«Черное облако» над штольней А-9

Это случилось в 1969 году на Новой Земле.

Небо было голубым, безоблачным. На море штиль.

Такую погоду ждали уже две недели – дождались! «Главцырк» – так между собой испытатели звали Георгия Александровича Цыркова, председателя Государственной комиссии, – отдал распоряжение о подготовке к эксперименту.

На этот раз готовилось два взрыва. Оба ядерных центра – ВНИИЭФ и ВНИИТФ – проверяли созданные ими новые боевые заряды. Эксперимент проводился совместно, чтобы «за бугром», то есть в Америке, не смогли понять и рассчитать, что именно на этот раз подготовили наши специалисты.

Ну а погоду пришлось ждать из-за международных соглашений. В случае неудачи – аварии – за пределы территории СССР не должно были выйти радиоактивные продукты. Вот и следили за атмосферой внимательно, и когда ветерок у поверхности и в атмосфере «подул» в нашу сторону, «Главцырк» и дал добро.

Прошла генеральная репетиция, еще раз проверили всю аппаратуру и приборы, подготовили нужную технику.

Н. П. Волошин, которому будет суждено через тридцать лет сменить Г. А. Цыркова на посту начальника испытательного главка Минатома, тогда был представителем НИИТФ на испытаниях, и он отвечал за все результаты измерений. В их распоряжении находился вертолет, на котором сразу после завершения эксперимента надлежало вылететь в Белушку – основной поселок полигона.

«Десять, девять, восемь… два, один, ноль! – описывает Николай Павлович свои впечатления. – Земля всколыхнулась, и еще до прихода гулкого звука почувствовалось, как она уходит куда-то вниз, как будто под ногами разверзлась пропасть. Следом за этим докатились громовые глухие раскаты с затихающим эхом. И все… Тишина. Успокоилось колебание почвы, только сердце взволнованно стучит…»

Опытные специалисты уже по этим внешним признакам поняли, что заряды сработали хорошо. И теперь надо только тщательно изучить пленки и записи. Как и положено по инструкции, специальные группы поехали на склон горы Шелудивая, где находилась аппаратура.

«После съема материалов регистрации необходимо пройти санобработку, – продолжает свой рассказ Волошин. – Санпропускник пройти при чистом эксперименте – это сплошное удовольствие: раздеться, снять спецодежду, дозиметры, средства индивидуальной защиты, облиться горячей водой, смыть все свои тревоги, переодеться в чистое белье и… перейти к следующему этапу работ. И вот выхожу я из санпропускника и смотрю на гору, в которой часа полтора назад был проведен эксперимент. Погода солнечная, видимость прекрасная, вокруг благостный покой и тишина… И вдруг из склона горы Шелудивой повалил черно-желтый дым. Он клубился и зловеще поднимался вверх… События начали развиваться нештатно. Срочно была дана команда на вылет вертолетов с материалами регистрации. Мы улетели в Белушку буквально через 5–10 минут после взрыва…»

Однако большинство из участников испытаний все еще оставались в районе катастрофы.

Им нужно было попасть на теплоход «Татария», который на время эксперимента отошел от берега на 15 километров. Капитан уже повел судно к пирсу, когда увидел черное облако, расползающееся с горы на поселок и командный пункт. «Татария» получила приказ отойти подальше: нельзя было допустить, чтобы радиоактивное облако накрыло теплоход.

К пирсу подошел малый десантный корабль. Он принял на борт специалистов и ученых. Первая партия людей была отправлена на «Татарию».

Облако продолжало расползаться. Оно уже накрыло командный пункт, начало надвигаться на поселок.

Десантный корабль забрал оставшихся. Последним на его борт поднялся Георгий Александрович Цырков.

Уже был сильный запах сероводорода. Под действием гигантских температур доломит, составляющий основную часть горы Шелудивой, превратился в газ с очень неприятным запахом.

На следующий день «Татария» пришла в Белужью Губу, и только здесь можно было провести обследование всех пострадавших. Среди них были ученые обеих ядерных институтов, военные, шахтеры, строители, члены Государственной комиссии и экипаж «Татарии». Всего 78 человек.

Спустя четверть века все они были приравнены к ликвидаторам Чернобыльской аварии.

Супруги Волошины написали о том дне стихи. В них есть такие строки:

 

И было время: все в «Шестерке» колдовали,

И проверяли ваши ткани, мозг, сердца.

О всех заботясь, диссертации писали,

Главцырк следил за всем с заботою отца.

 

С поэтической точки зрения к стихам можно предъявлять претензии, но они передают главное, что осталось в каждом от трагедии 1969 года, – ее незабываемость. Кстати, стихи написаны через десять лет после случавшегося… А еще через двадцать лет в больничной палате Георгий Александрович Цырков, уже теряя навсегда сознание, шептал о Новой Земле, о черном облаке, о том, что ему туда надо обязательно вернуться…

 

Пусть знают дети, как отцы и деды,

Под небом чистым шли на бой за мир.

На подвиг шли, в бессмертье, до победы…

 

Затупилось ли лезвие атомного меча?

Выстрел в Снежинске потряс всю Россию. В тот ноябрьский вечер 1996 года застрелился Владимир Зиновьевич Нечай. Директор Челябинска-70 таким трагическим образом напомнил власти, что в заброшенном среди гор небольшом городке Снежинске впроголодь живут люди, которые обеспечивают безопасность страны. Создатели ядерного и термоядерного оружия многими месяцами не получали зарплату, не могли отправить своих детей отдыхать, падали в голодные обмороки на своих рабочих местах. Профессор Нечай обращался к президенту страны Ельцину, к премьеру Черномырдину, и те привычно обещали помочь, но Ядерный центр по-прежнему не финансировался – шла приватизация, и никого в верхних эшелонах власти не интересовала судьба ученых и специалистов, создающих оружие.

Когда директора в очередной раз обманули, он решился на самое страшное…

Эхо выстрела разнеслось не только по России, но и по всему миру.

– Оказало ли оно какое-то влияние на судьбу атомного центра? – спрашиваю я у Георгия Николаевича Рыкованова, который работает сегодня в том же кабинете, где десять лет назад я встречался с Нечаем.

– Без сомнения! – отвечает он. – Владимир Зиновьевич был теоретиком, а потому он рассчитал точно: он привлек внимание к положению во всем оборонном комплексе страны, а не только во ВНИИ технической физики, где вы сейчас находитесь…

В этот день мы больше не возвращались к трагическому прошлому этого кабинета. Я заметил только, что ничего в нем Георгий Николаевич не менял. Только со стены исчез план Снежинска. Оказывается, тому были свои причины. Но об этом чуть позже…

Я так начал разговор:

– Вы пришли к руководству Центром за два года до наступления нового, XXI века. Это было очень трудное, весьма странное время для нашего ядерного комплекса, потому что не было ясного понимания роли ядерного оружия в современном мире…

– У нас оно было всегда!

– У вас, но не у власти… Я же помню весьма мрачное состояние людей в городе, в институте. Они не были уверены в будущем. Но сейчас я наблюдаю иное, Снежинск более соответствует своему названию: здесь стало как-то светлее, лучше, да и люди улыбаются… Что изменилось? Прошу вас поделиться своими оценками того времени и нынешнего – ведь это рубеж двух тысячелетий!

– Я понимаю, что вопрос для вас интересен. И для многих людей, которые не связаны с ядерным комплексом. Но он не совсем в моей компетенции, потому что я всегда занимался очень конкретными вещами и обучен мыслить как раз такими категориями. А в вашем вопросе есть элементы философского осмысления бытия, а с другой стороны, он касается всей атомной отрасли.

– И тем не менее…

– Если отвечать прямо, то вспоминать 90-е годы не хочется. Причин тому очень много. Во-первых, происходило разрушение всех тех целей и задач, которые всегда ставились перед нами. Второе – это атмосфера в обществе, которая была сформирована вокруг всего атомного комплекса России, и в том числе и ядерно-оружейного. И, наконец, третье: финансовое положение было просто катастрофическое. Оно было связано с общим экономическим положением в стране. Таким образом, даже у атомной энергетики перспективы были плохие, а тем более у оружейного направления. В газетах даже появлялись статьи, что в сложившейся ситуации виновны люди, работающие в оборонном комплексе. Мол, именно они привели Россию в столь плачевное состояние.

– Мне кажется, это делалось специально, так как у «команды Ельцина» был страх перед теми людьми, которые создавали ракеты, атомные бомбы и лучшие в мире истребители…

– Не могу об этом судить, так как невозможно было понять мотивы тех или иных решений, которые принимались в Москве. Буду говорить о вполне конкретных вещах, о которых знаю точно. Ситуация начала меняться. К сожалению, не в связи с изменением отношения к ядерной энергетике, а с понимаем роли и места ядерного оружия в России, пониманием роли и места России в мире с ядерным оружием и без него. Отсюда, как мне кажется, проистекают все изменения, которые происходят вокруг нас. Не с возвращением в прошлое – к той мощи и статуса Минсредмаша или Минатома, а с изменением направленности вектора в общественном сознании.

– Не кажется ли вам, что создание негативного отношения к ядерному комплексу, к оборонке в целом – это лишь инструмент в завоевании власти?

– Что вы имеете в виду?

– Ту революцию, что произошла в начале 90-х.

– Вы задаете тот вопрос, на который я вряд ли отвечу. Негативные процессы начались намного раньше, еще в середине 80-х годов. Если же вы имеете в виду ситуацию в 91–93-м годах, когда группа, в которой был и Б. Н. Ельцин, шла к власти, то следует отметить, что именно Ельцин обратил внимание тогда, что так обращаться с ядерно-оружейным комплексом нельзя. И, справедливости ради надо сказать, что он не дал разрушить наш комплекс.

– Он считал себя «великим президентом», а таковым без ядерного оружия быть невозможно!

– Возможно, это и так, но к пониманию исключительной важности ядерного оружия в нелегкой для России ситуации надо было прийти, а следовательно, требовались определенные усилия ума.

– Понимаю, что директор Федерального ядерного центра не вправе судить о той власти, которой он подчиняется по должности… А потому хочу сказать об одном переломе, который, на мой взгляд, случился с вашим Центром, когда В. В. Путин пригласил вас встретиться в непринужденной обстановке на Байкале. Понятно, что речь шла о ядерном комплексе. Необычно, что выбор пал на вас, а не на ваших коллег из Арзамаса-16. Чем вы это объясняете?

– Изменение отношения руководителей страны к ядерному комплексу и к Минатому в целом началось значительно раньше. Если ориентироваться по выделению денег – у нас сейчас так привыкли оценивать ситуацию, то их начали выделять регулярно с 2000 года. Так что возьмем эту дату за «точку отсчета»… А приглашение президента России, о котором вы упомянули, было позже. В. В. Путин сам выбирал тех людей, с которыми хотел общаться. Как это и принято, он обратился в Минатом за советом, и в конце концов выбор пал на меня.

– Ясно, что решающую роль сыграл ваш возраст…

– Возрастной критерий существовал, не спорю…

– Это был «университет для президента», если можно так выразиться? То есть он столь необычным образом повышал свое образование? Сначала вместе с вами катался на горных лыжах, а потом узнавал ситуацию в той или иной отрасли?.. Извините, но только сейчас мне пришло в голову, что вас выбрали потому, что вы катаетесь на горных лыжах!

– Сначала об «университете». Не думаю, что за несколько дней можно овладеть весьма специфическими знаниями. Скорее это была попытка получить независимую оценку того, что и где у нас происходит, как развиваются события… То, что передавали об этой встрече по телевидению, нисколько не отражает истинный смысл происходившего там. Велись лишь «протокольные съемки». Разговор же шел «один на один», да и темы были такие, которые не могут быть достоянием общественности. Хотя, честно говоря, я сам до конца не понимаю цели и задачи этой встречи.

– Я все же думаю, что это был «университет» – слишком много следует знать человеку, поднявшемуся на вершину власти. Вы в чем-то переубеждали Путина?

– Нет.

– А как дела обстояли с лыжами? Не могу вновь задавать бестактный вопрос – очевидно ведь, что лучше всех в стране катается президент…

– На лыжах катались… Я занимаюсь ими уже двадцать пять лет, так что «играю в теннис» давно, учиться перед встречей с президентом не потребовалось. Ну, а катается президент неплохо – тренер у него хороший. Прогресс был налицо, ведь, насколько мне известно, горными лыжами он начал заниматься не так давно…

– Горные лыжи – скоростной вид спорта, требует резких движений, а потому я сразу же перехожу к молодым людям, которых вы регулярно собираете в Снежинске и которые имеют возможность уже с вами, директором ядерного центра, кататься на Вишневой горе…

– «Школу для студентов» мы проводим уже в четвертый раз. Из года в год участников становится все больше.

– Это делать необходимо?

– Как директор института я обязан заботиться о будущем. То есть о специалистах, которые будут здесь работать. Не буду скрывать: сегодня существует очень серьезная проблема с привлечением к нам ребят. У нас нельзя начинать «с нуля», есть определенная научная школа. И вторая сторона проблемы: даже если вы организуете здесь свой университет, нет гарантии, что к вам придут талантливые и способные ребята. Скорее всего, они предпочтут учиться в известном месте, где среди преподавателей есть звучные имена. Это одна из причин, почему мы начали приглашать к себе студентов для знакомства. Да и мало о нас знают вообще, и встречи ребят со специалистами позволяют заполнить эту брешь. Я вспоминаю себя. Скажу откровенно, я приложил много усилий, чтобы сюда не поехать. Я не знал, чем здесь занимаются. Тематика работы московских институтов и условия там мне были известны, а об атомном центре я понятия не имел – все было слишком секретным.

– Где вы учились?

– В Московском инженерно-физическом институте на кафедре теоретической физики. Но в то время нас особо не спрашивали: надо, и мы отправлялись в любую точку страны. Теперь же такое распределение не проходит, а потому ребятам нужно показывать и разъяснять то, чем мы занимаемся. Конечно, в пределах разумного и возможного…

– Как организуется такая «студенческая школа»?

– Приезжает 40–50 человек. У нас тесные взаимодействия с университетами Москвы, Новосибирска, Екатеринбурга, Челябинска, рядом институтов. Рассылаем приглашения. Отбираем тех ребят, которые нам интересны как по уровню их подготовленности, так и по тем направлениям, которыми они занимаются. Оплачиваем их проезд. Здесь им читают лекции ведущие специалисты нашего института. Показываем им, чем они могут заниматься. Ну а выбор остается за ними… За четыре годы мы взяли к себе около тысячи человек. Конечно, играет роль множество факторов, «школа» – лишь один из элементов, но тем не менее ситуацию удалось изменить: к нам пошла молодежь. Теперь надо анализировать по результатам: тех ли мы взяли.

– Вас беспокоит уровень образования?

– К сожалению, по сравнению с нашим временем стало похуже, уровень подготовки специалистов снизился. На мой взгляд, происходит это из-за того, что с 90-го года по 2000-й преподавательский состав вузов не пополнялся. Разрыв между поколениями, бесспорно, сказывается на учебном процессе. Это очень серьезная проблема для высшей школы. Тогда практически не платили зарплату преподавателям, а им нужно было обеспечивать свои семьи. Многие уехали за границу, многие бросили преподавание, ушли из науки.

– У нас принято считать, что россияне – очень талантливая нация, мол, любые потери восполнятся…

– Талант нуждается в хорошем образовании. Когда ты начинаешь работать, то у тебя что-то будет получаться, если есть знания… Нынешние реформы в образовании я не анализировал, не было возможности. Априори могу сказать лишь одно: если система работает, то реформировать ее не следует.

– Вы – член-корреспондент РАН, следовательно, можете оценить ту реформу, которая предлагается для Академии наук?

– Эту реформу мы обсуждали очень много. Есть ряд вопросов. Не очень красивая ситуация с собственностью Академии наук. Я не буду развивать эту проблему, но тот, кто знает положение дел, поймет… Но есть другая сторона вопроса. Институты РАН держатся «на голодном пайке». Если нужна фундаментальная наука, если какие-то направления намерены развивать, то необходимо ее финансировать, чтобы покупать необходимое оборудование и проводить исследования. Нельзя от фундаментальной науки требовать немедленной отдачи, каких-то конкретных результатов. Требования коммерциализации академической науки, на мой взгляд, ошибочны. Я понимаю, почему это требуют, – у нас ведь разрушена вся отраслевая наука, она исчезла. Остались лишь те организации, которые связаны с оружием. Такие как мы, например… Желание же получать прибыль от вложений в науку существует.

– История Атомного проекта свидетельствует, что науку, фундаментальную и прикладную, можно привлекать к решению вполне конкретных задач, нужна лишь воля власти. Не так ли?

– В Атомном проекте кто только не принимал участие! Да, мы сами занимаемся серьезной фундаментальной наукой, так как без нее развивать некоторые наши направления просто невозможно. Но мы пользуемся исследованиями многих ученых, сотрудничаем с большим числом институтов.

– Предполагается, что в России будут созданы центры, которые и обеспечат развитие науки…

– Наука не развивается путем создания каких-то центров. Принято считать, что науку двигают одиночки. В каком-то месте появился ученый, который генерирует идеи. Конечно, на пустом месте они не являются – должна быть некая критмасса, в которой они рождаются.

– Я был свидетелем того, как в вашем институте появились некоторые конверсионные программы. Тогда они занимали порядка 20 процентов всей тематики. Что с ними сегодня?

– Соотношение и сегодня такое же…

– Расскажите о тех работах, которые вы считаете самыми важными, если таковые есть…

– Во-первых, в вашем вопросе я почувствовал подтекст: мол, надо ли оружейному центру заниматься такими работами? Отвечу сразу: надо! Впрочем, если есть возможность… Никогда не надо заставлять делать то, что не хочется делать. В этом случае эффект редко бывает хорошим… Если не возражаете, сейчас я немного пофилософствую. На мой взгляд, в прошлом был неверный подход к той проблеме, которую мы называем «конверсией». В моем понимании это было появление новых направлений и технологий в Минатоме. Было желание и стремление перенацелить часть работы предприятий на новое для коллектива дело. Делалось это механически: мол, надо! И это мы почувствовали на себе, когда осуществили ряд разработок. Но когда мы начали внедрять их в жизнь, то поняли, что людей и организаций, которым это интересно, нет. У нас в институте, к примеру, не было специалистов, которые хотели бы заниматься внедрением этих «конверсионных» разработок.

– Почему?

– Изначально формировался коллектив, в котором исследования и специальные разработки были основными, и именно эти проблемы притягивали сюда людей. Ученый выдвинул идею, проверил ее, получил положительный результат. Он выполнил свою задачу, а заниматься воплощением собственной идеи ему уже неинтересно. Он начинает заниматься совсем другим делом, другой идеей. А «конверсия» подразумевала иное построение работы. В таких центрах, как наш, создается опытный образец, а серийное производство идет уже на специализированных заводах. Нас же пытались заставить делать все, а потому «конверсия» на оборонных предприятиях пробуксовывала. Та программа не оправдала себя. Хотя я могу сказать, что есть работы, которыми мы по праву можем гордиться.

– Приведите, пожалуйста, несколько примеров.

– Рентгеновский компьютерный томограф. Гордиться им как технической системой не могу. Современным зарубежным образцам он уступает по возможностям, по сервису, по ряду других параметров. Однако мы решили проблему, которую перед собой ставили. Работы начались в начале 90-х. Но денег не было, а потому лишь обсуждались какие-то идеи. Ни макетов, ни испытаний делать мы не могли. Только в конце 1999 года появились средства, и то, что мы обещали, сделали. Томограф стоит сейчас в Челябинском онкологическом центре и работает неплохо. К сожалению, другой томограф из Германии там не действует. Нужны большие деньги для расходных материалов, а их пока нет. Это обычная история: зарубежная фирма продает нам оборудование довольно дешево, но потом компенсирует деньги за счет обслуживания и расходных материалов. На эту довольно примитивную уловку попались многие медицинские учреждения. Вполне естественно, теперь предпочтение они отдают нашему томографу.

– Вы говорите, что не было опыта. Но ведь своеобразная томография нужна и для ядерных изделий, разве не так?

– Томография – это восстановление изображения по многим проекциям, а для а наших изделий мы делали одну-две проекции. Так что считать, что мы осуществили «перенос» наших методов в медицину, неверно. Над созданием томографа работал весь коллектив института – каждый отдел создавал то, что ему ближе. И если говорить откровенно, то создание томографа гораздо сложнее, чем той аппаратуры, которую мы использовали для измерений параметров ядерных и водородных взрывов.

– Непривычно такое слышать!

– При регистрации работ с ядерным оружием есть свои нюансы, там очень много особенностей. Но с точки зрения «восстановления изображения» томограф сложнее. Хотя, безусловно, весь опыт создания измерительной аппаратуры при ядерных испытаниях пригодился и при этой работе, и при других. Еще одно «конверсионное» направление – это исследования по атомной энергетике. Частично мы работали в этой области. Многие системы, которые создавались у нас, «перешли» на атомные станции, в частности те, что связаны с управлением и безопасностью. А сейчас мы занялись новыми контейнерами для отработанного топлива. Не буду вдаваться в подробности, просто скажу, что в минувшем году были проведены комплексные испытания нашего контейнера для топлива Белоярской АЭС. Там остановлен «быстрый реактор», но топливо из него не выгружено. Более того, хранить его так нельзя, потому что есть в реакторе и поврежденные сборки, да и «рассыпается» оно. Топливо нужно выгружать и везти либо на переработку, либо на хранение. Контейнер может быть использован как для транспортировки, так и для хранения топлива. С точки зрения науки создание такого контейнера – не очень сложная задача, но для наших конструкторов и инженеров она была довольно значимой. Это хорошее направление и относительно новое для нас. Ведь если работа с военными делящимися материалами регламентируется законами России, то здесь уже нам пришлось выполнять требования МАГАТЭ.

– Они жестче?

– Непривычней. Международных контактов, как известно, в прошлом у нас не было. А следовательно, и опыта взаимодействия с международными организациями тоже… Еще примеры нужны?

– Желательно – последнего времени…

– Появилось несколько новых направлений. Я назвал бы такие, как производство квантовых гетерогенных структур. Речь идет о лазерных диодах и о светодиодах. Последние довольно широко распространены…

– Простите, что перебиваю, но в самом начале 90-х годов у вас занимались оптоволокном и даже обещали, что сможете обеспечить им всю страну…

– Это сделать не удалось. И, может быть, это к лучшему. На Западе вся промышленность, связанная с оптоволокном, в одночасье рухнула. В свое время был «бум», когда прокладывали оптоволоконный канал с Востока до Запада. Но сейчас перспектив нет, а потому это направление, на мой взгляд, развиваться не будет. Для своих нужд мы делаем разные волокна, но это в небольших количествах. Возможно, некоторые волокна и могут найти применение, в частности радиационно-устойчивые, но все-таки о массовом применении говорить не приходится. Иное дело – гетероструктуры.

– За них ратует академик Алферов. Он предлагает создать государственную программу и активно финансировать именно это направление.

– Я согласен с ним! Частный бизнес не будет вкладывать средства в эту область, так как ему гораздо дешевле закупать материалы за границей. Но если мы хотим создавать у себя эту современную высокотехнологическую промышленность, то без государства не обойдемся. Естественно, мы начали развивать это направление позже академика Алферова. Так получается, что сейчас мы работаем параллельно.

– Он не приезжал к вам, чтобы посмотреть на ваши установки?

– Нет. К сожалению, координации в этой области нет, какой-то государственной структуры, объединяющих всех нас, нет. Сейчас все говорят о новых технологиях, но никто не знает, кто это будет делать. Частный бизнес не заинтересован в тех технологиях, которые быстро не дают прибыль. Таких же новшеств немного. Значит, надо определить, кому давать деньги и кто именно это будет делать. Разговоры так и останутся разговорами, если не появятся специальные структуры, объединяющие всех заинтересованных людей и способные создавать новые производства.

– А министерство науки и образования? Или, что реальнее, министерство экономического развития?

– Они, как известно, заняты реформированием всего, но, насколько мне известно, ни одной большой программы у них нет. Сейчас осталось совсем немного организаций, подобных нашей, которые способны создавать и развивать новые технологии. К сожалению, огромное число институтов и конструкторских бюро за последние 15 лет было ликвидировано. Так что следует избавляться от иллюзий, что наша наука и промышленность способны решать любую проблему – это уже не так. В Минатоме такие организации еще есть, но их год от года становится меньше. Если думать о будущем, о процветании России, то такие центры надо не только сохранять, но и всячески поддерживать. Как известно, разрушать гораздо легче, чем созидать. И об этом я хотел бы напомнить чиновникам министерств, которые якобы руководят нашей экономикой и наукой. А нам сейчас говорят: вы создаете ядерный боеприпас, вот и занимайтесь им! Это ошибочный подход: надо смотреть на развитие науки и техники шире, привлекать к развитию новых направлений все силы, вне зависимости от того, какую главную задачу они решают сейчас. Такого понимания, на мой взгляд, у наших экономических министерств нет.

– Это естественно, потому что они занимаются реформированием, а это намного легче, чем осуществлять реальные программы и дела… Вдруг я сейчас вспомнил, что всю свою жизнь, работая в журналистике, я слышал знаменитое «ширпотреб», причем суперсекретные оборонные предприятия выпускали холодильники, телевизоры, радиоприемники и так далее. И за «ширпотреб» с них спрашивали не меньше, чем за основную продукцию. А сейчас это слово исчезло?

– Ну а «ширпотребом» мы заниматься не можем. Это время уже ушло. Иное дело – создание новых технологий, разработка конструкций.

– Кто должен ставить перед вами задачи? К примеру, Атомный проект появился, когда высшая власть сказала: нужна атомная бомба! А кто сегодня способен отдать распоряжение о начале новой большой программы? И кто способен взять на себя ответственность?

– Мы оба понимаем, что ваш вопрос немножко лукавый. И раньше, и всегда было так: идеи генерировались в определенной среде, потом они обсуждались и уже принимались совместно специалистами и администраторами. На самом верху они «подхватывались», если идеи усиливали оборону страны или приносили реальные выгоды. Но если мы уходим за эти рамки, то надо выяснить, кто способен принимать решение. К примеру, мы предлагаем развивать новое направление, кто способен его поддержать и осуществлять? Тот же академик Алферов уже много лет добивается принятия его программы. По-моему, он несколько раз выступал в Думе, беседовал на эту тему с президентом, но, к сожалению, реальных результатов не видно. Если идея правильная, то почему она не реализуется?

– Представляю огромную кастрюлю, наполненную идеями. Президент, премьер, министры подходят с черпаками и набирают в них любые идеи, которые им нужны…

– Во-первых, надо знать, где «варится» этот «бульон», а во-вторых, надо знать, какие идеи нужны обществу и стране.

– Кстати, одна из таких «кастрюль с идеями» – это Академия наук России!

– Верно.

– А если эту «кастрюлю» уничтожат, то есть реформируют?!

– Не думаю, что до этого дойдет. Академия была создана Петром Великим триста лет назад, и за эти долгие годы она пережила разные времена. Думаю, и нынешние напасти тоже осилит… Кстати, то, что вы называете «бульоном», я чуть раньше называл «критмассой» – просто это понятие мне ближе…

– Мне кажется, в нашем обществе слишком мало доверия ученым, и из-за этого мы не продвигаемся по главным направлениям развития…

– Система слишком забюрократизирована. Приходится много раз объяснять одно и то же на разных уровнях. К сожалению, чаще всего тебя не понимают. В конце концов это надоедает всем, и дело стоит. Ну а дефицит доверия к науке и ученым очевиден. Кроме вреда, ничего это не приносит.

– Вернемся в прошлое. Итак, против своего желания вы попали в Ядерный центр. И стали его директором. Как это случилось?

– То есть вас интересуют факты моей биографии?

– Конечно.

– Начну с конца. Я стал директором против своей воли. Таково было стечение обстоятельств.

– К этому мы еще вернемся. Несколько лет назад в этом же кабинете я услышал от академика Аврорина, что скоро здесь появится «молодой и талантливый директор». Теперь могу признаться, что он тогда вас имел в виду… Почему?

– Об этом лучше все же спросить самого Евгения Николаевича… Ну, о себе могу сказать немногое. Родился в Вологде. В 15 лет уехал Питер, в физматшколу. Ребят отбирали туда со всего Северо-запада. Многое дал мне этот город. Потом уехал учиться в Москву, в МИФИ. После окончания работал здесь.

– Действительно не знали, что здесь делали?

– Не знал. Тогда с секретностью было строго. Когда, к примеру, ехали на полигон, казалось бы, все свои, но обязаны были говорить, что работаем в Москве. И адрес у нас был один: «Москва-300».

– Пришли сразу в теоретический отдел?

– Да. Им тогда руководил Лев Петрович Феоктистов. Будущий академик. Но с ним работал недолго, он уехал в Москву. Тогда не общались почти – он уже был значительной фигурой в науке. Заново мы познакомились позже, стали ближе, когда я уже возглавил теоретический отдел и приезжал к нему.

– Академик Феоктистов утверждал, что ядерное оружие себя исчерпало. Как вы относились к его выводам?

– Каждый человек имеет право высказывать свою точку зрения. Мне было интересно заниматься проблемами, связанными с оружием. Я не спорил с ним, не возражал ему. Да и мы были «в разных весовых категориях» – я был молодым специалистом, он – уже признанным ученым.

– Мне кажется, что к таким выводам он пришел уже в Москве.

– Нет. Здесь он не скрывал свои взгляды, высказывал их открыто.

– Кто, на ваш взгляд, сыграл особую роль в развитии Уральского ядерного центра?

– Наш институт носит имя Евгения Ивановича Забабахина, но кроме него достаточно много людей сыграли выдающуюся роль в его становлении. Я даже боюсь начать перечислять их, потому что надо называть десятки имен…

– В этом директорском кабинете были Васильев и Ломинский, Нечай и Аврорин. Здесь всегда висел план города Снежинска. Но сейчас его нет. Почему?

– План Снежинска я снял не случайно – теперь в городе своя власть. Мэр там командует. Взваливать на себя все городское хозяйство немыслимо в нынешней ситуации, тогда в этом кабинете должен сидеть совсем другой человек. Если когда-нибудь произойдет возврат к прошлому, то здесь должен быть другой человек. Директора из теоретического отделения приходить сюда не должны…

– Всегда при научном руководителе, будь то в Арзамасе-16 или Челябинске-70, был директор, и на нем лежали все организационные вопросы. А теперь научный руководитель академик Аврорин – теоретик, и вы – теоретик… Необычно!

– Директора Челябинска-70 больше занимались хозяйственными делами. У нас ведь всегда были научные руководители, главные конструкторы. Сейчас тоже остались хозяйственные вопросы, но их значительно меньше, чем у моих предшественников. И себя я не мыслю без научной работы, без теоретических исследований.

– Журналисты обычно спрашивают: что будет через 50 лет, к следующему юбилею института?

– Не знаю.

– А на сколько можно прогнозировать?

– На пять, от силы на десять лет. Дело в том, что масштабы изменений можно просчитывать только на этот срок.

– Время летит быстро. Итак, что же будет через десять лет?

– Безусловно, главным для института останется ядерное оружие. Эта та самая работа, которая скрепляет все структуры института. Без оружия он как единое целое существовать не может. Будут развиваться те направления, которые существуют сегодня. Серьезных новых, вероятнее всего, не появится. Может, мы и придумаем одно-два, но не более… Кроме оружия, будем заниматься радиационной и ядерной медициной. Надеюсь, что в нашем здравоохранении что-то изменится, и работа ученых будет оплачиваться. Сейчас же все идет «на общественных началах». Так наука развиваться не может и не должна. Речь идет не только о диагностике, но и об изотопном лечении, об ускорительных установках. Направления, связанные с оптоволоконными технологиями, с лазерами, с атомной энергетикой и некоторыми другими областями, конечно же, тоже получат свое развитие. Есть у нас неплохие наработки по учету и контролю за радиационными материалами. Были случаи, когда речь шла об их хищении. Мы быстро находили эти материалы, правда, речь всегда шла об уране-238. Но проблема остается очень острой, а потому контроль должен быть надежным.

– Знаю, что за вами пристально следят американцы. Всеми доступными им способами. И однажды вы попали в скандал, когда они начали утверждать, что вы тайно закупили суперкомпьютер, с помощью которого начали рассчитывать последствия ядерных испытаний. Мол, эти исследования позволяли вам тайно совершенствовать ядерное оружие. Что было на самом деле?

– Даже в то время это не были «суперкомпьютеры», а это было десять лет назад. Для расчетов атомного оружия они не использовались, да и невозможно это было…

– Расскажите с самого начала, чтобы всем было ясно, о чем идет речь.

– Мы заключили контракт с московским представительством американской фирмы. Оплатили его. Часть оборудования была нам поставлена. В это время некоторые люди (не будем называть их имена – они на слуху!) вдруг заявили, что эти машины мы используем для создания ядерного оружия. Был поднят шум. Американцы начали утверждать, что контракт незаконный и машины надо вернуть. Никаких законов – ни наших, ни американских – мы не нарушали, почему же мы должны возвращать оборудование?! Кстати, на полмиллиона долларов нам оборудование недопоставили… Некоторое время мы находились в конфронтации. Не уступали ни мы, ни они. Потом начали переговоры, и проблема была решена. Впрочем, уже появились компьютеры более мощные. Да и деньги американцы возвращать нам не собирались. Так что их «шум» носил чисто политический оттенок. В общем, был создан у нас вычислительный центр, доступ в него открыт. Работать он будет по заказам как из России, так и из Америки. Решение было найдено выгодное для обеих сторон.

– У каждого россиянина есть вопросы, которые он обязан задать директору Федерального ядерного центра при встрече с ним. У нас все нормально с ядерным оружием, надежно ли оно, не уступаем ли мы американцам? Или в результате политических манипуляций, на которые так был щедр минувший век, мы оказались без штанов, как это было перед войной с Германией?

– Могу сказать просто: сейчас по уровню надежности и технического совершенства наши заряды не уступают американским. Это будет продолжаться достаточно долго, по крайней мере, до тех пор, пока не возобновятся ядерные испытания. По системе автоматики боеприпасов мы можем начать отставать, потому что она базируется на микроэлектронике, а она, по вполне понятным причинам, у нас не развивается. Второй момент, который меня беспокоит, – это проблема испытаний оружия. Договор о прекращении испытаний Россия ратифицировала, а США – нет. Они имеют право возобновить испытания. Произойдет это или нет, не знаю. Это будет зависеть от специалистов, которые создают там оружие, и от политиков, которые там принимают решения.

– Американцы вышли из ПРО. Что мешает им возобновить испытания?

– Только сознание ответственности…

– Гарантии не очень надежные… А теперь еще один вопрос, который волнует всех нас: насколько велика вероятность того, что у террористов может появиться ядерное оружие?

– В наших арсеналах ядерное оружие хранится достаточно надежно и обслуживается квалифицированно. Это с точки зрения утраты его и аварийных ситуаций. Время от времени я бываю там и могу это засвидетельствовать как специалист. Но допустим, какие-то террористы заполучили ядерную бомбу; смогут ли они ее привести в действие? Дать полную гарантию того, что они этого сделать не способны, не могу. Однако у них должны быть высококвалифицированные специалисты, которые поломают голову, прежде чем все это сделают. Им потребуется значительное время для этого. Думаю, его будет вполне достаточно, чтобы найти этих террористов и обезвредить их.

– В печати упоминалось о том, что когда-то был создан «атомный чемоданчик» – имеется в виду ядерное устройство столь небольшого размера. Это реально?

– Я не до конца информирован по этой проблеме, но ничего необычного в этом нет. В Лос-Аламосе в музее оружия представлен «ядерный рюкзак». Это устройство можно было носить за плечами. В нашем музее представлен артиллерийский снаряд.

– Он ведь тяжелый!

– Его можно сделать значительно легче, если им не нужно стрелять из пушки. Там при выстреле огромные перегрузки, а потому и вес большой… Можно сделать устройство сравнительно легкое, но целесообразно ли это? Насколько это эффективно и для чего это нужно? Кстати, любую задачу проще решить с помощью систем высокоточного оружия…

– В XIX веке был изобретен пулемет – и все считали, что это катастрофа, мол, всех солдат сразу перестреляют… В XX веке появилось ядерное оружие, и им убили сразу триста тысяч человек – казалось, пришел конец человеческой цивилизации… Неужели в XXI веке появится еще более страшное оружие?

– На мой взгляд, мир становится цивилизованней. Кстати, отчасти благодаря тому, что появилось ядерное оружие. И теперь все будет несколько иначе…

– Оружие исчезнет?

– Нет. Будет создано так называемое «гуманное оружие».

– Какое?

– Оно выводит вас из строя, парализует, и вы уже не можете принимать участие в боевых действиях. И потребуются огромные усилия, чтобы вернуть вас к нормальной жизни.