Я проснулся, как обычно, в гробу.

Он напоминает мне о могиле — самом безопасном месте на свете. Безопасность важна для ходячего в той же мере, что и для покойника. Без нее мы беспомощны.

Гроб простой, никакой выделки, без ручек, просто четыре стенки, дно и крышка. Давным-давно, сразу после того как завершился мой срок подмастерьем, Смерть помог мне вытащить его с кладбищенского участка, где я покоился с миром много-много лет, и мы глубокой ночью приволокли его в мой новый дом. Отчищать не стали: мне было уютно от запаха почвы, от следов моего бытия покойником, впитавшихся в дерево. Мы прямо так его и поставили на ковер рядом с диваном.

И он стал мне постелью.

Я встал. Выпил стакан воды. Умылся, почистил зубы отбеливающей пастой. Нанес маскировку. Макияж — насущнейшая часть моего дня. И самая нервная: одной ошибки достаточно, чтобы возникли жуткие последствия. Вот почему это очень жестко организованное, ритуальное действо.

Я стою перед ростовым зеркалом. Я наг. Это позволяет не только полностью осмотреть тело, но и не пачкать одежду. Начинаю с нанесения очищающего крема, применяю понемногу и равномерно. Помогает скрыть язвы и пятна мертвецкой кожи. Следом наношу базу. Пробовал жидкости, кремы и пудры десятка различных поставщиков, что работают с похоронными бюро, но устраивают меня только аэрозоли. Моя врожденная неуклюжесть не позволяет мне применять их для создания верхних слоев макияжа, но оказалось, что это лучшее средство для сокрытия бледности моего тела и шрамов на нем. Далее втираю полупрозрачный крем, сначала отогрев его в руках, а затем применяя к тем местам, где не нанес аэрозоль или, наоборот, переусердствовал с ним. У крема выравнивающий эффект: так я скрываю свои частые ошибки, однако, помимо декоративных свойств, он также способен защищать от обезвоживания — особенно неприятного недуга неупокоенных. Далее — тональный крем. Оттенок зависит от сравнения качества света с палитрами бальзамировщиков: важно казаться ни слишком сияющим, ни чересчур трупным на вид; такая середина достигается трудно, когда холодным зимним утром оказываешься в ярком свете моего рабочего пространства. Когда тональный крем нанесен удовлетворительно, нужно добавить чуть-чуть коммерческой косметики: румян на щеки и руки, теней, чтобы пригасить меланхолическую синюшность век, и матовой помады — чтобы складывалось впечатление, будто губы у меня напитаны живцовой кровью.

Этот распорядок неизменен. Он был таким, когда я ушел из Агентства много лет назад, и останется прежним, пока я существую. Я просыпаюсь, встаю, выпиваю стакан воды, умываюсь, накладываю грим и одеваюсь.

И лишь после этого выхожу на работу.

Первым на работе я встретил Дэйва. Только-только переоделся в положенный по штату солнечно-желтый комбинезон и раздумывал, как буду объяснять Зоэ вчерашний всплеск чувств, и тут Дэйв подкрался ко мне сзади и ткнул в спину. Я это едва ощутил: его палец имел жесткость неплотно набитой свиной сосиски.

Я обернулся. Лицо у него было такое, словно он только что сбежал из палаты строгого режима в клинике, где лечат от прыщей. Мне нравилось. Рябь на лице делала его привлекательнее.

— Привет, — сказал я.

— Здоров, Пальчик. Угадай, который час?

— Не знаю.

— Это объясняет твое опоздание.

— Извини.

— Мне-то что. А вот младший управляющий вышел на тропу войны. Грит, он, дескать, желает знать, кого, зачем и что мы собираемся отделать по этому поводу. Следом обнаруживает, что тебя нет. Настроение у него не улучшается. Говорит, что, если ты собрался в поход, лучше б занимался этим в чье-нибудь другое время.

— Насколько я опоздал?

— Достаточно. Проспал?

— Наверное. До утра на ногах был.

— Ясно. Выглядишь хреново. Тем не менее давай за работу. — Я собрался последовать его совету, но он не дал мне такой возможности. — Нет, постой! Сначала дай покажу кое-что.

Он схватил с пластикового кофейного столика местную газету и нетерпеливо пролистал ее, пока не обнаружил искомую статью.

— Вот: «Демон учиняет панику». Заголовок барахло, а сама байка — чума. Слушай: «Полиция разбирается с сообщениями о том, что по улицам города ранним утром во вторник бродил огнедышащий демон. Жители неназываемого района в городской черте описывают существо как могучее, кроваво-красное по цвету и по крайней мере двадцати футов ростом. Злодей, судя по всему, поймал и спалил до смерти двух ни в чем не повинных прохожих, конкретные улики чего пока не попали в руки следователей. Официальное лицо сообщило, что в отсутствие доказательств противного первым будет рассмотрен вариант возможности массовых галлюцинаций в местном сообществе. Случаи такого рода нередки и…» тыры-пыры… Короче, ты понял. Что скажешь?

— Маловероятно это все.

— Ага. Думаю, им надо бы разбираться, что эти люди курили. — Он хохотнул над собственной шуткой. Вышел хмык больной коровы. — Как бы то ни было, это не все. Есть тут еще одна похожая байка где-то… — Он еще раз порылся в газете. — Во, тебе понравится. «Полиция споткнулась о загадочную конечность» — очередной отличный заголовок. — «Прошлым вечером полицейских ошарашила обнаруженная на окраине города оторванная рука. Неустановленная конечность была найдена под припаркованным “вольво” хозяином автомобиля, местным мясником. В эксклюзивном интервью он рассказал репортерам этой газеты, что рука находилась в стадии глубокого разложения и — еще одна причудливая деталь, которая может оказаться чрезвычайно значимой в ходе поимки нарушителя, — к плоти крепились куски скотча». — Дэйв покивал головой и осклабился. — Классная байка. Новости последнее время прям клевые.

— Да, — сказал я и ушел.

Отчистил первую из десяти жарочных решеток. Процесс это медленный, методичный: нужно отдирать присохший жир, поливая его пенным очистителем, а затем домывать моющей жидкостью и водой. Убедившись, что мои усилия превыше всякой критики, я взялся за следующую. И вот тут-то, когда я ополчился против особенно упрямого участка жира и гари, со мной заговорила Зоэ.

— Здорово, — сказала она.

— Привет.

— Все нормально?

— Да. — Я поднял голову. Ее пристальный взгляд вновь вывел меня из равновесия. Он проник мне сквозь одежду, сквозь слои грима, сквозь кожу, чахлые мышцы и жилы и застрял в сердце. Ей я врать не мог. — Нет.

— То или это?

— Не знаю. — Я отложил скребок. — Хотел сказать кое-что про вчерашнее. Когда я сказал, что мне нравится твой анкх…

— Я знаю. — Она просияла. — Мне было приятно. Я вчера вечером об этом думала. Ты единственный человек, кто вообще его заметил. И даже если б не заметил, ты был бы единственным, чье мнение мне важно.

Я растерялся. Положительного отклика я не ожидал. Мозг предсказывал множество исходов, и все вели к моему разоблачению как ходячего. Но из этой растерянности возникла странная истина: я обнаружил, что мне ее отклик нравится, и мне захотелось еще.

— Мне правда нравится. Он красивый.

— Ну, это хорошо. Потому что я тут думала… на самом деле я его просто нашла у реки, но все равно собиралась себе купить такой… — Она прервала себя: — Ты не голодный?

— Нет.

— А я умираю с голоду. Уже полдень?

Я глянул на часы на стене над холодильниками.

— Еще нет.

— Странно. — Она нахмурилась и, казалось, забыла, что собиралась мне сказать. — Надо работать. Давай вместе пообедаем?

— Давай. — Я оживленно закивал, а затем включилась внутренняя защита: — В смысле нет. Я сегодня не могу. А вот завтра да. Точно.

— Ну и ладно. Вечером все равно поговорим. — Она собралась уходить и тут положила руку мне на плечо. Я не отшатнулся. — Кстати, младший управляющий тебя разыскивает. Не отсвечивай какое-то время — он не на шутку злой.

У нее были черные волосы, бледная кожа и ясные карие глаза. Невысокого роста, коренастая, пухленькая, а в желтом комбинезоне походила на осколок солнца, упавший на землю, остывший, затвердевший. Вопреки моей защите и вопреки всему, во что я верил, ей вслед всплыла мысль:

Мне нравится, как она выглядит.

Закончив отчищать решетки, я вышел к кассам. Работу я едва замечал. Была во мне странная легкость, какую ходячим мертвецом я не ощущал никогда прежде.

Ближайшее к этому ощущение, какое я мог вспомнить, происходило из моей жизни, примерно во время моего восьмого дня рождения. К тому возрасту я уже полностью осознал, что я — это я, что я существую как неповторимая личность. Представление это выбило у меня почву из-под ног и перевернуло мое видение мира вверх дном. Тогда я не знал почему, но значительно позже понял: моя найденная личность отделила меня от родителей. В то же время она заставила меня принять, что я не властен над их судьбой и однажды их потеряю.

Мысль о том, что они могут умереть, сокрушила меня. Многие ночи подряд я плакал, пока не засыпал. Однажды, когда я плакал, пришла мама, обняла. Тот раз мало чем отличался от всех прочих, когда она меня утешала, но моя детская логика преобразила тот миг в символ. Он сообщил мне, что вопреки любым поверхностным переменам в моем восприятии под поверхностью моей жизни существует течение, которое останется постоянным. Я всегда буду любим. Обо мне всегда будут печься. Я всегда буду собой. И в тот миг осознания и облегчения почувствовал такую легкость, что, казалось, взлечу к потолку, уплыву в окно и исчезну в звездном небе.

— Сто лет, сто зим.

Мозг включил тревогу. Я действовал автоматически, принимал заказы, исполнял их, переходил к следующим. Не ожидал, что со мной заговорят, и избегал взгляда заговорившего.

— Что желаете, сэр?

— Ничего.

— Я тоже, — добавил второй, воодушевленнее.

Что-то в первом говорившем показалось мне знакомым. Я вскинул взгляд, и меня поразили две вещи.

Во-первых, в очередях стояло человек по десять, что в такую рань неслыханно. Что еще страннее, многие в очереди отпихивали тех, кто впереди, кто-то тер бурчавший живот, кто-то драл себе рот руками. Походило на то, что тут того и гляди вспыхнет драка.

Во-вторых, меня через стойку разглядывал один мой знакомый. Он уж точно выглядел худее, чем мне памятно. Улыбался болезненно, снял черную плоскую кепку и обнажил волос не больше, чем их было, когда мы виделись в последний раз. Смотрелся он столь же хворо, это подчеркивал и его однотонный наряд: черные сапоги, черные джинсы и черная футболка с вышивкой в виде весов на кармане. Я прикинул: случись нам идти вместе по улице темной ночью, нас бы приняли за воров. Но сказал я лишь вот что:

— Здрасьте, Глад.

— Давненько, — сказал он. — Очень занят.

— Не ждал вас до обеда.

— Зовите меня Мистером Внезапность. — В попытке улыбнуться он блеснул черноватыми зубами. — К тому же мы очень эффективны. Сегодняшнее утреннее прекращение уже завершил. Пришел сюда. Решил застать вас врасплох… А это мой помощник.

Он представил — в понятиях живца — мальчика лет пятнадцати на вид, не старше, тощее, желтоватое существо с коротко стриженными волосами, костлявыми скулами и очень длинными пальцами. Смотрелся он подростком Носферату. Облачен был для забегаловки подходяще: кеды, длинные мешковатые шорты, футболка цвета хаки, бейсболка козырьком назад, с вышитым логотипом семиокого агнца.

— Привет, я Несыт, — сказал мальчик.

Я смотрел на Глада. Глад смотрел на меня.

— Вам придется подождать, — сказал я. — Мне надо работать.

— Знаю. Наблюдал за вами… Приходите в уголок. Через десять минут.

Очереди удлинялись, покупатели бесились все сильнее. Люди, уже заказавшие еду, возвращались за добавкой; съевшие добавку возвращались за второй; съевшие вторую валялись на полу и стонали. В заведении было битком, никто не сидел за столиками — за исключением Глада и его помощника. Когда моя смена закончилась, я учтиво протиснулся сквозь толпу и двинулся к ним. Глад при моем приближении встал и оделил меня самым вялым и бессильным рукопожатием из всех, какие мне доводилось встречать. Все равно что хвататься за воду.

— Смерть предупредил меня, что вы явитесь, — сказал я.

— Смерть не врет. В отличие от некоторых. — Он подозрительно поглядел по сторонам. — Хотел отметиться. Перед вечером. Похоже, нам вновь работать вместе. Доставка в Верхнее хранилище.

Я содрогнулся. Воспоминание о вчерашней вылазке было все еще живо — особенно проблеск того скорбного места за стеной.

— Стараюсь об этом не думать.

— Можно понять. Все внове. Трудно постичь.

Мы посидели молча. Глад смотрел в окно и доброжелательно улыбался прохожим. Большинство не обращали на него внимания, но некоторые откликнулись: согнулись вдвое и начали блевать. Он велел Несыту выйти вон и прибраться, юноша рьяно подчинился. Когда он ушел, Глад спросил:

— Чего вы согласились на эти поручения?

— Мне показалось, что у меня нет выбора.

— Вы ошиблись.

Я покачал головой.

— Чего-то в моем опыте не хватает. Мне нужно знать, чего именно. Смерть сказал, что сможет помочь, а если нет — вернет меня в гроб. Я не мог отказаться.

— Вероятно, помощь Смерти вам не нужна.

— Мне необходимы эти поручения. Внутри меня пустота…

— Быть ходячим мертвецом означает нехватку. Отчего не принять это?

— Мне не достает сил. Я хочу большего.

— Плохо дело. Желание сокрушает. Но вы уже решили. Я не буду пытаться это изменить. — Он вздохнул. — Это ваш друг?

Он показал на младшего управляющего, который пропихивался к нам сквозь толпу. В обществе Глада мне было спокойно, и поэтому целеустремленный шаг моего начальника, его сердитые жесты и воинственно красные щеки меня не встревожили.

— Я вас ищу все утро! Где вас черти носили? И почему вы опоздали?

— Проспал.

— Это не причина! — Он буйно махал руками, и я на миг решил, что ему сейчас опять станет плохо. — Кто сказал, что у вас перерыв? Вы посмотрите на эти очереди! — Глад улыбнулся ему. Младший управляющий побледнел. — Впрочем, сейчас мы это обсуждать не будем — мне надо перекусить. Но жду вас у себя в кабинете ровно в три. Необходимо пересмотреть кое-какие важные вопросы касательно вашего договора — включая друзей, с которыми вы водитесь. — Он вперил гневный взгляд в моего собеседника, а затем стремительно удалился, хватаясь за живот и бормоча. До меня долетели слова «помираю с голоду» и «до зарезу хочу есть», после чего начальник растворился в сердитой толпе.

— Не следует вам здесь работать, — заметил Глад. — Это вас унижает.

— Ничего лучшего мне не надо.

Он кивнул. Чуть погодя добавил:

— Я рад, что нам предстоит вместе работать. Мне кажется, мы похожи. Вы не очень-то разговорчивы.

Уже второй раз за день кто-то был хорошего мнения обо мне. Редчайший опыт, и я задумался, не пудрят ли мне мозги, что, в свою очередь, оживило ощущение, будто мною распоряжаются. Мне страшно захотелось обсудить это, и, судя по прошлому опыту, Глад был из тех немногих, кому можно доверять. Тем не менее я разволновался. Принялся выпихивать звуки из глотки. Заговорил, руки у меня затряслись, зубы застучали, однако слова все же прорезались.

— Кажется, мною помыкают. Все устроилось слишком просто — словно кто-то отчаянно желал, чтобы я непременно в этих поездках поучаствовал. Возникли все до единой причины, все преграды исчезли, сложились обстоятельства, вынудившие меня действовать. У Агентства нет настоящей потребности в моих услугах, ничего нет во мне особенного. Но вот поди ж ты — разговариваю с вами. Такое чувство, что меня двигают к некой непонятной цели ради чьей-то выгоды.

— Возможно, вы правы.

— Но сказать вы не можете?

— Нет. Попросту не знаю. — Он постукал костлявым пальцем по зубам. — Однако, вероятно, вам пора узнать одну тайну… Помните Ада? — Я кивнул: до того как его зверски убили, Ад служил помощником Смерти, и меня выкопали как возможного претендента на его место. — Он не только в Агентстве был нанят. У него имелись определенные связи с определенными структурами, которые, вопреки его очевидным недостаткам, сделали его незаменимым. Благодаря этим связям у него постоянно хранился особенный ключ. Ада прекратили, и ключ был утрачен. На теле его не нашли. И хотя мы за эти годы предприняли множество усилий, ключ так и не обнаружился.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Кто его знает. Но ходят слухи, а ваше появление в Агентстве с этими слухами совпадает… Вероятно, вам не о чем беспокоиться.

— А вы как думаете?

— Я излагаю факты, а не выводы. Вдаваться в пересуды — пустой расход воздуха. — Он резко встал, потряс мне руку и объявил, что у него до отъезда еще много работы. Затем позвал жестом помощника, стоявшего снаружи у муниципальной урны и отиравшего с рук блевотину о ее край. — Жду вас нынче вечером, — сказал он. — Вы пока поберегите силы. Завтра так просто, как сегодня, не будет. — Он опустил ладонь мне на плечо и улыбнулся. — Что бы вы ни делали, что бы с вами ни происходило — не тревожьтесь. Все — часть закономерности, над которой вы не властны, но останетесь невредимы.

Я вернулся на пост. В забегаловке царил хаос. В очередях кое-где по тридцать человек, у мусорных баков уже начались мелкие стычки: люди сражались за объедки. Прибыли двое полицейских, они попытались спокойно, но непреклонно растащить самых буйных, но и их заразило голодом стаи и вскоре втянуло в потасовку за выброшенный маринованный огурчик. Но совершенно внезапно голодное сумасшествие закончилось. Драки притихли, а затем и вовсе прекратились. Очереди постепенно рассосались. Люди либо забыли, что хотели есть, либо уже не ощущали приступов голода. Смотрели друг на друга стыдливо и удалялись. Через полчаса после исхода Глада обстановка сделалась обычной.

Я продолжил обслуживать, но сосредоточиться не мог. Оценка обстоятельств путала мне мысли. Меня встревожило последнее заявление Глада: «Останетесь невредимы». Слова он берег, ему нравилось нагружать их смыслом, и я сомневался, что сказал он это просто для того, чтобы меня обнадежить. Намекал ли он на что-то? Может, это своего рода шифровка? Когда он сказал, что я останусь невредим, имел ли он в виду, что я вернусь в могилу? Он знал, что для неупокоенного гроб — воплощение безопасности… Но это означало бы, что мой поиск обречен — и я никогда не найду, чего мне не хватает, — и такое толкование меня расстраивало. Более того, в контексте его ободрения в обороте «что бы ни происходило с вами» слышалось нечто зловещее. Что именно со мной должно было произойти? И насколько невредимо это «невредим»? Означало ли это, что мне суждено переродиться — без этого ужасного ничто, угрызавшего мне нутро? Хуже всего: а не врал ли он? Он попытался отговорить меня от поисков, осторожно предупредив об опасностях, ожидавших впереди, — пока не понял, до чего я неколебим. Не решил ли он тогда скрыть истину, чтобы уберечь мои чувства?

У меня не было ответов ни на один из этих вопросов, и от троп, что они прокладывали в мозгу, у меня лишь разболелась голова. Еще важнее другое: они мешали мне работать, а этого довольно, чтобы перестать думать. Я заставил себя сосредоточиться на мелочах своей работы, гордиться эффективностью и точностью своих действий и приложить силы, чтобы окружающие не могли найти ни единого изъяна ни в чем, что я делаю.

И мне стало лучше.

Я погреб себя в работе. Отработал обеденный наплыв и дальше, дальше. Я так увлекся, что не вспомнил о назначенной мне начальником встрече, пока не оказалось слишком поздно.

Я постучал в дверь его кабинета в три пятнадцать. Сердитый визгливый голос пригласил меня войти. Я послушался и, войдя, сел.

Кабинет младшего управляющего был меньше, чем тот, что занимал его начальник. Такая же комната-коробка, примерно десять квадратных футов, с парой вдохновляющих плакатов по стенам, но без искусственного цветка в горшке и стол поменьше. Юноша некоторое время не отрывался от калькулятора — либо пытаясь нагнать на меня робость молчанием, либо из честного желания доделать текущую задачу. Я тем временем разглядывал плакаты. «Мысли по-крупному, действуй по-крупному», — гласила левая стена, более причудливое «Дорога в тысячу миль отменяется одним телефонным звонком» говорило с правой стены. Я задумался, диктует ли политика компании подобные ограничения дизайна, и тут управляющий глянул на меня и произнес писклявым голосом:

— Опять опоздали, Пальчик?

— Простите. Был занят.

— А мы все что же? — Возразить я не мог и потому помалкивал. Это дало ему возможность произнести речь, которую он либо готовил загодя, либо много раз выдавал по предыдущим поводам. Он встал и посмотрел мне прямо в глаза, после чего передумал и выбрал менее требовательное место правее моей головы. — «Бургер Бургер», — начал он с выражением, — мы собираем картофель с десяти тысяч полей по всему миру. У нас восемь фабрик, производящих шестнадцать тысяч тонн картофельных ломтиков в год. Там перебирают и выделяют самый подходящий картофель, соответствующий правилам компании. Его моют, отделяют от камешков, чистят, режут на стандартные ломтики, сушат, охлаждают, замораживают…

Слушать его лекцию мне удалось так же плохо, как произнесенную старшим управляющим. Я отключился и вновь обратился ко временам сразу после моей смерти. Я вспомнил.

Каменная плита. Рептильная вонь из ямы с аллигаторами. Израненное полуголое тело без боли, без дыхания.

Теплая рука прикасается ко мне, добрый голос произносит:

— Не бойся. Я здесь, чтобы тебе помочь.

Тусклы мои мертвые глаза, но вокруг сияние, как свет, который, как я верил в детстве, приведет меня в рай. Оно приближается, краснеет, обретает воплощение и облекается сильным жаром. Преображение продолжается, силуэт остывает и сгущается в существо, каких я никогда не видел прежде, не читал в книгах. Это чудовищное зрелище. Я хочу крикнуть, но губы у меня зашиты наглухо. Хочу закрыть глаза, но веки у меня пришиты нараспашку.

В одной из многочисленных рук зверь держит нож — длинный изогнутый кинжал с жестоко иззубренной кромкой. Толстая рукоятка сделана из кости, на ней вырезаны сонмы крошечных черепов. Лезвие блещет светом, как луна, отраженная в море. Это ритуальный нож, а я — жертва.

— Больно не будет, — говорит мне зверь.

Заносит лезвие высоко над моей грудью, и я, наперекор швам, распахиваю рот и кричу.

— …Подвергают их тридцати двум отдельным проверкам, вакуумируют в пластиковых пакетах, хранят на обширных холодных складах в ключевых точках по всему миру, а затем распространяют по мере необходимости в рестораны. Когда груз прибывает на место, наш персонал следует двадцати четырем пунктам инструкции, как распаковывать, готовить, жарить и солить, прежде чем подать продукт потребителю в течение трех минут после приготовления. — Он вновь глянул мне в глаза. — И в конце этого потрясающе требовательного и сложного любовного труда, в который вовлечены тысячи работников по всему земному шару, картофель оказывается у вас в руках… И тут начинаются наши беды. — Он театрально вздохнул. — Если хоть один потребитель уходит отсюда с чем угодно, кроме чувства глубокого удовлетворения, репутация «Бургера Бургера» запятнана, а ваши настойчивые связи с анархистами, намеренными учинять беспорядки, угрожают не только нашему имени, но и самому бизнесу — и вашей занятости. — Он схватил со стола стопку бумаг и потряс ими у меня перед носом. — Мы уже получили десятки жалоб относительно вчерашнего нежелательного инцидента, а после сегодняшнего ожидаем получить еще больше. Мы возлагаем ответственность на вас и ваших друзей. Попросту говоря, вы не цените свое место здесь и должны развивать свою карьеру в другом месте.

В мозгу сделалось пусто. Я не знал, что сказать, и в отсутствие содержательной мысли выдал мутный ответ:

— Странствие — свобода, — сказал я. — И лишь работа сковывает нас.

Младший управляющий покачал головой и отпустил меня со словами:

— Считайте это официальным предупреждением.

Снаружи меня ждала Зоэ. Она подслушивала за дверью. Увела меня к холодильникам и сказала:

— Не выношу этого хмыря. Кто-нибудь должен сунуть его головой во фритюрницу и подать на булочке.

— Он просто делает свою работу.

— Он отвратительный, злобный, тупой мальчишка. Повысить его в должности — все равно что выдать младенцу топор. И он теперь угрожает тебе увольнением! — Она заглянула мне в глаза — с вертикального расстояния примерно в два фута. — Ты тут один мне нравишься. Ты уйдешь — я тоже уйду.

Я относился к ней как к почетному ходячему. Как она одевалась, как физически выглядела, какие у нее были особые жесты, общий настрой, склонность к одиночеству — все могло намекать на недавнее воскрешение. Она, конечно, была живцом (никаких иллюзий у меня на этот счет не имелось), но ближе мне, чем кто бы то ни было.

Мы с ней много разговаривали. Не помню, месяцы или годы, поскольку события слипаются позади меня в единый бугристый комок времени, но разговоров состоялось изрядно. Если удается привлечь и удержать внимание ходячего, из него получается хороший слушатель, а Зоэ я слушал часто. Она рассказывала мне о своем одиноком детстве, разведенных родителях, сверхнормальных молодых людях, сверхстремных молодых людях, о страсти к абсенту, серебряным украшениям, авиакатастрофам, Шелли, черному лаку для ногтей, Лавкрафту, бархату, сигаретам «Мальборо», вампирам — и еще сотне других названий, веществ и мыслей, какие не значили для меня почти ничего.

Но последние несколько дней сложились иначе. Она слушала меня. И это продолжилось.

— Меня в пятницу выгоняют с квартиры, — сказал я.

— Ужас какой!

— Переживу.

— Где будешь?

— Посплю на улице. Со мной такое бывало.

Она вновь дотронулась до моей руки, но убрала ее прежде, чем мне стало неуютно. Словно понимала мой страх.

Фраза Глада не давала мне покоя. Преследовала до конца смены, допекала мне, пока я переодевался, шла за мной по пятам к кладбищу.

В позднем вечернем сумраке я опустился на колени перед могилой родителей. Весь день шел сильный дождь. Трава вокруг надгробия отяжелела от влаги, почва там, где влагу начало подмораживать, была холодна. Я хрустел руками и коленями по земле, от стужи немела кожа. Мне было все равно. Я довольствовался тем, что оказался рядом с отцом и матерью, в этом утешительном месте.

— Простите, что вчера не зашел, — сказал я. — Растерялся. Думал, вы б не хотели, чтобы я вас обременял… Я все забыл. Последнее время едва помню, кто я такой или кем был когда-то. Поэтому я и пришел, потому и разговариваю с вами. Вы помогаете мне помнить.

Ответа не последовало.

— Жаль, не рассказать мне вам все это лицом к лицу. Жаль, вам не сидеть здесь со мной в траве, под деревьями. Жаль, не сводить мне вас к себе в новый дом. Жаль, не показать вам, где я работаю, людей, с которыми познакомился, с единственным другом. Жаль, вам не рассказать мне, как вы себя чувствуете. Жаль, вам не поднять меня, когда я упаду. Жаль, вам меня не обнять.

Жаль, вам не помочь мне научиться ползать, ходить, бегать. Жаль, не побежать мне к вам, а вам не ждать меня у школьных ворот. Жаль, вам не улыбнуться при виде меня. Жаль, мне не коснуться ваших лиц. Жаль, нам не вернуться домой, не сесть, не помолчать. Жаль, нам не обняться, как в те поры, когда я не боялся. Жаль, вам снова меня не обнять.

Жаль, не сидеть мне у тебя в кабинете, не читать книг. Жаль, не услышать мне, как ты отмыкаешь замок. Жаль, не спать мне между вами, зная, что, куда бы ни повернулся, вы будете рядом. Жаль, не коснуться мне твоих волос. Жаль, не заболеть мне и не устроиться у тебя на руках. Жаль, не спрятаться мне и не ждать, пока вы меня найдете, зная, что непременно найдете, зная, что простите, зная, что, когда вновь меня увидите, — обнимете.

Жаль, не услышать мне вашего плача. Жаль, я не помню цвет вашей кожи. Жаль, не побежать мне с тобой по полю, не упасть в траву, не смеяться. Жаль, не тронуть ваших рук. Жаль, что и одной секунды вместе не достанется нам, чтобы вы могли прижать меня к себе, крепко-крепко, чтобы я ощутил, как вы любите меня больше всего на свете, и ничто никогда не разлучит нас.

Мне нечего было добавить. Усталый, я лег. Обнял холм и прислушался хоть к какому-то звуку снизу. Земля молчала. Хотелось рыть почву, пока не закровоточат пальцы.

И я подумал: пока был жив, худшее, что допустил, — отдалился от родителей. А теперь уже поздно.

Теперь уже слишком поздно.

Я вернулся домой и взялся паковать вещи — готовиться к выселению. Начал с одежды: восемь футболок, восемь пар трусов, две пары тренировочных штанов, две толстовки, две пары кроссовок, две шерстяные шапки — все черное. Закончил прочими пожитками — маленькой бутылкой водопроводной воды, одеялом, которым укрываюсь, когда сплю, и сережкой, когда-то принадлежавшей Эми.

Сережка напомнила мне о нашей последней встрече. Я тогда был другим. Во мне все еще полыхала радость воскрешения, и ее примитивная логика для ума ходячего мертвеца оказалась неопровержимой: я любил ее, пока был жив, и потому навещу ее после смерти.

Я очутился на пороге ее квартиры — на седьмом этаже жилого дома. Постучал, подождал. Из прошлого всплыли подробности обстановки. Кухня, коробка крекеров, книжный шкаф под слуховым окном. Эми целует меня, Эми улыбается мне на балконе, Эми привязана к кровати, ее муж рядом, нож — в дюйме от ее глаз. Я продолжил ждать. Говорил себе: она здесь больше не живет. Она меня не узнает. Она умерла. Она пригласит меня к себе. Она позвонит в полицию. Она захлопнет дверь у меня перед носом.

Ничего из этого не произошло. Эми открыла дверь — выглядела точно так же, как я ее запомнил. А следом она закричала.

И упала в обморок.

Я взял ее сережку, поднес к свету. Она крутилась и сверкала, словно жила своей жизнью. Маленький серебряный анкх на крючочке. Напомнил мне кулон Зоэ, который она носила на цепочке на шее.

Два амулета слились воедино, Эми и Зоэ слились с ними, переплелись с моими воспоминаниями. Я стоял у реки на темном лугу, смотрел на прекраснейший закат в моей жизни. Зоэ спросила, пили ли мы когда-нибудь кровь. Эми покачала головой и ответила: «Попросту что-то не то. По ощущениям». Мы стояли рядом на балконе с видом на площадь. Начался дождь. Эми сказала: «Останешься невредим». И я поскользнулся, перевалился через край и упал к себе в могилу — где терпеливо ждал, пока Зоэ поднимет крышку гроба.

Анкх перестал крутиться — все когда-нибудь замирает.

— Зоэ.

Я произнес ее имя вслух. Оно казалось мне волшебным словом — я молвил его, и изменилось то, как я о ней думал. Я признался в ней себе. Я в ней покаялся. Сказал ее воздуху, полу, четырем пустым стенам.

И звук упал в пропасть внутри меня и разбудил чувство, которое, думал я, давно умерло.

Я тут же отбыл в Агентство.

Оказавшись на месте, заметил снаружи два автомобиля: потасканный «2-си-ви» Мора, набитый мелкими бурыми коробками, на каждой — предупреждение «Биологические отходы», и маленький черный «форд-фиесту» Глада, пустой, если не считать пары пушистых розовых игральных костей, свисавших с зеркальца заднего вида. Начинался дождь, я подавил любопытство и заскакал вверх по ступенькам. Опять поскользнулся на последней, дернулся вперед и стукнул головой в дверь.

— Ой, это вы, — произнес разочарованный голос. Я поднял взгляд и увидел Иеронима. Из швов у него на талии сочилась кровь. — Я думал, это Смерть. Сказал, что вышел всего на пару минут. Восемь часов назад. Думаете, он меня ненавидит?

— Нет.

— Меня все ненавидят. Никогда не говорят, как хорошо у меня все получается, не награждают за добрую работу, не говорят: «Может, выпьем с тобой сегодня, Иероним?» Думаю, их мутит… смущает… беспокоит мой большой мозг.

— Не ненавидит он вас. Он никого не ненавидит.

— Тогда почему с собой не берет?

Он надулся, потупив одинокий глаз. Дождь лил сильнее, а Иероним загромождал проход. Я ждал, когда он посторонится. Он не явил никаких признаков, что собирается. Я спросил, не мог бы он подвинуться, и он брюзгливо снизошел, присовокупив:

— И вы тоже меня ненавидите. Я бесполезный…

В прихожей стало значительно малолюднее, чем в предшествовавшие дни. Пара озлобленных трупов потрясала кулаками потолку и громко стенала; из немногих слов, которые я разобрал, получалось, что они жалуются на избыток света. Третий труп — обрубок без туловища, ног и рук, но с головой, стопами и кистями рук, стянутыми воедино нитками и скотчем, велел двум первым заткнуться.

— А чего сегодня без музыки? — спросил я.

— Кто-то сломал мой диск «Пляжных мальчиков», — заныл Иероним. Казалось, шорты-бермуды и кричащая гавайка подчеркивают его горе. Мне стало жаль его, и я легонько похлопал его по плечу. — А вот и главный подозреваемый, — добавил он, уковыляв в столовую и захлопнув за собой дверь.

Предполагаемым злодеем оказался Несыт. Его несло по коридору, как карманный смерч. На нем был черный костюм с белой рубашкой, придававшими ему вид изможденного пингвина.

— Рад опять вас видеть!

— Здрасьте.

— Глад послал меня вас ждать. Похоже, нет нужды. Я сказал ему, что вы уже, наверное, здесь, и был прав. Я часто прав в таких вещах. Готовы?

— Да.

— Великолепно! Следуйте за мной. — Он бодро хлопнул в ладоши и повел меня по коридору, в переход у лестницы и в коридор с дверями. Остановился у узкого входа слева, собрался постучать, и тут его озарило:

— Вы не очень разговорчивый, верно?

— Верно.

— Вам бы расслабиться.

— Хорошо.

— Ладишь со всякими людьми, если расслабляешься. И наша работа от этого интереснее — и для клиентов, и для нас самих. Отношения «Агент — клиент» для гладкого успешного прекращения ключевые. Стеснительность может повредить этим отношениям непоправимо.

— Давайте пойдем уже? — произнес я.

Глад отпустил Несыта и пригласил меня войти. Я протиснулся в дверной проем и обнаружил пространство чуть побольше чулана. Почти все место занимали односпальный матрас, крошечный письменный стол и парный ему стул, пол устилал вытертый черный ковер, состоявший, к моему облегчению, исключительно из синтетических волокон. Минимализм и тьма — две особенности комнаты, бросавшиеся в глаза сильнее прочих. Окон здесь не было, все стены выкрашены в черный, единственная декоративная черта — обрамленная фотография на столе. Снимок пышной и чрезвычайно сочной жареной курицы, горячей до пара, золотисто-бурой, истекающей жирными соками. У меня неуправляемо потекли слюни. Я отвел взгляд.

Глад предложил мне сесть на матрас. Я закрыл за собой дверь, сделал шаг вперед и ступил во что-то теплое и мокрое. Узнаваемый кислый запах обжег мне ноздри.

— Приношу извинения, — сказал он. — Продолжается мое изучение действенных рвотных. Полагаю, это рвота Мора.

Я отер ногу о ковер. Даже после нескольких попыток подошва продолжала быть осклизлой, а запах — едким.

— Хорошо продвигается?

— Да. Мой подход — между веществами, раздражающими желудочно-кишечный тракт, веществами с токсемическим воздействием, и психосоматическими препаратами, стимулирующими тревогу, отвращение и страх. От этих основ я отхожу редко — соляной раствор, апоморфин, рвотный камень и тому подобное, поскольку они предлагают широкое поле изобретательности, но современные исследования сосредоточены на циклической рвоте. Очень интересно, очень действенно… Кстати, влево не ступите. Это ужин Иеронима. Я его еще не проанализировал.

Я безопасно преодолел остаток ковра и пристроился на краешке матраса. Глаза отказывались привыкать ко мраку, но стол и фотография на нем точечно озарял источник света позади головы Глада.

— Маленькая комната, — сказал я.

— Много места мне не требуется.

— Мне нравится. Напоминает гроб.

Он угрюмо улыбнулся, обнажив ряд гниющих зубов. Какое-то время мы молча глазели друг на друга. Затем он заговорил:

— Я тут думал… о вашем ощущении, что вами помыкают. В совпадения не верю, и Агентству не свойственно вмешиваться в события беспорядочным с виду манером. Все указывает на то, что тут замешан Шеф. Он единственный, чьи пути вот эдак неисповедимы.

— Но с чего бы ему выбрать меня?

— Безо всякой особой причины. Просто ваш номер выпал. — Он потер впалый живот и вздохнул. — Настоящую работу он проделал давным-давно. А теперь ему, как и всем, скучно. Ему нравятся подобные забавы, он считает, что вами управлять легко. Возможно, он прав.

Его слова подействовали неожиданно: фундамент моего послушания начал трескаться. Я ощутил мятежный порыв воспротивиться, выйти из этой комнаты и никогда сюда не возвращаться, забыть о своем пути и его тщетной цели, вернуться к своему существованию, к работе, к единственному другу. Но я так не мог. Ответ на мой вопрос был совсем рядом. Что я ищу? Я чуял это. Уже мог разглядеть силуэт, но не суть. Всего-то и надо, чтобы возникли слова и я наконец постиг.

— Сегодня утром вы сказали, что я останусь невредим. Что вы имели в виду?

— Слова говорят сами за себя.

— Но я обнаружил много разных толкований!

— Все они потенциально верные. Все гарантируют вам невредимость. Вам решать, какой путь выбрать.

— А какой правильный?

— Ни один ни правильный, ни ошибочный. Вы обязаны сделать то, что сделаете. — Он встал, грациозно обогнул кляксы рвоты на ковре и открыл дверь. — И я должен поступить так же… Пора выбрать сегодняшних странников.

Он отвел меня в контору, где Несыт болтал с Иеронимом, похлопывая его по спине. Тот упокоил голову в ладонях — поза глубокой подавленности.

— Что стряслось? — спросил Глад.

— Я ему только что сказал, что он с нами сегодня не едет, — сказал Несыт. — Также я сообщил, как здорово будет в поездке, что я наконец-то узнаю, как выглядит Верхнее хранилище, что я прекрасно лажу со всеми в Агентстве и до чего замечательная у меня работа. А дальше я сказал…

Глад вскинул руку.

— Вам следует учиться воздержанию.

— Вы так считаете? Возможно, вы правы. Уверен, управлюсь и с этим. Обычно легко усваиваю новое, и всех потом раздражает, что я так легко всему учусь, а это не моя вина, потому что ну не могу же я сдерживать свое развитие, правда?

Глад приобнял Иеронима и проводил его в столовую. Пока Глада не было, его помощник продолжил разговаривать.

— Иероним… — вздохнул он. — Он такой неуравновешенный. Только что улыбался, как деревенский дурачок, — и тут же начинает драть на себе швы и биться головой о стену. Ничего ему не скажи, если он в таком настроении. Все равно что ходить по яичной скорлупе.

Я не откликнулся. Хотелось, чтобы он куда-нибудь делся.

Но ему еще было что сказать.

— Ни за что не догадаетесь, что я сейчас нашел.

— Верно.

— Небось, любопытно до смерти.

— Не то чтобы.

Он прицокнул языком и возвел очи горе.

— С вами едва ли не так же скверно, как с Иеронимом. Он тоже не поинтересовался. Все твердил, что это нельзя читать. Я ему велел сменить пластинку, но его это огорчило еще сильнее. Я же не нарочно на его диск наступил, мне нужно кому-нибудь рассказать, а кроме вас, тут никого… Я нашел это у Смерти на столе: похоже, он забыл, когда уходил.

Несыт сунул лист бумаги мне под нос. Я мимолетом подумал, не изгрызть ли его зубами, не выцарапать ли ему затем глаза и растоптать голову, но первая строка завладела моим вниманием.

— Я лично предпочел бы термоядерную войну, — сказал Несыт. — Поразительное было б зрелище — роскошны эти облака-грибы! И аккурат когда они решили бы, что опасность миновала, к тому же… Ну как тут не посмеяться.

Что он и делал некоторое время.

— Как вы умерли? — спросил я, лишь бы прервать его.

— Я? Ничего такого, что мертвец счел бы примечательным… Меня удушили подушкой. Да еще и кое-кто знакомый. Он, судя по всему, не выносил меня, хоть я так и не понял почему. Вероятно, сбесился насчет чего-нибудь и решил выместить на первом попавшемся, и как раз я подвернулся. В общем, Глад помог по части удушения — это у него, кстати, побочное занятие, — вот так мы и познакомились. Прошло несколько лет — и вот он я. Забавно, как все складывается.

Словно вызванный упоминанием своего имени, вернулся Глад. Я вернул документ на стол.

— На сегодняшнюю поездку у нас три вакансии, — объявил он. — Предлагаю каждому из нас выбрать по трупцу.

— Вот это потеха! — воскликнул Несыт. — Можно я своего в Хранилище возьму?

— Выбирайте кого хотите, лишь бы номер был семизначный.

— А почему только три? — спросил я. Мне показалось, что такое скудное количество уменьшает мои возможности получить удовлетворительные ответы на мои вопросы.

— Потому что Верхнее хранилище довольно исключительное, — ответил Глад.

Несыт оказался верен своему слову — удрал в подвал, прежде чем мы покинули контору. Глад подошел к делу с большей осмотрительностью: пристально осмотрел трупы в прихожей, обменялся с каждым словами поддержки, после чего двинулся дальше. Я хотел выбрать самостоятельно и направился к переходу у лестницы. На пересечении с прихожей мое внимание привлек могучий труп, который вчера сшиб меня с ног. Он оказался выше, чем мне запомнился, и в лучшем состоянии; вопреки естественным потерям, сложен он был крепко, мускулисто, что выдавало в нем былую физическую мощь. Широкие шрамы полосовали ему туловище и конечности, в паре мест — до костей. Мое разглядывание прервал он сам, зыркнув мне прямо в глаза и рыкнув:

— У-у-а-агх.

Я замер. Зря. Труп схватил меня за руку не слабее живца.

— Оставьте меня в покое.

— У-у-а-агх, — повторил он.

— Отпустите. Я не понимаю.

Руку мне стиснули еще сильнее. Я втуне пытался вырваться.

— Не противься, — сказал он. Голос был грубый, с замогильностью, словно он всю жизнь курил, пил и ел камни. — Возьми меня с собой.

Я проверил номер у него на шее.

— С чего бы?

— Потому что я могу сказать тебе, где найти то, что ты ищешь.

Мы собрались в старом Архиве: Глад, Несыт, я и три нагих мертвеца. Глад почтительно кивнул трупам и обратился к своему помощнику:

— Мне нужно подготовиться к поездке. Оденьте наших спутников поприличнее. Никаких гаваек.

Глад ушел. По сравнению со вчерашним комната казалась пустой и тихой. Я глянул на Несыта. Он уныло замер у гардероба.

— Что такое?

— Я с вами не еду, — сказал он ворчливо. — Глад говорит, что я не нужен. Думаю, пытается меня проучить. Что-то такое набурчал про самообладание, но он через раз говорит загадками, а через раз его вообще без толку слушать. — Троица трупов согласно застонала, их поддержка взбодрила Несыта. — И все же таланты вроде моих долго не замечать не удастся: он проведет вечер с вами и осознает, как ему меня не хватает… Без обид.

— Без всяких.

Он хлопнул в ладоши.

— Так, ну что, упакуем умирашек в рубашки?

Я разглядел наших спутников поближе. Мускулистый тип, схвативший меня за запястье, уже был мне знаком. Рядом с ним стоял высокий, безупречно сложенный и необычайно статный мертвец: свой полусъеденный нос он держал высоко, словно гордясь тем, что его выбрали, однако не сомневаясь, что иного и не предполагалось. Третий труп оказался в состоянии похуже — его, похоже, слепили воедино из кусков кожи и обломков костей; едва ли нашелся бы у него на теле хоть один квадратный дюйм не исполосованный и не истыканный. Черт лица тоже было не разобрать. Лицо всмятку, волосы клочками, глаза изранены, ни одного уха. Несыт воодушевленно уведомил меня, что этот мертвец когда-то был женщиной, и заявил, что лично участвовал в ее сборке. Затем открыл ближайший гардероб и постукал пальцем по зубам.

— Ладно. Выбор у нас один — футболка «Я друг семиокого агнца™». Обожаю этот бренд — и логотип у них классный.

Он сунул три футболки мне в руки и предоставил насладиться рисунком самостоятельно. Под девизом красовался маленький, но прелестно подробный ягненок с громадной головой, семью глазкам и очаровательной улыбкой.

— Вы едете, — сказал он. — Вы и одевайте их.

Я выбрал футболку, прилежно ее развернул, разгладил у себя на груди и затем подошел к первому трупу.

— Поднимите руки, пожалуйста.

Труп со вздернутым носом уставился на меня высокомерно, однако руки продолжил держать по швам.

— Так-так, — осклабился Несыт. — Вы не говорите на мертвецком?

— Помню лишь самую малость.

Он недовольно хмыкнул, схватил футболку и залился долгим, громким стенанием с разнообразными стонами, кряхтеньем и хныками, в конце которого мертвец улыбнулся и задрал руки. Несыт повторил все то же самое, обращаясь к другим, но, добравшись до лоскутного трупа, подозвал меня. Пригнул ей голову набок и показал на шею.

— Ничего странным не кажется?

Кажется: номер был стерт.

Губы у меня запечатаны, веки прошиты нараспашку. Созданье стоит надо мной, у него длинный изогнутый кинжал с жестоко иззубренным лезвием — ритуальный нож, лезвие блистает светом.

— Больно не будет, — говорит оно, поглаживая меня по шее.

Возносит нож мне над грудью. Я раздираю губы и кричу.

Мой мир преображается. Единственная постоянная величина — каменная плита подо мной и многоглазая, многорукая тварь сверху, а все остальное изменилось. Я лежу в громадном морге. Стены и потолок — из костей и плоти. Меня окружают сотни тел, у каждого свой мучитель с церемониальным ножом. В воздухе душно от криков. Неумолчный, тошнотворный звук металла, рубящего мягкие ткани. Пылают огни, куда летит отсеченная плоть. Пол омыт кровью.

— Вообще-то я соврал, — говорит стоящее надо мной созданье. — Больно будет. В смысле по-настоящему больно. Почувствуешь боль как никогда прежде. И хуже того, мне от этого будет приятно. — Оно смеется, затем резко умолкает. — Кажется, это и называют удовлетворением от работы.

Нож срывается вниз по стремительной дуге, вонзается мне в грудину. Тело мое превращается в бушующее пламя, в преисподнюю муки — в сердцевине же крошечный осколок моего существа остается прохладным и спокойным.

Вот чего ищет, втыкаясь, нож.

— Этот трупец — выбор Глада, — сказал Несыт. — Верьте слову, он свое отработал. Я должен донести Шефу. По моим сведениям, ей полагается Воссоединение в Нижнем хранилище. Можно подумать, у нас компьютеров нету…

— Вы слишком полагаетесь на технику, — послышался голос сзади.

Я обернулся. Там стоял Глад — и, если не считать черной набедренной повязки, был он совершенно голым. Сроду не видел я никого худее. Называть его руки и ноги тощими — глупо: на костях висело так мало плоти, что тело было почти прозрачным. Одежда сейчас не прикрывала его усохший костяк, и даже лицо казалось истощеннее: вид у Глада был измученный, призрачный, запавшие глаза и изможденные щеки. Жирный скелет, не более.

— Как я выгляжу? — спросил он.

— Великолепно, — сказал я.

— Видал я и худее, — съязвил Несыт.

— Я думал, у вас уже все готово, — отозвался Глад.

Помощник проворно облачил оставшихся мертвецов в темно-синие «бермуды» и парусиновые туфли в тон.

— Элегантно-повседневно, — одобрил Глад. — То что надо для Верхнего хранилища.

Он подвешивал каждому мертвецу заламинированную бляху со штрих-кодом, когда послышался приглушенный звонок, делавшийся все громче. Глад полез в складки набедренной повязки и извлек оттуда мобильный телефон.

— Да, он здесь… Нет. Собираемся выехать… Он совершенно не в курсе своей роли в этом деле, как и я. Но указания отчетливы: сопровождать его, пока он не отыщет ключ… Согласен. Методы у Шефа извращенные до предела. Не знаю, почему он сам этим не занялся… Нам всем бывает скучно. Это не означает, что нужно терять профессионализм…

Звонок завершился обменом любезностями, и Глад убрал телефон под повязку.

— Кого это вы обсуждали? — спросил я.

— Вас, — ответил он.

Он велел Несыту принести договоры на Воссоединение, предложил мертвецам подписать их, вернул договоры помощнику, после чего отпустил его. Несыт подчинился и убрался, попутно угрожающе бормоча и несколько раз сердито притопнув.

На улице лило как из ведра. Глад повел мертвецов вниз по мокрой парадной лестнице. Я пошел следом — пока он как раз усаживал всех в машину, — однако поскользнулся на последней ступеньке и упал ничком на дорожку. Никаких костей не сломал, но одежду всю промочил и лицо вымазал грязью. Глад вернулся и подал мне руку. Я взялся за нее, но хватка была такой слабой, что я тут же рухнул обратно. Он продолжил ждать, протянув мне руку. На сей раз я вцепился ему в запястье и встал.

— Спасибо, — сказал я.

Он улыбнулся.

— Не стоит. Сносящим тяготы нужно помогать. Это я непроизвольно.

Внутри черный «форд-фиеста» оказался безупречно чистым. Никакой грязи на ковриках, никакой пыли на торпеде, никаких сколов или царапин на пластике, никаких пятен на чехлах. Сосновый освежитель воздуха свисал с зеркальца заднего вида, вместе с косматыми розовыми игральными костями, которые я заметил ранее. Само зеркало было чистым, как горное озеро. Единственное исключение в этой всеобъемлющей чистоте выявил статный горделивый труп, размещенный сзади посередине.

— Я сижу в чем-то, — сказал он. — Оно теплое и влажное.

— Это ужин Смерти, — объяснил Глад.

— Ну, мне это не нравится.

— Простите.

— Ваш ходячий не мог бы прибрать это?

— Нет. Он здесь не для этого.

— Но послушайте…

Мертвец досадливо и громко покряхтел, еще несколько минут повозился, но наконец принял свою судьбу. Глад терпеливо подождал, пока жалобы стихнут, и попросил меня достать из бардачка кожаные шоферские перчатки. Натянув их, он завел мотор и осторожно выехал на дорогу. Вскоре мы уже двигались более чем в пределах допустимой скорости по скудно освещенным городским улицам. Я откинулся на сиденье и смотрел, как мимо неспешно плывут уличные фонари, их желтый свет то размывало дождем, то проясняли ритмичные махи дворников. Я ощущал себя расслабленно в той мере, в какой это доступно ходячим, а оттого пустился в досужие рассуждения.

— А у вас тоже новый Агентский договор?

— Нет, — ответил он. — У Смерти новые навыки, в том числе и Прикосновение Смерти. Очень мило. Очень действенно. Им с Мором еще и ежегодные отпуска предоставили. У Раздора новенький автомобиль… — Он прервался включить поворотник и свернул на проселок. — Мне, впрочем, нет нужды переустанавливать условия найма… Я-то доволен — в отличие от вас. — Он улыбнулся. — Желаете ли потолковать с нашими спутниками?

Смерть говорил мне когда-то, что от своего бытия ходячим мертвецом я могу ожидать лишь поддержания его как есть. И все же внутри у меня подымалось нечто новое — любопытство к жизни, желание постичь заново ее тайны. Краткие истории, уже проникшие в меня, предлагали только заемный опыт того, что это значит — быть живым, но мне хотелось еще. Я обернулся и заговорил с женщиной, чье лицо лицом уж более не было, чьи кости в каждом суставе выпирали сквозь лоскутную плоть. Я побоялся проверять себя на знание мертвецкого в подобных тонких обстоятельствах и с благодарностью принял предложение Глада помочь.

— Как вы?

— Бывало и краше.

— Как вы умерли?

— Точно не помню. Были когти. Рука, очень быстрая. Бились громадные крылья. Красиво и ужасающе — и я не поверила, что это вообще происходит. — Она говорила, а губы у нее сочились кровью на подбородок. — Знаете, — добавила она, — вы немножко на меня похожи. Какой я была при жизни.

Между короткими белокурыми волосами у нее виднелись плеши, пробоины рассекали ей голову, длинные глубокие трещины в черепе. Нос — плюха плоти, погребенная в суете швов, глаза водянистые, черные. Она мне напоминала лабораторную крысу.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Последовавшее молчание оказалось таким долгим, что я задумался, как именно повредило ей мозг смертью. Но наконец она улыбнулась и проговорила:

— Радуги.

Мы катились сквозь ночь. Дождь тарахтел по крыше машины и ручейками сбегал по ветровому стеклу. Я думал, что она закончила говорить, и отнес ее ответ к категории почти бесполезных, но внутри у нее обнаружилось еще много-много слов:

— Я когда-то сомневалась во всем. Если не могла самой себе что-то доказать — по моим личным объективным признакам, — этого с тем же успехом могло и не существовать. Выверенная, крепкая система. Она меня защищала. Сообщала порядок моему миру, превращала его в живую геометрию. — Она примолкла, потерла испорченные глаза культями пальцев. — Но однажды я лежала в постели, и тут двигать рукой стало трудно. Поясню: моя упорядоченная голова к тому времени уже сколько-то была неупорядочена. У меня случился умственный недуг, и на это у моей крепкой геометрии не нашлось подходящего ответа. Мозг закоротило — и я оказалась в постели. Думала, буду лежать здесь, это безопасно. Не двину ни рукой, ни ногой. Мне подвластно этого не делать, есть решимость этому противостоять. Даже головы не поверну, чтобы посмотреть, который час… И так я пролежала целый день. Не ела. Писала и какала под себя. Говорила себе: мое отвращение обусловлено обществом. У меня есть силы выстоять. Работать мне не надо, потому что нет такого, что мне нужно. У меня нет желаний, потому что желание — иллюзия, продукт химических реакций в мозге, которые при подходящем возбудителе с той же легкостью проявятся как отвращение. Не встану, потому что нет ни единой причины вставать. Ни во что не верю — кроме того, что в силах доказать, и я докажу, что лежу в постели, в собственных испражнениях, без еды и воды… Прошел еще один день. Я начала маяться сильной жаждой. Голод не убивает. Вялость, урчание в животе, кислота в желудке — это все переносимо. Но если не пить, сходишь с ума. Сначала ощущаешь физические симптомы. Внутренности рта делаются как деготь, а следом — как песок. Зубы громадные, словно скалы. Постоянно сглатываешь, но задворки горла забиты древесными щепками. На губах пена, они трескаются. И засыпаешь, чтобы сбежать… К третьему дню я вся пересохла. Могла я противостоять движению или нет, не имело значения: я более не хотела. Затем начались галлюцинации. Я увидела отца. Он уже много лет как умер, но теперь стоял у моей кровати, разговаривал. Голос далекий, ненастоящий. Металлический, как у робота. Он что-то объяснял мне, как всегда. Я терпеть не могла его объяснений. Он говорил: «Меня здесь нет. Я из твоей головы». Характерно для него: даже как у грезы у него не было никакого воображения. Затем он произнес: «Если продолжишь в том же духе — умрешь. Хочешь умереть?» Я не понимала, чего хочу, но слушать его больше точно не желала, и я повела глазами ровно так, чтобы посмотреть в окно… И там я увидела ее. Словно миллион драгоценных камней падал с неба прямо у меня на глазах. Я рассмеялась вслух — то был краткий, каркающий звук, не из меня. Отец возник вновь, застил мне вид. Сказал: «Радуга — лишь кривая света, проявляющая цвета спектра в правильном порядке. Это происходит из-за того, что капли воды висят в воздухе или падают. Радуга видна тебе только потому, что угол отражения между тобой, каплями воды и солнцем — между сорока и сорока двумя градусами». Я велела ему заткнуться, но он все повторял и повторял эти слова. Я так взбесилась, что хотела его убить. Встала и поковыляла вперед, размахивая руками, но через пару шагов потеряла сознание… А когда очнулась, его уже не было. Радуга тоже исчезла. Я медленно поползла вниз и выпила стакан воды с солью. Затем еще один. Казалось, я тону в темном озере. Вымылась, положила постельное белье в стиральную машину. Сделала себе сэндвич, но съесть не смогла. Наконец уселась, устав. И проплакала долго-долго.

Слабая улыбка изогнула ей губы, но дальше она молчала. Рядом с ней высокомерный труп рассеянно глазел в пространство. Я отвернулся к окну. Не увидел ничего, кроме темноты и призрачного отражения собственного лица…

…отцовского лица.

Я стоял посреди его кабинета, смотрел, как отец работает. Когда ему было безрадостно, он часами просиживал здесь, собирая и разбирая старые часы. Разговаривал редко. Иногда одергивал меня за то, что мешаюсь, но обычно разрешал смотреть.

Вскрывал кожух, являл миру движущиеся детальки: хрупкую мешанину шестеренок, пружин, колесиков и пластинок. Вывинчивал крошечный шурупчик и вынимал первую шестеренку. Обычно отец держался так, будто я невидимка, и поэтому, когда начинал что-то объяснять, каждый раз получалось неожиданно.

— Тут три шурупа. Они закрепляют пластину, которая удерживает два синтетических рубина — видишь? Эта двойная шестеренка — анкерное колесо, а металлическая полоска рядом — анкерная вилка. Из-за них часы тикают. — Он вытащил еще одну тонкую металлическую штучку и показал на отдельные колесики и пружины изящным пинцетом. — Это часовой механизм, сердце прибора. Вот заводная пружина и баланс, вот это — барабанное колесо, а вот это — заводное; все вот это — заводной механизм, и вместе они закреплены на несущей пластине. — Каждую деталь он вынимал осторожно и выкладывал и их, и все шурупчики в безупречно прямой ряд у себя на рабочей поверхности. Затем поглядел на меня и улыбнулся. — Вот из чего состоят часы, — добавил он.

В глазах у него было одиночество, лицо — без выражения. Я хорошо знал это лицо. Каждое утро я вижу его в зеркале, сейчас оно смотрело на меня из залитого дождем стекла. И хотя я понимаю теперь, что он тогда сделал, в то время я расстроился. Он быстро встал и взмахом ладони сбросил все эти крошечные штучки на пол.

— Нет, — сказал он сердито. — Часы состоят не из этого.

— Вы закончили? — спросил презрительный голос.

Он ворвался в мою грезу. Я поглядел на Глада. Тот сосредоточился на однополосной дороге перед собой и машину вел с улиточьей скоростью. Я посмотрел через плечо на заднее сиденье. Высокомерный труп обращался к женщине, чью историю я только что выслушал.

— Потому что, честно говоря, я бы за подобную сказку никаких денег не дал. В чем соль? Где яркий финал? А сказ вообще весь раздерган… Такие, как я, подобное барахло не покупают. Оно не продается! — Женщина уставилась на него покойно, однако ответа не предоставила, и он продолжил нападать — на водителя. — Мы еще не прибыли? Я думал, мы будем на месте много часов назад. Время — деньги!

— Почти приехали, — сказал Глад.

— Да неужели? Со мною так скверно не обращались со времен Отделения. По крайней мере Хранилище было уютное — пока этот ваш тупица помощник не выволок меня с какой-то ахинеей про Воссоединение… Надо было остаться, где был.

— Вы не могли. У вас не было выбора.

— Не рассказывайте мне, что я могу и чего не могу! — огрызнулся он.

Никто и не взялся, и остаток поездки прошел мирно.

Проселок привел нас к деревянным воротцам в высокой каменной ограде. Глад опустил стекло и помахал рукой. Ворота открылись. Машина медленно двинулась вперед, затем вновь разогналась вверх по невысокому холму. Мы прибыли к полю великих дубов.

Он остановил машину, двигатель же бросил на холостом ходу. Дворники размеренно показывали нам окружающее пространство: среднее и дальнее деревья скрывались в дожде и тьме, а ближайшее — кривой и узловатый дуб — все же было видно. Сегодня он казался еще более зловещим, расщелина в стволе зияла громадной пастью, но вопреки безобразному обличию он тянул меня к себе. При жизни меня влекло к себе уродливейшее и худшее в человечестве, и лишь самые выходящие из ряда вон поступки удовлетворяли мои желания, и потому сначала я подумал, что моя связь с этим деревом — теневой след подобного склада ума. Тем не менее в этом было что-то иное. Сравнимо с притяжением, какое я ощущал к Зоэ, — таинственно, необъяснимо и тревожно.

По прибытии мертвецы забеспокоились. Я слышал, как они царапают салон и возятся на сиденье. Глад повернулся к ним и сказал:

— Правила Воссоединения просты. Первое: вы обязаны всегда вести себя вежливо и уважительно с окружающими. В особенности старайтесь не суетиться и не слишком пускать слюни, когда к вам обращаются. Второе: вас положено охранять от ваших же желаний. Для этого у меня с собой помощник, чтобы никто из вас не сбежал. — Он вяло кивнул на меня. — Третье: когда настанет миг Воссоединения, вы переживете порыв, из-за которого кто-то из вас или все вы рухнете наземь. Это нормально, этому не надо противиться. Четвертое: не грубите Стражу. Он просто выполняет свою работу. Пятое: оказавшись в Верхнем хранилище, вы не сможете его покинуть. Вы не вернетесь в мир вспышкой света; вы никогда больше не увидите ни друзей, ни родственников, если только кто-то из них уже не находится там же; и вас не воскресят ни в каком виде… Привыкайте. Всё.

Он открыл дверь и вышел. Я ожидал, что ливень промочит его щуплую фигуру до костей, но его словно бы оберегал незримый кокон. Словно дождь так растерялся из-за хрупкости Глада, что не мог решить: бить прямо насквозь или же отскакивать, и потому предпочел его просто не замечать. Глад отпер задние дверцы и помог первым двум мертвецам выйти на мокрую траву. Их промочило немедленно.

Я ждал, что высокомерный труп поступит так же, но, обернувшись, увидел, что тот презрительно меня разглядывает.

— Полагаю, следующим вы спросите меня?

— Думаю, нам сначала надо пойти.

— Устройте так, чтоб подождали.

— Не могу.

— Можете что хотите.

Я считал, что все мертвецы одинаковые — молчаливые, бездеятельные, безнадежные, но вот, пожалуйста: мертвый поборник личной свободы. Его настрой удивил меня, но и придал уверенности. Мои глубоко похороненные бунтарские инстинкты вновь прокопали себе ход наружу: у Агентства нет надо мной власти, если захочу, чтобы кое-кто из сотрудников Агентства подождал меня, — так и сделаю. Эта новообретенная самоуверенность зрела во мне, пока я не убедил себя, что мне и Гладовы переводческие услуги не нужны. Смысл — в просвете между вздохом и криком: за последние два дня я наслушался мертвецкого языка достаточно, а с моими ошметками воспоминаний о его словаре я, кажется, мог задавать вопросы напрямую.

Я жалобно простонал. Будто душили корову.

— Я в порядке, — ответил труп. — Если не считать того, что умер, конечно.

Я вновь заныл, погромче. На сей раз звук походил на стенанья человека, которому уронили на ногу десятифунтовый молот.

— Не понял, — сказал он. — Если вы пытаетесь разговаривать со мной на моем языке, чтобы убедить меня в своей искренности, — я ценю, но это совершенно не требуется. Сам владею многими языками…

Я отказывался отвлекаться. Застонал в третий, последний раз: на три четверти трагический плач и на одну — хворая утка.

— Ах вон что, — отозвался он. — Чего же сразу не сказали? Если действительно желаете знать, я умер мирно в собственной постели, в окружении людей, которых любил, уверенный в знании, что достиг гораздо большего, чем даже мечтал, и оставил по себе достояние, какое удовлетворило бы и самых алчных из моих многочисленных отпрысков. Но прошу вас, не надо больше посягать на язык, которым вы со всей очевидностью не овладели.

Я принял его пожелание и собрался задать последний вопрос, но тут в окне появилась бледная лысая голова Глада — словно верхушка спаржи-мутанта.

— Готовы?

— Не вполне.

— Не задерживайтесь. Остальным уже неймется.

Я повернулся к мертвецу.

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.

Он улыбнулся мне со смесью спеси и жалости.

— Ну наконец-то. Но прежде чем ответить, расскажу вам немного о себе. Не желаю, чтобы вы домысливали.

— Я не способен.

— И впрямь, но это не важно. Речь у нас обо мне. Начать с того, что у меня было чудесное детство. Мои родители были общительны, нежны, добры и щедры. Я был чрезвычайно сообразительным учеником, но при этом имел много друзей, и меня никогда не обижали. Дитятей не падал головой вниз, не пережил никаких недугов или иных невзгод, что могли бы наделить меня каким-нибудь извращенным взглядом на мир. Я был совершенным реалистом. Именно это воззрение, думаю, сделало из меня делового человека. Начинал я, как и вы, простым наймитом, но, в отличие от вас, меня эта роль не устраивала. В семнадцать лет я взялся за свое дело, торговал на местных рынках любым товаром. Хорошенько старался и держал нос по ветру. Ловил любые возможности для развития, какие попадались на пути. Вкладывал заработанные деньги с умом и употреблял их ради изучения новых приемов. За пять лет я заработал свой первый миллион. Очевидно, впереди меня ждали великие времена. Я понимал, чего хотел. Желаете узнать мою путеводную философию?

— Нет.

— Расскажу все равно. Вот что было моим кредо. Я следовал ему до самой смерти: мысли по-крупному, действуй крупнее, становись крупнейшим. — Он нервно глянул в открытую дверцу на что-то незримое, затем продолжил: — В последующие десятилетия мои доходы множились. Что бы ни делал я, цифры, связанные с моим благосостоянием, росли, а следом — и цифры моих дивидендов. Под конец я имел дела и с программным обеспечением, и со СМИ, и с нефтью, и с финансами, и с фармацевтикой…

Я потянулся и зевнул. Внимание мое блуждало. Труп заметил это и шлепнул меня по обеим щекам.

— А ну слушайте! Я намерен сказать вам кое-что важное… Однажды экспансия прекратилась. Это решение мне навязали: рынков для завоевания попросту не осталось. Я был безутешен. Ваша скучная дамочка произнесла мало интересного, но странно и, вероятно, не совсем случайно, что она упомянула радуги. Есть пределы любой власти. Человеческое тело можно купить и продать, что вполне естественно. Войны, медицина, генетические исследования, органы для трансплантации, труд — все подвластно торговле. Можно даже влиять на мысли тупиц, вовлекать их в свою веру и в этом смысле владеть людьми. Но есть активы, которые не присвоить никак, хоть я и пытался остаток дней своих это опровергнуть. Возможно, вы слыхали историю Иоганна Кеплера? Глядя на вас, подозреваю, что нет. Так или иначе, это был немецкий астроном начала XVII века. Гений. Он первым доказал, что планеты обращаются вокруг Солнца по эллипсу, что их скорость возрастает, когда они приближаются к Солнцу, и уменьшается, когда удаляются от него… А еще он тридцать лет своей жизни посвятил доказательству, что в Солнечной системе действуют законы геометрии. — Глаза у покойника горели пылом, какой у мертвецов редко заметишь. Казалось, он сейчас взорвется. — Это, разумеется, не так. И в той же мере, как бы ни хотел он, как бы ни был этим одержим, сколько бы ни платил своим сотрудникам за поиск ответов, деловой человек не может взимать плату с людей за то, что они дышат, спят или смотрят на радугу; и не может он назначить цену за влюбленность.

Я ждал. Рассчитывал, что он ответит на мой вопрос или в худшем случае поделится более содержательным выводом, но он не выказывал никаких признаков ни того, ни другого. Он самовлюбленно глазел на свое отражение в зеркале заднего вида, приглаживал и поправлял то, что осталось от его бровей. Мне вдруг показалось, что меня использовали. Будто я побыл громадным ухом, слушая, как метет его громадный болтливый язык. И потому спросил еще раз:

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь?

Его, похоже, расстроило, что я его отвлек. Он изобразил лицом насмешку и отрывисто ответил:

— Деньги, конечно! Что, все ходячие такие же безмозглые, как вы?

Отвечать было незачем, потому что в этот самый миг мускулистый труп, что схватил меня в Агентстве, влез в машину, грубо сграбастал моего собеседника под руки и выволок его на мокрую землю.

Последовала краткая потасовка. Статный спесивый труп тягаться со своим ражим оппонентом не мог: как приемы борьбы мой собеседник применил валянье на земле, извивы и вопли, а обидчик лупил его по голове, пинал в спину и обвинял в зверском преступлении — в том, что спесивый вынудил всех ждать его.

Чуть погодя вмешался Глад.

— Хватит, — сказал он просто.

Далее он стремительно направился по травянистому холму к первому из трех дубов. Мертвецы уныло поплелись следом, им мешали ливень и внезапные порывы ветра; я шел замыкающим. Поначалу прилежно следил за группой — указание не дать им удрать все еще было свежо у меня в голове, — однако чем дольше я об этом думал, тем меньше меня это заботило. У меня имелись серьезные подозрения, что беседы с этими мертвецами не явят совсем ничего ценного, и потому, если кто-то из них решит рвануть вниз по склону и устремиться к воротам, мне-то что? Вялость объяла и мое тело. Движения делались все медлительнее. Ноги увязали в глинистой почве. Я шел, повесив голову, ссутулившись, согнувши спину. Казалось, того и гляди отключусь.

Впереди меня Глад слился с дождем. Вскоре исчез и один из мертвецов. Я остановился. Ждал, когда исчезнет второй… Произошло это довольно скоро. Я какое-то время наблюдал за третьим. То была женщина, раны прекращения сделали ее безвольной, но и ее поглотил ливень.

Я стался один. Это было приятно, но недолго. А затем события последних нескольких дней тяжким грузом легли на меня. Я пал на колени. Хотелось плакать, но я не плакал. Хотелось кричать, но я молчал. Хотелось свернуться в клубок на земле и больше не вставать, но я собрался, обратил лицо к свирепому дождю и пошел. И почти тут же споткнулся обо что-то крупное и очень твердое. Пока я думал, что это может быть, оно со мной заговорило.

— Не слишком ли далеко я укатилась?

— Что?

— Я собиралась остановиться у дерева, но в этой погоде ни зги не видно.

— Где вы?

— Здесь… Прошу вас, глядите под ноги.

Я глянул. На земле примерно в ярде от меня лежала голова без тела. Я подобрал ее, отчистил от грязи обрубок шеи, лицо и волосы, а затем склонился над ней, чтобы укрыть от дождя.

— Помните меня? — спросила голова.

— Да.

— Я вас тоже помню. Вы были давным-давно.

— Вчера.

— Правда? А будто месяцы прошли. Так или иначе, мне было очень одиноко. Это первый разговор с тех пор, как я упала на землю.

— Простите, что я вас уронил.

— Не важно. Мне все равно не кажется, что мое место в Центральном хранилище. Какие-то из моих цифр исчезли при криогенной заморозке или же отгнили, когда меня оттаяли. Поэтому я и покатилась вниз по склону. Хотела добраться до первого дуба. Это жуткое уродство, но меня к нему потянуло, когда мы двигались мимо. Хотела что-то сказать тогда, но, видимо, уснула, потому что дальше помню только, как мы карабкались по среднему дереву, и дальше я вдруг очутилась в траве, одна. Я сочла это знаком. Еще одной попыткой. Подумала, что, если скачусь к тому перекрученному дубу, кто-нибудь рано или поздно явится и поможет мне попасть внутрь… И вот вы.

— Я — из группы. Они меня ждут.

— Я знаю. Звала их изо всех сил, но они не обратили внимания. Вы один остановились. — Она закрыла глаза. Чуть погодя тихонько захрапела. Я уже собрался положить ее обратно в мокрую траву, но тут глаза у нее распахнулись. — Ну так что же? Не слишком ли далеко я укатилась?

— Чуть-чуть.

— Отнесете меня обратно?

— Понесу, сколько смогу, — сказал я.

Голова улыбнулась, и, хотя губы у нее позеленели от тлена, а глаза потускнели в смерти, выражение ее лица осталось прекрасным. В этой улыбке я мог бы забыть о своем поиске, но я был в долгу перед этой головой, и долг толкал меня к действию.

Я уложил ее к себе на руки и укачал, чтобы уснула, а затем двинулся дальше вверх по склону. Даже моим вялым шагом до первого дерева я добирался дольше, чем предполагал, и огорчился, поняв, что ни Глад, ни остальные мертвецы меня дожидаться не стали. Решил, что они пошли дальше: глядя вверх по холму, я кое-как различал толстый ствол срединного дуба.

Я погладил голову, и глаза ее вскоре открылись.

— Прибыли.

— Так быстро? Мне снился чудеснейший сон. Я плавала в море, вдали от прекрасного золотого берега…

— Куда мне вас положить?

— А вы не останетесь?

— Не могу.

— Мне так одиноко. Вечно не с кем поговорить… — Она нахмурилась. — Положите вон на тот гнутый корень у входа. Хочу заглянуть в расщелину — представить, что ждет дальше. А вас разве не влечет?

Меня влекло — щель в стволе словно втягивала меня в себя, словно тысячи незримых пальцев легонько подтаскивали к себе мою плоть. И стоять-то рядом было нервно, и потому я быстро уложил ее наземь и отошел.

— Мне пора догнать спутников.

— Вернетесь?

— Не знаю.

— Тогда мне надо вам кое-что сказать, прежде чем вы уйдете.

Я неохотно подобрался поближе и склонил ухо к ее рту. Руки погрузились в глину, тело притиснулось к жесткому корню, я замерз, промок и очень устал. Но выслушал.

— Поймите мои слова правильно, — сказала она тихо, — потому что они не то, чем кажутся. Я объясню подробнее, когда вы вернетесь, но пока, что бы ни подумали об этом пророчестве, вы обязаны продолжать путь. — Она скользнула губами мне по щеке и прошептала: — Скажу одно. Вы близки к тому, что ищете… Но не найдете.

Меня потрясло до костей. Пустота у меня внутри ринулась вверх и вовне, охватила меня целиком. Захотелось истлеть, ничего не чувствовать. Мной распоряжались, меня использовали, мне врали. Я никогда и не выяснил бы, чего не хватает моему бытию… Я побежал. Я бежал к срединному дубу, воткнутому в землю, как исполинское копье, но ни Глада, ни остальных там не оказалось. Хотелось замереть и ждать, пока земля не поглотит меня, пока дождь не размоет меня, пока тьма не впитает меня, но ее слова не давали этому быть: вы обязаны продолжать путь. Я бежал дальше. Стремился к дубу на вершине холма, статному великану, чьи верхние ветви исчезали в облаках. Силуэт на горизонте, громадный черный громоотвод, глубоко вбитый в землю. Я бежал все быстрее, пока не превратился в один лишь ритм ног, пылавшие мышцы, стучавшую кровь — но дерево все не приближалось. Думал, все дело в обмане зрения, что дуб, видимо, громаднее любых моих фантазий, и я ускорялся еще и еще. Тело сделалось огненным колесом, по волшебству катившимся вверх по склону, оно превращало дождь, осмелившийся ко мне прикасаться, в пар, оно опаляло траву, что покорно стелилась подо мной.

Но пламя ходячего мертвеца мимолетно, и я, теряя сознание, пал на траву, и последнее, что видел, — далекое дерево, нисколько не ближе ко мне теперь, когда я припустился бежать.

Я был сплошь боль в ребрах. Колотье в боку, разливавшееся к груди. Капли дождя у меня на черепе. Мука возвращалась, уходила, возвращалась вновь — размеренный круг острых ударов и тупой боли. Я услышал голос. Свой голос:

— Хватит меня пинать!

Я открыл глаза. Мускулистый мертвец стоял надо мной, изготовившись ударить еще раз.

— Меня послали тебя привести, — сказал он. — Как мне это устроить, если ты валяешься на земле?

— Я упал в обморок.

— «Упал в обморок», — передразнил мертвец. — Ну так вставай. Все ждут.

Я медленно поднялся на ноги. Дождь не прекращался. Он не остался лишь снаружи моей головы — он нашел дорогу внутрь. Руки у меня были покрыты густой глиной. Одежда — мокрая насквозь, грязная.

— Я пытался вас догнать, но чем больше бежал, тем крепче оставался на месте.

Мертвец вздохнул.

— А просто идти в голову не приходило?

— Нет.

— Или сосредоточиться на том, что делаешь?

— Не очень.

— Или двигаться шаг за шагом?

Я покачал головой.

— Попробуй-ка.

Я попробовал. Через три шага очутился под высочайшим дубом из всех, какие видывал. Он возник из ниоткуда. Я разглядел пару мокрых несчастных трупов, стоявших у великанского корня рядом с Гладом; тот приблизился и положил руку мне на плечо.

— Рад, что вы справились, — сказал он.

Обхват у дуба оказался колоссальный. Дерево перло из земли, как средневековая круглая башня. Кора темнее бури, твердая, как гранит, с равномерными бороздами, влекшими взгляд вдоль безупречно вертикального ствола. Корни, широкие, словно дороги, тянулись докуда хватало глаз, во все стороны, а ветви нависали так высоко и раскинулись так просторно, что их можно было бы спутать с облаками.

Глад повел нас вокруг ствола, вверх по склону, к другой стороне дерева, где сунул руку в одну борозду и ткнул во что-то пальцем. Когда он вынул руку, я увидел маленькую серебряную кнопку, погруженную в кору.

— Дальше недолго, — сказал Глад. — Новые тросы натягивали. Старые лопнули раз-другой… Неприятно.

Мы ждали. Ничего не происходило. Мертвецы убивали время, шумно стеная. Я уловил лишь несколько слов, но по общему тону разговора догадался, что они ссорятся. Глад терпеливо смотрел вперед.

— Скоро будет тут, — обнадежил он нас.

Через десять минут ливень набрался новой воинственности. Он явно жаждал смыть плоть с наших костей или смести нас с холма селевым потоком — что быстрее получится. По черепу мне било невыносимо, я ощущал себя барабаном. Трупы сгрудились в кучу и перенесли негодование друг с друга на погоду. На сей раз я разобрал, что к чему.

— Надо было мне остаться в машине, — произнес спесивый труп.

— Мне и в разобранном-то состоянии было лучше, — согласилась женщина.

— Не выношу вас обоих, — сказал третий.

Я этого последнего мертвеца сторонился. Он заявил, что знает о моем поиске, но я боялся очередного предательства. Однако предречение головы без тела, что я никогда своей цели не достигну, делало ее откровения менее значимыми, и я изготовился потолковать с мускулистым, но тут заговорил Глад.

— С минуты на минуту, — сказал он.

На сей раз его уверенность подтвердилась. Дерево откликнулось громким «пинь», и в коре возникла небольшая трещина. С гладким «вжик» она расселась и явила сияющую металлическую камеру, вряд ли просторнее туалета. Глад вошел и пригласил нас за собой. Потолкавшись и повздорив, кто пойдет первым, трупы повиновались; я ступил внутрь последним. Внутри на панели справа от входа имелось еще две кнопки, с числами «0» и «1». Глад нажал верхнюю, и двери закрылись. Внутри у меня возникло причудливое ощущение поплавка, и я наконец понял, что нахожусь в лифте. Окончательное доказательство тому возникло через несколько мгновений, когда из незримых динамиков под потолком полилась писклявая музычка, проницая пространство, словно зловонный пук. Мелодию я узнал не сразу — ее ошкурили чуть ли не до смерти: то была миленькая инструментальная аранжировка «Повеяло духом юности» группы «Нирвана».

— Приятная песня, — сказал мускулистый мертвец, кивая головой не в ритм. — Никогда раньше не слышал. Что-то новое?

Глад стоял совершенно неподвижно, посередине, глазел на двери. Остальные осторожно разглядывали друг дружку из углов. Ответа не последовало, и мускулистый продолжил:

— Когда был жив, я упивался лишь сладостным звуком меча, рубящего вражью шею, а такую музыку в теперешние времена не послушаешь. — Он от души рассмеялся, но его шутку встретили молчанием. — Эй? Есть тут кто дышащий? Я когда-то был великим вождем, знаете ли, и когда я смеялся, смеялись все. В противном случае я их колесовал и четвертовал. Малость сурово, что уж там, но меня за это уважали! — На сей раз он хохотнул и похлопал себя по ляжкам — и вновь, как и прежде, веселье с ним никто не разделил. — Как хотите. Но кто-то же должен попробовать. Мертвое это место, его надо оживлять. — Он глянул на меня. — Вот ты, к примеру. Чего не спросишь меня про что-нибудь? — Я пожал плечами, и на этот жест он тут же обиделся. — У тебя припадок? Не можешь стоять спокойно? Будь ты из моих, я бы тебе руки поотрубал за наглость! Сколько нам еще торчать в этом летучем гробу?

— Недолго, — сдержанно отозвался Глад.

— Недолго — это сколько?

— Не очень долго.

Музычка пошла на второй круг. Я с ужасом осознал, что в этом лифте мелодия всего одна. Перспектива страдать от этого музыкального однообразия и от дурацкого юмора мускулистого покойника остаток нашего вознесения породила во мне порыв забиться в судорогах на полу и пустить пену изо рта. Я взялся за дело — для начала заговорил на его языке.

— Как вы?

Он горделиво улыбнулся.

— Лучше и не ждешь — для человека, которому шестнадцать веков… Я не выгляжу и на день старше семидесяти, верно?

— Плюс-минус столетие.

Лицо у него сделалось ярко-пурпурным.

— Я способен раздавить тебя, как муху! — рявкнул он.

Ответил я стремительно, чтобы его умилостивить:

— Как вы умерли?

— Я б не стал рассказывать, — буркнул он.

Этот вопрос словно выпустил из него воздух. Силач посрамленно склонил голову. Я задумался, что случилось, а поскольку ничего умнее мне в череп не пришло, я сказал первое попавшееся:

— Подавились рыбьей костью?

— Не хочу я про это.

— Вы же не умерли во сне?

Это обвинение вызвало встревоженный шепот двух других мертвецов и распаленный ответ от мускулистого.

— Нет, конечно! — заорал он. А затем поспокойнее: — Ну, может, в некотором смысле… Но ты учти вот что: я не был не пойми кем. Я был воином и заслуживал воинскую смерть. Все такую и ожидали. Но уйти так, как я… — Он горестно вздохнул.

Музычка собралась на третий круг. Я быстро подбодрил его к дальнейшей беседе. Кажется, это улучшило ему настроение: он выпрямился и обратился к своей запертой аудитории серьезно и с достоинством.

— Начать с того, что я был искусным наездником. Такой дар есть не у всех, но среди моего народа дело обычное. Мы были племенем кочевников и гордых воинов — имя нашего племени вам, несомненно, известно. На нашем языке оно просто означает «человек», на вашем оно стало олицетворением варварства. Но это все молва. Согласен, почти сто лет мы разоряли восточный и западный мир, безжалостно покоряя все на своем пути, мы неумолимо жгли, опустошали и рушили, но мы не были тиранами. Когда война завершалась, наши подданные жили неплохо — гораздо лучше, чем под римским владычеством. Наше мирное время — праздность и удовольствие от добытого, а те оливоголовые запрещали своим подданным носить оружие и обдирали их налогами до крови. И они еще звали нас мужланами!

Он плюнул на полированный металлический пол и так взбудоражился, что у него от «бермуд» отлетела пуговица. Пулей стрельнув поперек кабины, она ударила спесивый труп в грудь. Жертва извинилась, что оказалась у пуговицы на пути; рассказчик затянул ремень и продолжил:

— Я был последним из наших великих вождей. Мои предшественники выколотили душу из остготов, вестготов и вандалов, поддержание репутации пало на меня. Мы с братом правили вместе, конечно, пока с ним не стряслось несчастье; его смерть подтолкнула меня развязать войну от Рейна до Равенны и от Константинополя до Каспийского моря… Славные дни! Они в насмешку звали меня бичом божьим. Но без крови нет награды.

Он вновь умолк, смутно улыбаясь. Я уже начал желать, чтобы он перешел к сути — как именно он умер, чтобы я мог спросить, что придало его жизни смысл, но решил не перебивать.

— Чудесное время, — размышлял он вслух. — У меня под Римом была великолепная резиденция. Дворец, выстроенный из тысяч блестящих деревянных досок, защищенный со всех сторон великой стеной. Прекрасный дом, все так говорили… Когда я входил в деревни, меня встречали ряды дев, певших скифские песни; на деле не так потешно, как кажется, но уж всяко лучше, чем топором по голове, в любую минуту… Жен у меня было много. Крека — лучшая, бедра — хватка дикого медведя, троих сыновей мне родила. Ильдико же… — Тут он осекся и начал заново: — Меня победили в Галлии. У римлян кишка была тонка самим пробовать: они договорились с вестготами, под водительством того безмозглого засранца Аэция. На следующий год выперли нас из Италии. Через три года нас разгромили на реке Недао. Я к тому времени уже умер. Правил двадцать лет, восемь — в одиночку…

Не успел я подумать, что его понесет болтать бессвязно вплоть до самого Верхнего хранилища, как он умолк. Я был ему благодарен. Музыкальная аранжировка «Повеяло духом юности» завершила четвертый круг, и мозг у меня уже прошел полпути к грезам. Я схватился за возможность:

— И как же вы все-таки умерли?

— Ильдико, — сказал он печально. — Я женился на ней в 453-м. Редко позволял себе излишества в еде и питье — такая была официальная линия, по крайней мере, — но в ту брачную ночь я объелся. Смертельная ошибка. В постель отправился живым и счастливым, хозяином всему, что видел вокруг, но во сне у меня закровоточил нос, и я захлебнулся своей же кровью. — Он застонал и хлопнул себя по лбу. — Всего сорок семь мне было, какая нелепая потеря!

По-моему, не такая уж позорная смерть. В сравнении с тем, чтобы закончить свои дни пищей аллигаторам, — чуть ли не приятная. Свадьба, великолепный вечер, а потом спишь до самого Хранилища — в чем беда? Но спорить я не стал. Он, кажется, не на шутку расстроился.

Остаток пути наверх мы провели молча, если не считать одного вопроса, который я задал, когда лифт начал сбавлять скорость:

— Из-за чего стоило жить вашу жизнь?

Ему даже думать не пришлось.

— Из-за власти! — рявкнул он.

Лифт дернулся и замер. Музычка резко прервалась. Мертвецы терпеливо и тихо ждали, каждый в своем углу. Глад, изможденная фигура в угольно-черной набедренной повязке, уставился на трещину между дверями, словно собирался в любой миг скользнуть в нее. Я нервно пододвинулся к той трещине. Стены начало сдавливать. Я чуял это. Меня сейчас расплющит. Я в ловушке…

— Добро пожаловать в Верхнее хранилище, — раздался успокаивающий женский голос. — Приятной загробной жизни.

На панели зажглась цифра «1». Я услышал громкое «пинь». Дверь гладко разъехались в стороны.

Ни дождя, ни грязи, ни холода. Я стоял, разинув рот, свесив руки, сердце колотилось от чего-то, похожего на радость. Я ждал, что восторг наверняка поразит меня сейчас, словно молотом… И все же пейзаж вне лифта оказался довольно обыденным. Просто зеленое поле, сбегавшее к синей реке, под безоблачным небом, залитым солнцем. Там и сям виднелись мертвецы; судя по всему, они бродили вокруг без всякой цели; вдали высился холм с огороженным садом на вершине; пространство опоясывала далекая цепь гор. Сердце у меня освинцовело. Разочарование оказалось невыносимым — у меня отняли предвкушение блаженства.

— И это все? — спросил я у Глада.

— Попробуйте еще раз, — сказал он.

Мы вышли наружу. Я вгляделся вновь — и у моего взгляда появилась сверхъестественная ясность, немыслимая точность, и мир вокруг переменился.

Трава была зелена, но зеленее и безупречнее любой, какую я до сих пор видел. Все до единой травинки были одной длины, ширины и толщины, однако у каждой был свой оттенок, отличный от всех прочих самую малость, но все же заметно. Взгляд уперся в жирную черную почву под травой, в толстого бурого червяка, ползшего по поверхности. Я увидел гладкую мягкую плоть и блестевшие пояски у него на спине, почуял мерное быстрое биение его сердец, услышал приглушенный стук крови. А затем произошло нечто диковинное: червяк, казалось, осознал мое внимание к себе. Он изогнул рот, направив его на меня, и расплылся в широкой беззубой улыбке.

— Привет, — пискнул он.

Я отшатнулся и, чтобы избежать этого странного кольчатого, дернул головой. Уставился прямо на солнце — но то была не обычная звезда. Желтейшая, круглейшая и ярчайшая в своем роде, однако смотреть на нее я мог вполне спокойно, не щурясь, вынужденно не отворачиваясь. Это солнце сияло в небе, словно кошмарное адское горнило, но было в его мощи нечто благое и нежное, словно оно заботилось о траве, о черве и обо всех телах, на кого изливало тепло. Я собрался приглядеться пристальнее, но тут поле моего зрения пересекла птица. То был ворон, и я проследовал за ним взглядом — он летел к высоким горам на горизонте. Добрался до гнезда на дальнем дереве, где уселся на четыре крапчатых яйца и устроился поудобнее; затем повернул черный клюв ко мне и махнул дружественным крылом.

— Как ты? — каркнул он.

Я отпрянул и сосредоточился на вершине горы. Попроси меня вообразить гору-совершенство, получилась бы вот такая: громадные гранитные отроги взмывают к высоким пикам и скалам, водопады пенятся прозрачной водой, валуны размером с дома, изощренно иззубренная снеговая линия. Имелась там даже пещера: безукоризненно круглое отверстие, ведшее в темнейшее нутро. У входа сидел бурый медведь, чесал себе задней лапой косматое брюхо. Медведь посмотрел на меня, но не заговорил: он был поглощен своим занятием. Я наблюдал, как его лапа движется вверх-вниз поверх одного и того же места — и видел обширное плоское тело блохи у него в меху — она сосала медвежью кровь. Блоха ненадолго втянула челюсти, повернулась ко мне и накренила дружелюбные усики в мою сторону.

— Мило здесь, правда? — прострекотала она.

Я сдал назад и окинул взглядом водопад — вниз вдоль горной стенки, где каскад превращался в стремнину, а стремнина далее — в реку. Вода пробивала себе путь по ущельям, мягко бежала по долинам и наконец лениво извивалась по травянистой равнине, на которой мы стояли. Стаи ярких цветных рыбок плавали в чистых глубинах, снуя туда и сюда, словно подчиняясь неслышным веленьям. Все они разом повели рыбьими глазами на меня и захлопали плавниками в полном согласии.

— Рады, что ты справился! — забулькали они.

Я не знал, куда еще смотреть. Всюду были эти созданья, всех форм и размеров, и все желали представиться. Но хотя бы блуждавшие трупы готовы были мной пренебречь… Все, кроме одного, который на моих глазах легко бежал к нам через поле. На нем была ярко-желтая рубашка и шейный платок в турецких огурцах, кремовые штаны и желтые же туфли. Он перескочил реку, заскакал вверх по склону и крепко пожал всем нам руки.

— Привет, как вы? — спросил он. — Мило здесь, правда? Рад, что вы справились!

Копна седых волос, зачесанных на лысевшую бурую макушку. Губы, как у земноводного, нос картошкой, глаза маньяка.

— У меня три трупца, готовых к Воссоединению, — сухо произнес Глад.

— Разумеется! — воскликнул местный, а затем продолжил вещать мертвецам: — Недолго осталось. Небось ждете не дождетесь. Воссоединение совершенно чудесно, гарантирую, ничего подобного вам испытывать не приходилось. И у нас для вас милейшие комнаты. — Он с бешеным воодушевлением хлопнул в ладоши и извлек из кармана штанов считыватель штрих-кодов. — Так, поскольку я здесь Страж, мне нужно уточнить пару мелочей — если вас не затруднит…

Он учтиво поклонился спесивому трупу и осмотрел его бляху, возбужденно бормоча и одобрительно кивая. Следом подошел к мускулистому — и тут лицо Стража озарилось восторгом.

— Аттила? Ждал вас много лет! Где же вы были?

— Задержался, — ответил мертвец. — Сам знаешь, как это.

— Само собой… Как прочие гунны?

— В основном умерли.

— Какая жалость.

Аттила пожал плечами.

— Так все устроено.

— И все равно жалко. Они были среди наших лучших поставщиков.

Он похлопал мертвеца по плечу и приблизился к следующему — к женщине с изуродованным лицом. Отсканировал ее, покачал головой, попробовал еще раз. Все еще не удовлетворившись, попробовал в третий раз. Нахмурился.

— Ох ты, — сказал он и поцокал языком. — Ох ты, ну нет… Нет-нет-нет.

— Что такое? — спросил Глад.

— У этого трупца категорически не тот номер. У нее девятизначный, а нам полагаются только семизначные. Это тяжкое нарушение протокола.

— У вас тут навалом места. Можно же закрыть глаза на ошибку?

— Разумеется, нет! И во что это выльется? У нас тут попрут волны иммигрантов из Центрального и Нижнего хранилищ, до смерти желающих сюда попасть. И что об этом скажут Девять чинов?

— С ней не будет хлопот. Она встроится.

— Нет. Правила есть правила. Вам придется забрать ее с собой.

— Может она хотя бы побыть здесь, пока мы не приведем следующих?

Страж покачал головой.

— Сажайте ее в лифт.

Глад вздохнул и тронул пальцами-палочками руку исполосованной женщины.

— Простите. Вам сегодня придется вернуться в Агентство.

— Не беда. Мне там нравится. Со мной там никто не разговаривает.

Он проводил ее к лифту — к паре толстых металлических дверей, очевидно, висевших в воздухе. При их приближении они открылись и явили сияющую кабину. Глад сказал трупу пару слов, я не расслышал, после чего ввел ее внутрь. Двери закрылись, Глад неспешно вернулся.

— Ладно, — сказал он. — Двое на Воссоединение.

— Вашему ходячему придется остаться здесь, — заявил Страж. Затем — мне: — Ничего личного. Инструкция 842а постановляет, что все полуживцы обязаны ждать за Внешним периметром. Прошу вас не пытаться нарушить это правило. За непослушание у нас суровейшие кары. — Он благостно улыбнулся.

— Куда вы? — спросил я.

Он указал на зеленый холм вдали, с огороженным садом на вершине. Поначалу я не обратил на него внимания как на непримечательный, а теперь разглядел пристальнее. Единственный зримый вход — кованые железные ворота, жемчужно-белые, с несколькими пятнышками ржи и мелкими огрехами покраски. Сама стена была футов пятьдесят в высоту, из красновато-бурого кирпича, казавшегося очень старым и побитым погодой. В цементе виднелись сотни трещин, в одной полз черный жучок. Он осознал мое внимание, повернул ко мне дружелюбные усики и распахнул мандибулы, но я отвел взгляд прежде, чем он успел заговорить. Уставился в просветы в воротах. Увиденное поразило меня.

Внутри огороженного пространства виднелась далекая горная гряда с пенным водопадом, ниспадавшим в реку, река вилась по ущельям и долинам к зеленому полю, а поле взбегало на холм, на вершине которого высилась стена, и единственные ворота в ней были из кованого железа.

В просветах тех ворот я увидел горную гряду и водопад, реку и зеленый холм, и еще одну стену, и еще одни ворота.

— Как вам нравится? — спросил Страж.

— Пытаюсь уложить в голове.

Страж довольно просиял.

— Замечательно вот что: у вас это никак не получится. Тот сад за стеной — лишь первый в бесконечном множестве. Чем дальше двигаетесь, тем их больше… Ну не восхитительно ли?

— Нам пора, — сказал Глад.

Они повели двоих мертвецов вверх по склону холма. Я остался ждать. Я отчасти сожалел, что не пребуду здесь вечно, но чему-то во мне эта мысль показалась совершенно дурацкой. Во-первых, я не был мертв, и потому к этому миру отношения не имел. Во-вторых, вопреки своей поверхностной привлекательности, — и в отличие от дерева, где я оставил голову без тела, — это место не тянуло меня к себе силой.

Я уселся на траву, не обращая внимания на сотни пронзительных голосов, приветствовавших меня задорными «здрасьте». Попытался осмыслить наличный выбор, но мозг сделался как густой суп. Смерть сказал: он сожалеет о том, что со мной произойдет; Глад уверил меня, что я буду невредим. Я только что выслушал троих мертвецов, рассказавших о своих талисманах всей жизни: о деньгах, власти и радугах. Но что мне от них проку? Деньги меня не интересовали. Мысль обладать или пользоваться ими, или тратить их, или вообще как-то распоряжаться не будоражила во мне ни единого атома. Власть тоже не завораживала. А радуги… Поначалу эта мысль виделась многообещающей, но при более пристальном рассмотрении оказалась такой же безнадежной. Если буквально, радуги — прекрасное явление, от которого кровь моя по временам текла менее вяло, с чуть большим жаром; если же толковать символически, радуга запросто могла быть воплощением моей конечной цели, но никак не приближала к открытию, что же это за цель. А поскольку голова без тела сказала, что цели я так и не достигну… Быть может, все же вернусь в гроб.

Я достал из кармана куртки мобильный телефон. Лишь одно существо могло ответить на все мои вопросы. Я нажал на кнопку со значком семиокого агнца.

На сей раз гудки были вполне отчетливыми. Сердце у меня прекратило биться. Какой вопрос задать первым? Готов ли я и впрямь услышать ответы? Вынесу ли я не услышать их? Сомнения всплывали и всплывали, но их перебил все тот же ласковый голос из лифта, на другом конце линии. Я задержал дыхание. Вот оно. Тот самый миг.

Голос произнес:

— Приношу извинения, но Шефа сейчас нет. Если желаете оставить сообщение, пожалуйста, говорите после сигнала.

Я сбросил звонок.

Страж вернулся первым — прискакал вниз по холму мультяшным фавном и сиганул в мое личное пространство. Захотелось его стукнуть, но зачин меня разоружил.

— У меня для вас сообщение, — бодро объявил Страж. — От Аттилы — того громилы с мышцами. Я лично не вижу в нем никакого смысла, но он сказал, что дал вам слово чести. Эти трупцы бывают такие милашки.

— Что он сказал?

Страж постукал указательным пальцем по подбородку.

— Знаете, довольно трудно вспомнить в точности… Что-то насчет сокровища буквально за углом? Или что ваша жена благословляет вас жениться повторно? — Он покачал головой. — Вот, вспомнил. Он сказал: «Принимай все, что предлагают, ни от чего не отказывайся, потому что в этом секрет власти». Или что-то в духе этой же чепухи. По правде говоря, он уже едва соображал от экстаза.

— Еще что-нибудь говорил?

— Вот вы спросили, и — кажется, да, говорил. Последним произнес такое: «Скажи ему, то, что он ищет, найдется в Нижнем хранилище»… А затем его поглотило Воссоединением, и он забился на полу и зарыдал от радости. Прискорбное зрелище.

Мозг у меня окаменел. Я не хотел больше думать о том, какой у меня выбор. С облегчением увидел, что с холма торжественно спускается Глад. Такой он был щуплый, что походил на травинку, выросшую слишком высоко. Он не улыбался, а первые слова по прибытии адресовал моему собеседнику, чью руку пожал слабо, но с намеком на сердечность.

— Спасибо вам. Когда-нибудь еще увидимся.

— Продолжайте слать мне тела, — отозвался Страж.

Глад сопроводил меня до лифта в молчании. Его сумрачный вид не изменился, пока не закрылись двери и мы не поехали вниз. Он даже разговаривал формально.

— Благодарю вас за помощь. Нашли, что искали?

— Я чуть ближе, но сомневаюсь, что когда-либо найду это.

— Не сдавайтесь. Надежда для жизни необходима.

Лоскутный труп стоял в углу, отвернувшись от нас. Она легонько билась головой о стену и повторяла слово «радуга», вновь и вновь. Глад шагнул к ней и приобнял за спину, уложил крошечную голову ей на плечо.

— Простите, что мы не смогли вас ввести, — сказал он. — Через тысячу лет попробуем еще разок.

На поле великих дубов дождь унялся, но пелена облаков по-прежнему укрывала небеса. Без подсказок лунного света я несколько раз поскользнулся в грязи и вскоре отстал от Глада и мертвеца. Догонять никакого желания не было. Хотелось поговорить с головой без тела, которую я оставил под деревом. В мозгу у меня прокладывали тропы многие вопросы, но по-настоящему я хотел спросить у головы лишь одно: что она имела в виду, сказав «Вы так близки к тому, что ищете… но никогда не найдете».

Но все впустую. Когда я добрался до перекрученного дуба, головы там не было.

Машину я увидел у подножья холма. Труп лежал на заднем сиденье, но водительская дверца была открыта, Глад стоял рядом, положив руку на крышу. Он смотрел в небо, где в облаках обозначился небольшой разрыв. Я подошел, Глад заговорил, и, хотя первые несколько слов было не разобрать, остальные прозвучали ясно:

— …и узрел я звезду, что упала с небес на землю, и дан ему был ключ от бездонной пропасти.

— Не понял, — сказал я.

— Да, — отозвался он тихо. — Вам и не полагается.

— Слушайте, если это из-за моего опоздания…

— Не беда. Поехали.

Он медленно повел машину прочь от поля, обратно в знакомый мне мир. Ни там, ни там не было мне уютно, однако ходячие вынуждены мириться с такими дилеммами. Ходячий пойман между состояниями-близнецами — жизнью и смертью. Ему неуютно в гробу, в нем не рождается порыв творить и размножаться. Ходячий — не очень что-то и не очень ничто. Он полусущество, ведущее полужизнь.

Мною завладевала усталость. Разговаривать почти не хотелось, но слова возникли сами собою.

— Когда был в Верхнем хранилище, я попытался позвонить Шефу.

— Хорошая мысль, — сказал Глад. — Там прекрасный прием.

— Шефа не было.

— Знаю. Мне полагается знакомить трупцов с ним при Воссоединении. Но он прислал одного из своих прислужников.

— Да? — Я зевнул.

— Семиокого агнца. — Он нахмурился. — Выглядел он не очень. В одном глазу сосуд лопнул.

— Это знак?

— Да. Того, что он слишком много пьет. — Глад закашлялся — или рассмеялся, я не разобрал. — Сказал, что Девять чинов опять жалуются.

— Какие такие Девять чинов?

— Ангельских, разумеется. Серафы, херувы, престолы, власти, силы, господства, начала, архангелы и ангелы. Они делятся между собой на три иерархических круга. Возникают трения. И зависть. Стычек тоже немало. Естественно, серафы всегда берут верх… Хотя, есть подозрение, мухлюют. — Он снова кашлянул. — Не важно. Они сердятся, потому что на нашей территории объявился самозванец под их личиной. Агнец говорит, что это лазутчик из Нижнего хранилища, и нам следовало Агнца уведомить — можно подумать, он не в курсе происходящего. Вот я и подыгрываю, говорю, что, раз полная власть в руках у Шефа, он же несет и полную ответственность, а мы в Агентстве не можем отвечать за сотрудников других отделов, если те решают нарушить границы и работать в свободное время…

Усталость и бремя этих сведений наконец вынудили мои мозги сдаться. Глад продолжал говорить, а я уснул, и снилась мне громадная прореха в укрытых облаками небесах, и из этой прорехи…

— Просыпайтесь! — говорил Глад, тряся меня за руку. Мы все еще сидели в машине, но уже выехали на узнаваемые дороги. — Мне вам надо кое-что сказать. Завтра вечером в Агентстве совещание. Неформальное. Вы вольны участвовать. Возможно, вам станет понятнее…

Я пробормотал что-то в ответ, уложил щеку на подголовник и вернулся в сон.

Стою на каменистой равнине у темной реки. Небо в черном дыму, тот валит из исполинской печи. Воздух пропитан вонью горящей плоти.

Дым оседает на дальнем берегу реки удушающим туманом, и не разглядеть, где кончается река и начинается суша. Я смотрю вверх. В облаках возникает громадная прореха, из прорехи падает ослепительный предмет. Он падает в грязь у моих ног: крошечная светящаяся звезда, ярче любого солнца. Мне страшно ее подбирать, я боюсь, что от ее жара у меня истлеют руки.

Хочу, чтобы рядом была моя возлюбленная. Хочу вернуть ей сережку, которую держу в кулаке. Хочу, чтобы она ждала меня на берегу реки. Хочу, чтобы она улыбнулась, завидев меня.

Сон исполняет мои желания. Я скольжу взглядом вдоль берега и вижу, что она меня ждет. Она смотрит на другой берег. Оборачивается ко мне и улыбается.

У нее семь очей.