Зверь на крыше, тигр на лестничной клетке
I. Зверь
Мы видим: на глазах Красавицы
Огромный обезьяночеловек
Срывается и гибнет, не успев
Удариться о мостовую.
Откуда знать ему, что мы
Встречаем падение его слезами.
С тех пор как мы увидели его
Погибель, прошло немало лет.
В благоговейном ужасе
Мы звали его Конг.
Души не чая в нем, мы
Окрестили его милым Зверем.
А легендарную Красавицу
Мы нарекли его возлюбленной.
Его вина – безумная любовь,
Но выиграл время он —
Продлились наши грезы,
Чтоб в небе бушевать,
Обрушивать на землю
Горящие воздушные суда.
Нам хочется такими быть,
Как он или она,
Любовником, возлюбленной,
Над городом, в разлуке.
А вслед за тем, раз нужно,
Мы низвергаемся,
С простреленною тайной в сердце.
* * *
И грохот его тулова летел, падение опережая.
О, как он небо в клочья рвал и ранил души
И умы благовоспитанных детей
Во тьме, благоухающей сластями.
И все равно, мы падаем с ним за компанию,
С обезьяночеловеком, любовью
ослепленным
[И с мальчуганами, что разделяют его
участь].
Прочь от нее – свидетеля его падения.
Мы заново переживаем нашу
Любовь и смерть
В искрящемся мерцании кинопленки,
Что возвращает нас туда, где затаились
ящеры
И Конг по-прежнему вздымается на острове
своем,
Красавица его одаривает своей нетронутой
Судьбой.
Твердыни рухнули и Зверь стоит в воротах,
Колотит, громыхая, кулаками в грудь
И ревом возвещает о своей любви.
Вот тут бы фильм остановить!
Убрать последнюю катушку!
И я смотрел бы на него,
Застывшего на месте,
Владыку острова и мира,
И господина моего,
И потрошителя аэропланов,
Швыряющего оземь летчиков.
Я не увижу снова низвержение
зверя-исполина.
Благодарение Богу за фильмы,
Воскрешение которых, под стрекот кинопроектора,
Взывает к жизни свет: катушка первая. И Конг.
Смотрите же!.. Пришествие. Второе.
II. Тигр
Или у подножия лестницы мы освещаем
сцену
И смотрим вверх на Норму Десмонд,
Всю в грезах и алмазах,
Что горят, переливаясь как софиты на балу,
Облаченную в безумие, как в мантию,
Сидящую на ней безукоризненно,
В безумных грехах, которые захватывают
звезды и снова зажигают.
Мы шепчем… Мы взываем: «Готовься…
Норма…»
Мы бормочем: «к съемке крупным планом…»
Договариваем мы.
И Норма, утопающая в прошлом,
расслышала призыв
Сойти с ума, но лишь на время, с умыслом.
Ее улыбка искривилась, затем застыла.
Взгляд ее блуждает,
Но быстро заостряется, находит:
Тот, кто снизу ее звал, – ее возлюбленный
пропавший,
Любовью запоздалой ослепленный, взывает
к ней:
«Приступим. Начинаем. Играй.
И возвращайся к жизни».
И Норма в обличье Нормы, в лабиринте
Нормы встает уверенно
И, восставая, вспоминает роль, в движенье
приходя,
Спускаясь по ступеням.
А репортеры, онемев, играют свиту.
Она ж последняя, погрязшая в любви,
царица.
У всех тут слезы в три ручья. Она берет их,
Обвивая вкруг шеи, как законный дар,
Спускается по лестнице под грянувшие
звуки музыки.
Она туманит, украшает кадр.
Она переполняет собой пространство.
Ею напоены душа и сердце.
Уснули свет и время.
Начертано: КОНЕЦ,
И титры мы прочесть не в силах —
Во тьме финальной сцены мы тронулись рассудком.
Джон Хьюстон (слева) и Рэй Брэдбери обсуждают сценарий «Моби Дика». Дублин. Ирландия
Назад: Дневниковые записи (1937–1941)
Дальше: Сэм[109]
