог сделать?!

И уже не вина Иуды, что его однозначное признание вызывает такую странную реакцию властей: Закон нарушил? Дважды? По двум «убойным» статьям? (На самом деле по трем, третью и главную он им не называет, но знает сам, и увидим мы.) Ну, ты уж как-нибудь со своей совестью сам разберись, нам не до этого:

Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам.

Властей вполне устраивает ситуация: народный лидер арестован, лжесвидетели против Него с грехом пополам найдены, да и Сам Он уже наговорил на Себя достаточно. Этот со своей внезапно прорезавшейся совестью может идти на все четыре стороны.

У толкователей альтернативная картина:

«Это бессердечное, холодное и насмешливое отношение к страшному душевному состоянию Иуды и к свидетельству о невинности Иисуса показывает их крайнее нравственное загрубение и нераскаянность» ^[80].

Подумайте, какое бессердечие: взяли и просто отпустили сознавшегося убийцу и лжесвидетеля! А могли бы войти в положение и казнить.

«Дружеское участие в таком положении какого-либо священника, какого-либо доброго человека, может быть, остановило бы душу, готовую упасть в ад» ^[81].

Не остановило бы.

Да и лезть ради утешения в самый серпентарий не стоило. Тоже мне, логово добрых людей.

«Они приняли раскаяние Иуды и его свидетельство о невинности Иисуса с презрительной холодностью людей, которые, исполняя законы, не имеют времени обращать внимание на порывы мечтательной чувствительности» ^[82].

«Здрасте, я хочу признаться в умышленном убийстве с отягчающими». — «Иди-иди, нам не до тебя с твоей мечтательной чувствительностью».

* * *

И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился (Мф. 27: 5).

«Евангелист, по-видимому, приурочивает его смерть ко времени раньше смерти Самого Христа» ^[83].

Он даже паузы на раздумья не берет. Иуда идет смертным путем с момента раскаяния и не видит для себя другого. Острый пресуицид тем и характерен, что никакого выбора, размышлений, возможных альтернатив в нем не существует: умереть, умереть, умереть любой ценой и не думая больше ни о чем.

Поэтому попытка Иуды отдать себя в руки властей и тем спасти Христа — очередной парадокс этой и без того парадоксальной истории: ему каждая минута жизни — ад наяву, а он не просто соображает, куда пойти и что сказать, но и готов отложить свою крайне желанную смерть, лишь бы исправить сотворенное.

Конечно, Иуда надеялся, что своим признанием и Христа спасет, и себя обречет на смертную казнь, потому что жить невозможно. Но не вышло ни то, ни другое. Внезапно выясняется, что это не он воспользовался бесхитростными коэнами, обманув их, взяв деньги и оклеветав невинного, а они использовали его. Он думал, что продает им Христа, а оказалось, что за тридцать сребреников купили его самого. Ох уж эти сатанинские насмешки — он думал, что смеется сам, а посмеялись над ним.

Показательно, конечно, получилось со сребрениками — очень выразительно он их швыряет. Последний проблеск настоящего, живого характера: вспышка гнева, что получилось не так, как он планировал, не так, как он хочет и считает правильным. Жест отчаяния и ярости. Ох, смирение там рядом не ночевало.

Жить дальше становится совсем нельзя. С этим надо кончать.

…он вышел, пошел и удавился.

Но парадокс в том, что это уже не аффективное самоубийство. Аффективным оно было бы, удавись он сразу, а теперь это уже то, что в психиатрии называется «истинным самоубийством», то есть таким, которое имеет иную цель, нежели просто немедленно спастись от невыносимой боли.