ГЛАВА XXXIII

Для тебя не страшен зной,

Вьюги зимние и снег,

Ты окончил путь земной

И обрел покой навек

Пока любовь волнует кровь,

Пока во сне и наяву

Хочу я жить, хочу любить -

Одной тобою я живу.

Когда ж придет, когда пробьет

Разлуки час, ужасный час,

Он сердце мне сожжет в огне,

Он навсегда разлучит нас.

Она была там, куда не долетали слова утешения, не достигали вести, несущие успокоение и надежду, – в мире бреда, населенном страшными призраками. Не проходило дня, не проходило часа, чтобы она не вскакивала и не принималась умолять отца спасти Джема или вдруг не срывалась с постели, заклиная ветер и волны, безжалостный ветер и волны, смилостивиться над ней; снова и снова, до предела напрягая все силы; она растрачивала их в горячечной мольбе, а потом в изнеможении падала на постель и в отчаянье испускала лишь жалобные стоны. Ей говорили, что Джем спасен, его привели к ней, но зрение и слух не служили омраченному рассудку, и человеческий голос не проникал в окружавшую его тьму.

Один только Джем постиг скрытый смысл некоторых ее загадочных фраз и понял, что она, как и он, каким-то образом узнала, что убийца – ее отец.

Уже давно (если измерять время событиями и размышлениями, а не стрелками часов или листками календаря) Джем преисполнился уверенности, что отец Мэри – убийца Гарри Карсона, и хотя мотивы убийства были ему не совсем ясны, все обстоятельства (главным из которых было то, что Джон Бартон всего за два дня до убийства взял у Джема роковой пистолет) убеждали его, что это правда. Порой ему казалось, что Джон узнал о внимании, которое мистер Карсон оказывал его дочери, и, возмутившись, задумал кровавую месть; а порой он полагал, что причина кроется в жестокой вражде между хозяевами и рабочими, в которой, как известно, Бартон принимал столь деятельное участие. Но если Джем считал своим долгом хранить эту тайну, даже когда мог за это поплатиться жизнью, когда он верил, что Мэри проклинает его, видя в нем человека, виновного в смерти любимого, то теперь он и подавно прикладывал все усилия к тому, чтобы она неосторожным словом не выдала отца,-теперь, когда она стала его невестой, преодолев столько препятствий, чтобы спасти его, теперь, когда ее бедный рассудок утратил власть над словами, которые срывались с ее уст.

Всю эту ночь Джем бродил по тесному домику Бена Стэрджиса. В крошечной спальне, где миссис Стэрджис то ухаживала за Мэри, то принималась плакать, напуганная столь жестоким приступом болезни, он вслушивался в бред больной – ведь каждая ее фраза была полна особого смысла и значения, понятного лишь ему, но когда бред сменялся дикими криками, которых никто не в силах был остановить, Джем не выдерживал и, глубоко потрясенный и несчастный, спускался вниз, где спал в кресле Бен Стэрджис, считавший, что не имеет права ложиться в постель, ибо так он будет скорее наготове, если потребуется сбегать за доктором.

Перед самым рассветом Джем (который не спал и с неослабевающим вниманием, как это ни было ему тяжко, продолжал прислушиваться к малейшему звуку, доносившемуся сверху) услышал легкий стук в дверь. Собственно говоря, он не должен был идти открывать ее, но Бен не просыпался, и он решил взглянуть, кто этот ранний посетитель, прежде чем будить хозяина или хозяйку. В сером свете утра он узнал Джоба Лега.

– Ну, как она? Эх, бедняжка, это она так кричит? Нечего и спрашивать, хоть и трудно узнать ее голос! На крик кричит! Это она-то, которая говорит всегда так тихо, таким нежным голоском! Только ты уж не падай духом, старина, не расстраивайся так!

– Я не могу совладать с собой, Джоб. Слышать это – выше человеческих сил. Даже если бы я не любил ее, все равно – больно думать, что такая молодая… Немогу я говорить об этом как подобало бы мужчине, – произнес Джем голосом, прерывающимся от рыданий.

– Но войти-то мне все-таки можно? – спросил Джоб, протискиваясь в дверь, ибо Джем придерживал ее, не желая впускать Джоба, из страха, как бы он не услышал того, что могло многое сказать человеку, знакомому с людьми, которых в бреду называла Мэри.

– Немало у меня причин прийти спозаранок. Во-первых, я хотел узнать, как она, бедняжка. А кроме того, вчера поздно вечером я получил от Маргарет письмо, очень тревожное. Доктор говорит, что наша старушка долго не протянет, а умирать, когда рядом нет никого, кроме Маргарет да миссис Дейвенпорт, ей, наверно, тяжело. Вот я и подумал: побуду-ка я с Мэри Бартон и присмотрю за тем, чтобы все ей делалось как надо, а ты, твоя мать и Уилл поезжайте проститься с Элис.

Джем, который и до этого был печален, сейчас совсем приуныл. А Джоб тем временем продолжал:

– Она по-прежнему бредит, пишет Маргарет, и считает, что она у себя дома со своей матушкой, и все же, по моему разумению, кто-то из родных или близких должен быть там, чтоб закрыть ей глаза.

– Может, вы с Уиллом отвезете матушку домой, а я приеду, как только… – пробормотал Джем, но Джоб перебил его:

– Если б ты, голубчик, знал, сколько твоя мать выстрадала из-за тебя, у тебя бы язык не повернулся сказать, что ты хочешь расстаться с ней после того, как вернулся к ней, так сказать, из могилы. Вот и сегодня ночью разбудила она меня и говорит: «Джоб, говорит, прости, что я разбудила тебя, но скажи, это правда или мне во сне привиделось? Правда, что Джема оправдали? Ах, Джоб Лег! Дай-то бог, чтобы мне это не приснилось!» Так что не может она понять, почему ты с Мэри, а не с ней. Да, да! Я-то знаю, почему, а вот мать – она уступает сердце сына его жене по кусочку, да и то через силу. Нет, Джем, если хочешь, чтобы бог тебя благословил, поезжай-ка с матерью. Ведь она – вдова, и у нее никого, кроме тебя, нет. А за Мэри не беспокойся! Она молодая и одолеет болезнь. Находится она у хороших людей, да и я буду ухаживать за ней, как за моей дочерью, которая лежит, бедняжка, на лондонском кладбище. Оно конечно, не легко оставлять Мэри на чужих людей.

И Джону Бартону не мешало бы побыть с дочкой, вместо того чтобы разъезжать по всей стране, выступать с речами да заниматься чем угодно, кроме своих собственных дел.

Тут Джему в голову пришла мысль, от которой он похолодел: а что, если Мэри выдаст отца в бреду?

– У нее сильнейший бред, – сказал он. – Всю ночь она говорила об отце и примешивала его к тому, что видела вчера в суде. Не удивлюсь, если теперь она скажет, что он и сам там был.

– Чего же тут удивительного, – согласился Джоб. – Люди в ее состоянии говорят много странных вещей, и самое лучшее – не обращать на это внимание. А теперь поезжай с матерью домой, Джем, и побудь там, пока старушка Элис не скончается, а уж я, поверь, присмотрю за Мэри.

Джем понимал, что Джоб прав, и не мог отказаться от выполнения своего долга, но я не могу описать, с каким тяжелым, обливающимся кровью сердцем стоял он у двери, каким долгим нежным взглядом в последний раз смотрел на любимую. Она сидела в постели, золотистые волосы ее, потускневшие за одни сутки болезни, рассыпались по плечам; голова была повязана мокрым полотенцем, лицо – искажено волнением и тревогой.

Глаза того, кто так любил ее, наполнились слезами. У него уже не было сил надеяться. Рано пережитые страдания лишили его способности легко смотреть на вещи, а сейчас жизнь и вовсе, казалось, поворачивалась к нему только темной своей стороной. Что, если она умрет, как раз когда он обрел сокровище, несказанное сокровище – ее любовь! Что, если (и это хуже смерти) она на всю жизнь останется жалкой сумасшедшей (а ведь безумные доживают порой до глубокой старости, несмотря на все бремя своего несчастья) и никто не сможет избавить ее от вечного ужаса, сжимающего ей сердце?

– Джем! – окликнул его Джоб, в какой-то мере догадываясь о чувствах молодого человека по тому, что он сам испытывал в эту минуту. – Джем! – повторил он, чтобы привлечь его внимание.

Джем обернулся, и от этого движения слезы выкатились из его глаз и потекли по щекам.

– Ты должен уповать на господа и поручить Мэри его заботам.

Джоб произнес это совсем тихо, но слова его проникли Джему в душу и придали ему силы уйти.

Оказалось, что мать чуть ли не сердится на него за то, что он провел ночь в тревоге у постели бедной больной (хотя только благодаря вмешательству Мэри она вновь обрела сына). Миссис Уилсон так долго говорила об обязанностях детей по отношению к родителям (прежде всего), что под конец Джем усомнился в собственной памяти, подсказывавшей ему, что только вчера она всячески сдерживала себя, стараясь поступать так, как он того хотел. Однако воспоминания о вчерашнем дне, когда он был на волосок от позорной смерти, и о любви, вдруг согревшей его, помогали ему кротко и терпеливо, как и положено доброму человеку, сносить ее воркотню. И его заслуга была тем более велика, что и у него, как и у его матери, после пережитых волнений наступил обычный упадок сил, когда человека раздражает каждая мелочь.

Элис они застали еще в живых, и она по-прежнему не страдала. Но и только. Ребенок нескольких недель от роду был бы сильнее ее; ребенок нескольких месяцев от роду лучше понимал бы, что происходит вокруг. И тем не менее даже в таком состоянии она как бы источала спокойствие. Правда, Уилл сначала горько зарыдал, увидев, что та, которая заменила ему мать, стоит на пороге смерти. Но даже и сейчас громкое, бурное изъявление чувств казалось неуместным в ее присутствии – таким покоем веяло от нее. Глубокая вера, которой уже не воспринимал ее рассудок, оставила свой след на ее облике – только так, пожалуй, и можно описать сияющее, счастливое выражение, озарявшее ее старческое, измученное земными тяготами лицо. В речах ее, правда, не было постоянных упоминаний о боге и ссылок на его святые слова, как бывало прежде; уста этой набожной женщины не шептали слова предсмертной молитвы. Ей казалось, что она вновь переживает бесконечно счастливые дни детства, вновь бродит по чудесным местам милого ее сердцу севера. Хотя она уже не видела того, что происходит на земле, перед ней вставали картины далекого прошлого, такие же яркие, как когда-то. Люди, давно умершие, окружали ее – такие же цветущие и полные сил, как и в те давно минувшие дни. Смерть приближалась к ней как благословение, – так усталый ребенок встречает долгожданные часы сна. Ее земные труды были окончены, и выполнила она их честно.

Лучшего надгробного слова не мог бы пожелать даже император! И, пребывая в этом бреду второго детства (блаженное состояние, омраченное названием), она и произнесла свое «Nunc Dimittis», – хвалу всевышнему:

– Спокойной ночи, мамочка! Милая мамочка, благослови меня еще раз! Я очень устала и хочу спать.

И больше в этом мире она не произнесла ни слова.

Умерла она через день после их возвращения из Ливерпуля. И с той минуты Джем почувствовал, что мать ревниво следит за каждым его жестом и словом, которое могло бы выдать его желание вернуться к Мэри. И все же он твердо решил поехать в Ливерпуль сразу же после похорон, хотя бы за тем, чтобы только взглянуть на свою любимую. Дело в том, что Джоб не написал ему за это время ни строчки, да и не считал нужным делать это: если Мэри умрет, рассуждал он, то он сообщит об этом лично; если же она поправится, то он привезет ее домой. Искусство письма было для него лишь дополнением к естествознанию, средством, служащим для надписи ярлычков в коллекции, а не для выражения мыслей.

В результате, не имея никаких сведений о состоянии Мэри, Джем постоянно ждал появления человека или письма с извещением об ее смерти. Он не мог бы долго выдержать подобной неизвестности, но, чтобы не нарушать мира в доме, решил до похорон не объявлять матери о своем намерении вернуться в Ливерпуль.

Днем в воскресенье, горько плача, они похоронили Элис. Уилл безутешно рыдал.

Его вновь охватило чувство, испытанное в детстве, – он опять словно остался один среди чужих людей.

Вскоре Маргарет робко подошла к нему, как бы желая утешить, и бурное отчаяние его постепенно перешло в тихое горе, а горе уступило место грусти, и, хотя ему казалось, что теперь он уже никогда не будет радоваться, подсознательно он готовил для себя величайшее счастье, ибо мечтал о том, как назовет Маргарет своей, и уже сейчас золотистые нити расцвечивали мрак его горя. Однако домой он возвращался с Джейн Уилсон, опиравшейся на его руку. А Маргарет вел Джем.

– Маргарет, завтра с первым же поездом я уезжаю в Ливерпуль – надо отпустить вашего дедушку.

– А я уверена, что он охотно ухаживает за бедняжкой Мэри – ведь он любит ее почти так же, как меня. Но не лучше ли поехать мне? Из-за бедняжки Элис мне это в голову не пришло. Большой пользы от меня ждать нечего, но Мэри приятно будет, если подле нее окажется подруга. Не сердитесь на меня, Джем, что я об этом раньше не подумала, – виновато сказала Маргарет.

Но предложение Маргарет никак не отвечало желаниям ее спутника. И он решил, что лучше сказать все напрямик и объяснить свои истинные намерения, ибо ссылка на необходимость отпустить Джоба Лега не помогла, а только повредила ему.

– По правде сказать, Маргарет, я должен поехать туда не ради вашего дедушки, а ради себя самого. Я ни днем, ни ночью не знаю покоя – все думаю о Мэри. Будет ли она жить или нет – я смотрю на нее как на свою жену перед богом. А потому я больше, чем кто-либо, имею право ухаживать за ней и не могу уступить его даже…

– Даже ее отцу, – докончила за него Маргарет. – Просто удивительно, что такая девушка, как Мэри, лежит тяжело больная у чужих людей. Никто не знает, где сейчас Джон Бартон, иначе я уже давно попросила бы Морриса написать ему про Мэри. Очень бы я хотела, чтобы он поскорее вернулся домой!

Джем никак не мог разделить ее желание.

– Мэри лежит у друзей, – сказал он. – Я называю их ее друзьями, хотя неделю назад никто из нас даже и не слышал о них. Но общие печали и горести, по-моему, сближают людей и делают их друзьями быстрее, чем что-либо другое. Старушка печется о Мэри, точно мать, а ее муж, насколько я мог навести справки в такой спешке, слывет хорошим человеком. Мы уже подходим к дому, Маргарет, а я еще не все вам сказал. Я хочу просить вас, чтобы вы присмотрели немножко за мамой. Мой отъезд придется ей не по душе, и я еще ничего ей о нем не говорил. Если она очень рассердится, я вернусь завтра вечером, а если она будет не очень против, я хочу побыть там, пока Мэри не поправится или не… Уилл ведь тоже останется здесь, Маргарет, с мамой.

Но присутствие Уилла как раз и смущало Маргарет – она боялась, как бы он не подумал, будто она нарочно ищет встречи с ним, но ей не хотелось говорить об этом Джему, который, казалось, не способен был заметить ничьей любви, кроме своей собственной.

И Маргарет пришлось скрепя сердце дать согласие.

– Если можете, зайдите сегодня вечером, Джем, я соберу кое-какие вещи, которые могут пригодиться Мэри, а потом вы скажете, когда намереваетесь вернуться. Если вы вернетесь завтра вечером, а Уилл побудет с миссис Уилсон, может, мне и не нужно к ней заходить?

– Нет, Маргарет, обязательно зайдите! Я не смогу уехать спокойно, если не буду знать, что вы днем зайдете к маме. Но вечером я непременно забегу, а пока – до свидания. Постойте-ка! Не могли бы вы уговорить беднягу Уилла проводить вас домой, чтобы я мог поговорить с мамой наедине?

Нет! Этого Маргарет не могла сделать. Слишком велики были ее застенчивость и девичья стыдливость.

Однако все получилось так, как хотел Джем, ибо Уилл, лишь только они вернулись, тотчас отправился наверх, чтобы в одиночестве предаться своим печальным думам. А Джем, оставшись наедине с матерью, сразу заговорил о том, что больше всего занимало его:

– Мама!

Она отняла платок от глаз и, быстро повернувшись, впилась в него взглядом. Он стоял и обдумывал, как бы сообщить ей о своем решении, но почувствовал, что не в силах вынести ее взгляда, и сразу приступил к делу:

– Мама! Завтра утром я возвращаюсь в Ливерпуль, чтобы проведать Мэри Бартон.

– А что тебе Мэри Бартон и почему это ты должен лететь к ней сломя голову?

– Если она выздоровеет, то станет моей женой. Если же умрет… мама, я и сказать не могу, что со мною будет.

И он, задыхаясь, умолк.

Какое-то мгновение мать со вниманием слушала его, потом в ее душе пробудилась прежняя ревность к той, что оспаривала у нее любовь сына, как бы заново родившегося после избавления от грозившей ему опасности. И она ожесточила свое сердце, не давая доступа в него сочувствию, и отвернулась, чтобы не видеть этого лица, на котором было почти то же выражение, с каким он прибегал к ней в детстве, чтобы поделиться своей бедой, уверенный, что найдет у нее помощь и утешение.

Затем она сказала ледяным тоном, который был так хорошо известен Джему и от которого он похолодел еще прежде, чем понял смысл ее слов:

– Ты достаточно взрослый и можешь поступать как тебе угодно. Со старыми матерями не считаются и быстро забывают, что они пережили, стоит появиться смазливому личику. Мне следовало бы помнить об этом во вторник, когда мне казалось, что ты принадлежишь мне без раздела и что судья – это дикий зверь, который хочет оторвать тебя от меня. И тогда я защитила тебя, но сейчас все это, видно, уже забыто.

– Мама, вы знаете, вы хорошо знаете, что я никогда не забуду вашей доброты ко мне – вы ее так часто выказывали. Но почему вы считаете, что в сердце у меня хватит места только для одной любви? Я могу любить вас так же нежно, и в то же время любить Мэри так, как только мужчина способен любить женщину.

Он ждал ответа. Но его не последовало.

– Мама! Да ответьте же что-нибудь! – сказал он.

– Что же мне отвечать тебе? Ведь ты меня ни о чем не спрашивал.

– Ну, хорошо, тогда я спрошу. Завтра утром я уезжаю в Ливерпуль к той, которая все равно что жена мне. Милая мамочка, благословите ли вы меня на это? Если богу угодно будет и она выздоровеет, примете ли вы ее, как родную дочь?

Она не в силах была сказать ему ни «да», ни «нет».

– Зачем тебе ехать? – недовольным тоном спросила наконец она. – Снова попадешь в какую-нибудь беду. Неужто ты не можешь спокойно посидеть дома со мной?

Джем вскочил и в отчаянии нетерпеливо заметался по комнате. Нет, она не хочет его понять. Наконец он остановился прямо перед стулом, на котором с обиженным видом сидела его мать.

– Мама, я часто думаю, каким хорошим человеком был наш отец! Вы не раз рассказывали мне о днях вашей молодости, когда он ухаживал за вами, и о несчастном случае, который с вами произошел, и о том, как вы потом болели. Давно это было?

– Да лет двадцать пять тому назад, – со вздохом промолвила она.

– И тогда вы не думали, что у вас когда-нибудь будет сын – такой здоровенный и рослый, как я?

Она слегка улыбнулась и посмотрела на него, а Джему только это и надо было.

– Куда тебе до отца, – сказала она, с нежностью глядя на него, хотя в словах ее и не было похвалы.

Он еще раза два прошелся по комнате. Ему хотелось как-то подвести разговор к тому, что его больше всего интересовало.

– Счастливое это было время, когда отец был жив!

– Еще бы, милый! Для меня такого времени больше не будет. – И она сокрушенно вздохнула.

– Мама! – произнес он наконец, останавливаясь перед нею и ласково беря ее за руку. – Хотели бы вы, чтобы я был так же счастлив, как был счастлив мой отец? Хотели бы вы, чтобы подле меня была женщина, которая сделала бы меня таким же счастливым, каким вы сделали отца? Неужели вы этого не хотите, мамочка?

– Он не был так счастлив со мной, как мог бы, – тихо и печально произнесла она. – После того, что со мной случилось, я стала раздражительней и ничего не могла с собой поделать, а теперь отца нет с нами, и он никогда не узнает, как я горюю о том, что бранила его.

– Но, может быть, он это и знает, мама! – желая успокоить ее, мягко произнес Джем. – И ссорились вы с отцом не чаще, чем другие. Но ради него, милая мамочка, не отказывайте мне сейчас, когда я прошу вашего благословения, прежде чем ехать к той, кого я назову моей женой, или вообще никогда не женюсь. Ради него, не ради меня, любите ее, когда я привезу ее к нам в дом, чтобы она стала для меня тем, чем вы всегда были для отца. Ах, мама, ведь я прошу только того, что очень легко для такого нежного, любящего сердца, как ваше.

Лицо ее смягчилось, и, хотя она все еще избегала смотреть на Джема, это объяснялось тем, что глаза ее были полны слез, вызванных его словами, а не тем, что она сердится. И когда его голос понизился в мольбе до шепота и умолк, она протянула руку, пригнула его голову к себе и торжественно благословила сына:

– Да благословит тебя господь, Джем, дорогой мой мальчик. И да благословит он Мэри Бартон ради тебя.

Сердце Джема подпрыгнуло от радости, и с этой минуты в душе тревога за Мэри уступила место надежде.

– Мама, покажите себя Мэри такой, какая вы на самом деле, и она будет любить вас так же нежно, как люблю вас я.

Так и прошел у них вечер – были и слезы, и улыбки, и много было сказано взволнованных слов.

– Мне еще надо сходить к Маргарет. Ого, да уже почти десять! Кто бы мог подумать, что так поздно? Не ждите меня, мама. Ложитесь-ка вы с Уиллом спать – вам обоим нужен отдых. А я через часик вернусь.

А Маргарет провела этот вечер одна; время тянулось бесконечно долго, и она уже перестала надеяться, что Джем придет, как вдруг услышала его шаги у двери.

Он рассказал ей о том, чего ему удалось добиться от матери, рассказал о своих надеждах, но умолчал об опасениях.

– Подумать только, как тесно переплетаются в жизни радости и горе! Вспоминая, когда вы стали женихом Мэри, вы будете называть день похорон бедняжки Элис Уилсон. Что поделаешь! Покойников быстро забывают!

– Милая Маргарет! Вы, наверно, устали, дожидаясь меня целый вечер. И не удивительно. И все же ни вы, да и никто другой всерьез не может подумать, что если господу угодно пробудить в нас какой-то новый интерес, пусть даже на краю могилы, то мы обязательно должны забыть мертвых. Вот вы помните наши лица, Маргарет, и можете себе их представить?

– Да, но при чем тут память об Элис?

– А вот при чем. Ведь вы не все время думаете о наших лицах и стараетесь их вспомнить, и все же, могу поклясться, что, когда вы засыпаете или сидите тихо и неподвижно, перед вами возникают знакомые лица и вы снова как будто видите ласковые взгляды и улыбки. Значит, вы вспоминаете их без всяких стараний и не думая о том, что ваш долг – их помнить. То же самое происходит и с теми, кого перестаем видеть мы. Если их искренне любили при жизни, то не забудут и после смерти – это было бы противно природе. И нет нужды корить себя за то, что господь посылает нам какую-то радость в нашем горе, или бояться, что мы забудем наших близких, потому что постоянно не думаем о них, как нет нужды, скажем, вам тревожиться о том, помните ли вы, как выглядит ваш дедушка или на что похожи звезды, – при всем своем желании вы не могли бы забыть то, о чем приятно думать. Поэтому не бойтесь, что я забуду тетю Элис.

– Я не боюсь, Джем. Во всяком случае, сейчас не боюсь. Но мне показалось, что вы думаете лишь о Мэри.

– Не забывайте, как долго я отгонял от себя эти мысли. Вот порадовалась бы тетя Элис, если б знала,что я обвенчаюсь с Мэри… если, конечно, господу угодно будет оставить ей жизнь!

– Она все равно об этом не узнала бы, даже если б вы ей и сказали, – ведь последние две недели она считала себя маленькой девочкой и вновь держалась за материнскую руку. Наверно, она была очень счастлива в детстве, раз сейчас, седая и старенькая, лежа на смертном одре, с удовольствием вспоминала о тех временах.

– Я никогда еще не встречал человека, который всю жизнь выглядел бы таким счастливым, как она.

– Да! А как тихо и легко она умерла! Ей все казалось, что мать стоит рядом с ней.

Их обоих охватило умиротворение при мысли о последних часах Элис – таких мирных и счастливых.

Пробило одиннадцать. Джем вскочил.

– Как я засиделся: мне уже давно следовало бы быть дома. Давайте мне сверток. И, пожалуйста, зайдите к моей маме. Спокойной ночи, Маргарет.

Она проводила его до двери и закрыла ее на засов. Джем задержался на ступеньках, чтобы потуже затянуть на свертке ослабевшую веревку. Во дворе и на улице царила глубокая тишина. Был мирный воскресный вечер, и все давно уже отправились на покой. Над молчаливыми пустынными улицами сияли звезды, на землю струился мягкий, чистый лунный свет, но ступеньки, на которых стоял Джем, были погружены в тень.

На улице раздались чьи-то шаги – кто-то приближался тяжелой медленной походкой. Джем все еще возился с пакетом, когда перед ним возник силуэт человека, который, пошатываясь от слабости, с трудом нес кувшин с водой, наполненный у соседнего колодца. Человек прошел мимо Джема, находившегося в углу двора, и вышел на открытое место, залитое безмятежным светом луны. Джем узнал Джона Бартона, исхудалого, измученного, бредущего с опущенной головой, – даже в движениях призрака было бы, наверно, больше энергии.

Все тем же тяжелым размеренным шагом он подошел к своей двери и исчез за ней, а в торжественной тишине ночи раздался легкий скрип опущенной щеколды. Затем все снова стихло.

Минуту Джем стоял неподвижно ошеломленный потоком мыслей, нахлынувших на него при виде отца Мэри.

Маргарет не знала, что он вернулся. Неужто он прокрался в собственное жилище под покровом ночи, точно вор? Последние годы Джем нередко видел его в унынии, но таким, как сейчас, он еще никогда его не видел: сокрушенный внутренней бурей, он, казалось, не шел, а полз, утратив всякое чувство собственного достоинства.

Рассказать ему о болезни Мэри? Джем не хотел этого делать – и по многим причинам. Он не мог рассказать об ее болезни, не сообщив некоторых подробностей, о которых Джону Бартону лучше не знать, так как только сама Мэри может все ему объяснить. А ведь пока никто не заподозрил его причастности к преступлению. Но, главное, Джем страшился встречи с ним, ибо не сомневался, что именно Джон совершил это страшное дело.

Конечно, он отец Мэри и имеет полное право знать все, что связано с ней. Ну, а если он все узнает и, поддавшись естественному для отца движению души, пожелает поехать к ней, чем все это кончится? В бреду она раскрыла смятенный мир своих чувств, и в ее словах, наряду с самой нежной любовью к отцу, проскальзывало что-то похожее на ужас – ужас, какой внушает нам человек, проливший кровь; образ его как бы раздваивался в ее воображении: с одной стороны, был отец, который качал ее на коленях и любил всю свою жизнь, а с другой – убийца, виновник всех ее страданий и горя.

И если он предстанет перед ней в ту минуту, когда она будет думать о нем именно так, кто знает, к каким это приведет последствиям?

Нет, Джем не мог подвергнуть ее подобной опасности. Да и к тому же он, по-моему, уже считал, что у него больше прав заботиться о ней и любовно ограждать ее от бед, чем у какого-либо другого человека в мире, носи он даже священное имя отца и не соверши и малейшего проступка, который мог бы это имя запятнать.

Быть может, вам показался путанным мой рассказ о тех чувствах и мыслях, которые обуревали Джема, пока он стоял, глядя на пустынный двор, где только что прошла согбенная фигура, но уверяю вас, именно эти противоречивые чувства и побуждали Джема вести себя так, будто он не видел Джона Бартона, а вернее – его тени, и похожей на него, и не похожей.