Подробности моей смерти и воскресения сейчас несущественны. Значимо лишь одно: я ходячий мертвец.

Сколько прошло времени с тех пор как меня вынудили жить вновь? Не помню. Дни проходят в одно движение моих век, месяцы растворяются в хрипе моих легких. Я впитываю годы столь же безразлично, как почва — дождь. Живцы отмечают время у себя на коже, в глазах, линией волос, а я — все то же землисто-желтое морщинистое существо, каким был в день своего рождения. Иногда мое бытие видится таким бессмысленным, что хочется лечь, свернуться клубком и плакать.

Так было не всегда. Недели сразу после моего воскрешения меня переполняли пробужденные чувства. После замкнутости гроба ничего не хотелось мне сильнее, чем впустить в себя мир, утонуть в его красоте. Эти мгновения блаженства давным-давно утекли и оставили лишь опивки чувства; нынче я вряд ли чувствую хоть что-то, кроме одного: словно громадный черный камень висит надо мной на тончайшем волоске.

И все же случаются минуты — даже под этой угрожающей тенью, — когда я заново переживаю восторг перерождения: свободу, чистую радость, невероятную легкость живого бытия. Эти мгновения навещают меня во сне, и у снов этих кошмарная цена: когда просыпаюсь, я полон неукротимой жажды, которую не могу ни определить, ни утолить.

Я бы желал, чтобы жажда эта унялась.

Я один из многих ходячих, что болтаются в наши дни по Земле. Не тревожьтесь: мы одинокие неприметные существа и потому почти незаметны для живущих. Да и не стремимся себя обнаруживать: ожидаем враждебности на каждом углу и потому научились обрывать разговоры, избегать прямых взглядов в глаза, уклоняться от прикосновений. Мы и не такие зловредные, как рассказывает фольклор. Мало кто из нас станет нападать на живца без провокации; еще меньше нас наделено неукротимым аппетитом на теплую плоть. Но замкнутость не делает нас безобидными. Нарушайте главную установку кредо ходячих на свой страх и риск.

Я один. Я был один и до смерти, но то был вопрос выбора. Ходячие — одиночки по необходимости. Мы считаем, что это попросту дело выживания — сводить к минимуму физические и эмоциональные связи с живыми существами. Когда эти правила соблюдаются, мы кое-как способны сосуществовать с живцами; если их нарушают, никто не застрахован.

Я следую правилам. Живу один в городе, который что-то для меня значил до того, как я умер, но теперь я к нему не ощущаю никакой особой привязанности. Факт: я здесь жил, здесь был похоронен, здесь воскрешен, и идти мне больше некуда.

Мой дом — комнатка в двухэтажном краснокирпичном доме на окраине этого города. Поскольку я не нуждаюсь ни в роскоши, ни в компании, она скудно обставлена диваном, телевизором, в ней простенькая кухня, есть место для сна; поскольку денег у меня мало и я не располагаю знанием, сколько еще продолжу существовать, комната съемная. Своего домохозяина я никогда не видел, никогда не говорю с ним по телефону, хотя прожил здесь уже много лет. Все дела ведутся письменно, через агента. Такая дистанция удобна.

Вот еще что: у меня есть работа. Она обеспечивает меня деньгами, нужными для выживания, и несколько разбавляет отупляющую скуку бытия. И с нее как раз начинается эта история — моя история. Это сказ о трех странствиях и обстоятельствах, какие привели меня к ним.

Это повесть о том, как я вновь встретил Смерть.

Я грезил наяву.

Размышлял о зеленом луге, что сбегает к темной реке, и о женщине, которую когда-то знал, пока был жив. Мы гуляли вдоль берега и говорили ни о чем, обо всем, что бы ни приходило нам в голову. Иногда брались за руки или останавливались и целовались, но обычно нам хватало просто идти рядом — мы радовались быть, и всё. У нас имелась общая тайна: болтали мы или нет, соприкасались или нет, между нами существовала незримая связь, неразрывная до самой смерти.

Но она не длилась вечно — ничто не длится вечно, — однако эхо того чувства осталось, словно память следа на песке, давным-давно смытого морем.

— Пальчик!

Я вскинулся и увидел младшего управляющего. Форма на нем сидела безупречно, от жесткого желтого воротничка до начищенных черных ботинок; но лицо у него было цвета сырого мяса, и он смотрел на меня так, будто я только что сожрал его мать. Я быстро отвел взгляд.

— Соберитесь, а?

Он отвернулся и сердито ринулся к стойке обслуживания, а затем исчез за дозаторами напитков. Миг спустя поверх капели и плюх коктейльного аппарата я услышал тоненький подростковый голос, пищавший дополнительный заказ.

Я глянул вниз. Моя правая рука вцеплялась в ручку холодильника. Совершенно непонятно зачем.

Я работаю в закусочной быстрого питания. Называется «Бургер Бургер». Один из ее многочисленных рекламных девизов — «Сочнейшие бургеры в свежайших булочках».

Это неточное утверждение. Бургеры состоят из восстановленного мяса, переработанного, приготовленного и замороженного фабрично, они готовы за месяц до подачи; их размораживают в микроволновке, обжаривают на плите и подают в булочках, которые, вероятно, были свежими, когда их герметически запечатывали в полиэтиленовые мешки, но теперь это уже не так. У меня по этому поводу нет никаких особых чувств — вся еда для меня одинаковая, — но это объясняло, почему я стоял у холодильника. Меня попросили достать дополнительные пятьсот бургеров под обеденный ажиотаж.

— Не обращай внимания. Он чокнутый шибздик, — произнес голос за моей спиной. Он принадлежал единственному человеку, ближе всего соотносимому для меня с понятием «друг» в последние несколько лет. Я обернулся и пробормотал ответ ей под ноги.

— Просто делает свое дело.

— Ну конечно. А я — королева вампиров.

Что недалеко от истины. В рабочие часы, как и все мы, мой друг был обязан облачаться в предписанный компанией солнечный комбинезон, но в обычной жизни она одевалась сумрачно, подчеркивала глаза и губы косметикой исключительно темных оттенков и имела привычку носить на цепочке никелевый анкх. Вдобавок бледная кожа, черные волосы и статная фигура вдохновили других сотрудников звать ее Мортишей. На самом деле ее звали Зоэ, и, насколько мне было известно, она мне нравилась. Я бы не сказал, что между нами существовало пылкое взаимное притяжение, но она, казалось, довольно часто стремилась со мной разговаривать; я же со своей стороны был рад, что по крайней мере больше не воняю, как труп.

— Стой за себя, — добавила она.

— Предпочитаю не.

Она нахмурилась, темно-карие глаза сузились в глазницах.

— Не выношу эту работу. Не выношу, что она делает с людьми. Не выношу этот смрад, яркий свет и эти дурацкие тряпки. — Он подергала свой комбинезон за пояс. — Не выношу еду, и клиентов, и декор, и все эти идиотские названия блюд. И вообще всех тут не выношу. — Она глянула на меня и чуть улыбнулась. — Почти всех, так или иначе… А ты?

— Такова жизнь.

— Не понимаю, как ты терпишь.

Я открыл холодильник и вытащил два мешка бургеров.

— Бывало и хуже.

Зоэ взяла один мешок и понесла его в кухонный зал. Я пошел за ней со вторым. Мы вывалили их в стальную корзину у плит и получили одобрительный хмык от дежурного повара. Его звали Дэйв, ему было двадцать, лицо заживо сожрано прыщами. Каждое утро, как только нас видел, он являл нам содержимое своего ума.

— Пальчик, слыхал?

— Что?

Он схватил полдесятка бургеров из корзины и швырнул их в микроволновку.

— Про того чувака на мосту.

— Какого?

— По радио было.

— Я не слушаю радио.

Он довольно ухмыльнулся.

— Отвратительно.

— Что случилось?

Микроволновка звякнула. Дэйв извлек бургеры и плюхнул их на жарочную решетку, где они заскворчали в медленной муке.

— Говорят, какой-то препод из колледжа. Нашли его вчера вечером на мосту — что там от него осталось, короче. Еще одно доказательство, что конец света близок. Я читал про это дело. Я знаю…

Зоэ закатила глаза.

— Давай уже, выкладывай.

— Ага… уж тебе-то наверняка интересно. — Он подмигнул ей, как смог, но попытка вышла не от души, и мы все скисли. Осознав это, он сердито ткнул мясо лопаткой и добавил в лоб: — Этого чувака-препода порвали на кусочки — даже в реке что-то нашли, — но ни головы, ни кистей, ни стоп нигде не оказалось. — Он снова ухмыльнулся. — Круто, а?

— От тебя тошнит, — сказала Зоэ и ушла.

Слова «четвертая категория» проскочили у меня в уме. Я бы счел их знаком, но Дэйв свой ум до конца еще не опорожнил.

— Думаешь, будут фотоснимки?

— Вряд ли.

— Даже по телевизору?

— Не.

Он перевернул котлету и хмыкнул.

— Клевого никогда не показывают.

Казалось, он огорчен, но поскольку я не знал, что ему сказать в утешение, не сказал ничего. Мы недолго поглазели друг на друга молча, а затем ушел и я.

Младший управляющий изловил меня у фритюрниц для картошки.

— Заняться нечем? — рявкнул он.

Я покачал головой.

— Тогда — если не возражаете, — может, посодействуете на кассе?

Его сарказм меня не тронул. Я просто выполнял приказы.

Настало время обеда. Мы были заняты. Я работал на автопилоте, а мертвецкий ум свой отпустил блуждать.

Вспомнил, как первый раз оказался здесь — лет пять назад. Младший менеджер в ту пору, а ныне — старший менеджер — сказал мне, что я смогу через пару лет занять его должность, если «буду держать нос по ветру» и «хорошенько постараюсь». Сказал, что у сети «Бургер Бургер» есть «возможности для расширения» и что «впереди великие времена». Сказал, что мой возраст — «не показатель» и что многие такие же взрослые, как я, люди осознавали «ценность карьеры в ресторанном деле». Я вежливо кивал и соглашался со всем, что он говорит, надеясь, что такого ответа он и хочет, однако с моей личной точки зрения, единственное требование к карьере — оставаться безымянным. С тех пор у меня ничего не получилось в двух смыслах: я и близко не подошел к повышению по службе и, как и почти у всех, кто здесь работает, у меня возникла кличка.

Коллеги именуют меня Пальчиком. Не помню, почему так, но подозреваю, что где-то в самом начале работы здесь кто-то глянул на мои руки и заметил, что чего-то не хватает. Трудно не заметить: у меня нет трех пальцев — большого и еще двух. Это неизбежно стало поводом для кое-каких шуток, обычно связанных с рассуждениями, какие части моей руки упали во фритюрницу, или были съедены нетерпеливым клиентом, или оказались в приправе к бургеру. Вот чего они не знают: мои раны гораздо глубже. Ноги и торс у меня иссечены разрывами, сшитыми толстой черной хирургической нитью; руки и живот усохли из-за тления; и от пениса у меня остался лишь обрубок. Я ни жалею о таком положении дел, ни радуюсь ему: это просто факт.

Мои мысли прервал низкий властный голос, потребовавший внимания к себе. Я учуял знакомое присутствие.

— Мне два двойных бургера «Бургер Бургер», четыре порции картошки «Двойной размер», два коктейля «Му-му», абрикосовый десерт «Дважды-Слаже» и… Что ты хотел, говоришь?

— Ничего не хотел, — ответил его приятель. — Мне все меню кажется отвратительным донельзя.

Я поднял взгляд, воспользовавшись возможностью увидеть сразу обоих. Второй говоривший смотрелся в точности так же, каким я его запомнил в последний раз: белый костюм, усеянная нарывами кожа, на лице неувядающая презрительная ухмылка. Его спутник, однако, претерпел радикальную смену образа. Он все еще был угрожающе высок, но отпустил волосы, одежда на нем была произвольнее, и, как ни странно, он загорел. Вдоль края его стрижки под кокос я заметил тревожные признаки солнечных ожогов.

— Как хочешь. — Он вновь повернулся ко мне и помедлил. Затем улыбнулся. — О, здрасьте… Мне говорили, что я вас тут встречу.

— Здравствуйте, Смерть, — сказал я. — Чем я вам могу помочь?

— Тут дело скорее в том, чем я вам могу, — ответил он.

Бывал я живцом, был и трупом, а теперь я ходячий мертвец; в практическом смысле Смерти я боялся мало. Но один раз я с ним уже встретился, и вспоминаются мне о том времени сплошь терзания и коварство. С тех пор я свободен в той мере, в какой может быть свободен неупокоенный, но, что важнее, я спокоен. Крошечная часть меня, остаток от моих времен живцом, оказалась заинтригована тем, что он мог мне предложить, но первый мой долг — перед моим нанимателем. Я молча и качественно выполнил заказ.

Смерть поблагодарил меня, затем представил покрытую прыщами сущность у себя за спиной.

— Мора вы, конечно, помните. — Я кивнул, и Мор небрежно отзеркалил мой жест. Я не мог решить, к чему он относился с большим омерзением — к еде или ко мне. — Он на этой неделе немножко занят тем и сем, но любезно предложил сегодня помочь. — Мор саркастически улыбнулся мне. — Штука в том, что мы все заняты. Раздор, само собой, и Глад, как обычно. Как вам, вероятно, известно, Дебоша повысили и отправили за рубеж. А поскольку от Иеронима толку никакого и никому, в особенности — ему самому… — Смерть примолк, заметив мою полную растерянность. — Короче говоря, у меня к вам предложение.

Я молчал.

— Нам поэтому надо потолковать.

— Угу.

— Сейчас же.

Это было сказано с такой твердостью, что, казалось, невозможно отвергнуть, но мои мозги решили иначе:

— Мне перерыв не положен еще два часа.

— Все равно сделайте перерыв.

— У меня нет на это полномочий.

— Вам они не нужны.

— Мне нужно разрешение младшего управляющего.

Смерть, не улыбаясь, осмотрел персонал.

— Который из них он?

Я показал на долговязого, свекольноликого юнца с намеком на подбородочный пушок. Он приглядывал за новым нанятым, как мальчишка наблюдает за жуком, которого собирается раздавить каблуком. Смерть кивнул Мору, затем тихонько щелкнул пальцами, едва слышно. Младший управляющий бросил свои наблюдения, оставил клиентскую зону и вальяжно приблизился.

— Да?

— Я бы хотел одолжить одного вашего сотрудника.

— Что?

— Ваше содействие будет оценено.

— Слушайте…

Мор перебил его, похлопав по плечу.

— У меня для вас имеется некоторый довод, — сказал он. Расстегнул белый пиджак и рубашку под ним и обнажил небольшой участок зеленоватой кожи, покрытой легкой белой плесенью. Затем с восхитительной скоростью и действенностью накрыл рот младшего управляющего ладонью, а другой рукой схватил его за запястье. С малозаметной улыбкой прижал пленную конечность к своей гниющей плоти и подержал ее там несколько секунд — пока младший управляющий не вырвался. Он уставился на своего обидчика с неизбывным отвращением.

Я запаниковал: моя связь с этой парочкой очевидна и не только прикончит мне карьеру, но и приведет к неминуемому обнародованию того, что я — ходячий мертвец, а стремительно следом — к проклятьям и побоям озверевшей толпы. Мой отклик на эту катастрофу оказался прост: я завопил. К счастью, все вокруг меня тоже вопили. Они увидели то, на что я не обратил внимания: младший управляющий уже валялся на полу, извиваясь в мучениях и обильно блюя. Я подождал, пока он перестанет, чтобы объясниться с ним, однако судороги и рвота лишь усиливались. Будь я способен на жалость, я бы, возможно, ему посочувствовал.

— Ну что ж, — удовлетворенно произнес Смерть. — Думаю, пора поговорить.

Я перешагнул через тело работодателя и последовал за двумя всадниками Апокалипсиса к столику у окна, отметив по пути, что все без исключения очереди к кассам укоротились.

Перед разговором Смерть заглотил свой обед. Я терпеливо ждал. Наблюдал, как он ест, глазел на Мора, Мор глазел на меня; я разглядывал пешеходов на улице, многие поскальзывались или спотыкались на ходу, некоторые получали небольшие травмы. Позади меня обалдевшему и все еще тошнившему младшему управляющему помогли встать и проводили с глаз долой. Общее волнение публики улеглось.

Я вновь посмотрел на Смерть. На нем были черные «док-мартензы», синие джинсы и белая футболка. На футболке фигурировал веселый мультяшный зверек, а под ним жирными черными буквами надпись: «Я ДРУГ СЕМИОКОГО АГНЦА». Бляха в форме косы красовалась у агнца на хвосте. Я поглядел на Мора — его взгляд все еще сверлил дыры у меня в черепе. Его облачение оказалось экзотичнее. В белом костюме, рубашке и штиблетах он выглядел как низкопробный двойник Либераче.

Что же до меня, то:

— Вид у вас дерьмовый, — сказал Мор.

— Извините, — ответил я.

— Ваш наряд вас унижает.

— У меня в этом нет выбора.

— Шутить изволите?

Я пожал плечами.

— Ладно, — сказал Смерть, доев второй абрикосовый десерт «Дважды-Слаже» и облизываясь, — давайте к делу. Штука в том — и вряд ли кто-либо из нас станет это опровергать, — что вы, когда в последний раз трудились на Агентство, нас огорчили.

— Полностью разочаровали, — поправил его Мор.

— Вам не удалось следовать протоколу, вы демонстрировали небрежение к правилам Агентства, а ваши действия привели к выживанию двоих наших клиентов.

— Моих клиентов.

— Обычно, — продолжал Смерть, — это означало бы полный разрыв связи между нами — за исключением светской, конечно. — Он слабо улыбнулся. — Однако Шеф, похоже…

— А мне что с этого?

Мою реплику встретили молчанием. Будь я теплокровным — залился бы румянцем от неловкости; в действительности же я просто ждал ответа, который Мор в конце концов и предложил:

— Предлагаю сунуть его в Хранилище на тысчонку лет. Может, научится кое-каким манерам.

— Это лишнее, — сказал Смерть. — Я перейду к тому, что мы вам предлагаем, совсем скоро, но сначала должен объяснить, зачем мы здесь. — Он побулькал молочным коктейлем через соломинку, после чего поцыкал зубами. — Штука в том, что у нас неувязка. Я лично считаю, что решение можно было бы отложить на век-другой, мы все-таки переезжаем на большую площадь. Но у Шефа иное видение. Пункты назначения покойников уже расписаны, процедура в разгаре, но по неведомым причинам было решено, что вы должны нам помочь. Задача, естественно, простая…

Последнюю минуту или около того Мор постукивал желтым ногтем по гнилым передним зубам, и это раздражало меня невообразимо. Так или иначе, я понятия не имел, о чем Смерть толкует, а интересно мне это было еще меньше. Я вновь отпустил ум блуждать. Задумался, очухался ли младший управляющий от своего недуга, сколько пройдет времени, прежде чем мое отсутствие заметят и запомнят, и будут ли у моего поведения серьезные дисциплинарные последствия. Я знал, что обязан вернуться на пост, в особенности в такое оживленное время, и это чувство долга так тяжко меня прижало, что возникли физические симптомы. Я ощутил давление в груди, сокрушительную панику, начал задыхаться, взбудоражился; в желудке что-то завозилось, руки неуправляемо затряслись…

— Что скажете? — спросил Смерть.

Я тупо уставился на него.

— Говорил я тебе, это ошибка, — оскалился Мор. — От него и по первому-то разу толку не было, а с тех пор он явно скатился еще ниже. Мы все знаем, что мозги у них с возрастом портятся — Иеронима взять, к примеру. С тем же успехом можно было бы нанять орангутанга.

— Таков приказ Шефа.

Мор прищелкнул языком, но не возразил.

Я нервно огляделся. Моего работодателя не наблюдалось вовсе. Обеденный персонал, казалось, обходится без меня. Мне ничто не угрожало — по крайней мере пока.

— Вы все еще не изложили, что предлагаете мне, — сказал я.

Мор продолжил постукивать по зубам, глядя в окно. Смерть спокойно всмотрелся в меня, ровно, долго.

— У вас тоска, — сказал он наконец. — Вы что-то ищете — и лишь я могу вам помочь это найти.

Зал начало кружить. Я подумал, что сейчас потеряю сознание.

Затем я потерял сознание.

Когда очнулся, я лежал головой на столе. В воздухе стоял резкий запах дезинфекции, смешанный с приторной вонью жира и жареной говядины. Ни Смерти, ни Мора нигде не было, а надо мной стояла Зоэ. На лице у нее читалась странная смесь сочувствия и любопытства, но Зоэ ко мне не прикасалась, за что я был ей признателен.

— …тебе получше?

Я кивнул.

— Кто этот чудик загорелый?

— Друг.

— Ты от всех своих друзей в обморок падаешь?

— Не от всех.

— Ага. Может, стол протрешь?

Я поднял голову. Она вручила мне тряпку. Я почти тут же принялся за дело, намереваясь устранить любые следы их присутствия.

Остаток дня я старался не думать об этой встрече со Смертью, а точнее, глушил подобные мысли работой. Выполнял нудные задачи на пределе сил и делал все, что мне велели. Не так-то и трудно. После обеденных треволнений обстановка была расслабленная: младший управляющий взял отгул на остаток дня, жалуясь на боли в желудке, тошноту, головную боль, жар, ломоту в конечностях, больное горло и двоение в глазах. В отличие от большинства соприкоснувшихся с Мором, он легко отделался.

В конце моей смены я желал лишь одного: тихо и без помех ускользнуть, но меня обеспокоили еще два события. Первое произошло, когда я переодевался из форменной одежды в повседневную: черные спортивные брюки, такую же куртку, кроссовки и длинное черное пальто с черной шерстяной шапкой. Туго натягивая шапку на череп, я почувствовал странное давление на кожу. Отвернувшись к стене, чтобы никто не видел, я снял шапку. На дне ее лежал сложенный листок пахшей сиренью писчей бумаги — записка с моим именем на ней. Имя было выведено кровью. Я слишком перенервничал и читать не стал.

Второе событие оказалось не менее тревожным. Я сунул записку в карман штанов, застегнул пальто и направился к выходу. Меня перехватила Зоэ. Она улыбалась, но руки туго сплела на груди и слегка покачивалась на пятках.

— Не хочешь выпить сегодня вечером? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

Я навестил родителей. Навещаю я их каждый день, по дороге с работы домой: мне нравится рассказывать им, что со мной происходит. Надеюсь, они слушают, но наверняка это неизвестно. Они уже много лет как умерли.

Их тела погребены на кладбище, где пересекаются две дороги. Я не считаю ни шаги, ни время, нужное, чтобы туда добраться: туго запахиваю пальто, натягиваю шапку на глаза и занимаю внимание тротуаром и расстоянием до незнакомцев. Сегодня мне пришлось думать еще и о Зоэ. Почему она захотела провести со мной время после работы? Почему мой отказ был таким неизбежным? Почему бы мне попросту не сказать «да»? Эти вопросы крутились у меня в голове, пока та не заболела, и к церкви и узкой тропе на погост я подошел с облегчением.

Могила моих родителей расположена под дубом, в тени невысокой каменной ограды. Одинокое белое надгробие отмечает их совместную жизнь. Та жизнь меня более не интересует — не интересует она и их, покойников. Значение имеют лишь эти ежедневные визиты и мои слова, изливаемые в шесть футов грунта. Сегодня мой позыв разговаривать оказался необычайно силен, и едва я успел прижать губы к земле, как мой мозг избыл свой груз.

— Я встревожен, — сказал я.

Как обычно, ответа не последовало.

— У меня возникли желания. И грезы. Не знаю, ни что они означают, ни чего я хочу… До сего дня я справлялся. А теперь, повидав Смерть, не знаю, что дальше делать.

Стояла зима, и птицы не пели, но меня обволакивали непрестанный рокот машин и бормотание прохожих. Я обнял холмик, под которым лежали мои родители, и приложился щекой к надгробию; я рассказал им то, о чем не заикался никому с тех пор как воскрес.

— Давным-давно Смерть открыл мой гроб и дал мне возможность пожить еще. Он рассказал мне о работе подмастерьем, которая в лучшем случае приводит к постоянной должности, а в худшем — обратно в могилу. Я был труп, предложение показалось заманчивым, и я его принял не раздумывая. Дальнейшие семь дней я помогал ему в делах… И не справился. Я не справился так же, как не справлялся при жизни: предсказуемо и не ожидая никакого иного исхода. Но возвращаться в землю я не хотел. Попробовав на вкус жизнь на поверхности, я захотел еще. И по-прежнему не понимаю, как это произошло — по небрежению ли, от щедрости или же из-за того и другого, — но я получил, что хотел. — Я зарылся пальцами глубоко в землю. Чувствовал в этом безопасность — здесь, посреди жизни, роившейся за кладбищенскими стенами. — Тут-то и начались мои беды. В гробу границы хорошо известны, их легко поддерживать; беречь себя в целости и сохранности не составляло труда. У меня как у ходячего появилась свобода, но я не понимал, что с ней делать. Дни напролет я исследовал свой новый мир, а по ночам лежал на траве и смотрел на звезды… Однако новизна быстро увяла. Пришла неудовлетворенность, а из нее выросло нечто сумрачное и тягостное. То, что когда-то было подарком, стало бременем — гнетом, и он постепенно тяжелел, почти неприметно, день за днем… Пока не сделался невыносимым. — Я вновь затих. Редко говорил я так подолгу, а разматывать этот тугой клубок чувств в словах оказалось утомительно. — И это все, что от меня осталось, — подытожил я. — Человек, который ждет, когда его раздавит.

Я лежал на холодной земле, раскинув руки, вжавшись губами в почву. Здесь, рядом с трупами моих родителей, я был дома. Меня не интересовали разговоры с чужаками, движения машин, голоса птиц. Я не беспокоился ни о работе, ни об одежде, ни о единственном человеке, кого мог бы назвать другом. Меня не заботило даже собственное имя.

Все чувства покинули меня, и я был ближе к мертвым, чем к живым.

Когда я наконец встал, уже стемнело. Ноги затекли, под ногти забилась грязь, лицо и руки онемели. Я медленно побрел домой, выбирая неосвещенные переулки и переходя улицу, когда кто-нибудь приближался. Пока не добрался до своей комнаты и не запер за собой дверь на засов — не чувствовал себя в безопасности.

Сел на диван, выпил стакан воды. Коротко задумался, как обычно каждый вечер, чем занять пустые минуты впереди. Решение далось легко — как обычно. Я включил телевизор и уставился в экран, не слушая, не смотря, но с благодарностью за то, что думать не нужно. Затем разделся и попытался поспать, но не получилось совсем. Не давала уснуть записка в кармане куртки. Я ее боялся. Знал, что она может разрушить постоянство моей жизни, но понимал вместе с тем, что в ресторане Смерть сказал мне правду: лишь он один может помочь мне найти то, что я ищу, и поэтому выбора у меня не было — нужно прочитать записку.

Я включил свет, достал листок и быстро его прочел. Затем прочел еще раз, помедленнее. На листке нашлось семь слов, написанных кровью. Вот они:

«Приходите ко мне в Агентство в полночь. — С.»

Что это значит — быть ходячим мертвецом?

Это все равно что стоять внутри толстостенного стеклянного цилиндра, который отделяет нас от остального мира. Те, кто снаружи, кажутся далекими и ненастоящими, лица видятся плоскими и искаженными, в голосах нет глубины; и совершенно немыслимо — разбить стекло и соприкоснуться с кем-то снаружи… Но бывают мгновения, когда мир снаружи проникает сквозь стекло и касается нас.

Эта записка — такое мгновение. Выключив свет, видеть и обонять я не мог ничего, кроме той пахшей сиренью бумажки. Надо мной витали кроваво-красные буквы записки; остатки моего воображения, пережившие жизнь, смерть и воскрешение, преобразили эту кровь в жгучие капли, что сочились с листка мне в распахнутые глаза.

Я встал, попил воды, надел спортивный костюм, кроссовки и пальто. И отправился на встречу со Смертью.

Снаружи Агентство почти не изменилось. С моего последнего визита прошло немало времени, но, вопреки зловещему желтому сиянию уличных фонарей, здание разочаровывало по-прежнему. Обычная двухэтажная постройка в конце непримечательной террасы, с одного бока — тихая дорога, с другого — луг. Внутреннее значение этого дома делало его особенным: в этом обыденном месте, в это историческое время четыре всадника Апокалипсиса претворяли в жизнь свои планы на человечество.

Моя координация движений за годы улучшилась — от комических ковыляний трупа до почти жизнеподобной легкости, — но относился я к этому месту настороженно и потому споткнулся на ступеньках перед парадным входом и постучал — ненамеренно — головой. Когда дверь отворилась, я все еще тер череп.

— Чего вам надо?

Я вскинул взгляд и увидел коренастого бородача, который, вопреки вечернему холоду, был обут в открытые сандалии, шорты-бермуды и гавайку. Впрочем, все это оказалось не главной его отличительной чертой: почти все видимое пространство его тела было исшито хирургическими нитками и скреплено скотчем; один глаз затек кровью и смотрел на меня со странной смесью враждебности и тупости, но глазу этому повезло все же больше, чем второму, которого было не видать совсем.

— Я пришел встретиться со Смертью, — ответил я.

— Извините, мест нет.

Без всяких дальнейших объяснений он захлопнул дверь у меня перед носом, попав точно по переносице. До боли мне не было дела, но пренебрежение не понравилось. Я постучал еще раз, теперь уже кулаком.

— Думаете, я дурак? Я вам уже сказал…

— Я не клиент, — перебил его я.

Это его смутило. Одинокий глаз пялился на меня сколько-то, бородач жевал нижнюю губу, словно размышляя, удрать ему или вышвырнуть меня на улицу.

— Так и кто вы?

— Никто особенный. Я тут когда-то работал, давно. Смерть вчера навестил меня, и… — Я умолк, вглядываясь в черты бородача. — Мы не знакомы?

— Нет. — Он отмахнулся от вопроса, а затем таинственно улыбнулся. — Я теперь другой. Мне сделали пересадку мозга. Пожертвование от одного трупца из Хранилища. — Он посторонился. — Ну, зайдете, что ли, или будете глазами хлопать, как жмурик?

Развеселившись от собственного остроумия, он громко хохотал по меньшей мере десять секунд.

Я вошел в прихожую. Из комнаты слева гремела оглушительная музыка. Песня — «Сёрфим США», из чего я сделал вывод, что кто-то в здании фанатеет по «Пляжным мальчикам». Еще примечательнее оказалось другое: коридор полнился резким смрадом разлагающейся плоти и оравой трупов. Они стояли и тупо таращились в стены, словно разом решили, что этот коридор будет им вечной усыпальницей. Кое-кто тихонько постанывал, некоторые скребли покрашенные стены. Большинство же помалкивало и не двигалось.

Мой спутник повернулся ко мне.

— Говорю же, мест нет.

— Что они здесь делают?

— Готовятся к Воссоединению.

В этом месте мой интеллект отказал мне.

— Не понимаю.

— Конечно. Вы же не умный, как я. Но у меня нет времени объяснять… Сюда.

Он скользнул сквозь толпу, раздвигая мертвецов, как стебли кукурузы. Один упрямый отказался подвинуться — и принял от бородача удар локтем, вследствие чего рухнул на пол. Я остановился помочь ему. Он оказался рослым, хорошо сохранившимся и несколько зловредным по виду.

— Извините, — сказал я.

Он уставился на меня, но не откликнулся.

Я шел за своим провожатым по коридору, мимо мест, которые помнил со времен своей краткой службы подмастерьем: столовая, Архив, лестница на второй этаж и переход, ведший к моему обиталищу. Повсюду толпились мертвецы. Я не мог взять в толк, чего их здесь столько.

Мы прибыли к конторе. Здесь мертвецов было поменьше, но по крайней мере пара десятков занимала пространство между столами, стульями и конторскими шкафами. Мой спутник бросил меня и протолкался обратно. Исчез в столовой, а через миг «Пляжных мальчиков» оборвали на полуаккорде. Я прислушался к тихому бормотанью стонавших мертвецов — и поверх этого лепета разобрал знакомый голос.

— …похоже, считает, что это ходячий-отщепенец. Мор думает, что за этим стоит Хозяин, но я сомневаюсь, что он стал бы возиться с частностями — прошу вас, сойдите с моей ноги! Нет, это трупцы. Девать некуда больше — не считая кабинета Шефа, разумеется. Более того, думаю, именно угроза его кабинету его и подвигла. — Последовала долгая пауза, перемежавшаяся хмыками для поддержания разговора, после чего он формально завершился. — Начинаем с Хранилищем, и нам нужна вся помощь, какую сможем привлечь… Пара дней — годится. До встречи.

Двое мертвецов, стоявших у окна, двинулись на меня. Гроб я покинул уже довольно давно, и их суетливая походка вразвалочку меня встревожила; однако они, похоже, просто давали дорогу Смерти. Тот возник из-за чрезвычайно гнилостного трупа, сжимая в кулаке маленький мобильник-«раскладушку». Завидев меня, расплылся в меланхолической улыбке.

— Рад, что вы решили прийти. Ваша помощь будет кстати. Мы прикинули, что вчетвером, у каждого по помощнику, а также еще несколько полевых агентов и их помощников, сможем провернуть всю процедуру до конца недели. — Он положил телефон на стол поверх тонкого черного ноутбука. — Сам я, конечно, буду с вами не ежедневно, а Мор выразил особое желание не работать с вами — я бы на вашем месте не принимал это на свой счет, — но Глад и Раздор приедут в ближайшие двое суток… Итак, вы, вероятно, сочли, что мы ни за что не переместим двести сорок трупов за три дня?

Я пожал плечами.

— Дело в том, — продолжил он, — что, благодаря новым возможностям, достигнутым в договорных обсуждениях, мы теперь можем и совершать поездки, и осуществлять предписанные повседневные прекращения. Для последнего вы, впрочем, не понадобитесь…

Он сложил руки на груди и осклабился, возможно, ожидая аплодисментов. Я вперил в него пустой взгляд. Перестал понимать, зачем я здесь. Целая жизнь непрерывной бесчувственности казалась предпочтительнее этого мига одиночества и растерянности. Я чувствовал, что слабну, и оглядел комнату в поисках чего-то утешительного, за что можно было бы уцепиться. На первый взгляд — тот же небольшой квадратный кабинет, каким я его запомнил, с окнами по двум стенам, с четырьмя конторскими шкафами, четырьмя креслами и четырьмя столами. Все остальное, впрочем, стало другим. На столах размещались четыре ноутбука, на каждом — монограмма, серебряный символ соответствующего пользователя: коса — на ноутбуке Смерти, корона — у Мора, весы — у Глада и меч — у Раздора. Убранство, мебель и всякие компьютерные и прочие технические мелочи, появившиеся после того, как я здесь был в последний раз, были черные — цветовая схема, видавшая виды еще когда я был жив. Я вновь посмотрел на Смерть. Даже он изменился. На нем были линялые синие джинсы, кеды, украшенные логотипом золотого семиокого агнца, и белая футболка с надписью «ИДИ К АИДУ». Череп и лицо были гладко выбриты, и я вновь отметил легкий, слегка жирноватый загар, словно Смерть мазался дешевым гуталином.

— Вы в порядке? — спросил он, затем вполголоса выругался. — Иероним, да? Его так Глад называет. Но вы его знаете как… — Он умолк, пытаясь вспомнить то конкретное прекращение. — …нашего клиента с ярмарки. После вашего провала он стал моим подмастерьем. Какое-то время мы его звали Аидом, но он оказался до того бестолковым, что это имя ему едва ли шло.

— Прошу вас.

— Даже после трансплантации стало ненамного лучше. Мы выбрали сравнительно неповрежденный, по нашим оценкам, труп, но в некоторых вещах никогда не можешь быть уверен.

— Прошу вас, хватит.

— И Глад придумал ему прозвище: И. Е. Раним Бошк. Думал, это смешно, — возможно, так и было, когда он это впервые придумал тысяч десять лет назад. В общем, прилипло. А дальше Раздор укокошил шутку — расшифровал второй инициал, и…

— Прошу вас, хватит говорить.

Все звуки стихли. Двадцать трупов повернулись ко мне. Кто-то задвигался угрожающе, парочка шлепнула по стенам ладонями, большинство скалилось и пускало слюни. Смерть сострадательно улыбнулся.

— Пойдемте поедим чего-нибудь, — сказал он.

Мы удалились в столовую, где обнаружили еще десяток трупов и бородатого ходячего Иеронима. Он таращился в окно на полную луну. Смерть велел ему накрыть на троих и подать ужин — этот запрос Иероним осмыслял не меньше десяти секунд, прежде чем в его одиноком глазу вспыхнула искра понимания. Он пошаркал в кухню, смутно опознаваемо напевая «Везде поспел» — очередную песню «Пляжных мальчиков». Через минуту он вернулся — без посуды, приборов и еды. Попытался вновь. На сей раз наткнулся на труп, уронил тарелку и притащил вилок на пятерых. Его это не обескуражило. На третьей попытке принес не ту еду, но подал ее с широкой улыбкой и чрезмерной помпой. Наконец попытался усесться, но серьезно промахнулся мимо стула и рухнул кучей на ковер.

— Я не тупой, — сказал он тихо. — У меня трансплантат.

Смерть вздохнул и принялся уныло тыкать в поставленный перед ним замороженный киш.

— Не могу его с собой брать. Эта работа требует эффективности и мастерства, и хотя вы — не лучший выбор в смысле этих качеств, в заданных чрезвычайных обстоятельствах…

— Я хочу уйти, — перебил его я.

Он некоторое время молча меня разглядывал.

— Естественно, вы вольны поступать, как желаете, — согласился он. — Но позвольте изложить, о чем вообще речь.

Он отодвинул тарелку и протиснулся между двумя трупами в кухню. Вернулся со свежей пищей для пира: тарелка фруктов — мне, неопределимая зеленая масса — Иерониму и банка червей, насекомых и мелких ящериц — для него самого.

— Новый договор, — пояснил он, закладывая ложкой шевелившуюся и копошившуюся массу себе в рот. — Я выторговал более разнообразную диету, а также еще кое-какие привилегии. — Он задумчиво улыбнулся, жуя, затем посмотрел прямо на меня. — Итак. Вот подноготная. Вероятно, вы помните, что такое Хранилище — запасник наших невостребованных и не категорированных мертвецов? — Я кивнул: Хранилище находилось в погребе этого же здания, и в других обстоятельствах я сам мог бы там оказаться. — Эти мертвецы — неудобство, и нашей целью всегда было воссоединить их прежде, чем завершится срок съема этой собственности. К сожалению, срок истекает в эту пятницу, и поэтому их вывоз — дело срочное. — Он залез в банку и поймал жука большим и указательным пальцами. Насекомое шевелило лапками и усиками в панической членистоногой румбе; Смерть утешительно пощелкал языком, затем откусил жуку голову. — В нормальных условиях эта задача — невеликая трудность, однако недавно произошло несколько неожиданных событий. Результат ли они сознательного саботажа, попытка ли мести или иной мотив, который мы до сих пор не постигли, факт остается фактом: в этом задействованы другие Агенты. — Он посмотрел на меня многозначительно. Я ответил отсутствующим взглядом. Казалось, его объяснения требуют отдельных объяснений, и я уже собрался сообщить ему, что больше терпеть не намерен, но тут он наконец произнес нечто осмысленное: — Не сомневаюсь, вы уже заметили этот избыток тел.

Я кивнул.

— И задумались, что они тут делают.

— Да.

— И, возможно, вам даже любопытно, кто их всех убил.

— Не очень.

— Не важно. Штука вот в чем: они не из Хранилища. И никто в Агентстве не отвечает за их прекращение.

Иероним оторвал взгляд от своей плошки, лицо — в зеленой слизи.

— Это не я, — сказал он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Смерть пренебрег этой репликой.

— Хуже всего то, что новенькие прибывают ежедневно. Мор прошлой ночью обнаружил еще одного. Его это глубоко расстроило: он собрался напустить в реку ядовитых отходов, но это открытие вынудило его отменить операцию. Жертвой оказался живец, разодранный на части. Измельченный к тому же. Даже кое-где пожеванный… Это не мой стиль — да и ничей из Агентства, во всяком случае — в наше время. — Смерть с сожалением уставился на свою еду. — Итак, вы могли бы резонно предположить, что следует спросить самих жертв… Вы еще говорите на мертвецком?

— Мертвянку понимаю. Один стук — нет, два — да…

Он покачал головой.

— Это для почвенников. Я же говорю о более сложном общении, чем стуки и царапы по стенкам гроба, — о языке, на котором разговаривают мертвецы на поверхности между собой. Если нужны данные от трупца, необходимо — из вежливости — разговаривать на мертвецком. — Он повернулся к телу, располагавшемуся ближе всего — к рослому, изысканному собранию окровавленных костей и драной плоти, — и разразился нечеловеческой тирадой стонов, всхлипов и гортанных кряков. Как бы то ни было, я бы не поверил, что происходит разговор, если бы труп не ответил тут же — тихо и протяжно заскулил слюнявой пастью.

Смерть перевел:

— Я только что спросил ее, кто отвечает за ее прекращение. Она ответила: «А мне-то что?» — подобные чувства питают все до единого здешние мертвецы. Мы знаем, как они умерли, и они даже скажут, кто их убил, но это не означает, что мы знаем, кого в конце концов винить. Вокруг столько оборотней, мог быть кто угодно.

Я оглядел столовую. В окружении всех этих мертвых тел, слушая их тихие стоны, наблюдая, как они тихонько шаркают по коврам, я почувствовал неопределимую тоску. Ничего личного в ней не было: они просто напомнили мне о моем бытии в гробу.

— Что они сейчас говорят? — спросил я.

— Ничего необычного: как им здесь нравится, как им тут безопасно, как они ценят тесноту. Неудивительно. Их не заставляют двигаться, делать что бы то ни было или разговаривать. Они довольны — насколько это возможно для мертвецов. — Он сгрыз еще несколько насекомых. — К сожалению, это ничего не меняет. Мы вынуждены переместить их, и я бы просил вас нам помочь. Правила Воссоединения требуют, чтобы при Агенте в каждой поездке был помощник: мертвецы имеют привычку разбредаться, и, чтобы приглядывать за ними, нужны двое. Как я уже отмечал, нам страшно не хватает рук…

Я гонял еду по тарелке. Не спрашивал, ни в чем состоят Правила Воссоединения, ни куда приведут меня эти поездки. Я был такой же труп, как и мертвецы вдоль стен.

— Не буду подписывать договор, — сказал я.

— Никаких договоров.

— И мне по-прежнему нужно работать.

— Все поездки происходят ночью.

— Но главное: я хочу понимать, как можете мне помочь вы.

Он закинул пригоршню ящериц в рот — так жадный ребенок хватает из мешка сласти.

— С этим сложнее. Я могу вам помочь найти то, что вы ищете, но сначала вы должны сказать мне, что это.

— Но я не знаю!

Он ободряюще опустил руку мне на плечо.

— У вас уйма времени, чтобы это выяснить. Однако, если стрясется худшее: вы никогда не обнаружите причину собственной тоски и не сможете при этом продолжать быть как есть, — я могу запросто вернуть вас в гроб.

Малая часть гнета, грозившего раздавить меня, исчезла. От внезапной легкости у меня закружилась голова. Я тяжко боролся, чтобы сохранить эту жалкую толику бытия, которую называл своим, и все же возможность прекращения, столь прямо предложенная, оказалась нелишней.

— Отбываем завтра в полночь, — сказал Смерть. — Выбор за вами.

Чего я искал?

Я уже размышлял над этим, но теперь, добравшись к себе в каморку, этот вопрос повторялся и повторялся бесконечно. Чего я искал? Не имел понятия. Так чего же я искал? Голова у меня загудела. Иероним прав: я не умнее его. Если не знаю ответа, незачем и принимать предложение Смерти — разве что ради возвращения в гроб. Я не понимал, что делать… И тут в уме вспыхнул образ — луг, сбегающий к реке. Я подумал, что это ключ к загадке, и ненадолго возликовал, однако оказалось, что это лишь воспоминание ходячего мертвеца о прошлой жизни, за немногие осколки которой я цеплялся в снах. Ностальгия, не более.

Для живца ностальгия подобна боли: налетает редко, припадками. А у ходячего мертвеца ностальгия — в крови. Это неизбывная часть его. Одна из немногих причин, почему ходячий не сигает в ближайшую разрытую могилу и не ждет, когда гробокопатели засыплют его землей.

Чего я искал?

Я открыл дверь в квартиру и обнаружил на лестнице типовой конверт. Я уже знал отправителя: мой арендодатель — единственный человек, который мне писал. Я сел на диван и вскрыл конверт. Внутри содержалось письмо.

Я налил себе стакан воды. Теперь я был обязан освободить квартиру до конца недели. Как и все мои прочие обязательства, я принял, не ропща, и это.

Устал. Разделся, опрятно сложил одежду на полу и лег на диван. Погодя закрыл глаза и ни о чем не думал, пока сон наконец не поглотил меня.

И вновь мне приснилось то единственное, что снилось всегда.

Гуляю по зеленому лугу, что сбегает к синей реке. Я хорошо знаю этот луг: когда-то приходил сюда, пока был жив, с единственной любимой женщиной.

Это уютное место, но я чувствую, что чего-то недостает. Окрестный пейзаж незнаком: бескрайнее оголенное пространство, усыпанное черными валунами. Дальний берег реки тоже другой. Где прежде были зеленые деревья и далекие холмы, теперь я вижу лишь густой серый туман. Не понять, где заканчивается река и начинается суша.

У кромки воды стоит одинокая фигура, смотрит в туман. Я приближаюсь и вижу, что это моя возлюбленная, ждет там, где мы обычно встречались. Бегу к ней, ощущая, как первые волны жара опаляют мне кончики пальцев, и, добежав до нее, смеюсь от страха и облегчения. Касаюсь ее плеча, и она оборачивается.

Это не моя возлюбленная.