ГЛАВА XXXVII

Тот съел обед, а этот – нет,-

Он ел три дня назад.

И он кричит: – Позор и стыд

Твердить, что ты мне брат!

Жизнь мистера Карсона словно остановилась. Тот, на ком сосредоточивались все надежды, опасения и труды его последних лет, был у него внезапно отнят, исчез в той непроницаемой тайне, которая обрывает наше бытие. И даже мщение, которое он поставил себе целью, даже оно было отнято у него словно рукою всевышнего.

События, подобные этим, заставили бы задуматься даже самого беззаботного человека, а тем более мистера Карсона, обладавшего если не образованным, то энергичным умом. Собственно говоря, именно эта энергичность и была причиной того, что он посвящал все свои силы достижению материальных целей и не умел широко и философски смотреть на вещи.

Но основа основ его прошлой жизни рухнула, и восстановить ее было невозможно. Все это было похоже на переход из этой жизни в грядущую, когда большинство стремлений, которые определяют наше земное существование, становятся более призрачными, чем образы сновидений. И вот, оторвав свою душу от прошлого, которое теперь представлялось ему пустым – и хуже, чем пустым, – мистер Карсон, после того как убийца его сына умер у него на руках, несколько часов размышлял о том, как же быть дальше.

И пока он тщетно искал того, что могло бы вновь заставить его стремиться к чему-то и действовать, пока раздумывал о том, что желание добиться богатства, видного общественного положения или почетного места среди торговых королей это лишь погоня за фальшивыми ценностями (в чем он был совершенно прав) и что все подобные лживые призраки не могут ни на секунду заслонить перед его умственным взором могилу сына, он внезапно вспомнил, как мало он знает об обстоятельствах и чувствах, толкнувших Джона Бартона на преступление. Но, возникнув, это скорбное любопытство, казалось, усиливалось с каждой минутой, на которую откладывалось его удовлетворение. Поэтому он отправил письмо и вызвал к себе Джоба Лега и Джема Уилсона, от которых рассчитывал получить некоторые объяснения того, что было ему неясно, а сам тем временем направился к мистеру Бриджнорсу, адвокату Джема, ибо, как он ни пытался прогнать это подозрение, ему порой по-прежнему казалось, что Джем причастен к смерти его сына.

Вернулся он раньше приглашенных им посетителей, и у него было достаточно времени, чтобы вспомнить все подробности того вечера, когда Джон Бартон сделал свое признание. Он испытывал унижение от того, что забыл тогда привычную гордую сдержанность, умение скрывать свои чувства и обнажил все глубины своего страшного горя в присутствии двух людей, которые по его же просьбе должны сейчас прийти к нему. И он решил окружить себя глухой стеной самообладания, сквозь которую, как он надеялся, во время предстоящего разговора не пробьется ни один отзвук чувства.

Тем не менее, когда слуга доложил, что его спрашивают те, кому он назначил прийти, и он распорядился, чтобы их проводили к нему в библиотеку, каждый, кто увидел бы его дрожащие руки и трясущуюся голову, понял бы не только то, как сильно состарили его события последних недель, но и то, насколько его волновала мысль о предстоящем разговоре.

Однако вначале он так хорошо владел собой, что Джем Уилсон и Джоб Лег сочли его самым бездушным и высокомерным человеком из всех, с кем им доводилось говорить, и забыли о сочувствии, которое в них вызвала его искренняя и глубокая печаль.

Пригласив их садиться, он, перед тем как заговорить, на мгновенье прикрыл лицо рукой.

– Сегодня утром я заходил к мистеру Бриджнорсу, – сказал он наконец. – Как я и ожидал, он почти ничего не мог мне сообщить относительно некоторых событий, связанных с тем, что произошло восемнадцатого числа прошлого месяца, – событий, в которых я хотел бы разобраться. Возможно, все это я могу узнать у вас. Как близкие друзья Джона Бартона, вы, вероятно, многое знаете, а об остальном можете догадаться. Не бойтесь говорить правду. То, что вы скажете в этой комнате, я никогда никому не передам. Кроме того, вам известно, что по закону никого нельзя судить дважды за одно и то же преступление.

Он на минуту умолк, так как после всех волнений последних недель даже говорить было для него утомительно.

Джоб Лег поспешил воспользоваться этой паузой:

– Я не собираюсь обижаться ни за себя, ни за Джема из-за того, что вы сейчас сказали насчет правды. Вы нас не знаете, и на этом делу конец. Только было бы вернее считать других порядочными и честными людьми, пока они не докажут обратного. Спрашивайте о чем угодно, сэр. Даю слово, что мы или скажем правду, или совсем ничего не скажем.

– Прошу прощения, – сказал мистер Карсон, слегка наклонив голову. – То, что я желал узнать, заключается в следующем, – продолжал он, взглянув на бумагу (его рука так дрожала, что он едва сумел надеть очки). – Можете ли вы, Уилсон, объяснить, как попал к Бартону ваш пистолет? Насколько я знаю, вы отказались объяснить это мистеру Бриджнорсу.

– Да, отказался, сэр. Я знал, что если бы я тогда сказал об этом, то обвинили бы Бартона – вот я и не стал ничего говорить. Вам, сэр, я расскажу сейчас все; да только рассказывать-то почти нечего. Это пистолет моего отца, и они с Джоном Бартоном в давние годы любили ходить в тир стрелять и всегда брали с собой этот пистолет – они хвастали, что он хоть и старый, но бой у него точный.

Джем мысленно выругал себя, заметив, как вздрогнул при этих словах мистер Карсон, но каждое такое невольное свидетельство глубокого чувства вновь пробуждало в сердцах их обоих сочувствие к старику. Джем продолжал:

– Как-то на неделе… кажется, это было в среду… да, в день святого Патрика… когда я шел домой обедать, я встретил у наших дверей Джона. Матери не было, и он никого не застал. Он сказал, что пришел попросить пистолет, и даже сам взял бы его, да только не смог найти.

Мать боялась пистолета, поэтому после смерти отца (пока он был жив, она вроде думала, что он с ним справится) я спрятал его у себя в комнате. Я сходил за ним и отдал его Джону, который все это время ждал на улице.

– А как он объяснил, зачем ему понадобился пистолет? – торопливо спросил мистер Карсон.

– Тут он, по-моему, ничего не сказал. А сначала он что-то пробормотал про тир, и я решил, что он опять решил пострелять там, как когда-то с моим отцом.

Пока Джем говорил, мистер Карсон сидел выпрямившись и напряженно слушал его, но теперь напряжение прошло, он откинулся на спинку стула, сразу ослабев и обессилев.

Однако он тут же снова выпрямился, потому что Джем снова заговорил, стремясь сообщить все подробности, которые могли бы интересовать несчастного отца.

– Я и понятия не имел, для чего ему понадобился пистолет, пока меня не арестовали. А почему он решился на это, я и до сих пор не знаю. Конечно, никто не станет меня осуждать за то, что я не попробовал обелить себя, впутав в дело старого знакомого нашей семьи – друга моего отца, отца девушки, которую я люблю. Поэтому я наотрез отказался рассказывать об этом мистеру Бриджнорсу и сейчас не сказал бы об этом никому, кроме вас.

Джем сильно покраснел, когда косвенно упомянул о Мэри, но его честный, смелый взор, не дрогнув, встретил пронизывающий взгляд мистера Карсона и убедительно говорил о его невиновности и искренности. Мистер Карсон не усомнился, что Джем рассказал ему все, что знал. Поэтому он обратился теперь к Джобу Легу:

– Вы все время были в комнате, когда Бартон говорил со мной, не так ли?

– Да, сэр, – ответил Джоб Лег.

– Прошу извинить меня за то, что я буду спрашивать вас прямо, не смягчая вопросов. То, что я сейчас узнаю, меня немного утешает. Не знаю, почему, но это так. Скажите, а прежде вы не подозревали Бартона?

– Нет, клянусь богом, нет! – торжественно произнес Джоб. – Сказать по правде (и ты уж прости меня, Джем), мне порой сдавалось, что это сделал Джем. Хотя временами я был так же твердо убежден в его невиновности, как в своей собственной, а уж когда я принимался рассуждать, то ясно понимал, что такой человек, как Джем, не мог бы этого сделать. Но Бартона я никогда не подозревал.

– И все же, судя по его признанию, он должен был отсутствовать в это время, – сказал мистер Карсон, вновь заглядывая в свой лист.

– Это правда. И вернулся он не скоро – я сейчас не могу точно сказать, через сколько дней. Но, видите ли, человек очень часто многого не замечает даже у себя под носом, пока ему не скажут. И если б я не услыхал, что сказал вам Джон Бартон в тот вечер, я бы ввек не догадался, что могло толкнуть его на это; ну, а что касается Джема, то стоит только взглянуть на Мэри, и сразу ясно станет: ему было из-за чего ревновать.

– Значит, по-вашему, Бартон ничего не знал о том, что мой сын имел несчастие… – он взглянул на Джема,-… ничего не знал о внимании моего сына к Мэри Бартон? Но ведь Уилсон знал об этом.

– Женщина, сообщившая мне это, заверила меня, что она не говорила об этом с отцом Мэри и не собирается этого делать, – вмешался Джем. – Я не думаю, что он что-нибудь знал об этом. А то бы он прямо так и сказал. Не такой он был человек, чтобы молчать в подобном случае.

– И кроме того, – добавил Джоб, – той причины, которую он назвал умирая, было, так сказать, вполне достаточно. Особенно для тех, кто его знал.

– Вы имеете в виду те чувства, которые вызывало в нем обращение хозяев с рабочими? Так вы полагаете, что он мстил моему сыну за его роль в подавлении забастовки?

– Видите ли, сэр, это не так просто, – ответил Джоб. – Джон Бартон был не из тех людей, что советуются с другими; к тому же он не любил болтать о своих делах. Поэтому я могу судить только по его образу мыслей и общим высказываниям, а об этом деле я от него ни разу слова не слышал. Видите ли, ему никак не удавалось примирить огромные богатства одних людей и горькую нужду других с тем, что написано в Евангелии…

Джоб умолк, подыскивая слова для выражения того, что ему самому было совершенно ясно, – того впечатления, которое производил на Джона Бартона разительный и уродливый контраст между положением людей разных сословий. Но прежде чем он успел выразить свои мысли, заговорил мистер Карсон:

– Значит, он был последователем Оуэна и требовал полного равенства, общности имущества и прочих нелепостей?

– Нет, нет! Джон Бартон не был дураком. Ему не нужно было объяснять, что если бы сегодня вечером все были равны, то завтра кто-нибудь уже вырвался бы вперед, поднявшись на час раньше. И за деньгами да за богатством он не гнался – только бы прокормить себя и свою семью. Но мучила его и терзала, сколько я его знал, мысль о том, что те, кто носит более дорогую одежду, вкуснее ест и имеет больше денег в кармане, держат его на почтительном расстоянии от себя, и им все равно – радость у него или горе, будет он жив или умрет, попадет в ад или в рай. (И скажу вам, сэр, что сознание этого терзает сердце многих других бедняков гораздо сильнее, чем нужда, и делает муки голода еще злее.) Джону было очень тяжело видеть, что кучка золота вот так разделяет его и таких же, как он, людей. А он очень любил людей, пока не обезумел, глядя, как унижают ему подобных, хоть и сам Христос был бедняком. Одно время я частенько слышал, как он говорил, что он не различает богатых и бедных, потому что все они – люди. Но в последнее время он очень озлобился, видя горе и мучения, которых, как он думал, хозяева могли бы не допустить, если бы захотели.

– Так вы все считаете, – сказал мистер Карсон. – Ну, каким образом можем мы не допустить этого? Мы не можем регулировать спрос на рабочую силу. Это не по плечу никому. Все зависит от событий, над которыми властен один лишь бог. Когда наши товары не находят сбыта, мы страдаем так же, как и вы.

– Ну, не совсем так же, сэр. Хоть я и не силен в политической экономии, это-то мне известно. Пусть в таких делах я плохо разбираюсь, но у меня есть глаза. И мне еще не приходилось видеть, чтобы хозяева худели и слабели из-за недостатка пищи. Я не очень-то замечал, чтобы они меняли свой образ жизни, хотя в тяжелые времена это, наверное, бывает. Но они-то урезывают себя в роскоши, а такие, как я, лишаются самого необходимого. Неужто, сэр, вы не согласитесь, что человеку туго приходится, коли он готов отдать все на свете, лишь бы найти работу и спасти своих детей от голодной смерти, а найти ее не может? Я не собираюсь говорить так, как говорил бы Джон Бартон, но, во всяком случае, это для меня ясно.

– А теперь послушайте меня, мой милый. Живут два человека. Один производит хлеб, другой, скажем, сюртуки. Так неужели будет справедливо, если человека, который растит хлеб, заставят отдавать его в обмен за сюртуки, независимо от того, нуждается он в них или нет, лишь бы у второго была работа? Вот к чему сводится вопрос – остается только увеличить число людей. Тысячам рабочих приходится менять занятие, когда, скажем, устанавливаются новые машины, и это неизбежно. Все это пустой разговор, так и должно быть!

Джоб Лег некоторое время размышлял, прежде чем ответить:

– Правда, ткачам пришлось туго, когда появились механические ткацкие станки; все такие новшества превращают жизнь человека в лотерею. И все же я твердо верю, что и механические станки, и железные дороги, и все такое прочее – это дары господни. Я достаточно долго прожил на свете и знаю, что он ниспосылает людям страдания для того, чтобы потом наделить их большим благом. Но я уверен, что есть его воля и на то, чтобы те, кого он своей милостью сделал счастливыми и довольными, облегчали по мере сил эти страдания. Конечно, чтобы сразу сказать, как это устроить, нужно больше знаний и мудрости, чем есть у меня или любого другого человека. Но мне ясно, что бог, благословляя человека радостью, вместе с ней возлагает на него и обязанность: счастливый должен облегчить несчастному его горе.

– И все же факты доказали и доказывают каждый день, что человеку гораздо лучше не зависеть от посторонней помощи и полагаться на самого себя, – задумчиво сказал мистер Карсон.

– Факты – это ведь не цифры, и нельзя сказать: взаимодействие таких-то двух фактов даст такой-то результат. Бог ниспослал людям чувства и страсти, которые нельзя уложить в математическую задачу, потому что они все время меняются. Бог также сделал некоторых людей слабыми, и не в каком-нибудь одном отношении, а в самых разных. Один слаб телом, другой – рассудком, третий – духом, четвертый не может отличить правый путь от неправого, и так далее. Или если кто-то знает, где правда, ему не хватает силы, чтобы придерживаться ее. Так вот, я думаю, что те, кто крепок в любом даре господнем, предназначены для помощи слабым – факты там или не факты! Прошу прощенья, сэр, я не могу как следует выразить свою мысль. Я как засорившийся кран: вода течет по капельке, и нельзя решить, велико ли давление внутри.

На лице Джоба отразилось большое огорчение: он чувствовал, что его словам не хватало убедительности, хотя он так ясно представлял себе, что следует сказать.

– То, что вы говорите, несомненно, очень справедливо, – ответил мистер Карсон, – но какое отношение это может иметь к поведению хозяев – к тому, что случилось со мной? – добавил он очень серьезно.

– Я недостаточно учен, чтобы спорить. Но мне в голову часто приходят мысли – я уверен, очень справедливые, хотя они, может быть, не вытекают одна из другой, как доказательства геометрической теоремы. Хозяева должны – и вы тоже, сэр, – ответить своей совести и богу, сделали ли и делаете ли вы все, что в ваших силах, для того, чтобы уменьшить зло, неотъемлемое от занятия, которое приносит вам ваш капитал. Слава богу, это не моя забота. Джон Бартон попробовал решить этот вопрос, и его ответом было: нет! И тогда его сердцем овладели озлобление, гнев и безумие; в своем безумии он совершил тяжкий грех, причинил огромную печаль и раскаялся в содеянном, плача кровавыми слезами. В том мире он кротко и покорно примет свою кару, это я знаю. Я никогда не видел, чтобы человек так горько раскаивался, как он в ту ночь.

Несколько минут царило молчание. Мистер Карсон закрыл лицо руками и, казалось, совершенно забыл об их присутствии, но они боялись встать и уйти, чтобы не потревожить его.

Наконец он сказал, избегая смотреть им в глаза, выражавшие теплое участие:

– Благодарю вас обоих за то, что вы пришли, и за то, что так откровенно говорили со мной. Боюсь, Лег, ни вы, ни я не убедили друг друга, способны или нет хозяева устранить зло, на которое жалуются рабочие.

– Не хочу спорить с вами, сэр, особенно сейчас; но я говорил не о том, способны хозяева сделать это или нет. Нас сильнее всего ранит то, что они не хотят даже и попытаться облегчить беды, которые временами, словно мор, обрушиваются на фабричные города, а сами они, как мы видим, могут остановить работу и не страдают от этого. Если бы мы видели, что ради нас хозяева пытаются найти какой-то выход из положения, пусть даже они медлили бы с этим, пусть в конце концов ничего бы не сделали и просто сказали бы: «Бедняги, мы всем сердцем сочувствуем вам, мы сделали все, что в наших силах, но не можем помочь вам», – тогда бы мы переносили тяжелые времена, как подобает мужчинам. Заранее и не угадаешь, на какую выдержку и самообладание оказались бы способны рабочие, если бы они знали, что им сочувствуют, что им помогут при малейшей к тому возможности. Если наши братья не могут помочь нам ничем, но мы слышим от них слова ободрения и искреннего участия, то мы убеждаемся, что испытания ниспосылает нам бог, а мы знаем его милосердие и без колебаний предаем себя в его руки. Вы сказали, что наш разговор бесполезен. А я с вами не согласен. Я знаю теперь вашу точку зрения. Я запомню ее, и, когда мне нужно будет оценить ваши поступки, я теперь буду думать не о том, поступаете ли вы правильно с моей точки зрения, а о том, поступаете ли вы правильно с вашей. Вот почему наш разговор мне кое-что дал. Я уже старик и, может быть, никогда вас больше не увижу, но теперь я буду молиться за вас и думать о вас и ниспосланных вам испытаниях – вашем огромном богатстве и жестокой смерти вашего сына – и буду просить бога облегчить их вам ныне и вовеки. Аминь! Прощайте.

Джем, откровенно рассказав обо всем, что знал, хранил с тех пор исполненное достоинства молчание. Теперь они с Джобом встали и поклонились мистеру Карсону, глядя на него с глубоким сочувствием и интересом, которые не мог не вызвать человек, переживший такой тяжкий удар и сумевший простить того, кто нанес этот удар. Было видно, как мужественно борется он со своим горем и каких трудов ему это стоит.

Он тоже низко поклонился им в ответ. Затем он быстро подошел к ним и пожал им руки; так, не произнеся больше ни слова, они расстались.

Великое горе пробуждает в людях силу и ясность мысли, которые в былые времена порождали пророков.

Для тех, кто обладает большой способностью любить и страдать, а также душевной стойкостью, приходит время, когда они поднимаются выше своего личного горя и начинают думать об истинных причинах несчастья, искать средства (если они есть), которые могли бы спасти от подобного несчастья если не их самих, то других людей.

Отсюда те прекрасные благородные усилия, о которых мы время от времени слышим, – усилия тех, кто сам был распят на кресте агонии и кто не хочет допустить, чтобы такие же муки постигли других. Это одна из величайших целей, заключенных в страдании, – преодолев ниспосланное богом горе, человек извлекает из него благословение, но не для себя, а для целых поколений.

Суровая натура мистера Карсона не сразу обрела подобное утешение, и та же суровость помешала ему снискать своими поступками уважение общества, ибо характер человека изменяется легче, чем уже сложившиеся привычки и манеры. Поэтому те, кто только мельком видел мистера Карсона или знал его поверхностно, до самой его смерти считали его бездушным и холодным человеком. Но те, кто пользовался его доверием, знали, что самым горячим его желанием было избавить других от страданий, подобных тем, которые перенес он сам; он хотел, чтобы хозяева и рабочие поняли друг друга, чтобы между ними воцарились доверие и любовь; чтобы все поняли простую истину: интересы одного являются интересами всех и поэтому требуют совместного рассмотрения и защиты. А для этого надо дать рабочим образование, дабы они могли самостоятельно судить обо всем, перестав быть невежественными придатками к машинам, надо связать рабочих с хозяевами узами уважения и дружбы, а не только денежными расчетами, – короче говоря, надо подчинить отношения между обоими сторонами Христовым заповедям.

Многие улучшения в системе найма, появившиеся в Манчестере, своим происхождением обязаны кратким, убедительным доводам мистера Карсона. Многие другие, пока еще только намеченные, также исходят от этого сурового, задумчивого человека, которого страдания многому научили.