ГЛABA XIX

Мой слабый дух подавлен был

Жестоким гнетом тех обид.

Я вынес их иль причинил?!

Все было боль, укор и стыд.

Мы расстались с Мэри вечером в тот самый четверг, когда в дом мистера Карсона вошло горе. Девушку одолевали тяжелые мысли, и всю ночь она металась в постели, стараясь избавиться от них и с нетерпением дожидаясь, когда рассветет и можно будет встать и чем-то отвлечься. Но как только занялась заря, Мэри немного успокоилась и заснула глубоким крепким сном; проснулась она уже поздно, судя по яркому свету, заливавшему комнату.

Она поспешно оделась, – в это время на соседней церкви часы пробили восемь. Сделать все то, что она обещала (узнать о здоровье Элис, а потом вернуться и сообщить об этом Маргарет), у нее уже не было времени, и она забежала к Маргарет, чтобы сказать об этом. Но дома она застала только Джоба, который сидел с грустным видом. Мэри объяснила ему, зачем она пришла.

– Маргарет уже два часа как ушла к Уилсонам. Да, конечно, ты говорила вчера, что сходишь к ним, но она не могла спать спокойно и чуть свет отправилась туда.

Мэри стало стыдно, что она так заспалась, и она поспешила к Уилсонам: хоть было уже и поздно, но она знала, что не сможет приняться за работу, пока не узнает о здоровье милой, доброй Элис Уилсон.

Завтракая на ходу обычной сухой коркой, она побежала по улице. Она вспомнила потом, что по дороге ей попадались кучки людей, оживленно что-то обсуждавших, но тогда она не обратила на них внимания, спеша поскорее достичь своей цели, чтобы не получить выговора от мисс Симмондс.

Когда она переступала порог дома Джейн Уилсон, сердце ее вдруг отчаянно забилось, а щеки покрылись румянцем при мысли, что, открыв дверь, она, быть может, увидит Джема, но прежде она об этом не думала, уверяю вас. В это хлопотливое утро, тревожась за Элис, она ни разу не вспомнила о любимом, несмотря на нетерпение, с которым она ждала встречи с ним все последние недели.

Но сердце ее могло не стучать, а щеки могли не окрашиваться румянцем, ибо Джема не было дома. На круглом столе стояла чашка с блюдцем, которые явно были в употреблении, а напротив сидела Джейн Уилсон и тихонько плакала, с бессознательным аппетитом поедая завтрак. В стороне миссис Дейвенпорт стирала что-то вроде ночного чепца, такого простого и старомодного, что Мэри с одного взгляда признала в нем чепец Элис. И больше – ничего и никого

Элис чувствует себя все так же или даже чуточку лучше, сообщили Мэри обе женщины. Во всяком случае, она говорит – вернее, что-то бормочет. Мэри не хочет повидать ее?

Конечно, хочет. Все мы любим навещать больных друзей, но бедняков к тому же не сдерживает разумное опасение, не повредит ли излишнее волнение больному.

И Мэри отправилась наверх в сопровождении миссис Дейвенпорт.

– Побегу сейчас домой, – громким шепотом, гораздо более звучным, чем обычный ее голос, заявила та, вытирая с рук мыльную пену, – а вечером снова приду, чтобы выгладить ей чепчик: стыд и позор, если она будет лежать у нас грязная, когда всю жизнь она была такая чистенькая. Но сейчас ей не до этого, бедняжке! Она ведь не узнает тебя, Мэри, – она никого из нас не узнает.

В комнате наверху стояло две кровати – одна с четырьмя витыми колонками и клетчатым пологом, и другая- попроще; на ней всю свою короткую жизнь спали близнецы. И на ней спала Элис, с тех пор как перебралась сюда, но когда с Элис вечером случился удар, Джейн Уилсон, само собой разумеется, уложила больную на более удобную кровать, а сама ненадолго вздремнула на тюфячке.

Маргарет поднялась навстречу подруге: она ожидала ее, да к тому же узнала ее шаги. А миссис Дейвенпорт вернулась к своей стирке.

Девушки молчали, не решаясь заговорить в присутствии Элис. Болезнь, подведшая Элис к порогу могилы, разрумянила ее щеки, как в пору далекого детства. Она лежала на боку, пораженном параличом, и размеренно двигала здоровой рукой, словно пилила, – на это монотонное движение тяжело было глядеть. Кроме того, она непрерывно что-то бормотала тихим невнятным шепотом. Однако лицо ее – в профиль – было спокойно, и она словно улыбалась каким-то мыслям, мелькавшим в ее затуманенном мозгу.

– Послушай-ка! – сказала Маргарет и пригнулась пониже, чтобы яснее уловить отдельные слова.

– А что мама скажет? Пчелы уже в последний раз возвращаются в улей, а нам еще так долго идти! Гляди-ка, вон гнездо коноплянки на кусте дрока. Она высиживает птенцов. Видишь, какие у нее блестящие глазки – сидит и не шелохнется. Да, надо спешить домой. А мама-то, наверно, как обрадуется, когда увидит, сколько мы набрали вереску! Поторапливайся же, Салли, может, на ужин нам дадут ракушек! Я видела, как тележка торговца ракушками свернула из Арнсайда в нашу сторону.

Маргарет дотронулась до руки Мэри, – та ответила ей легким пожатием, говорившим о том, что она все понимает- понимает, какую отраду послал господь этой старой, уставшей от жизни женщине, которую болезнь вдруг перенесла в места ее детства, ничуть не изменившиеся и освещенные таким же ярким солнцем, как и в те далекие дни, когда она уехала оттуда, и снова подле нее была ее сестра, подруга детских игр, которая почти пятьдесят лет уже покоится в поросшей травою могиле на маленьком кладбище возле Бэртона.

Внезапно лицо Элис изменилось – оно стало печальным, почти виноватым.

– Ах, Салли, надо было нам во всем признаться. Она думает, что мы все утро были в церкви, а мы ведь обманули ее. Если б мы сразу сказали ей, как все случилось – как сладко пахло боярышником в открытую дверь церкви, а мы сидели на последней скамье, и как влетела бабочка – первая бабочка, которую мы видели этой весной… Ведь мама у нас такая добрая – почему же мы ей всего этого не сказали! Я подойду к ней, как только ее увижу, и скажу: «Мама, мы дурно вели себя в прошлое воскресенье!»

Она умолкла, и несколько слезинок скатилось по ее старой сморщенной щеке при воспоминании о проступках детских лет. Да и много ли других грехов могло отяготить эту чистую, как у ребенка, совесть. Мэри нашла носовой платок в красный горошек и вложила его в шарившую по одеялу руку, – Элис искала, чем бы вытереть слезы. Она взяла платок и тихо прошептала:

– Спасибо, мама.

Мэри потянула Маргарет за рукав и отвела ее от кровати.

– Тебе не кажется, Маргарет, что она счастлива?

– Да-да. Она не испытывает боли и не сознает, что с ней. Ах, Мэри, если б я могла видеть! Я стараюсь помочь, чем могу, но я бы все отдала, чтобы видеть ее и видеть, чего она хочет. От меня ведь нет никакой пользы! Я думаю побыть здесь, пока Джейн Уилсон одна. Я бы с радостью осталась здесь и на ночь, если б…

– Я приду и побуду с ней, – решительно заявила Мэри.

– Миссис Дейвенпорт говорила, что она еще придет, но ведь она весь день будет работать, а работа-то у нее нелегкая…

– Я приду, – повторила Мэри.

– Пожалуйста! – попросила Маргарет. – А я побуду здесь до твоего прихода. Может, вы с Джемом по очереди подежурите около нее эту ночь, чтобы Джейн Уилсон могла как следует выспаться на его кровати, а то она сегодня ночью почти не спала, а к утру, между двумя и тремя, только было заснула, как явился Джем, и, услышав его голос, она сразу проснулась.

– Где же он пропадал до этого времени? – спросила Мэри.

– Ну, откуда же мне знать. Да я и не видела его, пока он не зашел к Элис. Утром он опять заходил и был какой-то печальный. Но, может, тебе, Мэри, удастся утешить его вечером, – заметила Маргарет, улыбнувшись, и в душе Мэри блеснул луч надежды, и на миг она чуть ли не обрадовалась этому случаю, который наконец сведет их вместе.

О, счастливая ночь: когда же она настанет? Сколько еще часов надо ждать ее наступления?

Тут взгляд Мэри упал на Элис, и она принялась корить себя. Но как бы горько она ни раскаивалась, она не могла подавить радость, теплившуюся в глубине ее сердца. И легкой, танцующей походкой она отправилась к мисс Симмондс, стараясь не думать о своих надеждах.

Она, конечно, опоздала. Мисс Симмондс сердилась и негодовала. Это Мэри тоже предвидела, и надеялась смягчить гнев хозяйки избытком усердия и прилежания. Но вот мастерицы держались как-то странно – этого она не ждала и не предвидела. Едва она вошла, они тут же умолкли, или, вернее, умолкла Салли Лидбитер, которую они, казалось, слушали с величайшим интересом. Сначала они уставились на Мэри, словно она стала совсем другой со вчерашнего дня. Потом принялись перешептываться, и, как Мэри ни была поглощена своими мыслями, она не могла не понять, что разговор шел о ней.

Наконец Салли Лидбитер спросила Мэри, слышала ли она новости.

– Нет. Какие новости? – поинтересовалась Мэри.

Девушки с таинственным и скорбным видом переглянулись, а Салли сказала:

– Неужели ты не слышала, что молодой мистер Карсон был убит вчера вечером?

Губы не слушались Мэри, и она не могла произнести – «нет», но достаточно было одного взгляда на ее бледное, полное ужаса лицо, чтобы каждому, кто еще сомневался, стало ясно, что она впервые слышит о страшном происшествии.

Как ужасно бывает внезапно узнать, что человек, с которым ты был знаком, погиб насильственной смертью! Хочется бежать из этого мира, где возможны такие злодеяния, душу леденит ужас при мысли, какими жестокими и бессердечными бывают люди. Хотя последнее время Мэри стала бояться мистера Карсона, сейчас, узнав о его смерти (и какой смерти!), она почувствовала глубокое сострадание и печаль.

Комната поплыла у нее перед глазами, – ей казалось, что она теряет сознание. Но в эту минуту вошла мисс Симмондс, а вместе с нею в дверь проник прохладный воздух, освеживший Мэри, которую, кроме того, привела в чувство мысль, что хозяйке не понравится такое пренебрежение к работе. Мисс Симмондс тоже была всецело поглощена утренними новостями.

– Вы слышали еще что-нибудь об этой ужасной истории, мисс Бартон? – спросила она, принимаясь за работу.

Мэри попыталась ответить ей. Сначала она не могла произнести ни звука, а когда ей удалось наконец выдавить из себя несколько слов, голос, который произнес их, показался ей совсем чужим.

– Нет, сударыня, только сейчас узнала об этом.

– Вот странно! Ведь все только об этом и толкуют! Будем надеяться, что убийцу найдут, и очень скоро. Убить такого красивого молодого человека! Злодея, который совершил это, следует повесить без всякой пощады.

Одна из мастериц заметила, что как раз на будущей неделе начнется сессия суда.

– Вот-вот, – сказала мисс Симмондс. – Молочник утром говорил мне, что негодяя непременно поймают, осудят и повесят на той неделе. Так ему и надо, кто бы он там ни был. Такой красивый был молодой человек!

Тут все наперебой принялись рассказывать мисс Симмондс известные им подробности.

– Мисс Бартон! – послышался вдруг окрик мисс Симмондс. – Да вы никак льете слезы на новое шелковое платье миссис Хокс! Или вы не знаете, что от слез остаются пятна и платье будет совсем испорчено? Как вам не стыдно, мисс: плачете, точно ребенок, из-за того, что красивый молодой человек нашел безвременный конец! Лучше поберегите свою работу да репутацию тоже! А уж если вы не можете остановиться, – продолжала она, заметив, что ее выговор лишь усилил поток слез, – возьмите это ситцевое платье и плачьте над ним. На ситце, по крайней мере, не останется пятен, не то что на этом чудесном шелку.

И она принялась любовно тереть материю чистым носовым платком, стараясь сделать незаметными круглые пятна, оставшиеся от слез.

Мэри взяла ситец и, как это бывает, получив разрешение плакать, сдержала слезы.

Все говорили только об одном. Мастерица, которую посылали за шелком нужного цвета, вернувшись, принялась рассказывать о том, что она слышала в лавке о заседании следственного суда. Заказчицы говорили только об убийстве и давали указания относительно своих платьев вперемежку с обсуждением подробностей происшествия. Мэри казалось, что она спит и видит кошмар, страшный сон, от которого избавится, проснувшись. Перед глазами ее стоял убитый, и он представлялся ей гораздо ужаснее, чем был в действительности. Салли Лидбитер глядела на нее так, словно считала ее виноватой в случившемся, и рассказывала товаркам о поведении Мэри, и те осуждали ее не за легкомысленное кокетство в прошлом, а за отказ от него.

– Бедный джентльмен, – заметила одна из них, когда Салли подробно рассказала о последней встрече Мэри с мистером Карсоном.

– Какой стыд! – воскликнула другая, с возмущением глядя на Мэри.

– Это вот и называется бессердечным кокетством, – заявила третья. – А он-то теперь лежит в гробу, застывший, весь залитый кровью.

Мэри невыразимо обрадовалась, когда появление мисс Симмондс положило конец откровениям Салли и замечаниям мастериц.

Как ей хотелось очутиться сейчас в тишине той комнаты, где лежала Элис. Она уже не мечтала о встрече с Джемом, но жаждала покоя и мира, которыми был исполнен бред бедной старушки, когда перед ее взором проносились прекрасные, милые сердцу видения, безгрешные дни далекого прошлого; сейчас она почти завидовала Элис – ей хотелось, чтобы тяжкий жизненный путь с его страданиями, которые ей так рано пришлось изведать, и преступлениями, которые окружали ее сейчас, уже остался позади. На память пришли слова священного писания, которое по складам читала ей в детстве мать. «Там, где злые перестают терзать, и усталые обретают покой». «И все слезы будут отерты с очей их». И в этот мир отходила сейчас Элис! Ах, если б она могла быть на месте Элис!

А теперь я должна вернуться в дом Уилсонов, который отнюдь не был тем приютом покоя, каким представляла его себе Мэри. Вы помните, какую награду предложил мистер Карсон за поимку убийцы своего сына? Это уже само по себе было немалым соблазном, который дополняло вполне естественное сочувствие к горю родителей, потерявших свое дитя, и жалость к молодому человеку, чья жизнь оборвалась в расцвете лет. А кроме того, всегда приятно раскрыть тайну, ухватиться за ниточку, ведущую к обнаружению истины. Это последнее, мне кажется, немало подогревает усердие полиции. Полицейские вечно и всегда настороже; они любят собирать и сопоставлять улики, вести жизнь, полную приключений, в духе Джека Шеппарда, кажущихся столь увлекательными человеку необразованному, у которого все, что связано с преступлением, вызывает живейший интерес.

На следственном суде не было недостатка в свидетелях и уликах. Выстрел, обнаружение трупа, последующая находка пистолета – с этими показаниями было покончено очень быстро; затем выступил полицейский, вмешавшийся в ссору между Джемом Уилсоном и убитым, – его короткий и ясный рассказ не оставлял ни малейших сомнений относительно личности убийцы, хотя присяжные вынесли несколько неопределенный вердикт: «Преднамеренное убийство, совершенное неизвестным лицом».

Эта уклончивость, когда, казалось бы, все было и так ясно и не требовалось никакой осторожности, взбесила мистера Карсона. Не успокоил его и разговор с начальником полиции, который назвал этот вердикт пустой формальностью, показывая ордер на арест Джема Уилсона по подозрению в убийстве, и объяснил, что поручит опытному сыщику выяснить, кому принадлежит пистолет, и собрать прочие сведения – особенно о той молодой женщине, из-за которой, как показал полицейский, произошла ссора. Мистер Карсон был взволнован и раздражен, и ни душа его, ни тело не знали покоя. Он все подготовил к тому, чтобы на другое же утро добиться ареста Джема: он нанял юристов, знатоков уголовного права, чтобы они следили за ходом процесса и готовили обвинение. Только скорейшее осуждение преступника и скорейшее приведение приговора в исполнение, казалось, могли удовлетворить его неуемную жажду мести. Ему хотелось бы быть и полицейским, и следственным судьей, и обвинителем, а больше всего хотелось бы быть уголовным судьей, который во всеуслышание объявит смертный приговор.

К концу дня Джейн Уилсон, почти не спавшую ночью, сморил сон: сидя у постели невестки, она то и дело начинала дремать под монотонное бормотанье больной, как вдруг внизу послышался голос какого-то мужчины, который, устав тщетно стучать в дверь, вошел и теперь зычно звал:

– Хозяйка! Хозяйка!

Бросив поверх перил взгляд на пришельца, миссис Уилсон сразу увидела, что это человек незнакомый и, судя по засаленной одежде, рабочий, – может быть, товарищ ее сына. В руке он держал пистолет.

– Позвольте вас спросить: это пистолет не вашего сына?

Она взглянула на стоявшего перед ней человека, но ее клонило ко сну; она устала и не видела оснований для того, чтобы не отвечать на его расспросы. Она подошла поближе, чтобы рассмотреть пистолет.

– Похоже, что его, – сказала она, увидев старомодную резьбу на рукоятке. – Да, конечно, его. Я бы где угодно признала его по этой резьбе. Это пистолет его дедушки, а он служил лесничим в каком-то поместье на севере. Таких хороших пистолетов теперь не делают. Но как он к вам попал? Джем очень его бережет. Неужто он решил пойти в тир? Быть этого не может – в такое-то время, когда его тетя так больна, а я совсем одна здесь.

И, вспомнив об источнике своих тревог, она принялась подробно рассказывать о болезни Элис, пересыпая свой рассказ воспоминаниями о смерти мужа и близнецов.

Переодетый полицейский послушал ее минуты две в расчете получить какие-либо дополнительные сведения, затем, сказав, что он спешит, направился к выходу. Миссис Уилсон проводила его до дверей, продолжая поверять ему свои горести, и вспомнила о том, что он почему-то унес пистолет с собой, лишь когда было уже поздно. С трудом взбираясь по лестнице, она решила, что, наверное, его послал Джем, уговорившись с ним пострелять в тире или попросив его починить старый пистолет, и перестала ломать над этим голову. У нее и без этого достаточно хлопот! Пистолет этому человеку дал Джем – значит беспокоиться нечего. А если что с пистолетом случится, тем лучше – того и гляди эта штука кого-нибудь застрелит.

И, перестав корить себя за то, что позволила незнакомцу унести пистолет, не расспросив его, миссис Уилсон снова забылась тревожным, полным видений, ничуть не освежающим сном.

Тем временем полицейский шел со своей добычей, испытывая довольно разнородные чувства: легкое презрение, легкое разочарование и немалую жалость. Презрение и разочарование объяснялись тем, что вдова с такой легкостью признала пистолет сына. Ему же было бы приятней, если бы она попыталась обмануть его, – он привык к этому и любил щегольнуть умом и проницательностью. Кто стал бы травить лисицу, если бы она даже не пробовала бежать? Но хотя он и служил в сыскной полиции, у него тоже была мать, и ему жаль было старуху, которая «сглупила» и помогла уличить своего сына в убийстве. Тем не менее он отдал пистолет начальнику полиции и сообщил ему все, что узнал, и вскоре трое полицейских явились на завод, где Джем работал мастером, сообщили о цели своего прихода изумленному управляющему, и тот проводил их в литейную к Джему.

Во дворе, по которому шли полицейские, и стены, и земля, и лица были черными. Но в литейной на всем лежал зловещий кровавый отблеск огня: в плавильной печи грозно ревело пламя. Вокруг, как тени, стояли похожие на демонов люди, в прокопченной, багровой от пламени одежде, дожидаясь минуты, когда тонны чугуна расплавятся, превратятся в огненную жидкость, которая с тяжелым, приглушенным всплеском польется в готовые принять ее хрупкие формы из тонкого черного песка. Жара была страшная, и красный отблеск с каждой минутой становился все более ярким, – полицейские замерли, потрясенные этим новым для них зрелищем. Затем черные фигуры, вооруженные причудливыми черпаками, подступили к огнедышащей пасти печи, и ослепительно сверкающий металл потек по формам. Снова раздался гул голосов – теперь можно было и поговорить, и передохнуть, и вытереть с лица пот. После чего рабочие снова взялись за дело.

Полицейский № Б 72 опознал в Джеме человека, который ссорился с мистером Карсоном; тогда два других полицейских подошли к Джему и арестовали его, сказав, в чем он обвиняется и на каких основаниях. Джем не оказал сопротивления, но был явно удивлен случившимся. Он подозвал одного из рабочих и попросил передать матери, что у него случилась беда и он сегодня не вернется домой. Ему не хотелось, чтобы она немедленно узнала, что произошло на самом деле.

Итак, сон миссис Уилсон был снова прерван совсем как в первый раз, словно повторяющийся кошмар.

– Хозяйка! Хозяйка! – послышалось снизу.

Опять это был какой-то рабочий, только на этот раз более закопченный.

– Что вам надо? – раздраженно спросила она.

– Да ничего… Только вот… – забормотал рабочий, человек добрый и сердечный, но лишенный всякой изобретательности и фантазии.

– Ну говорите, что ли, и ступайте.

– У Джема случилась беда, – повторил он слова Джема, не в состоянии придумать ничего другого.

– Беда? – испуганно вскрикнула мать. – Беда! О господи, конца не видно нашим бедам. Какая беда у него случилась? Да говорите же! Заболел он? Деточка моя! Заболел? – преисполняясь все большего ужаса, спросила она.

– Да нет, нет, не то. Он здоров. Он только велел мне сказать: «Скажи матери, что у меня случилась беда и я не смогу сегодня прийти домой».

– Он не придет сегодня домой? А что же мне делать с Элис? Я совсем изведусь, если буду так сидеть подле нее. Мог бы все-таки прийти и помочь мне.

– Да не может он! – сказал рабочий.

– Сами же говорите, что он здоров, и вдруг не может? Чепуха! Просто он, наверное, загулял, хоть прежде за ним этого не водилось. Ну, я ему задам, когда он придет.

Рабочий повернулся и направился было к двери: он не решался сказать что-либо в оправдание Джема. Но миссис Уилсон не дала ему уйти.

– Нет, вы не уйдете, пока не скажете мне, что он задумал, – заявила она, становясь между ним и дверью. – Я вижу, что вы все знаете, и, чего бы мне это ни стоило, я тоже узнаю.

– Не беспокойтесь, хозяйка, и так всё скоро узнаете!

– Не скоро, а говорят вам, что сейчас. Почему это он не может прийти домой и помочь мне ухаживать за больной? И так я всю прошлую ночь глаз не сомкнула.

– Ну, раз уж вам так хочется знать, извольте, – не выдержав, признался бедняга. – Его забрала полиция.

– Моего Джема?! – в исступлении воскликнула мать. – Ах ты врун этакий! Да мой Джем никому в жизни зла не сделал. Врун, вот ты кто.

– А вот сейчас сделал, – в свою очередь рассердившись, заявил рабочий. – Доказано, что это он застрелил вчера вечером молодого Карсона.

Она подалась было вперед, намереваясь ударить этого человека, сказавшего страшную правду, но старость и материнское горе сломили ее, и, опустившись на стул, она закрыла лицо руками. Рабочий не мог оставить ее в таком состоянии.

– Голубчик, скажите мне, что вы пошутили, – слабым, каким-то детским голоском взмолилась она наконец. – Вы уж простите меня, если я вас обидела, только скажите, что вы пошутили. Вы не знаете, что значит для меня Джем!

И она тревожно и робко посмотрела на него.

– Очень бы мне хотелось, чтоб это была шутка, хозяйка, но то, что я сказал, – правда. Его арестовали по обвинению в убийстве. Около того места, где был убит мистер Карсон, нашли пистолет Джема, а несколько дней назад один полицейский слышал, как они ссорились из-за какой-то девушки.

– Из-за девушки?! – снова возмутилась мать, хотя на прежний гнев у нее уже не хватило сил. – Да мой Джем был какой благонравный-то, как, как… – она помедлила, подбирая сравнение,-… как Люцифер, а ведь он, ты знаешь, был ангел. Мой Джем не такой, чтобы ссориться из-за девчонки.

– И все же именно так оно и было. Полиции даже известно ее имя. Полицейский слышал, как они ее называли. Какая-то Мэри Бартон – вот как ее зовут.

– Мэри Бартон! Грязная потаскушка! Чтобы из-за нее мой Джем попал в такую беду! Ну, я ей все выскажу, пусть только придет сюда! Ах, бедный мой Джем! – воскликнула она, раскачиваясь из стороны в сторону. – Да, а что это ты говорил про пистолет?

– Что его пистолет нашли возле того места, где произошло убийство.

– Вот уж вранье. Только недавно приходил человек с этим пистолетом – он в целости и сохранности. Я его собственными глазами видела меньше часа тому назад.

Рабочий покачал головой.

– В самом деле, видела. Он у приятеля Джема, которому Джем одолжил его.

– А вы знаете этого человека? – спросил рабочий, который искренне тревожился за Джема и увидел в словах его матери луч надежды.

– Да нет, не знаю. Но он был одет, как рабочий.

– А может, это переодетый полицейский?

– Нет, этого они не сделают – обмануть мать, чтобы она наговорила на собственного сына! Да это все равно что сварить козленка в молоке его матери. А это запрещено в писании.

– Ну, не знаю, – сказал рабочий.

Вскоре он ушел: ему было тяжело смотреть на ее горе, а утешить ее он не мог. Она попыталась было удержать его, но он ушел. И она осталась одна.

Миссис Уилсон не поверила, что Джем может быть виновен. Скорее она поверила бы тому, что солнце – не огненный шар. И тем не менее ее душу томило горе, отчаяние, а порой и гнев. Она рассказала о случившемся бредившей Элис, надеясь найти у нее сочувствие, но ее ждало разочарование: Элис лежала такая же спокойная и улыбающаяся и продолжала что-то бормотать о своей матери и о счастливых днях детства.