29 ЯНВАРЯ 1991 ГОДА я в последний раз пришел в свой рабочий кабинет. Улица Дзержинского (теперь Лубянка), дом 3, 4-й этаж. Из окна виден универмаг «Детский мир». Через огромные витрины можно наблюдать, как толпы людей переходят с этажа на этаж, от прилавка к прилавку. Они что-то рассматривают, обсуждают, примеряют, покупают. Там идет своя жизнь. А моя жизнь была посвящена этим людям, я должен был обеспечить их покой. Обитателям нашей планеты не нужны войны — ни горячая, ни холодная, им нужен мир для созидания, и детям их должен быть гарантирован мирный завтрашний день.

Настала пора подвести итоги. «Холодной войны» нет, как утверждают лидеры страны. Но почему же нет покоя? Почему страна не ликует? Видимо, люди чувствуют, что мы потерпели поражение в результате действий наших лидеров. Великая страна пока еще существует, до распада остается еще почти год. Но она уже в конвульсиях, и народ ощущает эту агонию.

Я стою у окна и вспоминаю свой разговор с президентом СССР, состоявшийся в его кремлевском кабинете полчаса назад, — последний мой разговор в должности первого заместителя председателя КГБ СССР. На президентском столе белеет только один лист бумаги. Это указ о моем освобождении от должности и переходе на работу в группу Генеральных инспекторов Министерства обороны СССР. Сейчас президент его подпишет.

За столом — трое: Горбачев, Крючков и я. Мы беседуем уже почти сорок минут. Я благодарю Горбачева за доверие, позволившее мне долгое время работать на высоких постах. Далеко не всегда я говорил то, что хотелось бы слышать членам Политбюро и правительству, старался не затушевывать подлинное положение дел. Вот и сейчас не могу уйти, не сказав о своих тревогах. Я не стал скрывать, что авторитет Горбачева в обществе заметно упал, что к нему стали относиться настороженно и демократы, и коммунисты. Надо что-то делать, надо внести ясность в ту линию, которую проводит руководство страны. Неуверенность центра может привести к большой крови. Я говорил о весьма конкретных вещах.

Горбачев внимательно слушал и, казалось, был признателен за откровенный разговор.

Я не предлагал никаких конкретных мер, лишь хотелось высказать то, что наболело. Межнациональные конфликты уже весьма ощутимо давали о себе знать. Прибалтийские республики открыто не признавали центр и явочным порядком порывали с государством. Только что произошли события в Вильнюсе — нашему поколению вряд ли удастся до конца уяснить их смысл, в стране растет недовольство повышением цен, ростом преступности, наступлением коррупции.

Михаил Сергеевич почти не перебивал меня. Он выслушал все мои оценки событий в Фергане, Сумгаите, Тбилиси, Баку, в других «горячих точках», где мне довелось побывать, и заметил, обращаясь к Крючкову:

— Много мы его погоняли. — Потом обернулся ко мне: — Сколько же тебе пришлось пережить? Действительно здорово досталось!

Потом Горбачев поблагодарил меня за службу, сказал хорошие слова:

— Твоя честная жизнь не вызывает вопросов, тебя ничто не должно волновать. Но мы тебя не жалели, — повторил он, — куда только ни бросали.

Потом умолк и после недолгой паузы задумчиво сказал:

— Внуков жалко.

Я был потрясен. Значит, он думает о будущем и его предвидение совпадает с моим? Выходит, он знал, куда завел страну.

Беседа подошла к концу, мы встали. Я вышел из кабинета. В голове сумятица. По дороге в Комитет спросил у Крючкова:

— Как ты понял его последние слова?

Он пожал плечами. Потом произнес только одно слово:

— Поражен!

Мы поднялись в его кабинет, обменялись ничего не значащими фразами. Крючков пригласил меня в комнату для отдыха, налил по глотку водки и сказал:

— Выпьем за внуков.

Сорок пять лет остались позади. Впереди размышления, думы, оценки прошлого, итоги нескольких десятилетий изнурительного труда, и вот они подведены: жалко внуков…