ДЕЛА, КОТОРЫЕ ПРИХОДИЛОСЬ нам вести, были бесконечно разнообразными, ни одно из них не повторяло на другое ни по масштабам и целям, ни по методам действий противников. Порой очень непросто различить ту тонкую черту, которая отделяет добро от зла, когда человек, уверенный в том, что действует из чувства долга, на самом деле переступает границы дозволенного и фактически совершает безнравственный поступок. Наша работа требовала безукоризненного владения таким тонким инструментом, как психологический анализ. Конечно, с годами накапливался опыт, однако ключ, который тебе удалось подобрать, ведя одно дело, оказывался совершенно непригодным для другого. Приходилось каждый раз искать новый, что, безусловно, требовало упорной, кропотливой работы.

В связи с этим расскажу о человеке (назовем его Сергеем Антоновичем) с весьма сложной и запутанной биографией. В разное время он работал на заводе, в одном из министерств, а затем по заданию органов госбезопасности — за рубежом.

Приведу стенограмму его рассказа, а кое-что перескажу так, как это запомнил сам. Чтобы повествование было органичным, приведу рассказ моего героя от первого лица.

«Я работал слесарем на Конотопском вагоноремонтном заводе, был комсомольским активистом, и тем не менее вызов в Москву, в ЦК комсомола очень удивил меня. Никто ничего толком не объяснил, и я в полном неведении отправился в столицу.

В здании ЦК комсомола на Старой площади встретился с чубатым пареньком с ленинградского Кировского завода — Борей Рубчиком. Оказалось, что его, так же как и меня, вызвали сюда.

Обоим вручили анкеты по десять — двенадцать страниц, где были вопросы, касавшиеся не только нас самих, но и всех родственников чуть ли не до пятого колена.

Нас с Борисом поселили в общежитии и велели на следующий день явиться с заполненными анкетами на собеседование. О чем только не спрашивали! Интересовались даже, как проводим свободное время, что читаем, что думаем о прочитанном, дружим ли с девочками, ну и так далее. Было не понятно, чего хотят, а то, что мы услышали в конце беседы, просто поразило.

Надо заметить, что в те годы в Московский институт внешней торговли принимали только членов партии и пять процентов — комсомольцев, по путевкам ЦК ВЛКСМ. Мы с Борей как раз попали в эти пять процентов. Как стало известно позже, абитуриентов из числа комсомольцев было шесть, но отобрали лишь нас двоих. Направили на подготовительные курсы, после чего без экзаменов зачислили в институт.

Забавная фамилия Бори доставляла ему немало неприятностей, вызывая насмешки однокурсников, и после того, как мы закончили институт, он поменял ее, взяв фамилию любимого школьного учителя Пивоварова.

С первых дней учебы Борис выделялся уникальными способностями, особенно к языкам. Достаточно сказать, что по окончании института он свободно владел тремя языками. Человек аналитического склада ума, Борис обладал феноменальной памятью и очень хорошо разбирался в сложнейших проблемах международного валютного рынка.

Однажды, вернувшись в общежитие, я нашел его записку, где Боря сообщал, что вынужден по семейным обстоятельствам срочно уехать в Ленинград дня на три.

Это было очень давно, и время сейчас другое, думаю, что теперь можно рассказать обо всем, что с ним произошло.

Курс лекций «Валютная система капиталистических стран» читал у нас профессор Фрей, непревзойденный специалист. Время от времени он выезжал на Запад, где в качестве частного лица принимал участие в торгах на бирже. Опытный профессионал, он внимательно следил за колебаниями валют, просчитывал их повышение или падение, скупал то доллары, то франки, то фунты стерлингов, а затем реализовывал их, принося немалый доход Внешторгу.

Как-то в одну из поездок Фрей взял Бориса, так что уезжал Боря, как я узнал позднее, вовсе не в Ленинград. Как ни крепка была наша дружба, он не имел права рассказывать о своей поездке никому.

Мыс Борисом очень обрадовались, когда узнали, что не расстанемся по окончании института; оба получили назначение во Внешторг, в одно и то же валютно-финансовое управление. Меня направили на рядовую работу, а Борю назначили заведующим сектором. А через год он стал заместителем начальника управления, и его место занял я, несомненно, по рекомендации.

Дружба крепла, в конце концов мы даже «породнились» — женились на близких подругах. Теперь и праздники, и выходные дни часто проводили вместе. Вот так, вместе, встретили и новый, 1938 год.

Нерадостный это был вечер: все время возвращались к одной и той же теме: слишком много у нас оказалось врагов народа…

В нашем коллективе то и дело созывались незапланированные партийные собрания по поводу исключения из партии очередного «предателя Родины». Все шептались по углам, каждый день ждали новых арестов. Какую же широкую сеть сумели раскинуть враги, если такое великое множество людей стало на путь предательства!

Как я уже сказал, мы с Борей были очень дружны, но в тот новогодний вечер между нами пробежала черная кошка.

Собрались у меня дома: Боря с женой Любочкой, я, моя жена Оля и работавший вместе с нами референт начальника управления, так сказать, правая рука Бориса — Щупкин. У нас в управлении его недолюбливали. Умный человек и крупный специалист, он часто мелкими придирками унижал и обижал людей. Но Борис, казалось, ничего этого не замечал, и у них со Щупкиным установились отличные деловые отношения. Откровенно говоря, если бы не Борис, я бы не стал звать Щупкина.

Новогодний вечер начался хорошо, но потом, когда уже были произнесены все традиционные тосты, речь зашла о Карцеве, которого Борис сменил на посту начальника управления, после того как Карцева арестовали. Я удивлялся, в чем мог провиниться этот человек, старый коммунист и прекрасный специалист своего дела, которого все ценили за честность, порядочность и бережное отношение к людям. Борис стал спорить, доказывая, что враг жесток и коварен, часто, ловко маскируясь, он надевает на себя личину честного гражданина и патриота родины. Я возражал, оба начали горячиться, и так бы и спорили без конца, если бы не вмешалась Любочка, которая постаралась нас успокоить.

Однако праздничный вечер был безнадежно испорчен, разошлись довольно рано, так и не примирившись. Я видел во время этого спора, что Щупкин на моей стороне, хотя за все время он не проронил ни слова.

У меня с Борисом и раньше было несколько стычек, после того как он на собраниях яростно клеймил врагов народа. Когда его назначили начальником управления вместо Карцева, никто не удивился, но никто и не бросился к нему с поздравлениями.

Через несколько дней у меня среди ночи раздался телефонный звонок. Мы с Ольгой вскочили почти одновременно.

— Не подходи! — Она схватила меня за руку. — Это за тобой!

Телефон надрывался. Я отстранил жену, поднял трубку и услышал истерические рыдания. Я узнал голос Любочки, мгновенно все понял, пробормотал какие-то слова утешения и сказал, что сейчас приду к ней.

— Это очень опасно, Сережа, — сказала Ольга. — Входная дверь заперта, и тебе придется разбудить обоих лифтеров — и в нашем, и в соседнем подъезде. Они же донесут!

— Я пройду через верх.

Мы с Борисом жили в одном ведомственном доме, только в разных подъездах. На девятом этаже по всей длине дома шел пожарный коридор, пересекавший лестничные площадки, так что по нему можно было перейти из одного подъезда в другой, не выходя на улицу.

Я тихонько вышел, неслышно поднялся на девятый этаж и наконец добрался до Бориной квартиры на седьмом. Там все было перевернуто: по столу разбросаны книги, одежда, настежь распахнуты шкафы, выдвинуты и опустошены ящики письменного стола. Любочка, которая почему-то сидела на чемодане, бросилась ко мне, заливаясь слезами.

В нашем наркомате никто никогда не спрашивал, за что арестовали того или другого сотрудника и что с ним стало. На очередном партийном собрании секретарь парткома объявлял: такой-то изобличен и арестован как враг народа — вот и все. Это воспринималось как бесспорная истина, никто не смел даже выразить свое сомнение. Правда, когда исключали из партии Карцева, кто-то в зале еле слышно произнес: «Просто не верится…» Однако в президиуме этот негромкий возглас услышали. Что тут началось! На человека обрушились обвинения — якобы он пытается оправдать изменника Родины.

Я никак не мог примириться с мыслью, что Борис — враг народа, я же знал буквально каждый час, каждый день его жизни с институтских времен и хорошо помнил его пламенные речи на собраниях, когда он клеймил предателей Родины. Неужели все это была лишь искусная игра? Невозможно! Да и к деньгам Борис был равнодушен, так что трудно было заподозрить его в том, что он пошел на преступление из корыстных побуждений. Одним словом, накануне собрания, где Бориса должны были исключать из партии, в голове у меня был полнейший сумбур. Надо было выступить в его защиту, но какие я могу привести доказательства…

На собрании один за другим поднимались на трибуну коммунисты, они каялись, что не сумели вовремя разоблачить предателя Родины, и призывали усилить бдительность.

И вот на трибуне появился Щупкин.

— Меня ничуть не удивляет, товарищи, — сказал он, — что разоблачен наконец этот негодяй с весьма симптоматичной фамилией Пивоваров, которую он, по всей видимости, унаследовал от своих предков.

— У его предков была другая фамилия! — выкрикнул я из зала.

— Так он еще и изменил свою фамилию! — воскликнул Щупкин. — Тем хуже. Значит, были у него основания скрываться под чужой фамилией. Хотелось бы знать, почему вы молчите, Сергей Антонович! Ведь вы дружите с Пивоваровым с давних пор, очевидно, вы решили отмолчаться и тем самым уйти от ответственности? Я думаю, что мы должны здесь поставить вопрос о потере бдительности. Что же касается Пивоварова, то я предлагаю исключить его из партии.

В гнетущей тишине Щупкин спустился в зал. Чувствуя на себе десятки взглядов, я поднялся и направился к трибуне.

— Мне нечего сказать в свое оправдание, товарищи, — сказал я. — Я действительно был близким другом Пивоварова и за все годы, начиная от студенческих лет, не заметил за ним ничего предосудительного. Я вовсе не пытаюсь оправдать Пивоварова, приходится признать, что я не смог увидеть и разоблачить врага…

Как же нелегко мне было произнести эти слова! В ту минуту я был омерзителен самому себе! Я не искал оправданий, просто понимал, что защищать Борю бесполезно. Но, по сути, это было предательство. Я предавал друга, в измену которого абсолютно не верил.

— Да, я не смог распознать предательство, — продолжал я, — а вот товарищ Щупкин, оказывается, за версту почуял его антисоветское нутро и, однако, смолчал. Почему? Выходит, он покрывал врага!

Под одобрительные крики собравшихся я предложил привлечь Щупкина к ответственности. Решение об исключении из партии Пивоварова приняли единогласно. Я скрепя сердце тоже поднял руку. А в конце собрания создали комиссию для рассмотрения моего персонального дела, в которую вошел и Щупкин.

Ольга обычно была в курсе моих дел. Едва заслышав шум лифта, она выбежала навстречу. Пришлось рассказать ей все. Ни она, ни я не верили в предательство друга. Неожиданно у меня мелькнула мысль: а не связано ли все это с поездками за границу с профессором Фреем, которого арестовали два года назад?

В эти же дни произошло еще одно событие: я получил письмо от отца из Конотопа. Он писал, что арестован брат матери Бодюля — ударник нашего паровозного депо.

Ольга работала синхронным переводчиком, страшно уставала за день. Да и я тоже. Вечером мы добирались до дома, и начиналась мука: вздрагивали от каждого телефонного звонка, от каждого шороха. А уж если кто-нибудь звонил в дверь, прямо каменели от страха. К счастью, звонки теперь раздавались редко, люди перестали ходить друг к другу, избегали лишних разговоров.

Однажды новый начальник управления послал меня в Наркоминдел проконсультировать проект какого-то договора. За мной заехал обаятельный молодой человек в прекрасно сшитом костюме, и, когда мы уже сидели в машине, он с улыбкой повернулся ко мне.

— Не удивляйтесь, с вами хочет познакомиться наше руководство. — Он показал удостоверение сотрудника НКВД.

— Надо бы жену предупредить, может, какие-то вещи взять…

Мой спутник рассмеялся.

— Какие вещи? Я же сказал: всего лишь короткая получасовая беседа.

Мы подъехали. Молодой человек вышел первым, я за ним. Знаменитая Лубянка. Огромный корпус высится над всеми окружающими домами; с одной стороны он смотрит на площадь Дзержинского, три другие выходят в соседние улицы и переулок.

Мы направились к массивной двери с витыми латунными ручками и сверкающей золотом надписью: «4-й подъезд». Поднялись в лифте, прошагали по широкому коридору и вошли в приемную, где за столом сидел старший лейтенант.

— Проходите.

Через боковую дверь вошли в кабинет. Навстречу нам из-за стола поднялся приветливо улыбающийся подполковник.

— Мы тезки с вашим отцом, меня зовут Антон Андреевич.

Он крепко пожал мою руку, усадил за журнальный столик, а сам сел напротив. Справился о самочувствии, о том, как работается, потом задал еще какие-то ничего не значащие вопросы и наконец спросил, как я отношусь к разоблачению врагов народа. Я, конечно, ответил, что уверен: чекисты честно выполняют свой долг, стойко охраняя интересы Родины, они наш надежный щит.

Конечно, кривил душой, к этому моменту я уже понимал, что массовые аресты вряд ли вызваны необходимостью защищать Родину от врагов. Что-то неладное у нас творится.

Видимо, вполне удовлетворенный моим ответом, Антон Андреевич не стал продолжать эту тему и сказал:

— Хотелось бы поближе познакомиться с вами. Расскажите о себе.

Чего еще он от меня хочет? Я не сомневался, что этому человеку хорошо известна вся моя жизнь.

— Нас, собственно, интересует только один вопрос…

Антон Андреевич достал из стола папку, извлек оттуда несколько сколотых скрепкой листков бумаги и, вынув один из них, положил передо мной.

Нервы у меня были и без того напряжены, а когда пробежал глазами листок, голова просто пошла кругом: передо мной лежали показания Бориса о том, как он завербовал меня в шпионскую организацию английских спецслужб, возглавляемую профессором Фреем. А в конце строчка хорошо знакомым мне почерком: «С моих слов записано правильно» — и подпись.

— Это правда? — спросил у меня Антон Андреевич.

Я молча покачал головой.

— Успокойтесь, мы знаем, что это клевета, я спросил просто для порядка, чтобы закрыть ваше дело… Невиновных мы не наказываем.

Несколько минут мы сидели молча, потом он сказал:

— Я вижу, вы устали, давайте встретимся завтра в три часа.

Значит, сегодня меня еще не забирают. Впрочем, могут взять и по дороге домой. Мой собеседник с улыбкой протянул руку.

— До завтра.

Дома я решил пока ничего не рассказывать жене — квартира наверняка прослушивается. Я предложил Ольге пойти прогуляться и только тут сообщил ей, что в ближайшие дни меня могут арестовать.

— Ты должен исчезнуть! — твердо сказала она.

— Как исчезнуть?

— Очень просто. Сегодня же уедешь в какую-нибудь Тьмутаракань, завербуешься на стройку, лесоповал или еще куда-нибудь. Бухгалтеры везде нужны, а ты еще в институте получал пятерки по бухгалтерскому учету. Тебе надо какое-то время отсидеться, не вечно же так будет… Я слышала, многие так скрываются.

Бедняжка, она не понимала, насколько абсурдно ее предложение! Всю ночь мы не сомкнули глаз, даже разговаривать не решились, а утром, совершенно разбитые, отправились на работу.

— Если ты не позвонишь до шести, — сказала Ольга, — значит… — И она поспешила к автобусной остановке.

Без десяти три я был у четвертого подъезда. Меня встретил вчерашний спутник и проводил до дверей знакомого кабинета. Едва ответив на приветствие, Антон Андреевич быстро взглянул на часы:

— Пойдемте со мной.

Мы прошли по тому же широкому коридору, потом несколько раз повернули и наконец оказались в просторном светлом кабинете. За огромным письменным столом, где не лежало ни одной бумажки, сидел человек в штатском.

Трудно передать мое состояние, когда я услышал, что мне предлагают перейти на штатную работу в НКВД!

— Это так неожиданно… Я же ничего не умею, у меня совсем другая профессия…

— Не беспокойтесь. Вы продолжите работу по специальности. И вообще, все останется по-прежнему: вы будете работать в штате Внешторга, как и раньше. А нашей специфике вас обучат.

— Все-таки это очень неожиданно… Разрешите несколько дней подумать.

— Несколько дней? — в его голосе возник металл. — О чем же подумать? Принять или не принять такую честь — встать в ряды чекистов?

— Нет, конечно… Это великое доверие, почет… понимаю, — забормотал я.

Если я сейчас откажусь, меня отсюда не выпустят! Но коли меня, друга Бориса, берут на работу, значит, убедились, что Боря не враг и никуда меня не вербовал. Но это же означает, что они обо всем уже знали, когда вызывали меня? Зачем же тогда спрашивали, правда это или нет? Очевидно, мой ответ их не интересовал, важно было показать мне ту бумагу и дать понять, что я в их руках, их заложник на всю жизнь, и теперь они могут делать со мной все, что захотят.

И я дал согласие.

Оберегая Ольгу, решил ей пока ничего не говорить.

— Итак, во Внешторге будут знать, что вы отозваны в Совнарком для серии экспертиз. Жене и знакомым в случае необходимости так все и объясните.

Меня на два года зачислили в школу, по окончании которой я получил высокое офицерское звание — с учетом высшего образования и квалификации. А вскоре меня, заведующего сектором валютно-финансового управления, командировали в США для работы в Амторге.

В Нью-Йорк я уехал один, без Ольги. Надо было обосноваться и осмотреться, прежде чем вызывать жену.

Перед отъездом я не получил никаких заданий, никаких инструкций.

— Все узнаете на месте. И обращаться ни к кому не надо. Согласно приказу наркомата, вы назначены на должность консультанта по валютным делам. Вас найдет наш сотрудник, указания которого будете выполнять неукоснительно. Только ему будете подчиняться, даже председатель Амторга не властен над вами.

С тем я и уехал. Началась новая глава в моей жизни, которую должен был скрывать ото всех, даже от самых близких людей.

Так, в 1924 году, за девять лет до установления дипломатических отношений между Россией и США, было создано Американо-советское акционерное общество — Амторг.

Бывший помощник Сталина, а затем секретарь Политбюро Бажанов, бежавший из страны в 1928 году, писал в мемуарах, что Амторг в те годы фактически выполнял функции и посольства, и торгпредства, но главным образом служил базой для подпольной работы Коминтерна и ГПУ.

Председатель Амторга принял меня в своем нью-йоркском офисе на Медисон-авеню. После нескольких дежурных фраз вручил мне две папки.

— Здесь отчет о нашей деятельности за год. Пока вас загружать не будем, займитесь изучением этих документов. Не торопитесь, постарайтесь осмыслить их, так вам легче будет войти в курс дел.

Мне показали мой стол в огромной комнате, где, на американский манер, работало еще человек двадцать. Стучат пишущие машинки, щелкают арифмометры, в комнате никогда не смолкает гул голосов, и все это вроде бы никому не мешает. Из соседней комнаты, через большое, как витрина, окно за нами мог наблюдать заведующий отделом Костылев.

Целый день я добросовестно изучал папки, а утром следующего дня меня вызвал один из руководителей Амторга Алексей Ильич.

— Будем работать вместе, — тепло ответил он на мое приветствие. Я понял: это и есть наш главный резидент, мой непосредственный начальник. Первое впечатление самое отрадное. Вьющиеся с серебринкой волосы, добродушное открытое лицо, богатый чистый язык. Поначалу беседа носила общий характер, но вскоре мы перешли к главному. Тридцать процентов времени предстоит заниматься чисто торговыми и валютно-финансовыми вопросами, чтобы клиентура видела во мне специалиста. Остальное время я должен посвятить заданиям, которые даст резидент. Меня будут приглашать на переговоры, на разного рода приемы и коктейли. Моя задача: установить как можно больше связей, знакомиться. В дальнейшем, следуя его указаниям, я кое с кем должен пойти на контакты неделового характера. При этом нужно помнить, что работники ЦРУ тоже будут ко мне присматриваться, они внимательно изучают каждого нового человека.

— Раскрыть вас им будет не так-то просто, — объяснял мой новый руководитель. — Они без труда проверят вашу биографию, и тут мы им поможем. Надо, чтобы у них сложилось впечатление, что вы человек довольно инертный, увлеченный только своими дебетами-кредитами. Такой тип для работы чекиста мало подходит. Кроме того, их должно смутить «темное пятно» в биографии: у вас были репрессированы лучший друг и дядя, в ЦРУ знают: даже очень опытного и преданного чекиста у нас выставляют из органов госбезопасности, как только узнают, что кто-то из его близких арестован. И все же, учитывая все эти обстоятельства, вы не должны терять бдительность.

В течение полугода я добросовестно выполнял поручения своего руководителя, познакомился со многими иностранцами, кое с кем, следуя указаниям резидента, сошелся поближе. Я старательно пересказывал ему содержание всех бесед, и он инструктировал, как поступать в том или ином случае. Мне казалось, что ничего особенно ценного моя информация не содержит, у него же она вызывала живой интерес, несколько раз шеф даже похвалил.

Я очень тосковал по Ольге, она тоже в каждом письме умоляла поскорее вызвать ее. Но пока у меня еще не было квартиры, я занимал маленькую комнатушку в здании Амторга. После очередного письма я направился к шефу, чтобы поговорить о квартире. Он был мрачнее тучи и молча вышагивал по кабинету. Буркнул что-то в ответ на приветствие и продолжал ходить, будто не замечая меня. И вдруг выпалил:

— Гитлер напал на Советский Союз.

Итак, началась война с Германией… А в нашей жизни почти ничего не изменилось, может быть, только круг моих обязанностей немного расширился. Теперь мне велено изучать характеры служащих коммерческих фирм: их привычки, склонности, недостатки, слабости. Короче говоря, я должен был подбирать кандидатуры для вербовки, обдумывать различные подходы.

Мне предоставлялись довольно широкие возможности, я мог пригласить знакомых в ресторан, в день рождения преподнести кому-нибудь из них дорогой подарок или пригласить на рыбалку, которая неизменно заканчивалась пикником. Я мог при случае дать хорошо заработать кому-нибудь из моих новых знакомых.

Нет нужды рассказывать подробно, как велась вербовка, скажу лишь, что в этом деле я достиг определенных успехов. Однажды мой руководитель вызвал меня и сухим, не свойственным ему тоном спросил:

— Почему ничего не докладываете?

Я молчал, пытаясь сообразить, о чем речь.

— Разве вам не кажется странным поведение Федорова?

Федоров, прекрасный специалист, кандидат экономических наук, работал рядом со мной. В последние дни я заметил, что он ведет себя как-то странно: то часами сидит, обхватив голову ладонями и уставившись в одну точку, то с рассеянным видом бродит между столами, время от времени заглядывая в бумаги отлучившихся куда-то сотрудников, а то вдруг остановится посреди комнаты и стоит, задумавшись. Мне и в голову не приходило, что я должен сообщать об этом. Так я и сказал шефу:

— Я не думал, что должен следить за коллегами.

— А надо думать! — оборвал он и, усевшись за стол, углубился в бумаги.

Я молча вышел. Никогда еще он не говорил со мной таким тоном! После разговора я стал наблюдать за Федоровым. Он вел себя все так же странно. Примерно через месяц, выйдя на улицу после работы, я увидел Федорова в обществе двух коммерсантов, которые несколько раз появлялись у нас. Я не усмотрел в их встрече ничего необычного, Федоров — квалифицированный экономист, с ним все считались, и он довольно часто вел переговоры. Все трое направлялись куда-то, возможно, Федоров просто решил проводить гостей. Превозмогая отвращение, я пошел за ними.

Вскоре увидел, как они спустились в погребок — низкопробный кабак, принадлежащий русскому эмигранту, ярому антисоветчику, к которому наведывались в основном его единомышленники. Туда нашим сотрудникам категорически запрещалось ходить.

Я спустился в кабачок и еще издали заметил эту троицу: они оживленно беседовали, пили, потом вдруг ударили по рукам. Федоров извлек из папки лист бумаги, что-то написал на нем и вручил своим компаньонам, после чего рассчитался и ушел. Я тоже поспешил к выходу. Что мне делать? Донести, что сослуживец нарушил запрет и зашел в этот кабак? Не такое уж тяжкое преступление. Но что это за бумага, которую они подписали? И почему в кабачке, а не в конторе? Впрочем, возможно, чистая случайность.

Мне показалось, шеф никак не прореагировал на мою информацию, однако вскоре я убедился, что это чисто внешнее впечатление. Дней через десять он вызвал меня.

— В ближайшие дни зафрахтованное английское судно уйдет в Лондон с важным грузом для английской фирмы, после чего направится в Советский Союз. Два небольших тюка доставят в Архангельск, а остальной груз — в один из черноморских портов. Груз будет сопровождать наш сотрудник, а то, что предназначено для Архангельска, — вы. В одной каюте с вами поедет Федоров, который должен получить новое назначение в Москве. Вы отвечаете за него головой, ни на минуту не оставляйте его одного! В Архангельске вас встретят, и вы передадите его с рук на руки. Обратно доберетесь быстро, вас уже ожидают и тут же посадят на самолет… Вопросы есть?

Я еще не успел прийти в себя от такого задания и ответил не сразу. Потом спросил:

— Кому я должен сдать груз в Архангельске?

— Никому. Весь груз направлен в один адрес, это просто прикрытие для вас, чтобы Федоров ничего не заподозрил.

Первый день путешествия был невыносимо тяжелым, я просто не знал, что делать: Федоров нервничал, буквально места себе не находил. Мне никак не удавалось отвлечь его от каких-то мучительных и тревожных мыслей, видимо, он понял, что разоблачен.

— Хорошо вам, вы домой едете, — сказал я однажды, — представляю, как вас встретит жена.

— Представляете? Интересно… Вы бы поделились со мной, я, например, даже отдаленно себе этого не представляю. — И тут его словно прорвало: — Мы женаты всего два года, а добивался я ее больше трех лет. Вначале были невероятно счастливы, хотя теснились в крошечной однокомнатной квартирке. Мне очень не хотелось ехать без нее, но, как всякий эгоист, я радовался, видя, что она просто убивается из-за моей командировки. В Амторге мне долго не давали квартиру, и я не мог вызвать жену, а когда наконец получил квартиру, выяснилось, что она в Москве сдала «угол» какому-то тыловому офицеру. Верите, я был на грани отчаяния, совершенно не мог работать, за короткий срок получил два выговора, провалил выгодный контракт.

Так вот, оказывается, в чем дело! А я-то доносы на него писал… Впрочем, первое донесение я написал помимо своей воли, зато второе — вполне осознанно. Очевидно, Федоров, находясь в таком взбудораженном состоянии, натворил каких-то дел.

Дальнейший его рассказ привел меня в неописуемый ужас.

— С самого начала войны, — рассказывал он, — наша страна ощущает недостаток в стратегическом сырье, особенно в никеле. Амторгу дано указание срочно закупить крупную партию. Заниматься этим поручили Костылеву, однако он ни с одной фирмой не сумел договориться. Никеля у них было в избытке, но под разными предлогами никто не желал продавать его нам. А из Москвы неслись шифровки: покупайте по любой цене, лишь бы обеспечить поставки, под угрозой работа трех авиазаводов. Я начал заниматься этим, и Костылев в помощь мне подключил еще троих сотрудников. Все было безрезультатно.

У нас не оставалось никаких сомнений: американское правительство запретило продавать нам это важное стратегическое сырье. Видимо, руководителям США было выгодно превосходство немцев в воздухе, а на земле — они отлично это знали — Германии нас не так-то легко победить.

Когда я убедился, что никель никто нам не продаст, возник новый план, вполне приемлемый в условиях военного времени, да еще с учетом действий таких союзничков, как американцы. Мы купим никель с помощью подставных лиц, и такие у меня уже были на примете. К нам часто ходили два коммерсанта, которые предлагали весьма сомнительные сделки. Костылев не только запретил мне иметь с ними какие-либо дела, но даже принимать. Я решил встретиться с ними, но не в офисе — чтобы не привлечь чьего-либо внимания, — а в погребке. Одним словом, мы посидели там однажды вечерком, и я посвятил их в свой план. У них есть друг, сказали они, который является представителем одной английской фирмы, он охотно пойдет на такую сделку и оформит все в лучшем виде.

Короче говоря, сделка состоялась. Когда я сообщил об этом Костылеву, тот очень обрадовался: ведь от этого проклятого никеля зависела его судьба. Само собой разумеется, он все заслуги присвоил себе, а мне поспешил выхлопотать новое назначение и отправить домой.

Федоров еще что-то говорил, но я его почти не слышал. Так вот на кого я писал доносы, а теперь везу в тюрьму… В Москве ни одному его слову не поверят и церемониться не станут: заставят признаться в «преступлении», в «заговоре против Родины». Я лихорадочно обдумывал план спасения Федорова, один нелепее другого, и наконец решил: он не должен доехать до Архангельска, пусть останется в Лондоне, куда зайдет судно. Конечно, это далеко не лучший выход. Как только узнают, что он сбежал, тут же объявят его предателем родины. А раз я не уберег Федорова, несмотря на приказание не спускать с него глаз, значит, у нас был сговор и оба мы враги. Меня они даже слушать не станут, расстреляют, и точка. И вдруг пришла спасительная мысль: мы останемся в Лондоне оба.

Судно приближалось к английским берегам, а я все еще не принял окончательного решения. Собирался рассказать обо всем Федорову, но тут случилось непредвиденное: две торпеды с немецкой подводной лодки ударили в борт, и наш корабль мгновенно затонул. Не стану описывать, как удалось уцепиться за какие-то доски, что-то вроде небольшого плота, и в конце концов достичь берега. Там с крупозным воспалением легких попал в госпиталь.

После выздоровления советским представительством был отправлен в Москву. Федорова я считал погибшим, о чем незамедлительно написал рапорт, будучи убежден, что это закрывает мои доносы.

Позже узнал, что Федоров тоже спасся и на попутном сухогрузе добрался до Мурманска. Там попросился в действующую армию и воевал до самого Дня Победы. Демобилизовался в офицерском звании с двумя орденами Красной Звезды и медалью «За отвагу», вернулся в Москву. Он был уверен: дома ничего хорошего его не ждет, а не пойти туда не мог. Ожидания его не обманули: Федорова встретила жена со своим новым мужем. Она растерялась, стала искать полученную на него похоронку. Ничего не сказав ей, он повернулся и вышел.

Федоров понимал, что рано или поздно его обнаружат, и решил покинуть Москву. Однако уехать не успел, его с обширнейшим инфарктом подобрала на улице «Скорая помощь». В больнице его лечил опытный врач — женщина, потерявшая в войну всю семью. Она выходила его. Два одиноких фронтовика: он, обязанный ей жизнью, она, счастливая тем, что спасла его, — поженились. Федоров без труда нашел работу в одном солидном учреждении.

Жили они дружно и пользовались уважением сотрудников. Однако в 1948 году сработали мои доносы, Федорова разыскали, началась проверка.

Это было одно из моих первых самостоятельных дел.

Когда занимались биографией Федорова, нашли рапорт Сергея Антоновича.

Его вызвали в Москву, начались тяжелые допросы. Трудно было поверить в подлинную причину, побудившую Сергея Антоновича написать рапорт, будто Федоров погиб. Проверили, действительно ли было потоплено это судно, обстоятельства их возвращения на родную землю. Установили детали сделки по закупке никеля и многое другое, в конце концов, в органах госбезопасности пришли к выводу, что оба они действовали не в корыстных целях и ни один из них не изменил Родине. Однако на проверку ушло немало времени, и можно представить себе пережитое ими.

К чему рассказываю об этом? Просто полезно на конкретном примере показать, в какие обстоятельства попадали иной раз честно служившие своей Родине люди, сколько им пришлось испытать в те годы.