Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими. Итак, Иуда, взяв отряд [воинов] и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием. Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его (Ин. 18: 3–5).

Можно еще раз повторить: кто там стоял и кем он был?

То ли Иоанн считает, что у его читателей память, как у рыбки гуппи, то ли появление и поведение Иуды в Гефсимании так примечательно, что достойно трехкратного упоминания в пяти строчках. И я ставлю на второе.

Иуда продолжает гнуть линию, взятую на Тайной Вечере. Он поступает необъяснимо. Как самоубийца. Как сумасшедший. Как человек, которому абсолютно нечего терять. Словно не лежат у него в кармане тридцать сребреников, с помощью которых хотел начать новую жизнь. Да и помнит ли он еще про эти сребреники?

Прежде всего он ни с того ни с сего демонстрирует очень личное отношение к происходящему.

…приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и книжников и старейшин. Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его и ведите осторожно (Мк. 14: 43–44).

В греческом тексте нет никакого «осторожно». Иуда не о том заботится, чтобы стража по пути синяков Христу не наставила. Там стоит совершенно другое слово — «неколебимо» ^[54], т. е. «уверенно». Как будто Иуда беспокоится, что стража по пути может передумать и отпустить Христа, и на всякий случай дает им ценные указания, прямо-таки напрашиваясь на ответ «жену поучи щи варить».

Нет, Искариот тут не из-за денег. Деньги уже при нем, и не все ли равно, отведут ли Христа к первосвященнику или Он сбежит по дороге?

Нет. Иуде лично очень надо, чтобы Христос не ушел от правосудия.

И, придя, тотчас подошел к Нему и говорит: Равви! Равви! и поцеловал Его (Мк. 14: 45).

Вот она, самая эпичная сцена мировой истории. Но зачем? Хочется спросить: «Ты вообще жить после этой ночи собираешься?»

Мог просто рукой показать из-за толпы народа с мечами и кольями. И, воспользовавшись переполохом, раствориться в ночной Гефсимании. Неужто обязательно было лезть под софиты, становясь главным героем сцены? Рядом ученики Христа, и у них мечи — об этом на Тайной Вечере было сказано совершенно открыто, да Иуда и сам это должен знать. Правда, за его спиной целый вооруженный отряд; но неужели он рассчитывал, что его в случае чего начнут защищать? На что он сдался стражникам? Они за своего собрата Малха-то не вступятся, когда парой минут позже Петр ему мечом ухо отмахнет ^[55], а доносчику так и подавно во все времена — первый кнут.

Зачем совершать такую абсолютную подлость на глазах у Петра, Иоанна, Иакова — вовсе не самых кротких апостолов, — нарываясь на удар меча? Зачем?

В поцелуе нет никакого смысла. Указать на Христа можно было десятком разных способов, не привлекая к себе внимания. Нет, надо было выбрать самый эпатажный. Искариот вообще в своем уме?

Едва ли. Пожалуй, он уже не более в своем уме, чем наркоман после передоза. И примерно с теми же перспективами.

Уход с Тайной Вечери становится точкой невозврата, после которой сатана безраздельно завладевает его разумом, при этом не лишая его окончательно воли. Но в качестве «бонуса» дьявол подкидывает уже не сребролюбивые идеи: «Продам Учителя и на эти деньги — в новую жизнь», это пройденный этап, а буквально наркотический кайф от остроты ощущений. От совершенной мести. От возможности напоследок поглумиться, покрасоваться, восторжествовать.

Сатана выжимает из него эмоции, которые человеческая психика и нервная система едва ли способна адекватно воспринимать. Выкручивает и истощает совершенно безжалостно: чего ему беречь-то? Иуда еще не осознает, как он попал, но до этого осталось всего ничего. Скоро кайф закончится, и начнется вечная безжалостная ломка.

Одна маленькая формальность: он должен умереть. Умереть и окончательно перейти на положение падших бестелесных духов, чтобы во всей полноте разделить с ними вечность страдания и ненависти.

А пока сатана возьмет от него все, что только можно взять. Своих рабов он высасывает дочиста, как вампир. Чего стесняться-то?

Эту ночь Иуда пережить не должен.

В Гефсиманский сад человекоубийца привел Иуду на смерть. И смерть эту он будет из Христа вынуждать.

«Только жизнь его сбереги», — предупреждает Господь сатану в Книге Иова, и сатана не смеет коснуться жизни праведника. Но на сей раз он будет добиваться от Бога полной власти над человеком: над душой и над телом.

Основания? Будут Тебе основания!

Иуда делает абсолютно все, чтобы облегчить сатане задачу. Золото, а не соратник.

Самый страшный грех — богохульство. Недаром Ветхий Завет неоднократно требует наказать богохульника побиением камнями. Богохульство — то, что выводит человека из-под благодатной защиты Божьей, то, что окончательно предает его сатане и смерти.

Похули Бога и умри… (Иов 2: 9)

Убийство Христа — предельное богохульство.

И гефсиманский поцелуй — его глумливое воплощение.

Для Иуды это смертный приговор, который он — о, эти веселые сатанинские игрища! — сам себе же и подписывает, скрепляя поцелуем, как печатью.

Это то, что сатана может предъявить Христу, требуя себе полную власть над человеком.

Естественно, с точки зрения Искариота, у которого к этому моменту окончательно отключились мозги, все выглядит иначе. Плевать ему на инстинкт самосохранения, а на деньги тем более. Гефсиманский сад для него — последняя рисовка. Возможность встать с Учителем лицом к лицу и прямо, открыто, вслух заявить то, что Он не дал заявить на Тайной Вечере: да, это я Тебя предам. Я Тебя убью. Твой ученик, один из Двенадцати, друг Твой и близкий Твой, с которым разделяли искренние беседы и ходили в дом Божий.

И поиздеваться уж по полной, поцелуем коснувшись Его щеки. Ох, как щекочет нервы эта глумливая месть!

Лучше бы он Его ударил. В этом было бы хоть что-то человеческое.

Поцелуй — абсолютная бессмыслица, потому что мотив у него не людской, а сатанинский.

Иуда падает там, где устоял ветхозаветный Иов:

И сказала ему жена его: ты все еще тверд в непорочности твоей! похули Бога и умри. Но он сказал ей: ты говоришь как одна из безумных: неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? Во всем этом не согрешил Иов устами своими (Иов 2: 9, 10).

Один в беде и горестях Бога не похулил и устами не согрешил, а другой, пойдя на поводу своих страстей, не пожелав принять обличение от Христа, похулил Бога и устами согрешил хуже любого грешника.

Это кровавый в прямом смысле поцелуй, потому что лицо Христа окровавлено после молитвы: … находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю (Лк. 22: 44).

Это предел богохульства: вот так выдать на смерть.

Может, хоть это вынудит Его содрогнуться от отвращения?

Это последняя попытка сатаны сломать Христа: не Твоя воля да будет, но моя. Ударить как можно больнее. Поставить перед Ним живой труп, набитое чучело, показать, что Его ученик до конца впал в дьявольскую власть. «Я взял Твоего друга, Твоего близкого, соблазнил, подчинил, пластаю как хочу — я сильнее Тебя. Я погубил его — и Ты не смог мне помешать, и более того — Ты должен согласиться с этим. Он сделал страшное, самое страшное, он сделал то, что вынуждает Тебя отречься от него и признать Свое поражение».

Еще раз напомню, что имя «Иуда» означает хвалу и прославление Бога. Правда, забавно? Сатана предлагает Христу отречься от славы Божьей!

А сам Иуда стоит перед Христом и смотрит на Него абсолютно чужими глазами, и нет в них ничего, кроме злой насмешки и превосходства.