Олег Батлук

Слухач

Деревня будто вымерла. Последний раз такое случалось летом сорок первого года. Но сейчас матери могли не переживать за своих сыновей, разве что немного за дочек: у сельсовета гремели танцы. Все сбежались туда: кто посмотреть, кто показать. Бабушки достали из сундуков цветастые платки и приковыляли за сплетнями. Даже пара собак подошла. Они расположились в сторонке и вертели мордами в такт вальсирующим. И только в одном доме на окраине села светилось окошко. Молодой мужчина сидел на балконе второго этажа и улыбался далекой музыке. На танцы парень не собирался. Он был слепым.

В деревне все называли его Слухачом. Слухач был местной знаменитостью. В самом начале войны его призвали в армию и отправили под Ленинград. Там в первом же бою салагу убило. По крайней мере, так посчитали его однополчане, отползавшие назад в окопы после очередной отчаянной контратаки. Парень лежал на спине, истекая кровью, и не мигая смотрел в небо. А через несколько часов он приполз в окопы на стук ложек о котелки во время ужина и свалился прямо в гущу бойцов. Его тут же отправили в тыл, в госпиталь. Полночи врачи доставали из него осколки. Они стучали по дну эмалированного таза, а Слухачу казалось, что где-то рядом продолжают ужинать его товарищи. Эскулапы спасли ему жизнь, но до одного осколка так и не добрались. В деревне поговаривали, что кусок металла до сих пор сидел у Слухача под сердцем. Тогда он и ослеп.

Война легко выпрямляла замысловатые людские судьбы. Здоровому молодому парню на широком русском просторе она оставила лишь узкий темный коридор от уха до уха. Однажды Слухач сидел во дворе госпиталя вместе с такой же, как он, шелухой войны – безрукой, безногой, глухой – в ожидании отправки на станцию, а затем и домой. Рядом с ними курил военврач. Он принялся утешать Слухача, но делал это весьма своеобразно.

– На всех баб все равно не наглядишься, а на звезды и цветочки пялиться – не мужское это дело. Так что, – подытожил доктор, – может, оно и к лучшему.

Слухач молчал. Но уже через минуту он вдруг дернул хирурга за халат. Тот наклонился к нему.

– «Юнкерсы», – сказал Слухач, – через пять минут здесь будут.

Военврач на мгновение оторопел, а потом вдруг заорал на весь двор, похлеще сирены. Медсестры начали вытаскивать лежачих из одноэтажной больницы. Кто мог передвигаться, самостоятельно уходил в ближайший лесок. Когда последние носилки скрылись под кронами деревьев, в здании зазвенели стекла. Это был налет немецкой авиации.

Молва о необычном солдате быстро разнеслась по дивизии. Слухача вернули на передовую, и полковое начальство грызлось за него между собой. Его определяли в первую линию окопов, где он безошибочно предсказывал атаки немцев. Буквально за несколько дней Слухач стал ходячей энциклопедией звуков: по малейшим шорохам, причем на значительном расстоянии, слепой боец мог точно сказать, что происходило на стороне врага, где осуществлялась перегруппировка сил, куда перемещались минометы, откуда подходили танки, на какую позицию немец устанавливал пулеметы.

Еще через некоторое время про Слухача стало известно в штабе. По его душу явился комиссар и объявил всем, что ресурс Слухача расходуется нерационально. Слепого забрали с передовой, а уже спустя пару месяцев негодный к службе инвалид был зачислен в экипаж подводной лодки на должность акустика. На флоте их называли «слухачами». Домой он вернулся в конце сорок четвертого года в звании старшины первой статьи. Наград у слепого бойца было больше, чем у всех воевавших мужиков деревни, вместе взятых. Особенно он гордился медалью Нахимова. Каждый фронтовик лично заходил к нему посмотреть на эту диковину. Во флоте никто из них не воевал.

Слухач жил в доме на окраине села вместе с матерью. Круглые сутки, с самого утра и до позднего вечера, он сидел на своем балконе в парадной морской форме. Не было на нем только фуражки и наград, за исключением медали Нахимова, которую Слухач никогда не снимал. Народ гадал, когда же парень спит? Первое время после его возвращения односельчане решили, что такое поведение – результат контузии. Ходить Слухач мог, как и все остальные, руки-ноги были целы, однако он предпочитал целые дни проводить у себя на втором этаже. Сразу под его окнами начинался местный дремучий бор. Когда поднимался ветер, верхушки деревьев ходили зелеными волнами, и казалось, что дом Слухача плывет над лесом, а сам он указывает ему путь на своем капитанском мостике.

Но постепенно соседи, а потом и остальные жители деревни изменили свое мнение о его внешне странном поведении. Те, кто навещал Слухача на его «верхней палубе» и беседовал с ним, узнавали, что ему вовсе не одиноко там, на отшибе. Оказывается, Слухач был все время занят и за день уставал не меньше трактористов в уборочную страду. Поднимаясь с первыми петухами и засыпая под полуночный лай дворовых собак, он, не прекращая, слушал. Односельчане удивлялись, а их необычный сосед спешил объяснить, что мир постоянно разговаривает с нами на сотнях разных своих языков. Разве может скучать царь, к которому каждый день приходит новый народец и на своем диковинном наречии начинает рассказ о многочисленных чудесах и тайнах?

Разговаривать со Слухачом было интересно. Многие специально навещали его ради этих разговоров. В нескольких километрах от деревни проходила железная дорога. Поезда проходили несколько раз в день. Далекий гул был слышен, конечно, всем, но только Слухач мог сказать, например, такое:

– Тяжелый состав пошел, груженый.

– Чем же он гружен, браток? Деревом? – спрашивали его.

А тот возьми да ответь:

– Нет, пассажирский поезд, печалями нагружен. Кого-то еще на этот свет везут, а других уже на тот.

И любили местные эти загадочки как орешки щелкать. Тем же вечером бежали до деда Митрича, который служил смотрителем на переезде и каждый вечер возвращался на попутках домой в деревню после смены. Спрашивали его, мол, какой состав примерно в такой-то час проходил. А тот и отвечал, ничего не подозревая, что был тюремный состав: зеков, значит, перевозили.

Мальчишки часто наведывались к Слухачу со своими коварными планами. Бывало, спросят, что сейчас баба Тоня делает. Тот замрет на мгновение и ответит: «Спит баба Тоня, на печке спит, а значит, не скоро проснется». А сорванцам только этого и надо – сразу лезут в ее сад за яблоками. Потом, правда, и Слухачу приносили целую корзину душистой антоновки.

А вот за прогнозом погоды к нему даже и подниматься не нужно было. Хозяйки просто подходили под его балкон и задавали свои прозаические вопросы: будет ли дождь и поливать ли им сегодня, не побьет ли градом посевы и когда ударят заморозки. Слухач различал ветер по его настроению. Если вольный, свободный – значит, ветер-беспризорник, сам по себе, поозорует, ставнями поколотит, старушек попугает и улетит восвояси. Иное дело – ветер-работяга. Тот идет натужно, тяжело дыша, и поначалу цепляется за траву. Но тащит он за собой набухшие неподъемные тучи, как бурлак баржу. С ним и ливень, и гроза. То, что для других являлось мертвой тишиной, для Слухача становилось целой симфонией. Он был профессором по шепоту, ночным шорохам, случайным скрипам, позвякиваниям, постукиваниям, треску, лязгу, звону, хрусту, писку, стону, плеску, шелесту, шуршанию. Казалось, он мог защитить диссертацию по различным видам эха.

В основном жители деревни сами бегали к Слухачу по разным своим надобностям. Но в некоторых случаях он мог лично проявить инициативу. Однажды он послал соседского мальчишку к деду Митричу. Пацан прибежал, запыхавшись, к нему на двор, с новостью о том, что за его сараем в рыболовных сетях запутался птенец. Все отправились туда и действительно обнаружили маленького орленка, застрявшего в снастях. Он не пищал, но при этом мужественно боролся за свою крохотную жизнь. Как Слухач распознал его на таком расстоянии, было непонятно. Впрочем, по этому поводу в деревне давно перестали ломать голову. Феноменальный слух моряка был столь же реален, как и его слепота. Орленка распутали и отпустили. Некоторое время птенец неуклюже скакал по двору. А потом куда-то исчез.

В другой раз к председателю пришла мать Слухача. Она отвела его в сторонку, к огородам, и там долго беседовала с ним о чем-то. Председатель вернулся озадаченным – разговор был о его дочери.

Дочь председателя слыла первой красавицей не только их деревни, но и целого района. Она работала в медпункте при сельсовете, и окрестная молодежь обращалась к ней за помощью даже чаще местных старушек при смерти. Глядишь, один в крапиве изваляется, другой на грабли нарочно наступит, третий – и того хуже – ножичком себя слегка полоснет. Музеев в деревне не было, а на художественное произведение посмотреть хотелось всем. Парни ковыляли к медпункту из соседних сел, с тяжкими стонами, закатывая глаза.

Однажды из города к председателю приехал проверяющий по хозяйственной части – молодой видный великан, огромный как медведь, с льняными вьющимися волосами. С делами они разобрались быстро – местное хозяйство было в числе передовых. А потом тот здоровяк стал часто наведываться к председателю под разными предлогами. То на охоту сходят, то на рыбалку. После этого председатель обычно собирал щедрое угощение на стол, усаживал дорогого гостя во главе рядом с дочкой-красавицей и до ночи слушал, как тот заливался соловьем, косясь на девушку рядом, рассказывая о своей службе в полковой разведке, о квартире в городе, об орденах и о встрече с маршалом Рокоссовским. Когда бывший разведчик подкатывал к дому председателя на своем диковинном трофейном мотоцикле, сбегалась вся деревня. Одна половина, мужская, глазела на стального монстра, другая, женская, пожирала взглядами мотоциклиста. Застолья становились все теплее и хлебосольнее, великан уже порой позволял себе приобнять свою соседку, а собравшиеся едва не кричали «горько». Очень скоро жених посватался. Председатель принялся готовить свадьбу, а деревня застыла в ожидании грандиозного праздника.

И вот сразу после секретного разговора с матерью Слухача председатель позвал к себе красавицу дочку и неожиданно объявил ей, что она может отказаться от замужества, если захочет. Дочка расплакалась и бросилась к нему на шею. Она благодарила его и даже принялась целовать ему руки. Свадьба расстроилась. В деревне детей продолжали воспитывать в почтении к родителям, нравы были строгие. Дочка председателя боялась пойти против воли отца и никак не решалась признаться ему, что давно любит другого – шалопутного, веселого и до оскомины неперспективного тракториста из соседнего села. А у председателя и мысли не возникло, что девушке может не приглянуться герой войны, красавец, да еще и ответственный работник. Как потом прознали в деревне, Слухач прислал свою мать сказать председателю, что он каждую ночь слышит, как девушка тихо рыдает в темноте, уткнувшись в подушку. Дом председателя был первым при въезде, дом Слухача – последним, в тупике у леса. Между ними на несколько километров витиевато протянулось село.

Случались на памяти сельчан происшествия и посерьезней сердечных. Как-то рано утром один из местных ребят на колхозном грузовичке повез деда Митрича на его переезд. За парнишкой закрепилась репутация лихача. Гонял он везде. Дорога поблизости от деревни была не очень – они еле тащились. Но дальше, по пролеску, можно было от души разогнаться. Грузовичок уже выкатывал на ровную поверхность, когда позади истошно засигналили. Следом за ними по ухабам скакал председательский тарантас. Обе машины затормозили. Из тарантаса выскочил водитель председателя. Он рассказал, что к нему только что прибегали от Слухача.

– Что-то там про правое переднее колесо говорили, – добавил запыхавшийся водитель.

Они втроем подошли к правому переднему колесу. Трех болтов уже не было, а четвертый развинтился и вот-вот собирался отлететь. Через минуту, на самой скорости, колесо должно было отскочить. Парни по-комсомольски чесали затылки, а беспартийный дед Митрич отчаянно крестился.

А однажды вышел и вовсе неслыханный случай. Дочка бабы Тони уехала по делам в город. Старушку оставили сидеть с малышом, ее внучком. Малыш удался на славу: пухлый, круглый и теплый, как каравай. Бабушка любила возиться с ним, носить по соседям и хвастаться. За год до рождения малыша она точно так же бегала по деревне с гигантским кабачком в руках, уродившимся у нее в огороде. Бабушка, как обычно, уложила бутуза в колыбельку, затопила печку, чтобы приготовить оладьи, и отправилась на минутку до кумы. От нее еще к кому-то. Стояли старушки, зацепившись языками, – не оторвать. Вдруг баба Тоня ахнула. По деревне прямо в их сторону шел Слухач. На нем была фуражка. Флотский ремень отчаянно блестел на солнце. Женщины не сразу узнали Слухача: на улице его никто отродясь не видел. Они оторопели. Слухач остановился. Как-то странно поводил головой. Бабе Тоне это сразу напомнило немецкий танк. Она пряталась в огороде, а «тигр» стоял посреди дороги и вот так же крутил башней – то вправо, то влево. И тогда, и сейчас от этого зрелища по спине у нее пробежал холодок. И вдруг Слухач как закричит:

– Баба Тоня!

Старушки аж подпрыгнули, как будто тот «тигр» все-таки выстрелил.

– Бегом домой, пожар у тебя!

Баба Тоня с визгом понеслась по деревне. Кто был в домах, повыскакивали с ведрами и лопатами и побежали за ней. У хаты собралась целая толпа. Дом стоял цел и невредим. Народ опешил и топтался у калитки. Но баба Тоня, отставшая и доковылявшая до своего забора с опозданием, растолкала всех и бросилась к дверям, повторяя:

– Сказано же вам, пожар там.

Один мужик нехотя поплелся за ней. Едва распахнули входную дверь – из нее повалил дым. Малыша не было слышно. Его вытащили на улицу и начали шлепать. Скоро он закашлялся и начал кричать. В горнице огнем занимался половик. Из полуоткрытой створки печи на пол летели горящие угли. Пока все суетились перед домом бабы Тони, у них за спинами молча прошел Слухач, направляясь домой. Скоро должна была вернуться из соседней деревни мать, и он не хотел ее напугать.

Каждая мать непременно жалеет своего ребенка, даже если он двухметровый детина-разрядник. Что уж говорить о матери Слухача, слепого, израненного, целыми днями сидящего на балконе дома на глухой окраине села. Как-то раз она напросилась с бабой Тоней в дальнюю деревню. Там уцелела дореволюционная уездная церковь. Баба Тоня частенько туда ездила. Церковь сама дышала на ладан. Крест с нее сняли еще в начале двадцатых годов. Здание потихоньку разваливалось. Едва местный батюшка залатает крышу с одной стороны, она осыпается с другой. Когда они подходили, баба Тоня все шептала матери Слухача:

– Ты не гляди, что храм такой убогий, батюшка там самый настоящий, прозорливый.

Народу в храме собралось немного. После службы они обе подошли к священнику. Он был совсем стареньким, тугим на ухо. Мать Слухача сначала долго сомневалась, но потом выдала батюшке свою историю, выстрочила, как обойму из пулемета. Она глотала слова вперемешку со слезами и все рассказывала, рассказывала… Какой хороший у нее мальчик, как он всем помогает, как выручает, и сколько людей он уже спас и на фронте, и здесь, в селе, после войны, а за это ему никакой награды – балкон посреди леса да одиночество в темноте. Долго она говорила. А когда замолчала, батюшка сказал ей в ответ только одно:

– Это он не их – это он себя спасает.

Мать Слухача вышла из церкви и, едва они отошли, в сердцах плюнула даже. Баба Тоня пыталась ее утихомирить, но женщина не унималась:

– Глупый поп, он меня и не слышал, видно!

Как-то осенью мать Слухача уехала на несколько дней к родственникам в город. Слухач остался в доме совсем один. Но он не унывал. Моряк по-прежнему пропадал на своем балконе и смаковал разноголосицу осенних дождей. Среди них было у Слухача несколько особенно любимых. Село неспешно готовилось к зиме и как будто глубже врастало в землю. Занавески на окнах держали всё чаще задернутыми. Собаки, и те лаяли уже через раз. Всё потихоньку сползало в сон. Туман из оврагов приходил надолго, иногда стоял в подворотнях до полудня. Для деда Митрича наступила золотая пора. Его бессонницы по осени проходили, и он спал как убитый.

Но этим утром его разбудил стук по крыше. Дед Митрич долго сидел в кровати и прислушивался. Снаружи едва занималась утренняя зорька. Вскоре стук раздался в окно, потом на крыльце. Дед Митрич схватил ружье и распахнул дверь. На ступеньках сидел огромный орел. Старик не верил своим глазам. Орел призывно стукнул в крыльцо еще раз и взмахнул крыльями. Далеко он не улетел, а продолжал кружиться над деревней. Вокруг клоками клубился туман. Озадаченный дед Митрич вышел за калитку. Он осмотрелся. И ахнул. В одном месте туман над дорогой слегка рассеялся, и в образовавшемся просвете дед увидел малыша бабы Тони. Ему едва исполнился год. После того случая с пожаром он начал расти еще быстрее, как на дрожжах, будто его самого тогда посадили в печь. Но ходить карапуз не умел, только ползал на крейсерской скорости. А тут бутуз бежал по главной деревенской улице собственными кривыми ножками, сам по себе, босой, в одной рубашечке, и бежал очень резво. Дед Митрич поковылял за ним. Малыш свернул с дороги к какой-то калитке, вцепился пухлыми ручонками в деревяшки и начал трясти их, громко рыдая. Дед Митрич остановился рядом с ним, чтобы перевести дух. Он не сразу понял, что стоит возле дома Слухача.

Скорее машинально, нежели осознанно старик толкнул калитку и засеменил к дому. Входная дверь была, как обычно, не заперта. Дед Митрич вошел в дом. Он знал, что мать Слухача уехала в город. Поэтому стал звать его по имени. Но никто не откликался. Вспомнив про заветный «капитанский мостик», как они все в деревне за глаза называли его балкон, дед Митрич лихо для своих лет забрался по внутренней лестнице на второй этаж. Слухач лежал на полу рядом со своим креслом. Он синел прямо на глазах старика. Ртом моряк отчаянно хватал воздух. Дед Митрич поспешил обратно, чтобы позвать на помощь, и в дверях столкнулся с дочкой председателя.

– Что с ним?

Дед Митрич беспомощно развел руками. Они поднялись вдвоем наверх. Девушка опустилась рядом со Слухачом на колени и стала делать ему искусственное дыхание. Старик в отчаянии наблюдал за ними, а потом вдруг вспомнил, что председателева дочка – их медсестра. Со страху он как-то забыл об этом. Дед Митрич немного успокоился.

– Дочка, а ты как здесь? Рань-то какая, – спросил дед Митрич.

– Дедушка, нам срочно машина нужна, – не ответила она на его вопрос.

А потом сказала:

– Муженек мой меня разбудил. Как начал храпеть. Никогда не храпел, а тут вдруг сразу за семерых. Я вышла на крыльцо – глядь, а в конце улицы малыш бабы Тони шагает. А следом за ним ты. Глазам своим не поверила. Я за вами… Дедушка, помогите мне его стащить.

Слухача начали спускать со второго этажа. Он волочил ноги, задыхался и хрипел, но пытался облегчить Митричу и медсестре их ношу. Едва они донесли Слухача до калитки, из тумана вынырнул грузовичок. Из его кабины выскочил колхозный лихач, тот, у которого когда-то чуть не отлетело разболтанное колесо.

– Что тут у вас?

Они быстро погрузили Слухача в кузов, медсестра залезла туда же вместе с ним. Дед Митрич подхватил бутуза, который все это время радостно раскачивал калитку, и забрался в кабину. Грузовичок полетел по направлению к городу.

– Ружье-то тебе зачем? – спросил водитель, бегло глянув в сторону деда Митрича.

Старик впопыхах так и таскал с собой охотничий карабин. Бутуз с интересом изучал его, засовывая пальчик в дуло.

– А ты-то как здесь оказался? Похмелюга, что ли? – спросил дед Митрич водителя.

– До ветру на двор вышел. Смотрю, а над домом Слухача у самого леса орел кружит. Не по себе мне что-то стало. Я прыг в кабину – и сюда.

– Да он и сейчас того… – сказал дед.

– Чего того?

– За нами летит.

Лихач посмотрел из-под лобового стекла. Орел летел параллельно проселку на лесом, словно от чего-то закрывая их машину своими огромными крыльями.

В городе дед Митрич поднял на ноги всю местную больницу. Он бегал по ней с незаряженным ружьем и грозился устроить всем взятие Берлина. Слухача тут же положили на операционный стол. Его спасли. Как потом выяснилось, последний из осколков, который не удалось вытащить в сорок первом, вдруг сдвинулся, и у парня открылось внутреннее кровотечение. Если бы Слухача сразу не обнаружили, не оказали ему на месте первую помощь и, конечно, не привезли так быстро в городскую больницу, фашистская мина, с опозданием на годы, с немецкой педантичностью завершила бы свою работу.

Выписавшись из больницы, Слухач вернулся на свой капитанский мостик. После того случая его мать стала часто ездить в дальнюю деревню, в полуразрушенную церковь. Теперь она наведывалась туда даже чаще бабы Тони. Особенно ей нравилось, когда на службе читали Евангелие. И хотя при чтении она разбирала очень мало, однажды женщина вздрогнула всем телом – и слезы сами покатились по ее щекам.

Пономарь тогда произнес:

– И узрит всяка плоть спасение Божие…

Эти слова мать слепого с недавних пор понимала очень хорошо.